Текст книги "Пока ты был со мной"

Автор книги: Лола Малу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Лола Малу
Пока ты был со мной

Глава 1. Арин

Однажды на заре он спас ее жизнь. Ее, но не ей. Оба стояли на пустом перекрестке, но оба ждали появления зеленого человечка, жизнь которого длится короткие 30 секунд. Они ждали, ведь жизнь даже самого маленького человечка не должна быть напрасной, даже самый маленький человечек должен иметь возможность сказать кому-то после смерти, что сделал за свою короткую жизнь что-то полезное.

Час и правда было ранний. Солнце уже выглянуло из-за горизонта, но еще кокетливо пряталось от людских глаз за высотками. Ночью шел дождь и только собиравшаяся испариться влага еще дарила зевающим прохожим запах мокрого асфальта.

Парень помнил ту встречу отчетливо. Стоя позади нее, он от нечего делать разглядывал ее худые ноги, обтянутые голубыми потертыми джинсами, черную футболку, помятую по швам, серые кроссовки, туго затянутые шнурками. Его взгляду было почти не за что зацепиться: ни колец, ни серег, ни тату. Если бы не появление Майка, парень бы запомнил разве что синюю ленту, вплетенную в ее толстую косу.

Но не выспавшийся и злой на весь свет с самого утра и почти с самого рождения Майк все изменил. Будучи водителем с приличным стажем он был уверен в себе, особенно на пока еще пустынной дороге. А потому позволял маленькому автобусу лихо и с оглушающим аккордом заноситься на поворотах. Именно такого злобного Майка вот уже второй месяц ждала девушка. Она грезила им, одержимая, она искала его на пустых улицах под прицелом уличных камер, чтобы все случилось как нельзя лучше.

Выпрыгнувший из-за угла автобус оглушил парня. Но девушка пошла звуку навстречу, сделав небольшой, но уверенный шаг.

Холод ее слабой руки заставил парня очнуться. Он понял, что притягивает ее к себе со всей силы. Крепко, уверенно, даже нахально.

В ее серых глазах, оказавшихся напротив, как ему на миг показалось, пробежали злость и презрение. Но она все-таки процедила сквозь зубы еле слышное «спасибо».

Только когда автобус скрылся за новым поворотом, заскрежетав колесами, парень понял, что продолжает стоять на перекрестке. Девушка исчезла, а на пути теперь стоял красный человечек.

Ей только-только исполнилось 19. Но она могла бы поспорить, что знает жизнь вдоль и поперек. Хотя одного она все-таки не знала: каково это иметь отца. Он ушел, когда ей было полгода, и она жила так, словно его никогда и не было. Ей было чуждо само слово «папа», чуждо думать о нем, чуждо знать, что он у нее когда-то был, что в ее рождении участвовали двое, а не одна.

Мать работала медсестрой и пропадала на дежурствах, проводя свободные вечера в барах, горько сожалея о несбывшейся мечте стать врачом. Обида и жалость к себе были сильны, гораздо сильнее, чем охота к переменам. В перерывах между стаканами с виски ей представлялось, как она могла бы сидеть в это время дома: зубрить особо сложную главу из учебника по фармакологии, записывать красивой ручкой конспект к семинару, да время от времени заглядывать в спальню к дочке. Но – хвала небесам – бармен был расторопен и не заставлял ее размышлять слишком долго. Пока она тянула виски, ей хотелось жить.

В два часа ночи бар закрывался и приходилось идти домой. В последний год она уже даже перестала врать матери. Все ее речи, надуманные по дороге, не нуждались в оглашении. 70-летняя старуха уже ни о чем не спрашивала.

В детстве Арин привыкла подолгу не засыпать. Только после неторопливого поворота ключа в замочной скважине девочка проваливалась в сон. Отворачиваться к стене и считать про себя считалочку, чтобы попасть в царство Морфея ребенку было не нужно.

Ей снились большой дом с красной крышей, море, которое наваливалось на берег, свадьба с ее единственным и самым лучшим другом. Она не любила белый цвет и поэтому ее маленькое свадебное платье было светло-голубым. А на друге вместо смокинга были шорты с попугаями и черная футболка. Но все-таки это была настоящая взрослая свадьба: маленькая розовая бабочка на его шее и голубая фата на ее голове доказывали это всем многочисленным гостям. Жениху с невестой только-только исполнилось семь лет. Обряд проводил пожилой пухлый священник, очень сильно похожий на их доброго усатого домоуправленца, который непременно щипал Арин за щечки, всякий раз столкнувшись с ней на лестнице.

Эти сны всегда завершались хорошо. Новоиспеченный муж чмокал Арин в губы, а потом они ели вкусное мороженое: он – шоколадное, а она – ванильное, и пили сладкий лимонад с пузырьками. Когда пузырьки начинали выходить через нос так, что приходилось весело зажмуривать глаза, сон заканчивался и повторялся снова. Так даже за короткую ночь Арин успевала выйти замуж несколько раз.

Жаль, что она не могла поделиться ни с кем своим счастьем. А тем более с ним. Любовь к нему граничила со страхом и почтением. И если бы ее спросили, что из этого сильнее, она бы не смогла ответить. Он был таким далеким, и не только из-за того, что был выше ее на целых двадцать сантиметров.

В школу он пошел на целый год раньше ее. И вечерами, раскачивая ее на качелях, рассказывал ей об одноклассниках, с которыми не дружил, но к которым она все равно ревновала, об учителях, которые заставляли делать бессмысленные упражнения и решать простые примеры. Из его тонких уст монолог даже такого скучного содержания казался ей безумно интересным. И она не могла дождаться, когда у них появится еще одна общая тема для разговора.

Первый день в школе стал для нее разочарованием. Вокруг были глупые дети, которые кричали и бегали. Когда ее кто-то толкнул в спину, и она упала, все вокруг засмеялись. «Никогда не теряй гордость», – вспомнила она слова бабушки. Поэтому встав, отряхнув колени от пыли и высоко подняв голову, Арин пошла дальше. Но тут кто-то поставил ей подножку. Она упала снова, а смех вокруг стал громче.

Вечером она плакала сидя на старых качелях. А он стоял рядом, не раскачивая ее как прежде, и не знал что делать.

Вскоре в школе их стали дразнить женихом и невестой. Кто-то увидел, как они разговаривали на перемене, и он на прощание погладил ее худенькое маленькое плечо. Мечта об их свадьбе вмиг стала глупой. Теперь во сне она убегала от него во время церемонии, а он не пытался ее догнать. Она оглядывалась в надежде увидеть его совсем рядом, кричащим ей что-то, бегущим, но он продолжал стоять где-то там, похожий на маленькую кукольную фигурку, из тех, которыми украшают свадебные торты. Только священник-домоуправленец добросовестно продолжал исполнять свою роль и бесстрастно зачитывал слова, которые она выучила наизусть.

В школе она не завела ни друзей, ни подруг. Держалась в одиночестве, стараясь быть незаметной и тихой. У нее получалось. На переменах они теперь не разговаривали, пытались делать вид, что не знают друг друга. Это было несложно. Она знала наизусть расписание его занятий и шагала обходными путями, выбегала из класса раньше всех, чтобы поскорее добраться до следующего пункта назначения или позже всех, если знала, что он сидит в соседнем кабинете. Со временем все вокруг забыли, как он гладил ее по плечу, и жить ей стало немного легче.

Она скучала, но теперь они общались только по вечерам, когда домашние задания были сделаны, а домочадцы погружались в телевизор. Как и прежде они встречались во дворе и говорили обо всем на свете. Арин внимательно смотрела в его зеленые глаза, даже когда он молчал. В его многозначительном, как ей казалось, молчании она искала ответы на свои вопросы: любит ли он ее, поженятся ли они хоть когда-нибудь, будут ли у них дети. Наблюдая за покачиванием листьев на деревьях, она не замечала его отсутствующего взгляда. Только спустя годы она будет думать, что никогда не было никаких «их». Даже когда он раскачивал ее на качелях, он думал о чем-то своем. Его осторожные движения были не заботой, не страхом, они были машинальными и сильными ровно на столько, чтобы о них не задумываться.

Качели были крепкими, но ей порой хотелось, чтобы они сорвались. Чтобы она разбила ладони и колени, чтобы он подбежал к ней и понес домой на руках. Она бы не плакала, когда он обрабатывал ее раны. А потом он бы еще долгие недели осторожно гладил затягивающиеся царапины на ее теле, иногда дуя на них.

Он никогда не говорил, что любит ее, а она боялась спросить. Лишь однажды, когда им исполнилось целых 12 лет, она спросила, как бы вскользь, невзначай. Покачиваясь на качелях, держась тонкими пальцами за самый низ холодной балки, чтобы ненароком не коснуться его руки, держащей балку в середине, не спугнуть, глядя куда-то вперед, она спросила будто не у него, а у кого-то другого, у пустоты или у Бога:

– Как думаешь, я когда-нибудь выйду замуж?

И, конечно, он ответил не сразу. Он никогда не отвечал сразу. Проходило от десяти секунд до минуты, прежде чем он открывал рот. Но в этот раз Арин сдержалась, чтобы не переспросить. Спустя минуту тягучей, как болото, тишины раздался чужой голос.

– Выйдешь. За лучшего в мире человека, который будет любить тебя так сильно, что вы умрете с ним в один день.

– А я буду любить его? – спросила она с последней надеждой.

– Это зависит только от тебя, – сухо бросил он.

Больше она ни о чем таком его не спрашивала.

С каждым годом она все больше влюблялась в книги. В ее школьном библиотечном формуляре появлялись все новые и новые странички, а список прочитанных книг увеличивался с каждой новой неделей. В них она искала ответы на вопросы, но все чаще ей казалось, что многие из романов слишком наивны и совсем не похожи на ее серьезную и сложную жизнь. Рыцари, короли, принцессы, воины, фюреры, президенты – их проблемы казались ей пустяком и ни в одной из глав она не могла найти героев хоть чуточку напоминающих его.

Она находила в себе сходство с глупыми принцессами, которые в конце выходят замуж за прекрасного принца. Но только вот он не был похож ни на одного из тех принцев. Он был гораздо умнее их, намного красивее, в сто крат мужественнее. И она горько осознавала, что не подходит ему, что слишком проста и малодушна. Она мечтала отпустить, убегала от него в своих снах все дальше и дальше: море сменялось горами, которых она никогда не видела наяву. Но, все реже оглядываясь назад, она все равно видела его – он также грустно улыбался ей вслед, морской ветер все также развевал его волосы, домоуправленец все также читал глупые слова из своей потрепанной книжки.

Насмешки в школе стали для нее рутиной, к которой, однако, невозможно было привыкнуть. Во время перемен они почти не встречались, и он не знал о ее несчастьях. А она не рассказывала. Не потому что боялась показаться слабой, ноющей, а скорее потому что знала: он ее не защитит. А его равнодушия и бессилия она бы не вынесла. И это бы означало – конец всему. Любить слабого она не могла. А потому и не заставляла его эту слабость проявлять.

Предметом презрения сверстников становились ее бедность, половинчатое сиротство, любовь к книгам, одиночество. Ее называли за глаза и в глаза «молчуньей», «книжной червячкой», «сиротиночкой», «старокниженкой». Все эти уменьшительно-уничижительные, не ласкательные суффиксы оскорбляли ее. В ее глазах пропали нежность и ласковость, появились колючесть и жесткость. Как ни странно, это помогало переживать общение с ним. Теперь она легко могла быть холодной. Могла не разглядывать его часами как умалишенная, училась видеть сквозь его густые кудри и зеленые глаза голубое вечное небо.

– С завтрашнего дня ты будешь жить с бабушкой, дорогая. – Мать буквально выдавила из себя последнее слово и заставила себя погладить сухой рукой пушистые волосы дочери.

– Но почему? – всполошилась Арин.

– Понимаешь, детка… – Мать опустила глаза и стала теребить уголок розового одеяла, которое Арин прижимала к себе. – Мне надо строить свою жизнь… Это всего лишь на некоторое время. Я уеду ненадолго. В той клинике больше зарплата и хорошие условия. А потом, когда освоюсь, заберу тебя.

– Но я не хочу к бабушке.

– Это на время. Как только я устроюсь, ты приедешь ко мне, и мы начнем новую жизнь.

– Но я не хочу.

– Детка, у тебя ведь здесь почти ничего нет. Друзей нет, кроме этого соседского мальчишки. А там, возможно, тебе будет лучше.

– Не хочу, не хочу! – Арин перешла на крик, потому что мать совсем не слышала ее.

– Разговор закончен. Завтра вместе с бабушкой соберете вещи.

Мать встала с ее кровати и закрыла за собой дверь спальни. Без шума, без хлопка. А Арин так хотелось, чтобы мать была в такой же ярости, что и она. Но мать была спокойна, и это бесило Арин еще больше.

В ту ночь Арин снилась чернота.

На следующее утро, когда Арин вышла из спальни, матери уже не было. Бабушка укладывала обувь девочки в потрепанную сумку, которую принесла с собой. Говорить было не о чем.

Арин начала собирать свои немногочисленные пожитки: у нее не было игрушек, безделушек, дешевой бижутерии, имеющейся в сундучке любой девчушки. Только тяжелые книги, которые он отдавал ей, когда прочитывал сам. Он никогда не перечитывал даже самые лучшие романы и отдавал их ей без задней мысли. Она же берегла их как святыню. Читала медленно, постоянно останавливаясь, представляя, что он чувствовал, что думал о героях и их приключениях. Она нюхала переплет, каждую страницу и непременно ощущала его запах, едва уловимый, молочный и чистый.

В то время как бабушка складывала ее платья, брюки и пижамы в чемодан, Арин мысленно прощалась с комнатой. Она прощалась со своими мыслями, со своими снами. «Может, оно и к лучшему. Может, там я смогу забыть», – думала она, обманываясь. Наконец, вещи были собраны в худой чемодан, а книги связаны в три высокие стопки.

Несмотря на то, что бабушка жила всего в паре кварталов, Арин понимала, что никогда больше ее жизнь не будет прежней. Спускаясь по лестнице за тяжело дышащей бабушкой, Арин прощалась с каждой ступенькой, с каждым пролетом. В последний раз она оглянулась на их двор. В голове пронеслась картина: он выбегает, хватает ее вещи, обнимает. Но он не выбежал и отпустил. Все произошло так быстро, что она даже не успела ничего ему сказать. Но ведь он должен был почувствовать, обязан.

Со вздохом Арин вышла со двора и медленно побрела по пыльной улице вслед за бабушкой.

Теперь она напротив искала встречи с ним в школе. Искала так, чтобы казалось будто они видятся невзначай, по случайному стечению обстоятельств. Но теперь его все чаще окружали девушки: то светленькая, то темненькая. Арин понадобилось время, чтобы понять: его красота больше не принадлежит исключительно ей. Мелкие кудри, которые придавали ему аристократический вид, всегда короткие брюки, которые вдруг стали последним писком моды, сделали его иконой стиля в школе – все это замечала не только она. И он вдруг перестал быть только ее другом. Зачастую она слышала его смех в кругу таких же парней, замечала, как он смотрит на ноги не по годам высоких девушек. Она ревновала, но ничего не могла поделать. Как маленькая дурочка, она искала встречи с ним, но в то же время старалась не замечать, надеялась, что он подойдет сам, спросит, как у нее дела, куда она пропала. Но он не подходил.

Иногда она возвращалась в старый двор. Сидела в одиночестве на качелях, слушая шум листвы в кронах деревьев, щурясь от солнечных лучей, отражающихся в темных стеклах, за которыми люди проживали свои короткие дни. В ее голове ворочались мысли: «Когда же он уже выйдет… Нет, пусть не выходит… Так будет лучше». Но не в силах уйти, она продолжала сидеть. Иногда, когда он был дома, то все же спускался к ней.

– Как тебе живется? – Он считал все эти «привет» и «пока» пустой тратой времени и всегда начинал разговор так, словно они и не расставались.

– Нормально, – выдавливала она.

– Скучаешь по мне? – цедил сквозь улыбку он.

– Совсем нет!

Тут же Арин жалела о своих словах, умные мысли посещали ее с запозданием: «Мне следует поддакивать ему, играть с ним так же, как и он со мной».

– Что, совсем ни капельки? – давал он ей еще один шанс.

– Ну если только совсем чуть-чуть.

– Мне хватит и этого, милая.

«Всегда он так, – думала Арин, – строит из себя пупа земли».

– Я тоже скучаю. Мне порой совсем не с кем поговорить. Мать вечно пропадает на работе. Парни со школы дураки, а девчонки…

– Что?

– Да нет, ничего.

– Понятно.

– Подожди, я сбегаю за книгами.

Он приносил ей «Цветы для Элджернона», «Фиалки по средам», «Вино из одуванчиков». «Это такой букет?» – мелькало у нее в голове, но конечно, она ни о чем не спрашивала.

– Спасибо.

А потом умерла его мама. В то солнечное воскресное утро Арин сидела на высокой кухонной табуретке, потягивала маленькими глотками молоко и ждала, когда бабушка вернется из булочной. В воздухе витала весна и казалось, что чудо вот-вот выпрыгнет из-за угла.

Наконец знакомые медленные шаги послышались за дверью. Арин побежала и выхватила из бабушкиных рук сумку со свежеиспеченным хлебом.

– Мм… Как вкусно пахнет… – Хлеб был белым и еще теплым.

– Миссис Мерд умерла, – вздохнула бабушка, сев на стул.

Перепрыгивая через ступени, Арин бежала и бежала туда, где он, где он был совсем один.

Она вбежала в их пустую квартиру. Миссис Мерд нигде не было. Его тоже.

– Где ты? – кричала она, но он не откликался.

Она забежала в его комнату. Ничего не тронуто.

Выглянув в окно, она увидела. Он сидел под старым дубом, прямо на земле, опустив голову.

Она бежала обратно, пропуская ступени, чуть не навернувшись несколько раз. Ее голые колени обняла теплая земля, а его обмякшее тело обняли руки Арин. Он не обнимал ее в ответ и походил на худого плюшевого медведя в ее руках.

Она гладила его непослушные кудряшки и наконец смогла глубоко вдохнуть его запах. Она не могла надышаться, но поняла, что обнимает его чересчур долго и отпустила его тело.

Несколько дней он жил у них с бабушкой. Это были самые счастливые ее дни. Он спал на диване напротив телевизора, а она в темноте слушала, как он ворочается в постели. Утром просыпалась раньше него. На цыпочках заходила в гостиную, заглядывала за диван, боясь спугнуть, обнаружить себя. Наблюдала за его неподвижным лицом. В такие мгновения он казался ей не человеком, а древнегреческой статуей из далеких-далеких эпох. Она восхищалась его красотой и уже не боялась признаться себе в этом. Потом Арин шла заваривать чай в чайнике с отколотым носиком. Этот носик все портил: он не позволял ей быть идеальной хозяйкой в доме. Зачем она так старалась? Ведь все эти мелочи жизни не имели для него ни малейшего значения. Целый космос отражался в его глазах, даже когда он просто смотрел в черноту чашки горького чая.

Бабушка почти не разговаривала с детьми. Занятая стиркой, готовкой, походами в магазины и разговорами с соседкой, она забывала об их существовании, предоставив их самим себе.

Арин не знала, чем его занять. В школу он ходить перестал, она тоже. Все дни напролет он смотрел в выключенный телевизор. Она заглядывала в гостиную к нему так же осторожно, боясь напугать. Поначалу пыталась разговаривать, потом просто приносила книги. Но они оставались нетронутыми, и стопка постепенно увеличивалась.

А потом он ушел и больше не вернулся. Ушел молча, не сказав ей ни слова, пока она спала. Совсем так, как покинула ее мать.

Арин ждала его весь день. Бегала к окну, выходила во двор, думала, что вдруг пропустила и снова бежала наверх. Но он так и не появился. Бабушка была спокойна и не хотела искать его.

Вечером Арин не выдержала и со всех ног побежала в старый двор. Качели одиноко качались на ветру, и ей показалось, что детство закончилось, ведь уже никто не качался на них и не качал ее там. Она поднялась на его этаж и долго стояла перед запертой дверью, слушала шаги, но ничего не слышала. Наконец, она вышла, хотела сесть на качели, но села под то дерево, где обнимала его всего несколько дней назад. Солнце больше не улыбалось.

На следующее утро, блуждая глазами по улице, она увидела его в сопровождении незнакомой женщины.

– Это, наверное, из социальной службы, – шепнула бабушка, заглядывая в окно через плечо Арин. – Ты ведь не думала, что он останется здесь навсегда.

Побежать к нему? Нет. Слишком далек он стал. Такой худой, осунувшийся, с опущенными плечами, он вдруг перестал быть ее мальчиком, ее самым лучшим другом.

Лежа ночью в кровати, глядя в черный потолок и его синие переливы, Арин думала о том, что может, это и к лучшему. Жизнь лучше знает, как надо.

Глава 2. Эрик

«Я страдаю от недостатка любви. И внимания.

Все началось в тот вечер, когда мне исполнилось пять. Отец вдруг решил, что я резко за один день повзрослел. А значит уже могу спать без света.

Я не мог уснуть. Из двух огромных окон – никогда не понимал, зачем они мне такому маленькому – летели духи. Они вылетали из своих фонарных домов, полы белых одеяний волочились за ними, развеваемые ветром, но как назло не спутывались.

Из-под кровати высовывали свои мохнатые лапки пауки.

У меня началась паническая атака. Пересилив свой страх, я вскочил с кровати, побежал к столу и включил лампу. Пауки и духи вмиг исчезли.

Отец продолжал выключать свет, а я продолжал включать, когда становилось совсем страшно. Так продолжалось какое-то время, пока вдруг однажды отец не узнал.

Он говорил со мной как с дурачком, умалишенным. "Если я еще хоть раз увижу в твоей комнате свет, когда его быть не должно, я буду очень разочарован. Ты понял? " – после этих слов он как обычно поцеловал мою макушку, выключил свет и закрыл за собой дверь».

Так начиналось одно из писем Эрика самому себе. Он писал их почти каждый день, сидя в одиночестве в маленькой комнатушке. Окно теперь было одно, зато кроватей было две. О данном способе терапии он услышал где-то в коридорах колледжа: девочки, которых некоторое время величали «ванильными», громко обсуждали свои девичьи дела. Одна – та, что сидела на подоконнике и болтала ногами, советовала другой – той, что стояла подперев плечом стену, попробовать данный метод как альтернативу звонкам бывшим.

Многочисленные статьи от экспертов в интернете тоже рекламировали данный метод. То ли благодаря самовнушению, которым Эрик пытался овладеть, то ли благодаря своей обыденности метод и правда работал.

Когда парню становилось грустно, он не жаловался родным. Хотя очень хотелось обронить в телефонном разговоре с матерью случайное слово или хотя бы вздох. Чтобы она спросила все ли хорошо, и он бы ответил, что нет. И она бы тоже вздохнула: «Ох, дорогой». Но ничего такого, конечно, не случалось. Вместо этого под подушкой Эрика хранились две толстые черные тетради. Однако от писем не всегда легчало. Но по крайней мере, письма были всяко лучше психолога. В этом смысле Эрик был несовременным. Ему не хотелось прослыть человеком с какими-то проблемами. Эрик боялся, что его поднимут на смех, посмей он с кем-то поделиться тревогами. А потому помогал себе сам. Тем более деньги на специалиста пришлось бы просить у семьи. А врать матери он не хотел.

Ко всему прочему в их группе училась девочка с реальными проблемами. Она страдала от настоящей депрессии и избыточного веса, часто выходила в коридор прямо посреди лекции, возвращалась под конец занятия с красными глазами, которые удивляли однокурсников и преподавателей только первую неделю.

Чисто внешне Эрик не походил на страдальца. От природы он был улыбчив, а улыбка – это половина успеха, как любят сейчас говорить. Парень легко поддерживал даже самый скучный и нудный разговор, а еще действительно старался больше слушать, больше понимать того, кто рядом. Многие из его окружения, наверное, даже считали его другом. Но он знал, что ни с кем не способен сблизиться по-настоящему, а потому обходился только именами, без всяких этих новомодных «бро».

Он напросился в колледж, потому что хотел основательно подготовиться к ведению бизнеса, который рано или поздно должен был его настигнуть. Он не хотел быть на побегушках у отца даже первое время и надеялся, что учеба поможет ему вникнуть хотя бы в основы. Меж тем, спустя год обучения, он понял лишь то, что бизнес – это не только надевать деловые костюмы по утрам и скрипеть новыми туфлями по блестящим полам офиса на 90-м этаже.

Образ успешного бизнесмена он рисовал, конечно, в первую очередь с отца. Но когда приходил дядя, Эрик обожал сидеть у того на коленях и теребить гладкие постоянно разные галстуки. Мальчишка мечтал совсем как взрослый хрустеть белыми большими бумагами, которые дядя доставал из своего кожаного портфеля. О края бумаг можно было даже порезаться, если взять слишком неаккуратно. Дядя трогать документы не разрешал, и они снились Эрику: нападали и резали острыми краями руки мальчишки до крови.

Ему хотелось быть таким же важным, как взрослые: стучать каблуками по офису, чтобы Франс называла его мистером, а не просто Эриком, и приносила в его спальню не сок, а черный кофе в крохотной чашке в сопровождении высокого стакана кристально чистой воды.

Несмотря на наличие отца, матери, старшего брата и Франс, он рос как-то сам. Брата он любил и одновременно боялся. Слишком уж тот казался высоким и худым. Побоев и насмешек Эрик не знал, но его пугало другое: пустота в огромных братниных глазах, равнодушие и отчужденность от семьи. Брат не принимал участия в семейных вечерних разговорах, даже когда сидел в той же комнате, что и все. Спрятавшись за книгой, старший словно исчезал.

Комната его выглядела как маленькая библиотека, в которую пытаются вместить непомерное количество книг. Они валялись повсюду: на полках, подоконнике, прикроватных тумбочках и столе. Картинки, записки, которые было невозможно прочитать – все это было похоже на лабораторию безумного алхимика, который весь свой бред записывает на клочки бумаги. Несмотря на хаос, брат всегда помнил, что и где лежало. Трогать вещи было можно, но Эрик не трогал. Разница между мальчиками была всего пять лет, но Эрику эти годы казались бездной, которую никогда не перепрыгнуть.

В детстве он старался походить на сверстников: играть в футбол, дразнить девчонок, учиться средне, чтобы не прослыть отличником. Однажды он даже подумал, что влюбился. Все было как в кино: он увидел ее на школьной перемене. Она была старше всего на год, но уже строила планы на будущее. Ему нравилось думать, что уже через несколько месяцев она уедет в другой город, и он ее уже больше никогда не увидит. Она говорила размеренно о своей будущей жизни и целовала его холодно, но все-таки хорошо. Она не мечтала быть актрисой, как все девчонки вокруг, а хотела идти в политику и собиралась учиться на дипломата. Порой он представлял себя на месте ее мужа: простого, одинокого, сидящего дома в ожидании ее с работы. Детей у них не было, потому что ей было бы некогда их вынашивать, рожать и растить. А иногда он все же представлял ее на красной дорожке. Он бы вел ее под руку, но спотыкался об этот треклятый ковер, и она бы хохотала. А потом видеофрагмент с этим моментом гулял бы по интернету, собирая тысячи томных комментариев.

Когда настало лето, девочка уехала и Эрик стал жить так, словно ее никогда и не было. Пустоты он не ощутил, и у него была даже мысль, что девочка была воображаемой. Как и все его духи и пауки в той страшной комнате, когда отец запретил ему включать свет.

И в колледже он старался не отставать от сверстников и попробовал травку. Ему понравилось, и он покуривал даже дома во время каникул. Курил прямо в спальне ночью, когда родители крепко спали. Курил, конечно, в окно.

Однажды он в очередной раз выпускал сладкий дым в ночное тепло. Он приехал всего пару дней назад и по-настоящему наслаждался временной свободой. В темноте стрекотали светлячки – у парня даже возникла мысль пойти и поискать их. Как вдруг старый дуб напротив осветился знакомым светом. В соседней спальне проснулся брат. Эрик вскочил и быстро затушил самокрутку, тихо-тихо сполз под подоконник. Сидел долго, слушая лихорадочный стук своего молодого сердца.

С тех пор он не курил. И дело было не в стыде и не в страхе: он знал, что брат смолчит и не будет читать лекций, потому что Эрик был уже достаточно взрослым (17 лет – это не шутки). Просто курить вдруг перехотелось.

В колледже он в основном изучал экономику и право. Часто читая скучный учебник, ему казалось, что это все ерунда и совсем никак не пригодится на работе. Это было бессмысленно в целом. Часто ему мнилось, что пользы от цивилизации нет. И лучше бы мы до сих пор бегали с дубиной в руках, но были бы счастливы. Вместо того, чтобы стать волонтером, чтобы жизнь имела хоть какой-то смысл, он искал забвения в тусовках и друзьях на один вечер.

Девушки казались ему глупыми. Ему не нравились их идеальные брови, которые казались красивыми только издалека. Умных девушек он боялся – они напоминали своими холодными безразличными глазами брата, по которому он все же скучал. С грустью Эрик понимал, что сколько ему не учись, брат всегда будет впереди. Брат был мудрым с рождения. Пусть он мог не знать каких-то научных фактов, но кажется жизнь он познал еще в детстве.

Эрик пропадал в дымных местах, чтобы заглушить мысли музыкой. В клубах были свои завсегдатаи, которые не узнавали его и знакомились с ним раз за разом, подсаживаясь за стойку. Он помнил их истории жизни наизусть, но не перебивал, выслушивая внимательно, заглядывая в глаза, давая бармену передохнуть. Иногда он позволял себе больше, чем следовало. Например, не отнекивался, когда Пол приглашал его потанцевать. Эрик старался дрыгаться так же сильно как остальные: те, кто чем-то накидался.

Под конец вечеринки, Эрик хоть и выпивал толику, отчего-то сильно тосковал по дому. А особенно по кровати брата, в которой засыпал крепче, чем в своей.

Они прыгали с Полом на танцполе, как дети. Пол снимал их на свой айфон и потом отправлял Эрику. Эрик в свою очередь отправлял видео брату с тайным желанием, чтобы тот позвонил матери, нажаловался и Эрика забрали. Но брат не звонил.

Наутро Эрику было стыдно. Поэтому он расценивал молчание брата не как равнодушие, а как мудрость. Брат не отвечал на странные сообщения. Потуги привлечь внимание теперь казались Эрику бессмысленными, и он просто сидел в клубе до закрытия, а потом на заре шел в колледж, позавтракав в «Маке» и зажевав лук жвачкой. Похмелье его никогда не посещало, а он, шагая по светлеющей улице широким шагом, даже не осознавал своего счастья.

Сосед по комнате часто ночевал у своей местной подружки, с которой познакомился в первый день учебы. И Эрик настолько успевал свыкнуться с одиночеством, что испытывал физический дискомфорт, когда сосед все-таки ночевал там, где положено. Кожа Эрика прямо-таки свербила. Хотелось зарыться в одеяло с головой и со всем остальным миром, кроме людей. Он старался спрятаться за наушниками, слушая аудиокнигу. Но когда сосед принимался за часовые выяснения отношений по телефону приходилось включать что потяжелее – Бьенсе и Рианну. К счастью, сосед ссорился с подружкой редко и всего на сутки.