Текст книги "Сильнее смерти"
Автор книги: Лора Бекитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА 7
Князь Нагасава пробыл в Киото более шести месяцев и отправился домой только зимой 1466 года. К несчастью, в этот день разразилась непогода: сперва шел снег, потом начался дождь, и вскоре дорога превратилась в месиво из грязи. К тому же поднялся сильный ветер: по небу неслись черные рваные тучи, глаза застилала пелена воды – ни люди, ни лошади не видели пути. Воздух был тяжелый, сырой; вершины гор покрыли густые клубы тумана; они ползли по склонам, точно гигантские чудовища, а вой ветра напоминал яростный рык какого-то зверя. День походил на сумерки; казалось, темное небо опустилось к земле, словно пытаясь придавить все живое своей мрачной тяжестью.
Вскоре Нагасава понял, что будет лучше остановиться где-нибудь и переждать ненастье. На главной дороге, связывающей Киото с крупными провинциальными городами, было немало почтовых станций с гостиницами. Обыкновенно такие знатные люди, как Нагасава, не селились в них, но сейчас выбирать не приходилось. Однако все места на ближайшем постоялом дворе оказались занятыми: об этом сообщил один из посланных на разведку слуг. Тогда Нагасава спешился и отправился к хозяину в сопровождении своих приближенных. Он знал: стоит ему сказать, кто он такой, – место тотчас найдется. Правда, Нагасава предпочитал путешествовать инкогнито: на нем была простая дорожная одежда, а свита не насчитывала и двух десятков человек.
Хозяин гостиницы был не один – с ним беседовали два самурая; их оседланные лошади стояли во дворе, и там же ждали слуги. Нагасаве хватило беглого взгляда, чтобы понять: перед ним знатные люди – об этом в первую очередь свидетельствовали их горделивый вид и строгие манеры. Увидев Нагасаву, они прервали разговор и вопросительно уставились на него. Тот объяснил, что желает получить место для себя и своих людей. Узнав, что к нему пожаловало столько высокопоставленных особ, хозяин всполошился. Он решил выставить на улицу нескольких простолюдинов и богатого купца с семьей, чтобы господа самураи могли разместиться с удобством, но Нагасава возразил, сказав, что достаточно немного потесниться и вовсе не стоит выгонять людей под дождь и ветер, тем более что они уже заплатили за ночлег.
Хозяин отправился освобождать комнаты и, вернувшись, сообщил, что готово три помещения: одно «очень хорошее» и два «обычных». Он униженно кланялся и извинялся, повторяя, что прежде в его бедной гостинице не останавливались такие знатные особы.
Тут самураи, сделавшие свои собственные выводы, отступили с вежливыми поклонами и почтительно заверили Нагасаву, что предоставят ему право занять лучшие комнаты. Нагасава сдержанно кивнул и счел нужным представиться. В ответ самураи еще раз поклонились и тоже назвали себя. Оба были наследственными вассалами князя Аракавы и возвращались из Киото. Один из их, господин Като, выглядел моложе своего спутника, ему было лет сорок; сухощавый, с впалыми щеками, подвижный, он казался более общительным. Его подчеркнуто учтивые манеры не скрывали живости натуры. У второго, Кандзаки, был тяжелый взгляд, он отличался высоким ростом и грузной фигурой. Хотя оба держали в руках шляпы с плетеным окошечком и складные зонты из бамбука и промасленной бумаги, их одежда насквозь промокла и была заляпана грязью.
Нагасава никогда не вел себя заносчиво и всегда придерживался разумной простоты в обхождении с теми, кто находился на службе у других властителей провинций. Потому он без колебаний пригласил новых знакомых поужинать вместе, после того как они разместятся в своих комнатах и приведут себя в порядок. Отказ был равнозначен оскорблению – Като и Кандзаки с благодарностью приняли предложение.
Они собрались в «лучшей комнате» – небольшом помещении с жалкой претензией на роскошь. Завязался очень вежливый, церемонно скучный, пронизанный трезвой осторожностью разговор. И Като, и Кандзаки, что называется, не делали ни единого шага вперед могущественного даймё. Но Нагасава был не таков: он приказал подать саке и с величайшим достоинством произнес хвалу князю Аракаве, с которым виделся лишь однажды, в Киото, а после не знался: их владения разделяли горы, дороги были узки и опасны. Они ничего не оспаривали и не делили – в те времена даже этот факт можно было считать большим достижением.
Самураи оценили его ход – беседа потекла куда более непринужденно и живо.
– Надеюсь, погода изменится, нам хотелось бы попасть домой к завтрашнему вечеру – Кандзаки-сан готовится к свадьбе дочери, – сказал Като.
– Я тоже спешу – недавно получил известие, что моя наложница родила сына, – произнес Нагасава.
Оба собеседника поздравили его хотя и сдержанно, но в весьма изысканных выражениях.
– Я хотел прибыть раньше, но меня ждала встреча с сегуном, – прибавил он.
Като и Кандзаки незаметно переглянулись.
– С каким сегуном? Теперь разные люди считают верховным правителем разных людей!
Нагасава кивнул. Эта распря, суть которой была в борьбе за власть между двумя самурайскими кланами, Хосокава и Ямана, не так давно стала достоянием общественности. Она обострилась, когда не имеющий сыновей сёгун Ёсимаса отрекся от своего поста в пользу младшего брата Ёсими, а затем его жена родила мальчика. Клан Хосокава видел сегуном Ёсими, а клан Ямана – маленького Ёсихиса.
– Думаю, сегуном можно по праву считать Ёсими, в пользу которого было совершено отречение, – жестко произнес Нагасава.
Като и Кандзаки снова переглянулись. Кандзаки предпочитал не спорить. В конце концов, мнение каждого человека заслуживает уважения, тем более мнение даймё – ведь ему больше других приходится приказывать и управлять, стало быть, он должен лучше понимать людей. К тому же эмоции тут ни при чем – все решает борьба за власть между вождями самурайских кланов: им только на руку эта распря. Но Като, у которого тоже был сын, семнадцатилетний Мацуо, заметил:
– Полагаю, законным наследником может считаться сын Асикага Ёсимаса. Брат – это ветвь; прежде всего нужно заботиться о корнях. Нельзя отнимать власть у того, кто для нее рожден. Нагасава возразил:
– То, что сёгун Ёсимаса отрекся, лучше для всех, в том числе и для него самого. Он давно тяготился возложенными на него обязанностями. Пусть следует своей природе, посвятит себя искусствам.
Вскоре они расстались, разойдясь по своим комнатам на ночлег.
Перед тем как улечься, Като-сан решил поговорить со своим спутником. В очаге тлели угли, постели согрелись, шум ветра и вой бури доносились из-за стен мягко и приглушенно, как из другого мира.
– Почему бы вам, Кандзаки-сан, не спросить князя Нагасаву об этом молодом человеке? Пусть наши мнения не совпали, он человек благородный и честный, это сразу видно.
Некоторое время Кандзаки хранил безмолвие. Потом ответил:
– Не хочу. Я уже говорил: в тот день, когда я впервые увидел Акиру, мне почудилось, что это Сиро! Конечно, потом я понял, что передо мной чужой, незнакомый юноша, но я до сих пор помню это ощущение счастья…
– Сиро уже не вернуть, – коротко произнес Като.
– И не нужно. Он погиб с честью, как настоящий воин. Я хочу спасти род. Пусть я отдам Мидори в уважаемую, знатную семью, все равно ее дети будут носить другое имя. Едва ли кто-либо из моих жен или наложниц родит мне сына, да и поздно: я не успею его вырастить.
– Этот юноша тоже чужого рода. И мы ничего о нем не знаем.
– Но Мидори – моя кровь! А то, что мы мало знаем о нем, тоже неплохо. Приму его таким, каков он есть сейчас. А того, чего я не знаю, для меня просто не существует.
– Но каков он на самом деле, сейчас вы тоже не знаете. Если он не оправдает ваших ожиданий?
– Оправдает, – странно усмехнувшись, проговорил Кандзаки. – Что ему еще остается делать?
Като понял: отказываясь от возможности расспросить Нагасаву, Кандзаки поступал как человек, бросающий в огонь свиток, на котором огненными знаками начертана его судьба, желающий написать ее собственноручно, не боясь разочарований, ошибок и гнева богов…
Нагасава прибыл в Сэтцу на исходе ночи: буря утихла, вздымавшиеся на горизонте, освободившиеся от туманного покрова горные хребты казались белыми от лунного света, на ясном небе гасли редкие звезды. Дорога была прямой как стрела, она вела к замку, на крышах которого рассвет вот-вот вспыхнет пожаром, затрепещет на стенах, пустит золотые стрелы в глубину наполненных водою рвов, отразится в оплетенных изящным деревянным орнаментом окнах.
Нагасава любил свой замок, как любил саму жизнь, которая и мучает, и радует, и повергает в ужас, и возносит на вершины счастья!
Справившись о текущих делах, получив подробный отчет о своем войске, о погоде и урожае, Нагасава отправился во флигель. Он вошел в знакомое помещение, и перед ним предстала до боли привычная обстановка. Мягкий свет, очаг с деревянной решеткой, резной столик, вышитые шелком нарядные подушки и ширмы – такие тонкие, что казалось, они сделаны из крыльев бабочек.
Кэйко полулежала на подушках; она как раз отняла от груди ребенка. Нагасава видел ее осунувшееся лицо, обрамленное распущенными густыми волосами. Они черным водопадом стекали вниз, падали на медово-желтое, распахнутое, обнажавшее налитую белую грудь кимоно. Сейчас ее бледные губы не напоминали сок спелой вишни, зато ярче выделялась красота сиявших мягким матовым светом глаз и ровно изогнутых, словно ранний месяц, бровей.
Сколько раз образ этой вероломной, бесстыдной девушки, предательницы, клятвопреступницы оживал перед его взором! Иногда он казался расплывчатым, как отражение в воде, в другой раз поражал своей ясностью! Нагасава знал, что не убьет ее, – и вовсе не потому, что слаб, а потому, что не считал достойным мужчины отрубать головы женщинам или вырезать младенцев. Мужчина создан для других дел и иных подвигов, и, если женщина изменила, прогнать преступницу с глаз долой, вычеркнуть ее из памяти – такого наказания будет достаточно.
В этот миг полураскрытые, замершие губы Кэйко дрогнули, между ними блеснули влажные белые зубы – она улыбнулась и промолвила:
– Вот ваш первенец, сын и наследник, мой господин! – И протянула ему ребенка.
Ее жест был столь обезоруживающим, жертвенным и в то же время величественным, что Нагасава замер. Он осторожно взял мальчика. Едва ощутимый вес, чуть заметное биение жизни! Он вспомнил, как когда-то нашел в лесу раненую птицу и взял ее в руки с тем же трепетом, неуверенностью и затаенным, тихим восторгом! Он выходил ее тогда и выпустил на волю… Внезапно его сердце наполнилось теплотой, а душа – гордостью. Что он мог сделать? Швырнуть это крошечное тельце вниз со стены, отослать ребенка вместе с Кэйко к ее родителям в Киото? Но тогда в замке навек повиснет тоскливая, пустая, давящая тишина.
А если это ребенок Акиры?! Тогда сбудется желание проклятого Ясуми – именно его потомки будут властвовать в Сэтцу! Нет, лучше об этом не думать!
– Я позволю тебе выкормить сына, а потом ты поедешь к себе домой! – сурово изрек Нагасава, возвращая ребенка Кэйко.
Он устроил праздник в честь рождения долгожданного сына, где Кэйко, несмотря ни на что, были оказаны все полагающиеся почести.
Нагасава принял ребенка. Теперь нужно было заставить его сделать еще кое-что. Почти каждый вечер Кэйко лежала без сна и прислушивалась. Она ждала того, чего прежде боялась: она хотела, чтобы господин пришел в ее комнату и лег к ней в постель.
Однажды вечером Нагасава поднялся на одну из башен. Он стоял, не обращая внимания на пронзительный ветер, глядел вдаль и думал. Ночи стали долгими и холодными, случалось, весь день, с утра до вечера, бушевали нескончаемые, упорные дожди и ветра. Вот и сейчас из темноты доносился грозный и ровный шум сосен.
Нагасава вспомнил Тиэко-сан. Он хорошо понимал, почему она покончила с собой. Ее время прошло, было слишком очевидно, что Кэйко победила.
Он усмехнулся, подумав о том, как позволил Тиэко-сан освободить Акиру. Разумеется, ему донесли – только женщины способны полагать, будто такое можно скрыть! Он не стал ей мешать. Иногда жизнь подаренная может стать худшим наказанием, чем отнятая. Должно быть, мальчишка бродит по дорогам один-одинешенек, без роду без племени!
Нагасава чувствовал, как лицо раскраснелось на холодном ветру. Постояв еще немного, он спустился и лично проверил посты. Крепость казалась неприступной – это было то, что без преувеличения строится на века: сложная линия обороны, лабиринты проходов по дворам замка, сложенные из мощных тесаных камней стены, обитые медными пластинами двойные ворота.
Обойдя свои владения, Нагасава отправился во флигель. Там он сказал Кэйко:
– Ты останешься здесь. Я не стану брать других женщин – с меня хватит этой истории. За тобой будут следить: один неверный шаг – и пощады не жди! И еще: ты родишь мне второго сына, нескольких сыновей!
Кэйко ничего не ответила, лишь скромно опустила ресницы, но после, когда Нагасава жадно ласкал ее юное, жаркое, освободившееся от бремени тело, страстно прошептала:
– Да, да, да!
Дочь купца Хаяси хорошо знала, когда все-таки нужно сказать «да».
Как-то раз, в один из ясных зимних дней, Акира увидел юного Мацуо, сына Като, входящим в лавку, где продавались ткани, веера и разный женские безделушки. Очевидно, Мацуо решил купить подарок для своей невесты: говорили, он собирался жениться на девушке из знатной самурайской семьи. Хотя Акира не считал предосудительным, что мужчина хочет сам, не доверяясь слугам, выбрать подарок для женщины, он укрылся за стеною лавки, а когда Мацуо вышел, нагнал молодого воина и сделал вид, что случайно увидел его идущим по дороге. В пору жизни у Като Акира почти подружился с Мацуо, потому сейчас они заговорили друг с другом легко и просто.
– Я слышал, скоро будет большая война, – сказал Мацуо. – Со всех крупных княжеств в Киото стягивают войска. Надо полагать, господин Аракава тоже соберет армию и отправится в столицу отстаивать интересы сегуна!
– Это хорошо, – отвечал Акира, – я еще не участвовал в крупных сражениях. А в чем суть спора?
– Да не все ли равно! Я буду счастлив отдать жизнь за князя! – горячо произнес Мацуо.
И все-таки он коротко рассказал Акире историю отречения Асикага Есимаса в пользу своего брата и изложил суть претензий сторонников передачи верховной власти представителям новорожденного сына бывшего сегуна. А в конце еще раз подтвердил свое пылкое желание умереть за князя.
Акира промолчал. У него была иная цель – он хотел доказать, что чего-то стоит в этой жизни, наконец-то проявить воинскую доблесть. С тех пор как он был принят в члены клана Кандзаки, его постоянно посещали такие мысли.
Нельзя сказать, чтобы Акира чувствовал особое расположение Кандзаки-сан, тот был одинаково суров со всеми: домочадцами, воинами, слугами. За малейшее неповиновение головы летели с плеч, как спелые плоды с деревьев при сильном ветре. Он крайне ревностно относился к соблюдению традиций и приличий; пожалуй, единственным исключением из правил можно было считать только случай с усыновлением Акиры. Впрочем, теперь Акира знал, что исключения из правил бывают везде и всегда. Он понимал, какая ему оказана честь, и тем сильнее было желание доказать свою смелость и преданность.
Усадьба Кандзаки-сан считалась одной из богатейших в округе, тут было в изобилии всего, что имеет настоящую ценность: в доме – великолепного оружия, драгоценных свитков, красивой посуды, в конюшне – породистых лошадей, в кладовых – продуктовых запасов. Меч хозяина дома был прекрасен, как бывает прекрасно всякое изделие, в изготовление которого вложена душа, которое сделано с ощущением присутствия чего-то божественного: из прекрасной стали, с изящной формой клинка и изысканной гравировкой. И когда-нибудь могло случиться так, что Акира унаследует все это: богатство, почет, власть… У Кандзаки-сан имелось несколько дочерей, старшей была Мидори, на которой Акира женился чуть больше месяца назад.
Молодому человеку хотелось спросить Мацуо, нравится ли ему невеста, но он не решался. Вряд ли Мацуо способен правильно его понять. Самураи женятся не по влечению, не по любви – просто берут в свой дом женщину, которая родовита, хорошо воспитана, здорова. Ей оказывают честь быть первой и старшей женой, домоправительницей и, возможно, матерью наследника клана.
Акира представил лицо Мидори, чистое и холодное, словно искрящийся от солнца лед. Она всегда была приветлива, тиха, говорила нежным голосом, а когда он обращался к ней, с легкой улыбкой склоняла голову и слушала так почтительно, будто он всякий раз произносил перед ней самую важную в своей жизни речь. Мидори никогда не высказывала своего мнения, она говорила «да, господин», когда требовалось согласие, и «нет», когда предполагался именно такой ответ. Акира многое отдал бы за то, чтобы узнать, отвечает ли она искренне хотя бы иногда или всегда слепо подчиняется традиции.
Внезапно решившись, он спросил Мацуо:
– Знаю, ты скоро женишься?
– Да, это так.
– Если мы отправимся в поход, тебе не жаль будет оставить юную жену?
– Я не настолько слаб. Нельзя по-настоящему привязываться к вещам или женщинам.
– А она?
– Она меня поймет.
– Но если ты погибнешь, она навсегда останется одна.
– О ней позаботятся.
– Пусть так. Но разве она не будет сожалеть?
– О чем? Для нее моя гибель в бою – такая же честь, как и для меня.
– Ты полагаешь, женщины думают так же, как мужчины? – спросил Акира.
Мацуо помедлил. Потом сказал:
– Может, они и думают по-другому, не знаю. Только я считаю, мы должны думать за них, а они – уважать наше мнение и соглашаться с ним.
– Почему так?
На этот раз Мацуо размышлял еще дольше. Наконец сказал:
– Они слабее нас…
«Нет, – подумал Акира, вспомнив о том, что чувствовал к Кэйко, – у них своя, непонятная нам сила, какую они черпают из таинственного источника жизни, из самых сокровенных ее корней».
Через несколько дней Кандзаки-сан в самом деле вызвал к себе Акиру и сообщил, что князь Аракава объявляет военный сбор.
– Мы отправляемся в Киото, – говорил Кандзаки, внимательно глядя в лицо приемного сына. – Полагаю, для тебя это радостная новость. Плохо, когда долго нет настоящей войны. Тела и дух наших мужчин ослабевают, они начинают больше думать о мелочном, много есть, пить и ублажать свою плоть. Война уничтожает лишние мысли, как сорную траву. Мне кажется, тебе повезло: ты успел насладиться жизнью с молодой женой, а теперь идешь воевать.
Акира согласно кивнул. Хотя Кандзаки-сан говорил очень строго и серьезно, молодому человеку почудилось, что тот смотрит на него с непривычной теплотой и чуть заметным любопытством.
– Скажи, – вдруг спросил Кандзаки, – почему ты отказался вступить в бой на горной дороге, когда наши воины обнажили мечи?
– Потому что мне тогда было незачем умирать, а у ваших воинов не имелось большой надобности убивать меня, – ответил Акира. Потом прибавил: – Мне кажется, в таких случаях нет причин проявлять безрассудство.
– Да, – задумчиво согласился Кандзаки, – хотя иногда это бывает полезно. Впрочем, чаще побеждает все-таки не безрассудный, а терпеливый.
Они еще немного поговорили, потом Кандзаки спросил:
– Доволен ли ты своей женой Мидори?
– Да, очень доволен, мой господин.
Акира не нашел что еще прибавить. Он ответил так потому, что нельзя было ответить иначе.
Наступил вечер и ночь прощания Акиры с юной супругой. Мидори знала, что завтра он уезжает вместе с отцом; согласно обычаю они прощались как бы навсегда. Они не стали долго сидеть со всем семейством и рано удалились к себе.
Комната тонула в густой тени, и только там, где в очаге еще горели угли, плыла слабая радужная дымка света. Мидори была очень красиво причесана и одета: голубое кимоно с темно-синим растительным узором и такого же цвета воротником и обшлагами изящно обхватывал парчовый пояс. Нижние одежды были нежно-лиловыми – когда молодая женщина опустилась на циновку, они выбились из-под верхнего кимоно и легли волнами. Акира взглянул на ее лицо: брови выщипаны и подведены, губы алые, как кровь. Он знал, что на ее теле нет ни единого волоска, что ее кожа нежна, как лепестки гвоздики, а искусно уложенные волосы, если их распустить, заструятся до самого пола. Затаив дыхание, Акира наблюдал за тем, как Мидори четкими сосредоточенными движениями берет чашку, наливает саке и подает ему. Она все проделывала легко и изящно и вместе с тем заученно – даже спала всегда в одной и той же красивой, целомудренной позе, как будто тренировалась годами. Она в жизни не посмела бы даже заговорить с посторонним мужчиной, не то чтобы отдаться ему в офуро!
Пока он пил, она играла на сямисэне и пела. У Мидори был тихий приятный голос.
– Скажи, Мидори, – спросил Акира, – ты часто вспоминаешь своего брата?
В его глазах светился настораживающий, жестковатый огонек.
– Да, господин, – ответила молодая женщина.
– Ты сожалеешь о том, что он умер?
Немного помолчав, она сказала:
– Я думаю об этом без горечи. Ведь он отправился к богам в блеске силы и молодости!
– Может случиться так, что я тоже не вернусь.
Мидори склонилась перед ним.
– Вы выполняете свой долг. Я хорошо это понимаю, мой господин!
Акира задумчиво смотрел прямо перед собой. Рядом, на циновке, лежал ее широко раскрытый веер с очень тонкими частыми планками – в свете тлеющего пламени они, как и бумага стоявших позади ширм, отливали пурпуром. Каким призрачно-хрупким порою кажется этот мир!
– Я беспокоюсь о том, что с тобой станет. Замуж тебя, скорее всего, больше не отдадут, а значит, ты не сможешь иметь детей.
Мидори бросила на него быстрый взгляд, и ему почудилось, будто в глубине ее темных глаз тлеет странный огонь, а в голосе звучит тайное волнение.
– Вам не надо думать об этом, мой господин. Конечно, больше всего мне хотелось бы остаться с вашим сыном… Но у меня есть сестры, и я буду доброй наставницей их детям и усердной помощницей в делах. Впрочем, если вы прикажете, чтобы в случае известия о вашей гибели я совершила сэппуку, я с великой радостью исполню ваше желание.
– Нет, – сказал Акира, – я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты снова вышла замуж, и лучше всего за человека, которого сможешь полюбить.
Внезапно на щеках Мидори вспыхнул густой темный румянец, а в широко раскрытых глазах блеснули невольные слезы.
– Я люблю и всегда буду любить только вас, мой господин! Лучше убейте меня! Чем я вам не угодила?!
Изумленный ее реакцией, Акира слегка отпрянул.
– Тогда, по-твоему, что же такое любовь?
– Это награда за преданность, верность, доброту… «Если бы так! – подумал Акира. – Для меня она стала мукой, из-за нее в моей душе никогда уже не будет равновесия и покоя! Кандзаки прав: хорошо, что началась война, – так проще отрешиться от того, что я все еще поневоле тяну за собой, точно буйвол, который не может освободиться от упряжи без посторонней помощи».
Желая забыться, он обнял Мидори, хотя знал, что забыться не сможет, и она охотно прильнула к нему. Ее учили (разумеется, только на словах) мать или тетки, как сделать так, чтобы понравиться мужчине в постели. Но это было совсем не то – жар не шел от сердца к сердцу, от тела к телу без всяких ухищрений. Когда Акира выпустил Мидори из объятий, она лежала с таким же выражением лица, какое у нее было во время игры на сямисэне.
«Лучше мне и правда уехать! – в сердцах подумал Акира. – Верно, при всей внешней-благопристойности нам никогда не найти настоящего понимания».
