Текст книги "Британская интервенция в Закавказье. Группа «Данстерфорс» в борьбе за бакинскую нефть в 1918 году"
Автор книги: Лионель Данстервилль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Глава 3. «Море! Море!»
Когда на рассвете 16 февраля наш конвой выехал из Рештских ворот Казвина, сердца всех наполнились восторгом от мысли, что завтра ночью последние препоны останутся позади и отряд двинется по Каспию в направлении Баку. На самом деле не имелось никаких серьезных оснований полагать, что нам удастся пройти. Напротив, помех стало еще больше, чем раньше. Но в нашей партии не было пессимистов, и мы свято верили, что любые возникшие трудности будут преодолены.
С самого отъезда из Хамадана вся дорога была запружена русскими войсками, эвакуировавшимися в полнейшем беспорядке; также ими оказался заполнен Казвин, и хотя в общем и целом они вели себя вполне дружелюбно, не приходилось сомневаться, что в дороге они стали бы серьезной помехой.
Во всяком случае, погода благоволила нам; снега не выпало, и мы без труда миновали последний высокий перевал близ Буйнака, в 30 милях от Казвина. Здесь, как и на перевале Султан-Булак, отступающие русские пробили сквозь сугробы первоклассную дорогу.
Все 40 миль пути от Буйнака до Манджиля дорога петляет вниз по довольно пустынной долине, время от времени пересекая ручьи по хорошо построенным мостам, и, наконец, выходит на небольшую открытую равнину Манджиля, на которой несколько живописных групп старых оливковых деревьев разнообразят унылый пейзаж. Мы устроили себе ночной привал на небольшой почтовой станции, принадлежащей Русской дорожной компании, где большие рекламные щиты Гранд-отеля в Тегеране с его «французской кухней» сделали вкус нашего «консервированного рагу» менее приторным, чем обычно.
Единственной помехой на пути оставались русские войска, транспорт которых состоял главным образом из огромных персидских повозок, запряженных четырьмя лошадьми в ряд, – не слишком подходящее средство передвижения для узкой горной дороги. Сами войска находились в приподнятом настроении и не выказывали по нашему поводу ни малейших признаков неприязни. На данный момент жизнь казалась им весьма радостной, а поскольку все люди – братья, они желали, чтобы эта радость распространялась и на других. Принципы свободы и братства с огромным энтузиазмом применялись к домашней птице и другим опрометчиво оставленным у дороги мелочам, а монотонность марша можно было разнообразить, стреляя по изоляторам на телеграфных столбах или метясь в беспечных ворон, заключив небольшое пари. Никто не держал строй, разве что изредка конные войска. Группы солдат тащились по двое, трое или более крупными партиями, и время от времени уставший солдат мог попросить подвезти его или попытаться без спроса запрыгнуть через задний борт одного из фургонов – спортивная ловкость, которая обычно оказывалась за пределами его возможностей.
В караван-сарае, куда мы отправились со специальным разрешением на получение бензина для завтрашнего путешествия, нас окружила толпа солдат, и мы наслаждались довольно забавной и поучительной беседой. Солдаты хотели знать, куда мы направляемся. Я ответил: «В Энзели». – «А потом?» – «Это зависит от обстоятельств; мы хотим помочь вам, нашим союзникам». На что следовал неизменный ответ: «Мы вам не союзники; мы заключили мир с Германией, а вы только хотите продлить войну». Таким был заученный, как попугаями, один и тот же рефрен – очевидно заботливо втолкованный людям каким-то пылким пропагандистом.
На вопрос об их политических идеях ответы в целом можно воспроизвести примерно так: «У нас произошла революция, потому что с нами плохо обращались и угнетали. Теперь мы свободны, но невежественны и необразованны. Мы не знаем, как управлять собой. Вокруг беспорядок. Я большевик, но я не знаю, что такое большевизм, потому что не умею ни читать, ни писать. Просто принимаю то, что говорил недавний оратор. Я хочу, чтобы меня оставили в покое и помогли вернуться домой, а поскольку комитет в Казиане большевистский, то и я тоже. Если бы он был не большевистский, я был бы кем-то другим».
Относительно истинной причины нашего присутствия среди них проявлялось большое любопытство, и общее мнение состояло в том, что ничего хорошего мы не замышляли. Крестьянский ум – особенно у русского крестьянина, – естественно, подозрителен, а простой англичанин имеет в России дурную репутацию очень хитрого человека; поэтому к нашему отряду относились со смешанным чувством подозрительности и неприязни, смягченным добродушной терпимостью.
Манджиль расположился в начале пятидесятимильной долины, которая спускается к Каспийскому морю через Решт, и узкая щель в горах, через которую Сефид-Руд, или Белая река, – кстати, обычно красного цвета, – стекает к морю, действует как воронка для северного ветра, который дует в течение всего лета бесконечным ураганом, создавая Манджилю печальную славу невыносимого места для жительства. К счастью, этот ветер не дует в зимние месяцы, иначе нас ждало бы множество неприятных моментов. У нас не было времени на изучение окрестностей: вскоре стемнело, и мы только обрадовались поводу лечь пораньше и хорошенько выспаться, прежде чем пуститься в завтрашние приключения.
На следующий день, в воскресенье 17 февраля, в хорошую погоду мы тронулись в путь на рассвете – в последний и самый критический этап нашего путешествия, – с приятной перспективой пересечения Каспийского моря уже на следующее утро, если судьба будет к нам благосклонна. Но мы уже начинали понимать, что судьба должна быть исключительно доброй, чтобы это произошло.
Прекрасные 70 миль дороги от Манджиля до моря описывались многими путешественниками, и я обязан внести свой скромный вклад. От почтовой станции дорога петляет вниз с пологим уклоном примерно на полторы мили к мосту Манджиля, где пересекается с Сефид-Руд, и начинается последний спуск к морю. Прочный мост из камня и железа расположился в крутом V-образном провале в горах, где дорога сворачивает на север. После пересечения реки дорога петляет вдоль ее левого берега на протяжении следующих 40 миль, после чего начинается равнинная местность. Отсюда она немного отклоняется влево, достигая Решта примерно на 52-й миле, а Энзели на 70-й.
В устье ущелья, сразу за мостом Манджиля, мысли солдата неизбежно обращаются к внушающим страх природным препонам, с которыми сталкивается любая армия, которая может попытаться форсировать это узкое ущелье на виду у решительного врага. Во многих местах дорога вырублена в скале; слева громоздятся скалы, а справа отвесный обрыв к ревущему потоку Сефид-Руд, непроходимый во все времена года. Скалистые отроги и крутые ущелья на правом берегу реки дают противнику отличное прикрытие для снайперской стрельбы по войскам на дороге, и очевидно, что любая попытка наступления повлечет за собой параллельное движение по обе стороны реки.
Несмотря на то что путешественник отчетливо понимает, что оставил Персию позади и вступил в совершенно новую страну, настоящий лес до сих пор еще не начался. Низкие горы по-прежнему бесплодны, но все же не совсем лишены деревьев; многочисленные оливковые рощи выстроились вдоль дороги и заполняют все впадины на склонах гор, в то время как выше можно мельком увидеть раскинувшиеся наверху сосновые и дубовые леса.
В настоящий лес попадаешь только через 20 миль от Манджиля, там, где находится русская дорожная застава Нагобер, и дорога ныряет в густые леса с частым подлеском. Здесь чувствуется, что позади остается не только Персия, но и Азия – когда мы останавливаемся для ремонта у мшистого берега, на котором только-только появляются примулы и цикламены, а дальше по дороге встречаются купы фиалок и подснежников. Деревья, за исключением нескольких вечнозеленых, еще не покрылись листвой, и беглым взглядом из автомобиля трудно их распознать, но наиболее заметны каштан и дерево, напоминающее бук, тогда как подлесок состоит в основном из самшита.
В Эмамзаде-Хашеме, примерно в 40 милях от Манджиля, горы внезапно заканчиваются, и отсюда до Энзели дорога идет по ровной местности, сначала через чередование лесов и рисовых полей, а затем, по мере приближения к Энзели, через пастбища и песчаные дюны.
Вряд ли стоило надеяться, что свирепый Кучек-хан после всех своих угроз позволит нам беспрепятственно пройти через Манджильское ущелье, и нужно было организовать конвой так, чтобы при первых признаках сопротивления по врагу был открыт огонь из всего имеющегося оружия. Наш единственный шанс – действовать быстро и решительно. Но в то же время нас ограничивало то, что мы должны были оставить первый выстрел за дженгелийцами, поскольку до тех пор, пока этот выстрел не прозвучал, ради того, чтобы прорваться, можно было блефовать. А блефовать гораздо лучше, чем сражаться, особенно когда у тебя для этого крайне мало возможностей.
Бронеавтомобиль под командованием лейтенанта Сингера прокладывал путь, капитан Хупер с пулеметом Льюиса ехал следом, а у каждого водителя имелась под рукой винтовка и сотня патронов. Чтобы машины держались все вместе, делались частые остановки.
В лесополосе мы не встретили никаких признаков сопротивления, но по мере приближения к Решту нам время от времени попадались свирепые на вид и хорошо вооруженные воины. Увешанные лентами патронташей, образующих вокруг их тел весьма эффектный жилет, с пистолетом Маузера на поясе и винтовкой в руке, эти солдаты действительно выглядели так, как если бы не собирались шутить. Но Персия – это страна, где многое делается напоказ, и никакая другая попытка добиться военного успеха иными средствами не должна предприниматься, пока этот метод не потерпит неудачу.
В Реште мы сделали остановку на полчаса, чтобы встретиться на обочине дороги с английским консулом мистером Маклареном и его русским коллегой М. Григоровичем. Первый, вместе с мистером Оукшотом из Имперского банка Персии, отважно держит британский флаг высоко поднятым при самых неблагоприятных обстоятельствах. После недавнего заявления Кучек-хана о своих чувствах к англичанам требовалось немалое мужество, чтобы продолжать жить в столице дженгелийцев. На самом деле их обоих вскоре взяли в плен, где им довелось немало пострадать от рук гилянцев, прежде чем удалось бежать.
После короткой и познавательной беседы с этими джентльменами машины снова тронулись в путь, проехав через Решт, не испугавшись свирепых взглядов очередного скопища головорезов и преодолев оставшиеся 20 миль до Энзели вовремя и без происшествий, ломая голову над тем, почему после столь яростных угроз нам позволили пройти невредимыми.
Примерно за час до захода солнца песчаные дюны оповестили нас о близости моря, и – хвала Господу! – вдали показались голубые воды Каспия, а вскоре мы оказались на окраинах поселения Казиан.
Теперь нам предстояло увидеть, как примут нас большевики и другие разновидности революционеров. Любопытство оказалось гораздо более наглядным, чем враждебность – на самом деле последних никогда не было много, за исключением большевистских чиновников (достаточно многочисленных) и небольшой доли действительно антибританских агитаторов. Вследствие этого отношение к нам будет диктоваться должностными лицами, и еще предстоит выяснить, каково будет их отношение. В это время в городе находилось около двух тысяч русских из расформированных войск, и, когда мы подъехали к зданию персидской таможни, вся эта двухтысячная толпа собралась вокруг нас, сгорая от любопытства и не выказывая ни малейшего признака враждебности.
В Персии таможней полностью управляют бельгийские чиновники, и нас очень радушно принял господин Гунин, который с женой и детьми занимает просторное здание, предоставленное начальнику таможни.
Приготовления для нашего приема заключались в следующем. Мне оказали честь жить вместе с семьей Гунин, машины следовало припарковать во дворе таможни, а водители должны были разместиться по соседству, в гараже таможни, офицеры – в довольно комфортном доме на рыбном складе примерно в миле отсюда.
Более неподходящего расположения трудно себе представить. До сих пор на каждой остановке мы все жили вместе с нашими машинами, офицеры и солдаты делили одни и те же помещения и одно и то же консервированное рагу из говядины, приготовленное нашим неутомимым и жизнерадостным поваром, рядовым Пайком из армейской квартирмейстерской службы. В таком случае, что бы ни случилось, мы могли проявить себя должным образом, но разбросанные, как теперь, по всему Казиану, в случае столкновения мы едва ли могли сделать все от нас зависящее.
Однако в этот поздний час идти куда-то в сопровождении толпы зевак-большевиков, ради другого места расположения, не стоило и думать, и я должен был принять все как данность и позаботиться об определенных мерах, чтобы в случае кризиса собрать всех вместе. Единственное, от чего мне пришлось решительно отказаться, – это от чрезвычайно любезного личного приглашения для себя, и я выбрал свой жребий – вместе с другими офицерами ночевать на рыбном складе. Жаль, что кто-то позаботился исключительно о наших удобствах – на последнем, чего мы могли желать. Все, чего мы хотели, – это безопасности и восстановления сил.
И все же я не мог показать себя настолько невежливым, чтобы отказаться от радушного приглашения для себя и офицера штаба поужинать с семьей Гунин, и оно было должным образом принято.
Машины вскоре припарковали во дворе, однако все из толпы, кому удалось протиснуться туда, тоже оказались внутри.
И как заставить их убраться?
Метод диалога оказался самым простым, поэтому мы с капитаном Сондерсом принялись разглагольствовать перед солдатами, которые очень заинтересовались нашими речами и столпились вокруг, чтобы послушать. Темы были простыми. Мы обсуждали последние военные известия, соглашались, что свобода – это прекрасно, и признавали, что все люди должны быть товарищами; во всяком случае, в британской армии офицеры и солдаты всегда считали друг друга товарищами.
Со своей стороны они задавали вопросы относительно нашей формы: означала ли штабная кокарда на фуражке капитана Сондерса (лев, держащий корону) персидского льва? А что касается войны, то когда она закончится? Для России она уже закончилась. Так, мирно беседуя, мы постепенно приблизились к двери, прошли через арку и вышли на открытое пространство, толпа следовала за нами, словно я был Гамельнским крысоловом. Затем, во время продолжения беседы, двери тихо закрылись и появился часовой.
Теперь можно было спуститься к причалам и посмотреть, какие суда подойдут нам, но нам не удалось сделать ничего, кроме как записать их названия и приблизительно оценить вместимость, так как за нами на каждом шагу следовала огромная толпа, которая прислушивалась к каждому слову и довольно сильно затрудняла наше передвижение. Поэтому первое, что нужно было сделать, – это отделаться от нее, что нам в конце концов и удалось, отправив своих людей в гараж, а самим устроившись в здании на рыбном складе. Здесь мы занялись собственным туалетом, в то время как толпа, на сей раз враждебная, собралась на открытом пространстве перед домом. Но прежде чем мы успели предпринять какие-то шаги, чтобы разобраться с этими людьми, кто-то из начальства, очевидно, сказал: «Не сейчас», и толпа постепенно рассеялась.
Продумав тайные методы оценки судоходных возможностей и проведя подготовку к изучению местной обстановки, мы собрались отправиться на наш самый что ни на есть несвоевременный ужин. В этот момент появился взъерошенный посланец с важной на вид депешей от «Революционного районного Совета Военно-революцион ного комитета Восточно-персидского (sic!) округа Кав казского фронта». Послание, которое следовало за этим грандиозным заголовком, можно было кратко сформулировать следующим образом: «Комитет желает вашего присутствия на внеочередном заседании комитета для объ яснения цели прибытия автомобилей и самой миссии». О времени не упоминалось, и очевидно, что если я сначала поужинаю, то у меня останется время все обдумать. Поэтому мы решили просто продолжить ужин и посмотреть, что будет дальше.
Ужин оказался выше всяких похвал, и мы отдавали ему должное, когда в передней послышался стук тяжелых сапог, и слуга-перс в сильном волнении поспешил сообщить, что в дом прибыл революционный комитет с требованием встречи с британским генералом. Я успокоил мою хозяйку, которая пришла в ужас от вторжения, и немедленно покинул комнату, дабы встретить гостей, которых ожидал по меньшей мере полдюжины. Войдя в гостиную, я несколько удивился, увидев там только двух представителей: товарища Челяпина, бывшего служащего пароходной конторы, а ныне председателя большевистского комитета Энзели, и смуглого матроса в форме.
Я тотчас же тепло пожал им руки и попросил сесть, после чего состоялся следующий разговор:
– Позвольте спросить, чем могу быть вам полезен?
– Мы отправили вам послание, где говорится, что вам надлежит присутствовать на заседании комитета, чтобы объяснить свое прибытие сюда и ответить на другие вопросы. Вы его не получили?
– Получил, но, поскольку в нем не было упоминания о времени, я ждал более точного приглашения.
– Мы хотим, чтобы вы отправились с нами сейчас и дали необходимые объяснения комитету, который вас ожидает.
– Комитет, как и я, должно быть, очень устал после дневной работы, и по моему мнению, если вы соберетесь завтра в одиннадцать часов утра, мы могли бы спокойно и подробно обсудить все вопросы. А пока могу вам коротко сообщить, что мы движимы только чувством дружбы к России и не имеем ни малейших намерений в создании какого-либо контрреволюционного движения.
После чего я выразил свое удивление и огорчение по поводу их отношения к нам. Я ожидал от них теплого приема и был уверен, что завтра смогу, по крайней мере, рассчитывать на их полнейшее содействие во всех делах. Мне очень хотелось объяснить, что их идеи и мои, вероятно, совпадут по всем пунктам. Я горячо поблагодарил их за то, что они потрудились навестить меня, и, выкурив по сигарете и обменявшись еще несколькими комплиментами (не совсем «обменялись», поскольку комплименты звучали в основном с моей стороны), мы еще раз пожали друг другу руки и расстались с обычной русской учтивостью.
Мне необходимо было отсрочить любую встречу с комитетом до тех пор, пока мы не выясним подробностей о местной обстановке и пока я не узнаю результаты расспросов относительно судоходства, которые теперь находились в стадии подготовки. Прежде чем вступать в какие-либо дискуссии, мне было крайне важно изучить ситуацию. При полном знании условий с их стороны и полном неведении с моей любое расхождение во мнениях обернулось бы неравной игрой.
Теперь я мог вернуться в столовую и избавить от беспокойства мадам Гунин, которая опасалась, что меня немедленно утащат, чтобы поставить к стенке. Ужин вскоре закончился, и, выкурив по отличной сигаре, мы извинились и откланялись. Ночь только начиналась, и, прежде чем предаться отдыху, следовало многое обдумать.
Первым делом поступили отчеты о перевозке. Два корабля были доступны и готовы к отплытию, но ни один из них не являлся частным – все они оказались «национализированы» и находились под полным контролем большевистского правительства. Поэтому о том, чтобы в темноте подняться на борт и бежать, не могло быть и речи. Далее – что касается размещения на борту. Обычное судно могло принять от 100 до 500 человек, но ни одно не могло взять больше десяти машин. Поэтому, если бы мы попытались улизнуть на одном пароходе, нам пришлось бы оставить позади тридцать один фургон, и одного этого факта оказалось бы достаточно, чтобы разрушить любую схему тайного отплытия.
Другие результаты разведки также не внушали особого оптимизма, и не вызывало сомнения, что мы столкнемся с проблемой, когда не сможем как двигаться вперед, так и в равной степени вернуться назад.
За нашим домом со всех сторон следили скрытые часовые, дабы пресечь или предупредить любое подозрительное движение с нашей стороны. Этих часовых выставляли каждую ночь нашего пребывания в Энзели.
Завтра мы увидим, что принесет нам новый день, и у меня имелись обоснованные надежды, что комитет поддержит наши идеи. Меня не покидала уверенность, что русские поступили бы так, будь они предоставлены самим себе, однако с эмиссарами Кучек-хана под рукой и немецкими агентами в их среде неудивительно, что их настроили на враждебное отношение к нам.
Дождь начался ночью, и мы проснулись 18 февраля, дабы лицезреть тусклое, промозглое утро с пейзажем, полностью окутанным туманом. Вскоре мы уже были на ногах и занимались разными делами. Наши передвижения по городу по-прежнему привлекали к себе некоторое внимание, и, помимо любопытной толпы, разумеется, всегда присутствовал соглядатай от комитета, следующий за нами по пятам. Поэтому прямыми расспросами трудно было многого добиться, и нам оставалось полагаться главным образом на парочку тайных агентов, которые целиком действовали в наших интересах, но чьи сообщения зачастую оказывались ошибочными или преувеличенными.
В 11 часов утра мы с капитаном Сондерсом в должное время явились в небольшое здание, где проходили заседания комитета. Радостные солдаты, полностью предаваясь наслаждению прелестями свободы, слонялись возле входа. Опьянение свободой выражалось главным образом в глуповатых улыбках вместо воинских приветствий, пренебрежении мытьем, расстегнутыми мундирами, грязными ремнями и нечищеными винтовками. Поднявшись по деревянной лестнице, мы вошли в переполненную приемную, где сборище солдат и матросов курили, разговаривали и лениво разглядывали вновь прибывших. Через некоторое время дверь внутренней комнаты отворилась, и товарищ Челяпин вышел вперед с протянутой рукой и официальным выражением лица, которое соответствовало серьезности ситуации. Мы торжественно пожали друг другу руки в знак равенства, и наш провожатый провел нас в соседнюю комнату, где мы предстали перед грозным комитетом.
Двенадцать человек, составлявших комитет, сидели за занимавшим почти всю комнату длинным столом, и перед каждым, как положено, лежали бумага, перья и чернила, дабы показать, что он смог бы писать, если его попросят. При нашем появлении общего вставания не произошло, однако каждый встал или привстал при обмене рукопожатиями, и в целом мы получили прием, показывавший общее желание соблюдать вежливость, оставаясь при этом строго формальным. Члены комитета оказались поголовно молодыми людьми, в основном солдатами и матросами в форме, а те, кто носил мундиры застегивающимися до самой шеи, оставляли воротнички нараспашку, как еще один знак недавно завоеванной свободы. На протяжении всего периода моего общения с революционерами я замечал этот отличительный признак расстегнутого воротничка: чтобы выглядеть как революционер, отрасти длинные волосы, воздержись от их расчесывания и оставь воротничок расстегнутым или, если ты в штатском и носишь отложной воротник, распахни его так же низко, как декольте дамского вечернего платья, и соответствующий облик готов.
Глумление над старшим поколением – также признак революционности. Отсутствие опытных людей из числа революционных должностных лиц ведет ко множеству ложных шагов, которых более мудрые головы могли бы избежать; но молодежь всегда будет пускаться в разгул, и во все времена, во всех цивилизациях всегда есть постоянное подводное революционное течение молодых всезнаек, направленное против старшего поколения, которое они считают устаревшим и не способным понять их блестящие планы преобразования будущего. Но быть молодым замечательно, и бурление молодости, пожалуй, имеет не слишком большое значение в общем замысле жизни.
Я не мог высказать все это комитету Энзели, хотя и хотел бы это сделать. Время поджимало, и мне не терпелось покончить с делом.
В городе знали, что Персидский комитет Кучек-хана призывал Русский комитет арестовать нас, в то время как большевики стремились взвалить бремя ответственности на персов. Ни у одной из сторон не имелось причин колебаться, но британский флаг пользуется большим авторитетом, и ни одна из сторон до сих пор не испытывала нашу силу. Кроме того, у нас был бронеавтомобиль, один вид которого создавал уверенность, будто он смог бы отразить любую атаку при попытке захватить его. Тем не менее не исключалась возможность нашего собственного ареста, так как мы с капитаном Сондерсом полностью находились во власти большевиков, и, чтобы заставить нас осознать серьезность нашего положения, за нашими креслами была выставлена вооруженная охрана. Однако вскоре они утомились стоять и, когда пришли к выводу, что их присутствие не производит на нас особого впечатления, устроились поудобнее на скамьях вокруг комнаты.
Нам предоставили места за столом, и дискуссия началась с короткой речи Челяпина, в которой он сообщил комитету, что английский генерал был приглашен на это заседание, дабы объяснить причину своего внезапного появления среди них и ответить в целом на вопросы о будущих намерениях своего отряда.
В ответ я кратко заявил, что удивлен их отношением, что мы пришли исключительно для того, чтобы помочь им, и огорчен недружелюбным приемом, оказанным нам.
Мне приходилось проявлять крайнюю осторожность в своих ответах на последовавший за этим шквал вопросов, когда каждый из членов комитета был полон решимости оправдать свое присутствие, приняв участие в перекрестном допросе. Естественно, я желал строго придерживаться истины, что не всегда легко, когда обладаешь государственной тайной, а особенно сложно в данном случае, когда цели миссии держались в строжайшем секрете и было бы опрометчиво открыто выставлять все детали наших планов перед враждебным собранием, подвергавшим нас перекрестному допросу.
Мои затруднения тут же любезно устранил президент собрания, который заявил, что ему все известно о наших планах отправки в Тифлис для помощи грузинам и армянам в продолжении борьбы. Он слишком поторопился показать мне, насколько безнадежно наше дело, однако он мог бы использовать свои знания как гораздо более эффективное оружие, если бы дождался от меня ложных ответов и лишь затем взорвал свою бомбу.
По-видимому, большевики располагали полной информацией из Тифлиса о целях миссии и дате нашего вероятного прибытия в Энзели, и у них (по наущению немцев) имелся категорический приказ остановить нас любой ценой.
Итог встречи можно подвести следующим образом: комитет заявил, что Россия больше не является нашим союзником. Россия заключила мир с немцами, турками и австрийцами и из всех наций не доверяла только Великобритании, как символу империализма, и еще тифлисцам, которым мы предполагали оказать помощь, поскольку они являются противниками большевиков.
В Энзели в руках большевиков находились телеграф и телефон, радиостанция и запасы бензина. Все судоходство осуществлялось под их контролем, и канонерская лодка была готова открыть огонь по любому судну, пытающемуся покинуть порт без их разрешения. Они препятствовали любым нашим попыткам добраться до Баку. Баку находился под властью большевистского правительства, и его уже известили по радио о нашем прибытии, и оттуда ответили, что отряд необходимо остановить любой ценой. Для России война закончилась, и они возражали против миссии, которая, по общему признанию, намеревалась продлить войну.
Со своей стороны я возразил, что наша единственная цель состоит в том, чтобы помочь России, невзирая на политические партии, что я должен, несмотря на их угрозы, продолжать приготовления к переходу в Баку, что у нас достаточно пулеметов, чтобы преодолеть любое сопротивление, и что мы не признаем права большевистского правительства препятствовать нашим передвижениям.
Я ожидал, что за объявлением такого решения последует наш арест, но, хотя некоторые члены комиссии выступали за него, единодушия не последовало, чем я и воспользовался, – поднявшись с обычными прощальными словами, мы с капитаном Сондерсом беспрепятственно покинули помещение.
Остаток дня мы потратили на прощупывание наших возможностей в плане морской перевозки и взвешивание шансов. Посещение пристани лишило нас надежды. Все пароходы усиленно охранялись, а в рейде стояла зловещего вида канонерская лодка с готовыми к бою пушками.
При наличии большевиков и дженгелийцев повсюду – большевиков впереди, а Кучек-хана на дороге позади нас – было не просто представить себе путь прорыва, вперед или назад. Ясно было только одно: чем дольше мы будем медлить, тем меньше будет у нас шансов для спасения. И все же я считал необходимым продержаться по крайней мере сорок восемь часов в надежде, что что-нибудь прояснится. На самом деле я ожидал какого-либо знака помощи от наших друзей на другом берегу, какого-то намека на то, что если мы доберемся до Баку, то сможем рассчитывать хотя бы на некоторую помощь. Там были люди, которые, несомненно, с нетерпением ждали нашего прибытия – особенно армяне, – и наверняка они должны послать тайных агентов, чтобы предложить какой-нибудь план и помочь нам выбраться отсюда.
Но час шел за часом, а никаких признаков помощи не предвиделось, и надеяться на кого-либо с той стороны было явно бесполезно. Мой дальнейший опыт научил меня, что эти люди с радостью просят о помощи, но, попросив, сидят сложа руки и ждут, а когда помощь приходит, радостно приветствуют вас и восклицают: «Теперь мы предоставляем вам полную свободу действий, давайте действуйте, а мы посидим и посмотрим, насколько хорошо у вас это получится!» Именно так и вышло, когда примерно через полгода мы наконец добрались до Баку.
Я просидел почти всю ночь, оценивая собранную за день информацию и взвешивая плюсы и минусы каждого возможного решения.
Мы можем поступить следующим образом: захватить пароход и рискнуть прорваться мимо канонерки. Я знал способ, который редко терпит неудачу. Я полагал, что у нас есть большая доля уверенности в успешности этого плана, чтобы оправдать его попытку, однако она сводилась на нет тем фактом, что, поскольку пароход мог взять на борт не более десяти фургонов, тридцать один пришлось бы оставить, чтобы они попали в руки большевиков, а мой отряд ожидал бы «теплый прием» от большевиков Баку, извещенных по радио о нашем предстоящем прибытии. И наконец, в самом лучшем случае мы высадились бы на Кавказе, оставив дорогу, по которой, как мы надеялись, прибудет остальная часть отряда, в руках весьма раздраженного врага, который позаботится о том, чтобы никакие другие группы больше не прорвались. При таких обстоятельствах наше положение в Баку или Тифлисе оказалось бы просто позорным.
Полковник Пайк находился в Тифлисе в качестве военного атташе и с нетерпением ждал нашего прибытия, но нельзя было ожидать, что он сможет сделать все, чтобы помочь нам, поскольку, пока мы не доберемся до него, его собственное положение выглядело довольно отчаянным. Капитан Голдсмит сейчас тоже должен был находиться там, но у него не имелось связи с нами из-за отсутствия коммуникаций.
