Текст книги "Девятая жизнь Луи Дракса"

Автор книги: Лиз Дженсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Только участники трагедии могли поведать, что случилось в тот день на горном склоне. Но один из трех, очевидно, так и не узнает всей правды. Вторая замкнулась в себе, а третий умер. И, если бы не чудо, здесь и можно было бы поставить точку.

У истории про Луи Дракса много зачинов, но день его гибели в ущелье – это день, когда жизни наши стали незаметно переплетаться. Потом я говорил себе, что этот день положил начало моему собственному падению и даже концу карьеры. Чуть не оговорился, чуть не сказал «концу жизни». Нелепо, что я до сих пор их путаю, ведь я многому с тех пор научился. Больницы – да и любые медицинские учреждения – страннейшие места на земле, набитые чудесами, ужасами и банальностями: рождение, боль, горе, торговые автоматы, смерть, кровь, врачебные бумаги. Но любой врач здесь как дома, даже больше, чем у себя дома, если больница – часть твоей жизни, твоя страсть, причина, чтобы…

Ну да. А потом наступает день, и человек – я, например, – вдруг замечает, что за пределами его больницы тоже есть мир, совершенно иная реальность, не та, в которой ты жил и которой дышал все эти годы, и у нее своя токсическая логика, способная тебя довести до предела, перечеркнуть все, ради чего ты трудился, все, что уважал, ценил, все выстраданное, заслуженное, любимое. И тогда вся жизнь идет кувырком. Поднеси магнит к компасу – и он начнет путаться: стрелка замечется и задрожит, бросит тяготеть к северу. Это и случилось со мной. Когда ко мне в отделение поступил мальчик по фамилии Дракс – словно магнитом сбило мой компас, и привычная мораль сиганула с тонущего корабля в воду. Попробуйте написать это нормальным языком – у вас ничего не получится. Уж я-то знаю, я пробовал. А началось все очень просто.

В реанимацию травматологического отделения госпиталя Виши прибыл девятилетний пациент. После его поступления была констатирована смерть, наступившая в результате черепных травм и других повреждений, вызванных падением и последующим утоплением. Тело было помещено в морг для дальнейшего вскрытия…

Пока нормально. Но потом…

Вечером в одиннадцать…

И тут начинается непонятное. Вроде бы все очень просто. В морге Виши лежит мальчик, на лодыжке болтается именная бирка. На улице гремит гром, в небе то и дело вспыхивают молнии. Мать мальчика накачали успокоительным, и она спит в палате на втором этаже, под присмотром врачей, опасающихся суицида.

Работник морга Фредерик Леклерк в углу моет в раковине инструменты, готовится к пересменку. И вдруг слышит какой-то звук. Не гром, в этом Фредерик уверен. Шумят внутри, и звук человечий; похож на «икоту», как потом выразился Фредерик. Он оборачивается – и что он видит? У ребенка движется грудная клетка. Спазм, что ли. Фредерик работник молодой, в больнице недавно. Но он знает, что на этой стадии у трупов не бывает мышечных сокращений. К чести Фредерика, он не паникует, хотя все это напоминает дешевый ужастик. Молодой человек срочно звонит в отделение и вызывает реанимационную бригаду.

Но к их приходу ребенок, судя по всему, и не собирается умирать. Сердце бьется нормально, хотя дыхание стесненное. Луи снова поднимают в отделение, где повторно регистрируют множественные переломы и внутренние повреждения. Приходится удалить селезенку, осколок сломанного левого ребра угрожает легкому, так что и с этим приходится поработать; врачи изучают повреждения черепа и обсуждают детали предстоящей операции. Ребенок в ужасном состоянии. Однако жив.

Снова звонят Филиппу Мёнье, составлявшему акт о смерти, просят диагностировать черепные травмы. Мы с Филиппом вместе учились в университете и поначалу дружили. Потом оба решили специализироваться на неврологии, и между нами возникло что-то вроде соперничества. Филипп, как и я, много ездит, и мы регулярно сталкиваемся на конференциях, обмениваемся грубоватыми приветствиями и скрываем агрессию, хлопая друг друга по спине чуть сильнее, чем нужно. У нас уже было несколько стычек, но нужно отдать Филиппу должное: он хороший, вдумчивый врач. На счету каждая секунда, и Филипп действует быстро, предупреждая начавшийся отек мозга. Сканирование показывает серьезные повреждения, но мозговой ствол не затронут. Самое опасное – опухание: мозг давит на черепную коробку. При помощи стероидов и вентиляции легких Филипп довольно скоро снимает эту проблему. Но ребенок по-прежнему в коме – 4 – 5-я степень по шкале Глазго. [23]23
  Шкала комы Глазго– один из методов оценки степени нарушений сознания (по моторным, вербальным и зрительным реакциям), в 1974 г. предложенный неврологами из Университета Глазго Грэймом Тисдейлом и Брайаном Дж. Дженнеттом. Минимальные 3 балла по шкале Глазго соответствуют гибели коры головного мозга, максимальные 15 баллов – полностью ясному сознанию. 4–5 баллов означают, что пациент находится в терминальной коме.


[Закрыть]

Я бы не стал называть воскрешение Луи чудом: медикам не положено прибегать к таким формулировкам. Врачи прокололись – вот это ближе к правде. Честно говоря, я сочувствовал Филиппу. В педиатрии крайне редко бывали случаи, когда ребенку, наглотавшемуся воды и получившему переохлаждение, диагностировали смерть. Можно, конечно, приукрасить собственный позор и назвать этот случай «неожиданным», «результатом неверного диагноза» или даже «феноменальным происшествием». Но факт остается фактом: через два часа после того, как ребенка официально объявили мертвым, он вдруг ожил. И по сей день ни один человек на земле толком не знает почему. Стоит ли говорить, какие неприятности будут у врачей – все они, включая Филиппа, чуть не проворонили ребенка. Вся больница стоит на ушах. Больница есть больница, врачи всегда психуют, но в тот день в Виши паранойя лезла через край.

Как-то нужно сообщить новости матери ребенка. Врачи решают обождать. Без толку ее будить, тем более что за это время ребенок может умереть снова – это совершенно не исключено при столь тяжелых черепных травмах. Тот самый случай, который явно может повлечь за собою «печальный исход». Через несколько часов мадам Дракс просыпается и изъявляет желание увидеть тело своего сына, а тот все еще жив, хоть и еле дышит, и тянуть с новостями больше нельзя. Мадам, похоже, ваш сын все-таки не умер. В редких случаях, не вполне невозможно, чтобы… Мы не до конца понимаем, как это могло…Она вне себя от счастья – она плачет, она ликует, она в смятении. Чудовищный стресс. Она прошла через ад, потеряла сына. И вдруг ей заявляют, что ее Луи – эдакий мини-Лазарь. Значит, самый страшный кошмар – позади?

Или совсем наоборот. Да, ее сын снова жив, и это счастье. Но, скорее всего, он останется, простите, растением. Услышав об этом, Натали Дракс сразу бледнеет и затихает. Представляю, что творилось в ее душе. Вчера, сидя в «скорой», она молилась о чуде, молилась богу, в которого давно перестала верить или вообще не верила. И вот, как она и просила…

Невероятно. Мадам Дракс вздрагивает и растерянно моргает.

Работа легких и других жизненно важных органов была восстановлена, но пациент не пришел в сознание, хотя состояние его стабилизировалось и улучшилось. Луи Дракс пробыл в неврологическом отделении доктора Филиппа Мёнье три месяца, так и не выйдя из комы. Затем у пациента случился приступ, и ему стало хуже. Согласно установленной процедуре, был одобрен его перевод в «Clinique de l'Horizon» [24]24
  «Клиника „Горизонт“» (фр.).


[Закрыть]в Провансе.

Луи Дракс поступил к нам 10 июля в глубокой коме и стал моим пациентом…

В моем кабинете над столом, уставленным карликовыми деревьями, висит репродукция картины португальского художника по мотивам френологической карты Галля и Шпурцгейма. [25]25
  Франц Иосиф Галль(1758–1828) – немецкий врач, создатель френологии. Иоганн Каспар Шпурцгейм(1776–1832) – немецкий врач, ученик и ближайших соратник Галля.


[Закрыть]Искусными мазками художник преобразил человеческий череп в произведение природной архитектуры, в систему разделов, где каждый имеет название, согласно френологическому видению нашего внутреннего мира: скрытность, щедрость, надежда, самооценка, время, целостность, родительская любовь, случайность и так далее. Полнейшая глупость, но отчего-то она возвышеннее, чем подлинное строение мозга, структурированная плоть: лобная доля, височная доля, теменная область, затылочные доли, палеостриатум, зрительный бугор, форникальный рефлюкс и хвостатое ядро. Помню, утром 10 июля, ожидая приезда Луи Дракса, я рассматривал эту карту, словно ища в ней подсказку.

Знаете что: прежде чем продолжить рассказ про Луи Дракса, позвольте сказать, что тогда я был совершенно другим человеком. Я был успешным врачом, верил в свою проницательность, хотя на самом деле жил по верхам. Мне казалось, я знаю живую жизнь изнутри, могу нащупать ее пульс, отгадать скрытые механизмы. Но я еще и не заглядывал вглубь. Еще не изумлялся. Скажем так: я был человеком, любившим свою работу – и даже с избытком, – но у меня имелись свои промахи, свои предпочтения, особенности и слепые пятна – кажется, так это называется у психологов. Мне не за что извиняться. В то ужасное лето, когда мир дал трещину, я был тем, кем был.

В то утро с самого начала все пошло вкривь и вкось – дома, я имею в виду. Стоял душный, не кормленный дождями июль, побивший все температурные рекорды в Провансе; каждый день за сорок градусов, по радио и телевидению без конца предупреждали о лесных пожарах – что-то в том году рановато они начались. Я сидел на балконе, млея на утреннем солнышке, доедал завтрак и пролистывал вчерашнюю «Le Monde». [26]26
  «Мир» (фр.)– французская вечерняя газета, самое популярное ежедневное издание во Франции и во франкоязычных сообществах за рубежом.


[Закрыть]В кухне раздавался грохот. Если я совершаю очередной брачный проступок, Софи склонна разгружать посудомоечную машину весьма оглушительно. Чтобы не будить лиха, я готов был уйти на работу в восемь, без традиционного поцелуя. Но когда я уже очутился на крыльце, Софи распахнула кухонное окно и высунулась, словно кукушка из швейцарских часов. Она помыла голову, и с волос капало.

– Мне тебя ждать к восьми или нет? Или я снова наготовлю и буду сидеть битый час, пока ужин не остынет?

Это намек на вчерашнее: я пришел в девять, Софи лежала на диване, вся заплаканная, а рядом валялись поздравительные открытки от дочерей, от сестры Софи и матери – все поздравляли нас с 23-летней годовщиной, о которой я начисто забыл, хотя наша старшая дочь Ориана звонила на прошлой неделе и напоминала, что нужно «устроить маман что-нибудь романтическое». Мало того, что я не устроил ничего романтического, так еще и вернулся домой совсем поздно, на редкость поздно, даже по моим меркам. Совершенно потерял счет времени, пересказывая своим пациентам центральную статью из журнала «Вопросы Неврологии в США».

– Это унизительно! Неужели нельзя проявить хотя бы капелькулюбви? – Софи ревела в голос, убирая со стола нетронутый ужин. – Я уже не понимаю, Паскаль, почему мы до сих пор не разошлись. Вместо того, чтобы пообщаться с собственной женой, ты обсуждаешь проблемы неврологии с коматозниками. Ты посмотри на нас, мы же в этом огромном пустом доме катаемся из угла в угол, как… Я прямо не знаю. Как два бессмысленных камешка.

Софи умеет смотреть правде в глаза, и на сей раз нащупала истину. Мне было очень стыдно, я извинился, но это не помогло. Для нашего брака наступили нелегкие времена. А ведь когда-то мы были счастливы. Смолоду нарожали детей, получилась прекрасная семья. А потом… ну, в общем. Наверное, так бывает у всех: лучезарные моменты, потеря доверия по мелочам, разъедающие душу сомнения, примирение, самоуспокоенность. В последние месяцы общественной библиотеке в Лайраке, которой Софи заведовала со свойственным ей рвением, грозили урезать фонды. Дочери отчалили в университет Монпелье, и без них жизнь казалась Софи горестной и неполноценной.

Насколько я знал, я любил жену. Но насколькоя знал? Когда наше гнездо опустело, обнажились и другие прорехи: не только у нее – у меня тоже. Эмоциональные и физиологические. (Отчего женщине так трудно понять, недоумевал я, что мужчине временами потребно ее тело? Это же несправедливо, что мужчина изгоняется спать в одиночестве всякий раз, когда трясет ее клетку.) В то лето, когда полыхали пожары, еще до появления Луи Дракса, все будто катилось вниз по спирали.

От дома до работы, от двери до двери – пять минут пешком. В прозрачном воздухе стоял легкий утренний туман, пахло зверем – такое бывает в разгар охотничьего сезона. Жизнь,подумал я. Пахнет жизнью. Я люблю вдыхать аромат сосновой смолы, сдобренный морской солью. Он заводит ум, заставляет отстраненно взглянуть на завихрения нашей супружеской жизни. Софи легко успокоить цветами, особенно если букет дорогой, в прозрачной бумаге, перевязанный ленточкой. Я шел на работу через оливковую рощу и думал о том, что вечером на обратном пути зайду к сельскому цветочнику, куплю букет, и нам обоим полегчает. Впереди показалась больница – воссияла на солнце ослепительной белизной: выцветший бетон и нержавеющая сталь имплантированы каменной скорлупе девятнадцатого века, бывшему «l'Hôpital des Incurables». [27]27
  «Приют для неизлечимых больных» (фр.)


[Закрыть]Сердце мое возрадовалось. Когда приветливо разъехались автоматические двери и в лицо мне ударил охлажденный воздух, настроение взмыло к облакам.

Радовался я и потому, что к нам привезут нового пациента. Наверное, странно такое говорить о маленьком мальчике, безнадежно впавшем в кому, однако мне не терпелось познакомиться с этим Драксом. Местные новости в газетах я не читал, поэтому тогда еще ничего не знал о трагедии Луи. Зато до меня дошли разговоры о его чудесном возвращении к жизни, хотя пресс-служба больницы Виши постаралась, чтобы история про икающий труп не просочилась в прессу. Икающие трупы не способствуют позитивному имиджу медицинских учреждений. Я уже прочитал историю болезни – интересно, в каком состоянии будет Луи. Вдруг я распознаю надежду там, где другие врачи – и Филипп Мёнье в том числе – сдались? В нашей сфере поневоле фантазируешь о том, как вопреки дурным прогнозам добьешься чудодейственного излечения. Я кучу времени убиваю на такие мечты.

Что касается комы, я оптимист. Коматозные способны на большее, нежели кажется. Те, кто просыпаются – нередко медленно, мучительно и не до конца, – временами помнят яркие видения, почти галлюцинации: долгие, путаные фантазии о людях, которых больные никогда не знали в реальной жизни; сценарии правдоподобные и захватывающие, столь непохожие на зыбкие, монотонные шорохи палаты, что просачиваются в сознание. Бывали случаи – правда, редко, я это признаю, и многие в такое не верят, – когда коматозный общался со своим близнецом на телепатическом уровне, или в голове у матери звучал голос больного ребенка. Аппаратура неспособна уловить весь спектр активности головного мозга. Думать иначе – обманывать себя.

Так что и в отношении Луи Дракса я тоже был оптимистом, хотя, признаюсь, у меня упало сердце, когда я вчитался в его историю болезни. Неделю назад у мальчика случился приступ – потому его и перевели к нам. Последняя энцефалограмма показала, что ребенок впал в кому еще глубже, так что не за горами диагноз «персистирующее вегетативное состояние». Если такие пациенты заболевают еще чем-нибудь – обычно схватывают пневмонию, – врач, то есть я, объявляет родственникам, что теперь пусть природа распоряжается сама. Бывает, что пациенты выкарабкиваются даже из такой комы, но особых надежд никто не питает.

Все утро я работал в кабинете, прислушиваясь к шороху гравия на подъездной дорожке, а Ноэль без конца бегала туда-сюда, приносила мне документы на подпись, утрясала распорядок недели, а еще подсунула новое циркулярное письмо нашего главврача Ги Водена про возможную эвакуацию в случае лесного пожара. Скоро придет Эрик Массеро, отец моей анорексичной пациентки Изабель – на него нужно выкроить время. Звонила женщина-детектив со смешной фамилией, обещала перезвонить. Звонили насчет нового физиотерапевтического оборудования – если я хочу заказать, нужно связаться с физиотерапевтом, крайний срок – четверг. Готов ли мой доклад и слайды для симпозиума в Лионе – это на следующей неделе? Я отвечал на кучу вопросов Ноэль, подписывал бумаги, а сам все думал про этого Дракса.

Его привезли ближе к двенадцати. Недвижная погода забеспокоилась: под кобальтовым небом загулял ветер, оливковые ветви в мелких узких листочках заколыхались, заметались, словно косяки рыб, ополоумевшие и раздражительные. Иногда от мистраля можно обезуметь. Он не спасает от жары – лишь перемешивает горячий воздух. Сегодняшний ветер таил в себе угрозу – как в кукурузном поле Ван Гога, написанном накануне самоубийства; угроза, что начинается вовне, но поселяется в душе, едва ее вдыхаешь. Дракса на каталке вкатили в отделение. Возраст: девять лет. Состояние: крайне тяжелое. По обе стороны от каталки шли две медсестры, у одной в руке мягкая игрушка. А сзади шагала мать Луи – и меня сразу потрясла осанка этой маленькой хрупкой женщины. Ее поступь и гордо поднятая голова словно возвещали: «гордая жертва». У мадам Дракс были светлые волосы – нечто среднее между белокурыми и рыжими. Тонкие черты с аккуратными веснушками – непримечательная, с первого взгляда не поражала, но было в ней обаяние. Что-то от кошечки. А что до ребенка…

Бедный Луи.

Темные волосы, темные ресницы, но лицо мертвенно-бледное, будто вылепленное из воска. Прозрачная кожа едва ли не светилась – напоминало каменные церковные изваяния умерших: некрупные, тонко очерченные ладони и стопы, глаза мечтательно закрыты. Дыхание совсем тихое, почти неуловимые вдохи и выдохи.

Тогда я знал только, что Луи Дракс в апреле упал в ущелье и, технически говоря, умер, а потом вдруг воскрес – или, по крайней мере, был избавлен от неверного диагноза. Так или иначе, все это было странно, почти нелепо. С медицинской точки зрения, случай необычный. Я еще раз пролистал историю болезни: в свете последнего приступа – прогноз неутешительный. Всего лишь бездушные факты, не более того. Но в то время я ведь был совершенно другим. Я ничего не понимал.

Итак, человек, который ничего не понимал, представился мадам Дракс как лечащий врач ее сына, и уверил, что сделает для ребенка все возможное. И что я очень рад знакомству. Первые минуты очень важны. Я собирался помочь Луи, и мне нужно было заручиться доверием матери.

Как хорошо, что мы здесь, сказала мадам Дракс. У нее был парижский говор, с небольшим придыханием. Она улыбнулась – скорее судорога, чем улыбка. От нее пахло духами – аромата я не узнал. Рука, которую она мне протянула, – словно совсем без косточек, будто ее скелет растворился. Страшно представить, что пережила эта женщина. Посттравматический синдром проявляется по-разному. У нее был оторопелый взгляд, преисполненный достоинства, – такое бывает у измученных родственников.

– Нет, это я рад, мадам. Мы примем Луи как родного. Как видите, палата у нас общая, уже девять пациентов.

Я говорил, а сам всматривался в ее лицо. Я всегда это делаю. Всякий раз возможны и уродство, и красота – в зависимости от того, что за эмоции кишат в глубине. Под маской мадам Дракс мне виделось одиночество неразрешенного и неразрешимого горя, а еще стыд – поскольку боль отгораживает от мира; сколько я видел таких настрадавшихся родителей.

– Он находился в стабильной коме почти три месяца, – говорит мадам Дракс, и мы оба вглядываемся в неподвижное лицо мальчика на белом фоне подушки. Белая больничная рубашка, белая пижама. Под мышкой – плюшевый лось, шерсть свалялась от стародавней слюны. – А потом неделю назад он вдруг… вот мы и…

Она запнулась – потому что «мы» больше не существуют. Безымянный палец без кольца, но остался бледный след.

– Поэтому я перевезла Луи сюда. К вам. Доктор Мёнье очень высоко отзывался о вас.

Наши взгляды встречаются. У нее ореховые глаза с прозеленью, цвета провансальских холмов зимой после дождя. Ясные, молодые глаза. Мне жаль ее, потому что она вынуждена проходить через это одна, без мужа, и мне не терпится понять, почему.

– А ваш супруг, он…

Она встревоженно, почти в панике смотрит на меня, уголок рта дергается.

– Так вы не слышали, что случилось с Пьером? И почему Луи в коме? – беспокойно спрашивает она. – Вам разве…

– Мадам, не беспокойтесь. Я, конечно же, прочитал историю болезни.

Я говорю спокойно, однако немного нервничаю. Видно, я что-то упустил.

– А о том, как это произошло, в подробностях… Так вы не в курсе?Разве полиция вам не…

– Вообще-то утром мне звонили из полиции, – быстро поправляюсь я, припоминая, как Ноэль что-то такое говорила. Но я чувствую, что в женщине закипает… гнев? – Кажется, ваш сын упал? В ущелье, так?

Но этими словами я пробуждаю болезненные воспоминания: лицо ее застывает, в глазах закипают слезы. Она роется в сумочке в поисках носового платка, отворачивается.

– Простите, мадам. – Я предполагаю, что она продолжит рассказ, но нет. Она промокает платком уголки глаз, часто моргает, берет себя в руки и меняет курс: рассказывает, что сняла домик на рю де л'Анжелюс, хочет участвовать в лечении. Чем она может помочь? Можно ли ей проводить с ним столько времени, сколько она пожелает? Санитарка Фатима трет около нас шваброй, и мы отходим в сторону. Я объясняю мадам Дракс, что не нужно волноваться, пусть ее сын немного обживется. Ей тоже надо обустроиться. Родители слишком часто забывают о себе, а это никому не идет на пользу. Нужно по возможности радоваться жизни.

– Может, у вас есть какие-то увлечения? Чем вы любили заниматься прежде?

– У меня масса фотографий Луи. Давно собиралась сделать альбомы.

– Вот и замечательно. Будете их показывать. Вы тут быстро со всеми подружитесь.

Она немного встревожена:

– Вообще-то я мало общалась с людьми, с тех пор как…

Перед нами незримо витает трагический образ несчастного Луи.

– Никогда не поздно начать заново, – говорю я.

– Наверное, вы правы. От этого очень замыкаешься.

– У вас есть родственники? Друзья?

– Мать живет в Гваделупе. Она собиралась приехать, но у отчима болезнь Паркинсона.

– Больше никого?

– Толком никого. Есть сестра, но мы не общаемся, поссорились много лет назад. – Снова повисает пауза – мы оба в задумчивости. Мне хочется спросить, почему она поссорилась с сестрой и куда подевался ее муж, но я боюсь показаться бестактным.

– Доктор Мёнье говорил, что у вас радикальный подход. Я очень рада. – У нее снова дергается рот – крошечная судорога. – Я уверена, что Луи как раз и требуется радикальный подход.

Я улыбаюсь – надеюсь, смущенно – и слегка, самоуничижительно пожимаю плечами. Неужели мадам Дракс поверила тому, что слышала обо мне? И тут же мысленно одергиваю себя, устыдившись собственной нелепости. Вот каково быть женатым на Софи: каждый день тебе нежно напоминают о том, как ты абсурден, каждый день в ушах звучит веселое хихиканье.

– Иногда он подает признаки жизни, – продолжает мадам Дракс и нежно гладит сына по голове. Любовь ее тревожна, любовь ее – защита, я это вижу отчетливо. – Дергается веко, или он вздыхает, или стонет. Однажды он пошевелил рукой, словно что-то хватал. Все эти мелочи дают надежду, но все равно… вся эта параферналия… – Она указывает на два катетера, которые тянутся из-под простыни к силиконовым мешочкам. Умолкает, кусает губы. Тяжело сглатывает. Она знает, что ее сын может не выйти из комы.

Что, быть может, она привезла его сюда умирать.

– Понимаю. – Я беру ее за локоть, как разрешается врачам. – Увы, многие связывают эти малозаметные движения с восстановлением работы мозга. Уверяю вас, это всего лишь непроизвольные сокращения мышц. Боюсь, это просто тик, спорадическая неконтролируемая моторная функция.

Я глажу ребенку лоб и аккуратно приподнимаю веко: его радужка – темно-карее, пустое озерцо, недвижное на фоне чистой белизны конъюнктивы. Ни шевеленья.

Все, что я сказал, мадам Дракс уже наверняка слышала. Как и многие родственники, она, скорее всего, перечитала кучу книг на эту тему, разговаривала с врачами, скачивала из Интернета свежие статьи, поглощала истории про горе, отчаяние, ложные надежды и чудесные исцеления. Но мы должны сыграть по сценарию. Пусть развернет сверток со словами, который принесла сюда, пусть соблюдет ритуал нужды. Я же соблюду свои ритуалы – уж какие есть. Никакая аппаратура не вернет этих детишек к жизни. Здесь борется природа.

– Видите вон ту медсестру с цветами? – Я указываю на дородную женщину, вошедшую в палату с охапкой пионов. – Это Жаклин Дюваль, палатная медсестра. Наше секретное лекарство. Жаклин работает у нас уже двадцать лет.

Жаклин машет нам – дескать, сейчас подойдет, вот только поставит цветы. Движения Жаклин быстры и элегантны, она ставит цветы и без умолку беседует с Изабель. От одного вида Жаклин я улыбаюсь. Общение с родственниками дается ей лучше, чем мне. Она умеет до них достучаться, знает, что и когда сказать, а когда промолчать. Сколько людей плакало у нее на плече, и при необходимости я могу отпустить тормоза субординации и тоже воспользоваться ее жилеткой.

Жаклин расправила цветы, отошла в сторону и любуется.

– Я читала про вашу теорию Прироста Сознания, – говорит мадам Дракс. – И еще про Память как Механизм Излечения, и про Грезы как Разновидность Ясного Сознания, и… ну, доктор Мёнье говорил, что вы верите в такое, во что другие доктора не верят.

Ну вот. Вот, значит, в чем корень ее ритуала. А мой ответ будет скупым, и вскоре мне придется разочаровать мадам Дракс, сказав ей неприкрашенную печальную правду.

Но сначала подходит Жаклин, жмет руку мадам Дракс. Наклоняется над Луи, гладит его по щеке.

– Здравствуй, mon petit. [28]28
  Мой маленький (фр.).


[Закрыть]Я тебя избалую вконец.

Мадам Дракс немного ошарашена таким панибратством, открывает было рот, но сдерживается. Я знаю, что уже через несколько дней Жаклин завоюет ее доверие. Я показываю, что нужно отойти подальше, и киваю на французское окно. Понижаю голос.

– Я скоро вернусь, mon chéri, – говорит Жаклин и похлопывает Луи по руке. – Я уверена, тебе у нас понравится, petit monsieur.И помни: твое желание для меня закон.

Мы идем через палату к окну.

– Что касается восхвалений моей персоны, мадам, на самом деле успехи мои не так велики, как думает публика, – шепчу я. – Это очень деликатная область. Множество факторов, и далеко не все физиологического свойства. Поэтому, прошу вас, обольщаться не стоит.

Мы выходим на террасу, за которой сразу начинается сад. Обжигающий ветер сводит с ума, и я стараюсь его игнорировать; дух захватывает от красоты этого укрощенного кусочка земли: воздушные потоки хлещут листву, превращая ее в смуту из серебра, пурпура, розового, лилового и белого. Но мадам Дракс будто не видит ни сада, ни нашего садовника мсье Жирардо: он усердно трудится в отдалении, вытаскивает влажные волокна водорослей из декоративного пруда. Мадам Дракс смотрит потерянно. Не готова расстаться с болью. Как объяснить ей, что этим Луи не поможешь, и вовсе не предательство – хотя бы на долю секунды вырваться из страдания, чтобы увидеть божью коровку или понюхать розу. Что мне сделать, чтобы лицо ее смягчилось, озарилось улыбкой? Абсурдные мысли. Я снова представляю бессловесную усмешку Софи, откашливаюсь, поворачиваюсь так, чтобы горячий ветер не бил в лицо, и собираюсь с мыслями.

– Жаклин, я только что объяснял мадам Дракс, что шансы на выздоровление невелики.

Жаклин молча кивает, рукой загораживаясь от солнца. Я вижу, что и она еще не подобрала ключика к мадам Дракс.

– Но мы стараемся думать о хорошем, – говорит Жаклин. – Ради всех, включая нас самих. Оптимизм замечательно лечит. Мы тут стараемся творить оптимизм.

Позднее она расскажет мадам Дракс о своем сыне Поле. Не чтобы расстроить, а чтобы мадам Дракс с этим свыклась: порой смерть – единственный выход отсюда. Жаклин стала медсестрой из-за Поля. Двадцать пять лет назад ее восемнадцатилетний сын Поль на мотоцикле угодил в тяжелую аварию. Восемь месяцев он пролежал в коме, а потом скончался. Жаклин была на месте этих матерей, знала, что такое отчаиваться и вечно откладывать скорбь. Тут у нее больше человеческого опыта, чем у меня. Но мадам Дракс упорно игнорирует Жаклин. Она считает, главный специалист тут – я.

– Но, доктор Даннаше, ваша методика! – (Ее голос срывается; я и не думал, что она так возбудима.) – Ваша революционная методика!

Мы с Жаклин переглядываемся. Мадам Дракс явно начиталась журнальных статей про Лавинию Граден и другие мои врачебные подвиги («Паскаль Даннаше: Защитник Живых Мертвецов»). Получается, что я теперь все отрицаю. У мадам Дракс обиженный вид, словно ее предали. Я ее подвел. Мда, хрупкая. Крайне хрупкая.

– Я бы не назвал свои методы революционными, – увещеваю я. – Их применяют очень широко. Да, они вроде бы дают результаты. В отдельных случаях. Во многом это зависит от веры. От подхода. Чисто психологический момент. И все же я призываю вас не обольщаться. Не стройте особых надежд. Я сделаю все возможное; все мы сделаем. Но больше всего выздоровлению Луи могут способствовать его близкие. То есть вы.

– Мадам Дракс, вы должны понять, – тихо произносит Жаклин. – Кровные узы и эмоциональная связь способны помочь ему гораздо больше, чем всякие врачи. Мальчик должен знать, что вы его любите и что вы рядом. Будьте с ним – он это почувствует. Он поймет.

Однако, едва Жаклин успокаивающе дотрагивается до локтя мадам Дракс, та морщится и слегка пятится, словно боится, что останется синяк. Этот краткий танец боли выдает внутреннюю борьбу. Такое часто встречается. Перебор сочувствия – и человек размякнет. Мадам Дракс берет себя в руки и произносит:

– Да, конечно. Мне это уже говорили. Я и сама хочу того же самого.

Еще бы. Луи – ее единственный сын. Она потеряла все на свете. Ей очень одиноко. Неудивительно, что она надела эту маску непроницаемости.

– Мадам, расскажите нам о вашем сыне, – улыбаюсь я. – Каким он был?

– Он есть, – поправляет мадам Дракс. – Не был,а есть.

Мы с Жаклин снова переглядываемся – слава богу, что Жаклин рядом; я знаю, она потом загладит мою бестактность. Пройдет какая-то неделя, и Жаклин возьмет эту надломленную мать под крыло, расскажет ей о больнице, втянет в громадное семейство родственников коматозных.

Я видел, как Жаклин раз за разом справлялась с самыми истерзанными людьми.

– Простите, мадам, – говорю я. – Думаю, вы понимаете: было бы неразумно считать, что улучшение произойдет… незамедлительно. И все же, разумеется, не будем терять надежды.

– Поймите, доктор, ведь он буквально воскрес из мертвых. Разве это не сверхъестественный случай? Ну, помимо библейских…

Тут я поспешно ее прерываю. Мне не нравится, куда заводит нас разговор. Меня тревожит истерика в ее голосе.

– Конечно, случай необычный. Поразительный. Но, понимаете, смерть… смерть – она не такая определенная, как мы привыкли думать. Бывали случаи, когда люди тонули, а потом… Я хочу сказать, грань очень тонка. Такое бывает.

Я неловко отступаю и озабоченно гляжу на часы. Нужно идти. У Жаклин тоже полно дел – она еще не помыла голову Изабели. Сегодня к Изабель приезжает отец, чтобы сменить бывшую жену – той давно пора передохнуть. Отец Изабель живет за границей и не бывал здесь год.

– Потом увидимся, мадам Дракс, – говорит Жаклин. – Если возникнут вопросы, обращайтесь ко мне или к другим палатным медсестрам. И еще раз добро пожаловать.

Мы наблюдаем, как пышная фигура Жаклин исчезает в палате, потом мадам Дракс поворачивается ко мне и упрямо говорит: