Текст книги "Тёмный голос"

Автор книги: Лолита Милаш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

9

Мать ушла в отпуск, потом на больничный. Болезнь была в самом разгаре. Она больше не могла скрывать её, медленно угасая: дни напролет проводила в постели, изнемогая от сильного кашля и насморка. Мать не покидала дом, за исключением поездок к знахарям. Её фанатичная вера в силу икон, молитв, ритуалов и настоев была непоколебима.

Дни тогда стояли осенние, дождливые. Вода мешалась с листвой, и казалось, что водяной поток никогда не прекратится.

Едва чистое небо показалось на горизонте, бабушка отправила меня в магазин. Я не спешила, а вернувшись, обнаружила, что наш маленький дом набит людьми – мамиными коллегами. Я прекрасно их знала, проведя не одно лето рядом. Они были серьезными. Даже вечно весёлая тётя Люба подозрительно моргала глазами. Они побыли недолго, распрощались и уехали. Спустя время я узнала: они насильно осмотрели её. Будучи медиками, они прекрасно понимали – ей оставалось недолго. Ближе к Новому году мать плотно сидела на анальгетиках – без них на неё было страшно смотреть. Она двигалась все меньше и меньше. Единственным неизменным ритуалом были поездки к народным целителям. Одна из них слёзно просила: «Не привозите её! Я не могу помочь!». Даже у шарлатанов, оказывается, есть совесть! Только моя мать не понимала, что ей требовалось совершенно другое лечение, а не магическое махание руками.

В тот период она очень изменилась. Жалобы на жизнь были всегда, только теперь они звучали сухо, были немногословными, как будто зажимались внутри, прорываясь в недовольном лице, в напряжённых мышцах. И вдруг всё изменилось: она открыто смогла говорить такие вещи, из-за которых мне до сих пор стыдно, что она моя мать. Зависть – чёрная, ноющая, особенно к самым близким, плавила её на части. В том, что её жизнь не сложилась, она винила каждого. Она была твёрдо убеждена в том, что абсолютно все желали ей несчастья. Мать искренне верила, что ещё в детстве на неё навели порчу.

Н. рассказывала: «Был мой день рождения. И мать повела в сад, прихватив с собой конфет. Она раздавала их детям и говорила, что у меня праздник. Одна из родительниц подошла к ней, поздравила и сказала: «Желаю тебе здоровья, счастья, удачи и хорошо выйти замуж!». Причём когда говорила всё это, кружила меня против часовой стрелки, а потом толкнула не вперед, а назад. Вот так она навела на меня порчу! У меня ничего, зато у её дочери есть все…». И дальше начинались длительные завистливые перечисления. И несчастна она была, что отец её пил, а мать не уходила от него. Братья непутёвые. Подруги завистливые. Она говорила, и тёмный мрак опускался на её жизнь. Ужасная работа, неустроенная личная жизнь, в которой были виноваты близкие.

– Нужно, чтобы был муж, и неважно, какой. Пусть даже пьяница! Только он должен быть, тогда к женщине относятся иначе, с уважением. Вот Л. алкашка, но у неё есть муж, значит, и её ценят…

Я слушала всё это и угадывала наивное вранье. Знаете, это похоже на то, когда кто-то верит в какую-то чушь и пытается это доказать, а ты слушаешь из уважения и вежливости. Мне противно, что я всё это слушала, одобрительно кивала головой; во мне был страх огорчить или обидеть. Тот, кто будет это читать, даже не представляет, как я злилась и негодовала, что моя мать та женщина, что требовала от меня и воспитывала во мне высокие моральные принципы, думает и говорит с точностью наоборот.

Ближе к весне она превратилась в живой скелет. Стоны не прекращались ни днем, ни ночью. Я просыпалась под них, я возвращалась из школы, и протяжное сипение встречало меня. Я делала уроки под звуки сдавленных мучений. Я засыпала под протяжные болезненные причитания, наполненные не словами, а звуками, в которых была не только физическая боль – в них было сожаление о пройденных годах. Была ли мать моя счастлива хоть немного? Думаю, нет.

Едва первые весенние лучи касались земли, я выбегала на улицу и кружила в окрестностях дома, напевая простые мотивы и звуки. Так мне было легче, я чувствовала себя живой, а не гниющей заживо вместе с матерью. Мне было неприятно находится с ней, и дело было не в тягостных разговорах и вечных жалобах, а в беспросветной глупости, в которую она верила. Однажды заметив, что у меня тёплые ладони, она заключила, что я могу лечить – исцелять ладонями. Она просила прикладывать их к её спине, руке, голове… И в том подростковом возрасте я хорошо понимала, что я не вылечу её, и даже не ослаблю боль. Она была уверена, что икона на её груди и мои руки могут сотворить чудо, а это очень сильно меня злило, и я нутром понимала, что она пытается переложить ответственность за своё лечение на меня, на знахарей.

Я стояла на погребе и под весенними лучами выдавливала из себя высокие бессмысленные звуки. Мне было хорошо, душа была свободна, и я знала, что всё наладится. Мне стало легко, напряжение и страх ушли, я успокоилась. К сожалению, ненадолго. Стоило вернуться в дом и войти в комнату, как в меня полетел укор: «Ты пела! Тебе так весело? Ответь, чему ты радуешься?».

Мать трясло, слезы блестели на глазах. Я недоумевала: как она могла услышать? Погреб стоит за домом на значительном расстоянии, обращённый к нему глухой стеной. И чем больше она говорила, тем сильнее, я ощущала чувство вины, перепачканное злостью. Мне хотелось кричать: «Перестань быть жертвой! Перестань жаловаться на жизнь! Я устала слушать твои жалобы! Я устала от зависти и злобы!». Да, мне хотелось, чтобы она услышала меня. Услышала хоть раз! Но вместо этого я замирала, все мышцы в теле сводило. Словно удавка затягивалась на горле, когда я продолжала её слушать, а не кричать о своей боли.

Мне всё чаще снились кошмары, где что-то страшное подкрадывалось ко мне, открывало рот с протяжным мычанием и желанием поглотить. Я билась во сне, вырываясь из его цепких лап, а когда открывала глаза, страх охватывал ещё сильнее – это ужасное мычание долетало из соседней комнаты. Кошмар был не во сне, он был в реальности. Сердце сжималось… И только через доли секунды я понимала – это стон моей матери.

Я понимала, что её болезнь серьёзна. Я готовилась к худшему, особенно после её слов. Я помню все спазмы, что сжимали моё тело, это происходит и сейчас, стоит только вспомнить…

– Мама, мама, прилетели, большие чёрные птицы. Они делают себе гнездо, – звонко рассказывала ей.

Она кисло глянула на меня, застонала, а потом попросила:

– Иди, сходи к этим птицам и скажи, чтобы прилетели сюда и заклевали меня! Пусть прилетят и убьют …

Она продолжала говорить страшные вещи. Я вышла из комнаты. Она звала меня обратно, но я не вернулась.

Тем же вечером она ласково подозвала к себе, долго гладила по голове иссушенной рукой, а потом начала свой монолог:

– Я должна рассказать тебе о твоём отце, но ты ещё маленькая и ничего не поймёшь. Никого не слушай! Я всё тебе расскажу, всё, как было, всю правду. Только подрасти немного.

Скоро, мамочка, мы увидимся, осталось недолго, тогда и расскажешь.

10

Жизнь возвращалась на землю. Исхудавшие воробьи чирикали и плескались в лужах растаявшего снега. Солнце непозволительно и радостно врывалось в комнату, мама все также отстранённо смотрела в одну точку. Последние дни она ни на что не реагировала. Бабушка пыталась кормить её, но всё было тщетно: ложка бульона вытекала из полуоткрытого рта, стекала по подбородку и мутным пятном оседала на кофте. Стоны прекратились; вместо них она издавала протяжные, глухие выдохи.

Бабушка неотлучно сидела у кровати. Она знала, что скоро всё прекратится. Неподвижный взгляд матери был обращён к потолку.

Я была готова расплакаться. Для меня стало невыносимо находиться рядом, и я выбежала на улицу, забилась в угол.

– Пусть умрёт, пусть умрёт, пусть умрёт… – умываясь слезами, шептала ветру. – Да, пусть умрёт наконец-то! – отвернувшись к стене, я продолжала просить. – Бог, если ты есть, то пусть она умрёт! Пусть умрёт!

В тот день я впервые пожелала ей смерти. Тогда в один миг на меня свалилось осознание, что её уже нет – есть только живой призрак моей матери. Впереди была неизвестность, однако это не пугало. Наоборот, я испытала облегчение. По крайней мере, её страдания и мои закончатся.

Бабуля глянула в окно.

– Как на улице? Хорошо? – она пыталась меня отвлечь.

– Даже очень! – к своему удивлению, ровным голосом ответила ей.

Я смотрела на происходящее со стороны. Всё было чужим и обезличенным. Это не моя жизнь, нет. Больше не было слёз, не было горечи. Я не боялась остаться одна. Моя мать потерялась давно, слишком давно её не было в моей жизни – рядом со мной была оболочка, что жертвенно умирала все эти месяцы.

– Иди, погуляй, сходи к дяде! – обнявши меня, велела бабуля.

Я почувствовала облегчение: мне не придётся быть рядом, когда её сердце перестанет биться.

По дороге я встретила достаточно много знакомых, они интересовались, куда я иду. На мой ответ все реагировали искренним сочувствием, словно понимали: она сейчас умирает. Ещё чуть-чуть – и оборвётся эта полная боли и смятения жизнь.

А потом я плакала.

– Машенька, мама умерла, – приглушенным голосом сообщили мне и разразились в рыданиях.

Я тоже заплакала, ведь все ждали от меня этого. А потом было все чётко, как на автомате: организация похорон, траурное шествие, опускание гроба, поминки…

11

Старший мамин брат оформил опеку, это позволило мне остаться с бабушкой. Я жила всё в том же доме, ходила в ту же школу. Всё было, как раньше, только без матери. Именно тогда я вкусила первые плоды ответственности. Мне нужно было самостоятельно следить за своей одеждой, обувью, прической, совершать покупки. Бабушка не справлялась, даже завтрак лежал на моих плечах. Поэтому глоток кипятка, который даже чаем не назвать, был моим единственным пропитанием. Не буду драматизировать, в моих силах было вытерпеть первые три урока. К примеру, можно идти на ухищрение: втягивать живот таким образом, чтобы громкое урчание не докучало окружающим. Всего-то несколько часов, а потом безвкусным школьным обедом я утоляла голод.

Засыпала я поздно, под звуки телевизора. Мой дядя-пропойца всё никак не возвращался к своей ненаглядной и не уезжал на заработки. Теперь из соседней комнаты вместо предсмертных стонов долетали звуки очередного боевика. Разборки между ним и бабушкой были частыми и злобными.

Мягко говоря, мне это не нравилось. По закону, я должна была жить в семье опекуна. Только в моём случае всё было перекручено с ног на голову. Бабушка не спешила расставаться со мной, да и дядя-пьяница искренне считал, что имеет на меня куда больше прав, чем законный представитель.

Сейчас модно открыто говорить о стрессе; анализируя своё детство, я понимаю, что большую часть времени провела в подавленном состоянии. Я помню раздирающий, надрывный кашель, что целый месяц мучил меня; казалось, я была готова выплюнуть лёгкие. Никто ничего не замечал, пребывая в постоянных перебранках и разбирательствах. Я помню скандалы, что начинались утром и завершались вечером. По всей видимости, и бабушка, и дядя получали от этого нездоровое удовольствие.

Именно в тот период ко мне впервые закралась эта нехорошая, страшная мысль. Я помню, как кашляла в подушку, чтобы никого не разбудить. В правом лёгком стало больно, как будто что-то отломалось. Я скорчилась, а дальше возникли мысли: «Если я умру? Страшно ли это? Уснуть и не проснутся!».

Заложница ситуации. Мой детский мозг, не справлявшийся с навалившимся стрессом, не смог придумать ничего более умного, чем убить себя…

В жизни ничто не вечно и никто не вечен. Бабуля умерла. Я переехала к дяде-опекуну. Так начался мой спокойный период, продлившийся три года.

12

Вспоминая период юности, я до сих пор ощущаю вкус свободы. Эта энергия разжигала во мне великие мечты. Они вспыхивали ярким пламенем и вели вперёд, я не чувствовала боли, страха или ограничений. Я просто двигалась, и все эти действия дарили мне истинное удовольствие. Только юношеские мечты хрупкие, как хрусталь, – они всегда ломаются, ибо со временем понимаешь бессмысленность и убогость, заложенную в них.

Мечты не кормят! Хлеб покупаешь на зарплату, полученную от нелюбимой работы. Когда-то я желала стать поэтессой. Глупая, наивная дурочка. Ещё в детстве я услышала неприятное выражение: «Художник от слова худо!».

Мне было восемь, и слово «хорошо» я писала через «а», и о запятых ничего не знала. Только стихи уже сочинялись. Строки были без такта и ритма, но я писала. Моя мать сразу дала понять, куда засунуть мой талант. Помню, как она посмотрела на мои каракули серьёзным и холодным взглядом.

– Ты это написала?

– Да! – я чувствовала себя гордо и приподнято.

Она молча отложила тетрадь. Ни похвалы, ни критики. Больше моим творчеством она никогда не интересовалась. Никогда! Я улавливала в её словах и взгляде что-то пренебрежительное, когда она замечала, как я вместо уроков пыталась срифмовать очередную строчку.

Сейчас я понимаю, что поэзия, а потом и проза, были единственными занятиями, которые я делала не ради одобрения, а ради себя. Н., следует отдать должное, мягко предупреждала об абсолютной бесперспективности этой затеи. Представителям творческих профессий в наших широтах живется не сладко.

И пусть эта «глупость» до сих пор приносит удовольствие, и даже сейчас, когда я пишу эти строки, ощущаю, что ради своих стихотворений я могу сохранить жизнь – ведь в моей голове целый омут нереализованных идей, которые обнадёживающе нашёптывают: «Оставайся, живи, твори!».

Превозмогать депрессию и лишения, продолжая отдаваться творчеству – это заманчиво, только надо иметь силы оставаться собой. Внутренний стержень и непоколебимые убеждения. Я хочу посвятить свою жизнь творчеству, только я отчётливо понимаю, что оно меня не накормит. Мои рифмы никому не нужны. Мир требует успешных, устроенных людей. Все романтические позывы, устремления к идеалу и призванию должны сгинуть в юности. Если этот рудимент не отмирает, в дальнейшем будет несладко. Вечные метания между хлебом насущным и творчеством изматывают. Хочется не только сочинять, но и кушать.

А как быть с творческой депрессией? Писать всё сложнее и сложнее. Теперь я не пишу легко, стихи не приходят потоком, как раньше, так, что едва успеваешь записывать. Каждая строчка рождается в муках. Наверное, я иссякла, и мне больше нечего сказать…

13

Кромешная тьма. Шторы плотно закрыты. Свет дисплея врезается в лицо, 3.45. Глазам уже не больно. Вчера я уснула на рассвете. Сегодня история повторяется.

Может, поесть?

Обезумевший мотылёк кружит у лампочки. Совсем скоро он рухнет на пол. Вот она, жизнь, и рядом с ней смерть. Они всегда ходят парой, рука об руку. В песне группы «Tracktor Bowling» есть строчка: «И любой, кто родился на свет, не уходит отсюда живым».

Жую машинально; несколько движений челюстями – и проглатываю. Пища пресная, вкус отсутствует, никакого наслаждения. Я пытаюсь забить бездонную дыру, разрастающуюся во мне. Сколько её не корми, будет мало, она ненасытная и злая. Еще чуть-чуть – и темнота поглотит меня.

Кричащие мысли – это мой бич! Как остановить этот поток? Они дробят мой мозг на мелкие детали. Если бы хоть одна живая душа знала, что творится в моей голове! Сущий ад…

Отчего так гадко? Поглядываю на остатки бутерброда. Может, посолить? Тянусь к солонке и вспоминаю пример школьного учителя. 200 грамм соли – и проблема жизни решена. Наверное, это будет не очень красиво, если меня найдут холодной, застывшей на унитазе в неудобной позе. Трусы на полу, голова прижата к стене, и вонь, жуткий, отвратительный запах дерьма. Соль разъест пищевод. В общем, смерть мучительная, медленная и совсем не эстетичная.

Кусок хлеба летит в урну. Раньше я никогда не выбрасывала еду. А сейчас мне тошно. Тошно от этой жизни. Я устала от неё. Нет сил! Зачем? Существование без смысла, без цели.

Банка шоколада, приторной, коричневой жижи. Чудо химического производства. Отправляю в рот. Иногда помогает. Только не сегодня – тошнотворная сладость не ощущается. Смела полбанки, только легче не стало. Завтра высыплет, вся спина покроется белыми гнойниками. Только имеет ли это значение? Никакого! Может, до завтра не доживу. Последние дни мне плохо. Я готова наложить на себя руки прямо сейчас, и не ждать конца февраля, забить на дневник – пусть думают, что хотят, понимают или не понимают – мне глубоко наплевать. Я больше не хочу это продолжать.

Единственное правильное решение, что я приняла, касается суицида. Это больше невозможно продолжать. Я не могу жить в этом мире, я не приспособлена к нему. И самое фатальное в том, что я не желаю ему соответствовать. Изменить его для себя мне не под силу. А измениться, прогнуться под него равно смерти.

Мне 26, а я больше не хочу. Я не могу. Этот мир высосал из меня все силы. Подыхай, медленно мучаясь и волоча невыносимую бренность. Работай по 12 дней, не поднимая головы, приходи по вечерам разбитой, с одним желанием пожрать и впялиться в телефон, до того момента, пока не станет тошно, и мысли о суициде плотно схватят за горло. Я работаю на износ. Для чего? Чтобы откладывать на квартиру. Ведь у меня нет жилья, и, следовательно, мне надо его купить. Я слышу это отовсюду. Надо, надо, надо! Всё верно, это надо тем, кто собирается выживать в этой системе, брать кредиты на свои нужды, размножаться. Меня это не прельщает. С такими темпами мне надо пахать десять-двадцать лет, при этом ничего не есть, не пить и прикрываться соломой.

Я думаю о своих деньгах. Они – это потраченное время, время моей жизни. Оно ничего не стоит – сущие копейки, которые мои друзья называют хорошей зарплатой. А ведь их едва хватает на аренду жилья, еду и одежду. А ещё надо отложить! Зачем? Перспектив не видно. Я хочу подохнуть. Закрыть глаза и больше никогда их не открыть. Больше никогда!

Я готова убить себя прямо сейчас…

14

Вчера меня нешуточно накрыло. Я рыдала взахлёб, нервно корчась на полу; он был холодный, но это ни на йоту не отрезвляло. Дыхание перехватывало, слёзы крупными каплями стекали по щекам.

– Боже! – я обратилась в темноту. – Если ты есть, забери меня к себе. Я так больше не могу! Я хочу умереть! Я…

Сипение в горле прервало мольбы. Слёзы захлестнули. Вчера ночью я наплакалась до головной боли, видно, это меня подкосило.

Сегодня кто-то отвратительный и незнакомый смотрит на меня из зеркала. Знакомьтесь, это я – Мария. Наркоманки и запойные выглядят лучше, а я просто не хочу жить. Сейчас модно говорить о депрессии; я не знаю, что со мной, но это продолжается давно. Год, два…пять… Я измотана. Раньше такое состояние было редкостью, но сейчас оно крепко схватило и держит невидимой рукой за горло. Я себя убью. Надеюсь, дотяну до намеченной даты.

Какой способ лучше?!

Вчера я решила, что соль не лучший вариант. Может быть, лезвия? Перерезать эти тонкие, синие жилки, и пусть жизнь покинет тело, убежит по трубам канализации алыми потоками крови.

15

Этому миру нужны успешные и состоявшиеся. Я слышала об этом всегда. Мне говорили, как надо правильно, и что я в итоге получу. И всё действительно было так, только удовольствия это не приносило. Я никогда не буду такой, как надо. Я не могу! Я не хочу! А стать собой у меня не хватает смелости. Страх превращает в каменное изваяние, которое жаждет разбиться вдребезги.

Раньше у меня были цели и мечты, они держали на плаву. Позже, отказавшись от них, мой мир рухнул. Почему я так сделала? Я слабая! Когда годами вокруг меня разворачивалась одна и та же модель существования, это воспринималось, как норма. Делай, как все. Ведь большинство поступает правильно. Череда: жрать, срать, спать, трахаться, совершать бессмысленные действия, размножаться…

Не хочу! Не буду! Меня трясёт от ненависти к этому миру, от злости на саму себя. Я боюсь начать ту жизнь, о которой мечтала. Я боюсь потерпеть неудачу, я боюсь выглядеть глупо… Бесконечный поток мыслей выматывает за несколько минут. Во мне не остаётся ни капли энергии.

Уснуть и не проснуться – иногда так бывает. Здесь, на земле, я как в тюрьме, я всей душой жажду свободы. Я верю в другие жизни, я знаю, что, уходя, мы снова приходим в этот мир. Я хочу начать игру заново.

16

Сегодня Международный день детей, и я должна сказать им «спасибо»! Так уж сложилось, что все мои источники к существованию были связаны со спиногрызами. Между прочим, образование у меня педагогическое. Я хочу написать про это: об учёбе и отработке… Думаю, это правильно; молодой следователь должен понимать, что причина суицида в моей жизни, в каждом её аспекте. Все эти неприятные осадки собирались годами, переплетались между собой и разрастались, как раковая опухоль.

Что могу сказать о своём образовании? Отношение к нему было априори неправильным. «Только бы получить высшее образование!» Зачем оно было нужно? Ответ на этот вопрос я не знаю до сих пор. Ведь все так делали, все получали «вышку»! Знаете, тот, кто первый придумал сравнить образование со смертной казнью, был очень умным человеком. И его злобный юмор уместен и злободневен.

Как ни крути, высшее образование учит широко смотреть на мир, видеть и понимать ту дрянь, что его населяет. Ты начинаешь задавать себе риторические вопросы, а потом – бац! и шея сломана удавкой. Надо быть тупым – это залог сохранения жизни. Ведь дальше, чем пожрать, поспать, и прочие примитивные жизненные потребности, ты видеть не будешь, мозги не работают, чтобы понимать, и через 20 лет все будет также. Белочка в колесе бежит, старательно крутит, крутит… а потом подыхает. Зачем крутить это странное колесо? Я хочу свободы прямо сейчас! Я имею полное право на смерть, коль жизнь моя пройдет в бесконечной погоне за куском хлеба.

В моей стране самый высокий процент людей с «вышкой», а ещё мы входим в пятёрку стран с высоким риском суицида. Вот так-то, товарищи!

«Без диплома ты никто!» – слышала я везде и всюду. Кстати, теперь я знаю, что и с дипломом ты ничто, и звать тебя никак!

Мой выбор был ограничен; предметы, в которых я хоть что-то смыслила, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Вот так я стала педагогом-психологом. Учиться мне нравилось. В университете я открыла для себя, что процесс обучения может быть лёгким и увлекательным, что совершенно не вязалось с моими школьными годами. Я шутила над собой, что к восемнадцати годам пелена тупости спала с моих мозгов. Как бы ни звучало это комично, но я стала понимать, то, что изучала. До этого любая информация воспринималась как что-то несвязное и непонятное. Я туго запоминала без осмысления, и также легко забывала.

Будучи на последнем курсе, появилось беспокойство: впереди ждало распределение. «Два года «бесплатного», кошмарного Сизифова труда на государство», – вот что я знала о своём будущем. И как бы ни звучало это пафосно, деньги и трудности не особо меня занимали. Я предвкушала возможности, мне хотелось получить опыт. В тот период я твердо решила связать себя с психологией, а стихотворения и книжечки оставить в качестве приятного хобби для моей мятежной души.

Раз, два, три – и я попадаю в совершенно непонятный мир. О какой психологии я говорю! О чём это я? В системе образования нужен хороший писарь, но не психолог. Представление о моей профессии у родителей сводились к двум вариантам: шаманизма или психиатрии. Среди коллег я числилась бездельницей, но на которую в любой момент можно сбросить свою работу. Были ещё проверяющие: интересные существа, которые рассказывали, что и как делать. Удивительно то, что требования менялись в зависимости от человека. Другое начальство – другие требования, а менялись они часто. Самое противное в этой ситуации, что должностные обязанности были прописаны туманно.

Машина образования – это обезличенное существо, которое только и ведает слово «рейтинг»! Кто вообще придумал эту дьявольскую систему вечной борьбы, где нас вынуждают гнаться за ничего не стоящей цифрой. Став сегодня первыми, уже завтра мы можем оказаться в конце. Образование – это не про создание условий, в которых формируется личности, не про обогащение знаниями, и даже не про воспитание. Образование – это фальсификации и подтасовки, ущемление прав человека, извращение обязанностей; это формирование тупого, податливого и мало думающего стада. Детей не учат нести ответственность, их контролируют, уберегают от ошибок, оставляя беспомощными, инфантильными и лишенными жизненного опыта.

Для чего это делается?

Чтобы не потерять позиции рейтинга!

Потом я уволилась. Так завершились мои отношения с государственными организациями. Уподобившись доброй половине своих сверстников, я бросилась искать счастье в частных предприятиях. Если говорить о моей текущей работе, то внешне я стараюсь быть приветливой. Улыбка не покидает лица. Ведь всё хорошо. Блеф, дешёвая ложь для окружающих. Главное – приятная, доброжелательная картинка. Поток мыслей нарастает. Меня раздражает каждый человек, слово, вопрос, взгляд. Я ненавижу себя, я ненавижу их. Сдержанность, вежливость и обходительность – и вот они расплываются в блаженном удовольствии, протягивая свои денежки. Все люди одинаковы: говори о них, слушай их, и они к тебе вернутся. Разве они приходят за товаром? Нет, они ищут у меня свою значимость. У той, которая морально разбита.

Вспоминаю анекдот:

« – Ненавижу людей!

– Мизантроп?

– Продавец-консультант».

У меня есть много постоянных покупателей, часто они заходят просто поздороваться. В выходные дни любят спросить, когда я буду, а двухнедельный отпуск – это целое испытание. Вот это привязанность! Как быстро они меня забудут? Я думаю, через месяц никто не вспомнит даже моего имени. Была, да не стало.

Сегодня день аванса. Мне бы прыгать от счастья и радоваться, как это делают другие. Только нечему. Завтра от этих жалких бумажек ничего не останется. Я не могу купить то, что хочу, а то, что по карману – ненужный хлам. Заколочки, бантики, 101 бутылочка лака… Именно так я забиваю пустоту внутри себя. Только она ненасытна. Секундное удовольствие сменяется разочарованием. Если бы у меня был миллион долларов, что тогда? Я бы купила квартиру, просторный загородный дом, отправилась путешествовать…

А потом?

Вскрылась в красивой ванной с позолоченными смесителями.

Повесилась на серебряной веревке.

Выпила яд из бриллиантовой бутылочки.

Деньги не решают проблемы. Жизнь не купишь. Я это прекрасно понимаю. Что-то внутри сломано.

Мне очень гадко, боюсь, что убью себя раньше, чем наступит 27 февраля.