Текст книги "Злые боги Нью-Йорка"
Автор книги: Линдси Фэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
– Мистер Уайлд, вы хотите заставить меня предположить, что вам нравится тема моего имени? – спросила она, стараясь сдержать смех.
Тут я ее подловил. Никто не отвечает вопросами на ее вопросы, равно как и она сама никогда не отвечает на вопросы. Еще один недостаток Мерси, который я приметил. Она дочь преподобного, ясное дело, но разговаривает умно, как нефрит, если у тебя хватает мозгов, чтобы это заметить.
– Знаете, что бы я хотел сделать? – в свою очередь спросил я, подумав, что уже обучился этой премудрости. – Мне удалось скопить немного денег, четыре сотни наличными. Я не таков, как маньяки, которые хватают каждый лишний доллар и бросаются играть против цен на китайский чай. Я хочу купить кусок земли, может, на Стейтен-Айленд, и заняться речными перевозками. Пароходы дороги, но если потратить толику времени, я отыщу подходящий.
Я помнил свои два года сиротства: худой, бледный, двенадцать лет. На чистом упрямстве протолкался на работу к добродушному и неуклюжему лодочнику-валлийцу; для нас с Валом это был один из самых голодных периодов, тогда мы протянули неделю на паданцах. Может, потому парень и нанял меня матросом, что это понял. Я вспомнил, как стоял на носу парома у поручней, которые полировал до ободранных пальцев, запрокинув голову, когда в пылающем солнечном свете взрывалась летняя гроза. Пять минут водяная пыль и дождевые капли плясали в ослепительном свете, и в эти пять минут меня не интересовало, не покончил ли с собой брат, оставшийся на Манхэттене. Волшебное ощущение. Как будто тебя стерли.
Рука Мерси, лежащая на моей, шевельнулась.
– В чем связь вашего рассказа с моим вопросом?
«Будь мужчиной и рискни», – подумал я.
– Может, я вовсе не хочу звать вас мисс Андерхилл, – ответил я. – Может, я бы хотел звать вас Мерси. Как бы вы предпочли называться?
В тот вечер в «Устричном погребке Ника» я был пробирным камнем, сияющим талисманом. Все бледные шулеры, все безумцы «фаро, шампанское, морфин и что у тебя еще есть», все чудаки, которые охотились на Бирже и заключали сделки, пожимая влажноватые ладони, в задних комнатах кофеен, – все они видели во мне судьбу и желали прикоснуться к ней. Выпивка от Тимоти Уайлда была не хуже похлопывания по спине от Астора.
– Еще три бутылки шампанского! – крикнул Инман, долговязый парень.
С обеих сторон его стискивали чернопиджачные локти. Иногда я задумывался, что заставляет финансистов, едва выйдя из зала Палаты маклеров, идти в другую душную пещеру.
– Налей себе стаканчик за мой счет, Тим, хлопок поднялся выше опиума!
Люди рассказывают мне разное. Все время. Они истекают сведениями, как распоротый мешок – сухими зернами. А с тех пор, как я занялся устричным погребком, стало еще хуже. Исключительно полезно, но временами здорово выматывает – как будто я наполовину бармен, а наполовину дыра в земле, выкопанная в ночи, чтобы похоронить пару тайн. Если бы Мерси удалось обзавестись такой же привычкой, это было бы просто здорово.
К девяти, когда солнце село, по моей спине текли струйки честного трудового пота. Потеющие по другим причинам мужчины требовали выпивки и устриц, как будто весь мир вращался вокруг них. Видимо, ничего не остается, кроме как истреблять угощение, пока мы все не прикончим. Я метался за десятерых, жонглируя заказами, отвечая на дружеские подначки и считая град монет.
– Тимоти, что за хорошие новости?
– У нас хватит холодного шампанского, чтобы отправить вплавь ковчег, – крикнул я в ответ Хопстиллу, который вновь появился в баре.
За моей спиной возник Джулиус, он тащил ведро со свеженаколотым льдом.
– Следующий круг за счет заведения.
Насколько я мог судить, Мерси Андерхилл не сказала «нет» ни на одно из моих замечаний. Ни «вы неправильно представляете себе положение дел», ни «оставьте меня в покое». Мы расстались на углу Пайн и Уильямс-стрит; с востока поднимался ветерок, неся тяжелый запах гари от кофеен. К этому времени она успела высказать множество совершенно несвязанных мыслей.
Она сказала, к примеру: «Могу понять, почему вам, мистер Уайлд, не нравится моя фамилия. Меня саму она заставляет вспомнить о похоронах[10]10
Андерхилл (англ. Underhill) – букв. «под холмом».
[Закрыть]». Еще она сказала: «Ваши родители, упокой Господи их душу, имели счастье оставить вам фамилию лорда-канцлера Англии. Я бы с удовольствием пожила бы в Лондоне. В Лондоне, должно быть, летом прохладно, там в парках настоящая трава, и после дождя все ярко-зеленое. Так мне всегда говорила мать, когда нью-йоркское лето становилось слишком тяжелым». Обычная присказка Мерси, в любое время года – маленькая молитва ее покойной матери, Оливии Андерхилл, урожденной лондонке, которая была чудной, щедрой, одаренной воображением, привлекательной и удивительной, совсем как ее единственное дитя.
Мерси добавила: «Я закончила двадцатую главу своего романа. Захватывающее число, вам не кажется? Вы когда-нибудь думали, что я дойду до нее? Вы дадите мне честный отзыв, когда я закончу всю книгу?»
Если она стремилась обескуражить меня, то сделала неудачную ставку.
Может, по званию я не ученый и не священник, но преподобный Томас Андерхилл очень неплохо ко мне относится. Бармен – столп общества и ступица в колесе Нью-Йорка, и у меня четыре сотни долларов серебром, упрятанные под матрац кровати. Мерси Андерхилл, по-моему, должна зваться Мерси Уайлд – а тогда я еще не знал, куда заведет мою жизнь совсем другой разговор.
– Дай мне пятьдесят долларов, Тим, и через две недели ты будешь богачом! – крикнул Инман из взбаламученного чана людских тел. – Телеграф Сэма Морзе сделает тебя королем!
– Бери свои волшебные монеты и отправляйся к дьяволу! – бодро ответил я и потянулся за тряпкой.
– Джулиус, ты когда-нибудь играешь на рынке?
– Я скорее сожгу деньги, чем стану играть на бирже, – не глядя ответил Джулиус, ловко выдергивая пробки из бутылок с шампанским своими широкими пальцами; разумный парнишка, быстрый и спокойный, в волосы вплетены листья душистого османтуса. – На огне можно греть суп. Думаешь, они знают, что Паника – их рук дело? Думаешь, они помнят?
Но я уже не слушал Джулиуса. Вместо этого я погрузился в мутную, как лауданум[11]11
Лауданум – спиртовая опийная настойка.
[Закрыть], последнюю фразу, сказанную Мерси.
«Не думайте, что вы меня обидели. В конце концов, я не выхожу замуж за имя».
Думаю, это было единственное прямое высказывание, которое я когда-либо от нее слышал. По крайней мере, первое с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать. И все же в нем было свое очарование. Пьянящая, приятная минута. Минута, которая открыла мне, что Мерси, говорящая прямо, ничуть не менее прекрасна, чем Мерси, выписывающая круги, как огненно-красный змей на ветру.
В четыре часа утра Джулиус поставил швабру в угол, и я протянул ему лишнюю пару долларов. Он кивнул. Эта ночь здорово вымотала нас. Мы направились к лестнице, ведущей в просыпающийся город.
– Ты когда-нибудь задумывался, на что это похоже, спать по ночам? – спросил я, запирая дверь.
– Когда стемнеет, меня в кровати не застанешь. Может, дьявол знает, а? – ответил Джулиус, подмигивая собственной шутке.
Мы вышли на улицу в ту самую минуту, когда рассвет вытянул свои красные пальцы над горизонтом. Или так подумал краешек моего глаза, пока я нахлобучивал на голову шляпу. Джулиус сообразил быстрее.
– Пожар! – заревел он низким голосом, приложив ладони к резко очерченным губам. – Пожар на Нью-стрит!
Целую минуту я стоял, замерев в темноте, с багровыми отсветами над головой, и толку от меня было примерно столько же, как от инспектора сломанных газовых ламп. И та же тошнота, которую всегда вызывало у меня слово «пожар».
Глава 2
Взрыв слышали во Флашинге, где его приняли за толчок при землетрясении. Зола падала на Стейтен-Айленд и на несколько миль в глубь Нью-Джерси. В полдень дым закрывал солнце.
«Нью-Йорк Геральд», июль 1845 года
Третий этаж магазина напротив выглядел так, будто в нем упрятали янтарное солнце. Яростные желтые языки пожирали фасадные окна, огонь уже сделал заявку на обширное внутреннее помещение, должно быть, склад. Пожары в этой части города такие же привычные, как беспорядки, и такие же опасные, но этот бушевал у всех на виду, и никто до сих пор не поднял тревогу. Что бы там ни случилось, огонь полыхнул жутко быстро – может, забыли лампу рядом с тюком ваты или бросили окурок сигары в мусорное ведро. Какая-нибудь маленькая, дурацкая, роковая оплошность. Склад напротив «Погребка Ника» был огромным, он занимал большую часть маленького квартала, и у меня во второй раз екнуло сердце: до меня дошло, что если пламя такое яркое, огонь уже охватил весь этаж и сейчас бушует у стен соседних домов.
Секунду спустя мы с Джулиусом помчались к пламени. Когда вы видите в Нью-Йорке еще никем не замеченный пожар, вы бежите к нему, а не от него, и предлагаете свою помощь, пока на место происшествия не прибудут добровольные пожарные дружины. Люди сгорают заживо, если некому протянуть им руку. Я оглянулся, страстно желая услышать звон пожарного колокола, хотя терпеть не мог этот звук.
– Почему его до сих пор никто не заметил? – выдохнул я.
– Бессмыслица какая-то, – ответил Джулиус.
Он приостановился, вновь крикнул «Пожар!» и помчался следом за мной.
Жители окрестных домов выбирались на улицу, под угольно-черное небо, и пялились с ужасом и восхищением зеваки-горожанина на широкие языки пламени, вырывающиеся из верхнего этажа. Сзади наконец-то сотряс звоном воздух ближайший пожарный колокол – отдельные удары, призывающие помощь из Первого округа. Через секунду ответный звон донесся от купола мэрии, за парком.
– Погоди, – сказал я, резко дернув Джулиуса за плечо.
Оставшиеся окна склада засияли, как горсть подожженных спичек – искры явно летели на все этажи, огонь пожирал внутренность огромного здания, будто оно было бумажным. Стекла лопались с резким звуком револьверного выстрела, и я не мог понять, почему.
Потом я понял, и мне стало совсем нехорошо.
– Это же магазин Макса Хендриксона, – прошептал я.
Карие глаза Джулиуса широко распахнулись.
– Господи, помилуй, – произнес он. – Если огонь дойдет до склада китового жира…
Мимо нас мелькнула красная фланель – из-за угла Биржи выскочил доброволец-пожарный: подтяжки болтаются, смешной кожаный шлем съехал на лицо. «Торопится заявить ближайший гидрант для своей дружины, – с привычным легким презрением подумал я. – Тогда им достанется вся слава». Тем временем до меня дошло, что мое собственное будущее становится сомнительным.
– Беги, хватай свои вещи, – распорядился Джулиус, не успел я и рот открыть. – И молись, чтобы через час у тебя все еще был дом.
Я жил на Стоун-стрит, в двух кварталах от южного края Нью-стрит, дальше по Бродвею, и помчался прочь от обреченного здания. В моей голове не осталось ничего, кроме Мерси, моего дома и четырех сотен серебряных долларов, спрятанных под матрацем. Я доберусь до денег, если не погибну. Фасады магазинов, мимо которых я проходил тысячи раз, пролетали в мгновение ока – стулья ручной работы, книги в кожаных переплетах, рулоны ткани, едва различимые в темных витринах. Я мчался, едва касаясь ногами потертой мостовой, будто за мной гнался весь ад.
Это была моя первая ошибка. Ад разверзся впереди, в квартале от пожара на Нью-стрит.
Едва моя нога коснулась Броад, 38-й дом по Броад-стрит взорвался, как вулкан, и вокруг меня посыпались камни – гранитные снаряды размером со взрослого мужчину. Я резко остановился, и в эту секунду дом выстрелил в здание напротив грудой камня, которого хватило бы на хорошую каменоломню.
Первой у меня мелькнула мысль: «Господи Иисусе, кто-то заложил бомбу прямо в центре города». Но тут, остатками своих ослепленных адским пламенем мозгов, когда гигантский склад в 38-м по Броад промелькнул перед моим мысленным взором, я вспомнил – сейчас это хранилище селитры. Предназначенной для поставок пороха. Склад принадлежал всеми любимой паре торговцев, Крокеру и Уоррену. Которые, по правде говоря, были позором для Нью-Йорка. Когда грохот едва не разорвал мне барабанные перепонки, я подумал: «Вот ведь не повезло». Должно быть, в открытое окно залетела искра от пожара на Нью-стрит, и ветер погнал ее в глубь здания, в комнату с пороховыми бочками. В воздухе, высоко над мостовой, неподвижно висели узоры из пепла. Возможно, с моей стороны было тупо задуматься в такой момент о роли везения, но взрывы складов с селитрой, похоже, плохо сказывались на моих мозгах.
Я запоздало повернулся, чтобы бежать. Я успел сделать два шага, когда увидел летящую мимо меня женщину – рот открыт, на лице застыло удивление, волосы выгнулись дугой за спиной. С одной ноги слетела туфля, а на самой ноге виднелась кровь. Именно в эту секунду мне начали видеться всякие занятные штуки, как раз когда я осознал, что тоже лечу. Потом я услышал – нет, почувствовал, поскольку мир был нем, – как вся земля порвалась на куски, будто старая тряпка.
Когда я вновь открыл глаза, мир перевернулся. И по-прежнему взрывался.
Моя голова опиралась на дверь, все еще в раме, но ведь двери не должны лежать горизонтально. Интересно, почему эта лежит? И почему вокруг меня валяются здоровенные куски камня?
Крошечный язычок пламени лизнул женскую туфлю из красной кожи, всего в шести дюймах от моей руки. Эта одинокая искорка ужасно возмутила меня – подкрадывается так хитро, так самодовольно. Мне хотелось спасти туфлю, вернуть ее летающей женщине, но я не мог пошевелить рукой. Указательный палец на правой слабо дернулся, будто одурманенный, безмозглый зверек. Сквозь щель я увидел небо и удивился, как же так быстро рассвело.
– Тим! Тимоти!
Я узнал голос. От потрясения меня накрыла волна раздражения и дурацкого страха. Ну разумеется, уж он-то не лежит, залившись опиумом по уши. Конечно, нет. Слишком просто для него. Он шагает в самый центр бури, а вокруг сыплются осколки и сера. Как это на него похоже.
– Тим, отзовись! Где ты? Ради Бога, Тим, откликнись!
Мой язык прилип к зубам. Я не хотел, чтобы он видел меня развалившимся в позе китайской танцовщицы, не в силах поднять одну туфлю. Я не хотел слышать его голос рядом со складом, который изображает самую большую в мире пушку. Но я мог только отметить это ватное нежелание.
Что-то липкое и металлическое бежало по моей щеке.
«Свет. Слишком яркий свет».
Мерцающее желтое пламя размером с очаг для Бога ударило мне в глаза, когда кто-то начал разгребать камни. Меня завалило только сверху. Ноги были свободны, а когда человек – медвежья фигура, но чисто выбрит – откинул в сторону тяжеленный железный засов, освободилась и голова.
– Тим, Господи Иисусе… Джулиус Карпентер спас твою шкуру, когда сказал, в какую сторону ты побежал. На всей улице нет ничего живого.
Я моргнул на моего старшего – на шесть лет – брата, покрытого сажей человека-гору. Пожарного, чей топор болтается на поясе, а лицо не разглядеть из-за пылающего за спиной ада. Мою злость разбавило внезапным облегчением. Когда он потащил меня за руки, я едва сдержал крик, а потом каким-то чудом умудрился остаться на ногах. Он перебросил мою руку через свое плечо, прикрытое грубой красной рубашкой, и потащил меня назад, откуда я прибежал, так быстро, как только я мог идти. Мы с трудом перебирались через завалы, будто шли по щиколотку в песке.
– Вал, там девушка, – прохрипел я. – Она приземлилась рядом со мной. Нам нужно…
– Осторожно, осторожно, – проворчал Валентайн Уайлд.
Я бы не расслышал его сквозь непрестанный звон, если бы его рот не был в двух дюймах от моего уха.
– Ты еще не в себе. Погоди, пока мы не выберемся отсюда, тогда я посмотрю на тебя как следует.
– Она…
– Тимоти, я видел ее куски. Ее придется класть в могилу лопатой. Помолчи минутку.
Я больше ничего не запомнил, пока Валентайн не дотащил меня до газового фонаря у кирпичной стены на Нью-стрит и не прислонил к ней. Еще недавно пустынная деловая улица сейчас походила на растревоженное осиное гнездо. Сюда уже прибыли по меньшей мере три добровольные дружины, и каждый мужчина в красной рубахе напряженно и злобно посматривал на остальных. Никто не дрался, не спорил о гидрантах, не надевал кастет. Всякий раз, когда пожарные встречались взглядами, в них читалось: «А дальше? Что дальше?» Половина из них смотрела на моего брата, сначала мельком, потом пристально, не отрываясь. «Уайлд. Уайлд ничего не боится. Уайлд всегда знает, что делать. Уайлд идет в пламя, будто в розарий. Ладно, Уайлд. Что дальше?» Мне захотелось руками заткнуть им рты, заставить замолчать, прекратить взывать к моему брату.
«Чего они от него ждут? Что он должен сделать, когда весь город взрывается?»
– Тебя здорово потрепало, мой мальчик. Иди в ближайшую лечебницу, – распорядился Вал. – Я бы отвез тебя в больницу, но это далеко, а я нужен парням. Весь Стейт сгорит, если мы не…
– Тогда давай, ноги в руки, – с горечью выкашлял я.
Может, если бы я хоть раз пошел с ним, он бы перестал упрямиться и внял голосу разума. Ничто не приводило меня в такую ярость, как одержимость брата открытым огнем.
– Мне нужно зайти домой, а потом я…
– Нечего тут шутки шутить, – отрезал брат. – Отправляйся к доктору. Тим, ты пострадал сильнее, чем думаешь.
– Уайлд! Давай помогай, он распространяется!
Моего брата поглотил бедлам красных рубашек, выкрикивающих друг другу приказы и кромсающих воздух в ленивых клубах дыма брызгами из шлангов. Я резко повернул голову, сознательно оторвавшись от Вала, и заметил пухлую фигуру судьи Джорджа Вашингтона Мэтселла, который сгонял кучку подвывающих женщин подальше от горящих домов, к лестнице Таможни. Мэтселл не просто политик; для местных он наполовину легенда, хорошо заметная личность, и не в последнюю очередь потому, что весом он с доброго бизона. Такой заслуживающий доверия общественный деятель, как судья Мэтселл, мог вести только в безопасное место.
Но я, то ли от злости, то ли от удара по голове, поплелся к своему дому. Известный мне мир сошел с ума. Неудивительно, что я последовал за ним.
Безоглядно, как сорвавшись с якоря, я шел на юг сквозь снежный буран с хлопьями цвета свинца. В центре Боулинг-Грин стоял фонтан – симпатичный, бурлящий, на его губах пенилась река. Фонтан бормотал, но его заглушали водопады пламени, истекающие из окон окрестных кирпичных домов. Красный огонь бушевал вверху, красная вода бурлила внизу, а я шел, пошатываясь, мимо деревьев, обхватив руками живот, и думал, почему мне кажется, будто я окунул лицо в соленую воду у Кони-Айленд, а потом подставил его холодному мартовскому ветру.
Когда я добрался до Стоун-стрит, она превратилась в стену огня. Мой дом исчез, будто унесенный потоками горячего воздуха. Один только взгляд на него разорвал меня на куски. Мимо моих ног сочились струйки воды из пожарных шлангов, вскоре вода хлынула потоком, таща с собой куриные кости и куски давленого салата, а я представлял, как мое расплавленное серебро струится по трещинам мостовой. Десять лет экономии превращались в сверкающую реку, покрывающую подошвы моих ботинок.
– Только стулья, – рыдала женщина. – У нас был стол, и он мог схватить белье. Только стулья, только стулья, только стулья…
Я открыл глаза. Знаю, я шел, но они были закрыты. Я находился на южной оконечности острова, посреди Бэттери-гарден. Но таким я его еще не видел.
Бэттери – место для гуляний, если у вас есть лишнее время для прогулок. Да, он усеян сигарными окурками и арахисовой скорлупой, но ветер с океана пробирает до костей, а платаны не заслоняют вид на леса Нью-Джерси, по ту сторону Гудзона. Потрясающий вид. Местные жители и туристы стоят здесь после полудня, опираясь на железную оградку, и смотрят на воду, поодиночке и вместе.
Но сейчас Бэттери превратился в мебельный склад. Женщина раскачивалась над своими стульями, всеми четырьмя. Слева от меня возвышалась спасенная от огня горка хлопковых кип. Невообразимой Вавилонской башней громоздились сундучки с чаем, а под ними лежал гигантский штабель метелок. Если получасом раньше воздух был засорен летним зноем, сейчас он нес с собой дым от горящего китового жира.
– О господи, – сказала женщина, которая тащила по меньшей мере полсотни фунтов сахара в аккуратно запечатанном мешке, вглядываясь мне в лицо. – Сэр, вам нужно обратиться к доктору.
Я едва ее слышал. Я осел на траву, рядом с креслами-качалками и мешками с мукой. Честолюбивый нью-йоркский парень теряет сознание, вокруг полыхает город, а у него в голове только одна мысль.
«Если мне придется копить деньги еще десять лет, она выберет кого-нибудь другого».
Когда я проснулся, нищим, растерянным, с тошнотой, мой брат уже подобрал мне новую профессию. К сожалению, таков вот Валентайн.
– А вот и ты, дружочек, – протянул мой братец со стула, придвинутого к моей кровати, а потом уселся задом наперед, свесив над полированным кедром мощную светлую руку и наполовину изжеванную сигару. – Кстати сказать, часть Нью-Йорка еще цела. Правда, твоя хата и рабочее место – уже нет. Я проверил. Они здорово похожи на потухший очаг.
Значит, мы оба живы; не так уж плохо. Но где мы? На подоконнике в паре футов от меня стояла шеренга горшков с травой и миска, в которой бодро рос аспарагус – либо украшение, либо будущий ужин. Потом я заметил на дальней стене огромную картину со славным символом – белоголовым орланом, несущим в когтях стрелы, – и внутренне содрогнулся.
Жилище Вала, на Спринг-стрит. Я уже несколько месяцев здесь не появлялся. Второй этаж симпатичного уютного домика, с развешанными по стенам смешными политическими плакатами и патриотическими изображениями Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона. Пожарные – герои Нью-Йорка, а герои зарабатывают на повседневную жизнь политикой, поскольку очертя голову бросаются в пылающий ад, не получая за это платы. Потому их дни поделены: в качестве развлечения они тушат пожары, выбивают добродушие из соперников – членов других пожарных дружин – в организованных потасовках, пьют и ходят по шлюхам в Бауэри. А в качестве работы помогают друзьям избираться или получать назначения на городские места, и потому все они умудряются избирать и назначать друг друга. Может, люди и стали бы возражать против такой системы, но они поклоняются пожарным. Кто выступит против пожарного, если тот одет в красную рубаху и ты передаешь ему в окно собственного ребенка?
У меня не хватает смелости ни на то, ни на другое. Ни на политику, ни на длительное воздействие Вала.
Валентайн – демократ, точно так же, как некоторые люди бывают докторами, грузчиками или пивоварами, и цель его профессиональной жизни – растереть в порошок ненавистных вигов[12]12
Партия вигов – политическая партия Соединенных Штатов (1832–1856). Возникла как оппозиция демократии Эндрю Джексона и Демократической партии на основе коалиции Национальной республиканской партии, антимасонской партии и других более мелких партий антиджексонистов. В частности, виги поддерживали главенство Конгресса над исполнительной властью и продвигали программу модернизации и экономического протекционизма.
[Закрыть]. Демократы не слишком беспокоятся о нескольких разрозненных группах антимасонской партии, чья единственная цель – убедить Америку, будто масоны намерены зарезать нас всех в кроватях. Они не проводят бессонных ночей из-за Партии свободы, поскольку, к радости нью-йоркцев, рабство здесь было полностью отменено в 1827 году, а посвящать свою политическую жизнь росту благосостояния чернокожих крайне немодно. Шкура Вала зудит от махинаций вигов: все они, как правило, торговцы, доктора и законники, по большей части зажиточные и каждый – с претензией на это, джентльмены-белоручки, которые устраивают грандиозную возню по поводу повышения тарифов и обновления банков. Общепринятый демократический ответ на аргументы вигов – восхвалить природную добродетель крестьянина, а потом швырнуть в Гудзон урны с бюллетенями, отданными за вигов.
Правда, по-моему, их главное различие не в политике. Насколько я понимаю, демократы желают получить голоса от каждого ирландского налогоплательщика, а виги желают отправить всех ирландских налогоплательщиков в Канаду.
Вся эта возня мне противна. Надо, правда, признаться, что брат мой живет неплохо. А для человека, который постоянно пренебрегает двумя верхними пуговицами рубашки пожарного и думает о морфине примерно как большинство людей – о тонике, дома он забавный чистюля. Каждое утро подметает пол и каждый месяц полирует подставку для дров ромом.
– Горло, небось, пересохло? Вода, ром, джин или пиво? – Брат порылся на кухне и, вернувшись, выставил на стол рядом со мной две кружки. – Давай, выбирай первую пару. Веришь, мало 38-му на Броад селитры, там весь подвал был нафарширован французским кремом. Ряды бочек с бренди. Такой невезухи я в жизни не встречал…
Он продолжал трепаться, а я прищурился, стараясь сосредоточиться. Вал оделся с вялым тщеславием типичного парня из Бауэри, щеголяя нарядной белой рубашкой, черными брюками и полурасстегнутым шелковым жилетом с пионами. Здоровый, умытый, но явно вымотался. Мой брат – вылитый я, только на треть больше, мальчишеское лицо с ямочками, темно-русые волосы, острым клином заходящие на лоб, и печальные мешки под ярко-зелеными глазами. Правда, мы оба не сильны по части глубоких мыслей. Особенно Вал. Он скорее похож на другого типа: выходит, пошатываясь, из борделя – только что пырнул там кого-то ножом, – на нем повисла пара симпатичных молли, благоухает джином и смеется, как басовая труба органа. Очень живое описание настоящего американского мертвого кролика. Когда мой брат смеется, он вздрагивает, будто ему не следует смеяться. Так оно и есть. Никогда еще по гниющим городским улицам не вышагивал столь мрачный джентльмен в вычищенном черном сюртуке.
– Вот это было зрелище, Тим, – заключил Вал с кривой усмешкой. – И не прошло и пары секунд, как отовсюду полезло ворье. Один хитрющий старикан лет семидесяти нагреб столько сигар, что не мог запихать их в шмотки, будь я проклят. Завязал штаны веревками на лодыжках и засыпал сигары туда.
И тут до меня дошло, что не так помимо моих травм: я по макушку накачан лауданумом. После ухода доктора (как я надеюсь) брат влил в меня столько настойки, что образ штанов, переполненных сигарами, показался мне на редкость кошмарным. Валентайн осторожно добавляет уксус в рыбный соус, присматривает за закипающим молоком для кофе, но в его венах течет столько наркотика, что правильно рассчитанной дозы опиатов от него не дождешься. Между тем, таинственная боль вгрызалась пылающими клыками в мое лицо. Мне хотелось ощутить рану. Может, опознать ее.
– Плевать на сигары. Как я тут очутился? – спросил я, язык с трудом ворочался во рту.
– Я нашел тебя на Бэттери, в крепости Святого Писания. Один парень из наших засек, как ты славно подружился с Библейским обществом – валяешься на спине в полной отключке – говорил я тебе, синичьи мозги, найти костоправа, – а в Партии все знают, что ты мой брат, и сразу заслали мне словечко. Эти святоши-горлодеры стояли на страже твоей тушки и тысяча двести шестьдесят одной Библии, спасенных с Нассау-стрит.
«Святоши-горлодеры». Церковники, стало быть. Я смутно припомнил контуры трех мужчин в сером церковном сукне на фоне мутного света звезд. Они спорили, будет ли безопасно оставить со мной и стопками Библий одного человека и отправить двоих за оставшимися книжками. Потом один предложил сходить за доктором, но двое других заявили, что это глупость. Господь даст мне силы, когда увидит, что его книги уцелели. Я в тот момент был не в состоянии возражать.
– Когда я появился, они сдали мне тебя с рук на руки, – небрежно продолжал Вал, сняв с языка табачную крошку. – Тебе здорово ушибло два ребра и… в общем, долго лежать тебе не придется.
– Прости, что тебе пришлось пропустить часть пожара.
– В любом случае, я уже нас устроил, – объявил Вал, будто возвращаясь к теме, которую мы случайно упустили. – У нас с тобой, Тим, новая профессия. Она тебе понравится, как птице – воздух.
Я не обращал на него внимания.
Я возил кончиками пальцев по маслянистому квадрату ваты, прикрывающему верх правой стороны лица. Глаза в порядке, раз уж я вижу все ясно, как сквозь церковное стекло. Правда, наркотики все смазывают. И Вал сам сказал, худшие мои травмы – пара ушибленных ребер. Не мог же я повредить башку. Или мог? Я все еще слышал слова брата, сочувственные, но поспешные, когда он отвернулся и пошел вытаскивать людей из рушащихся домиков. Его голос звучал сухо, как наждак. Я не слышал такого голоса уже много лет. Я пытался представить, как выгляжу, и от этого кровь в жилах внезапно стала скользкой и верткой, как угорь.
«Тим, ты пострадал сильнее, чем думаешь».
– Мне не нужны твои устройства. Бегать для сената штата или работать инспектором гидрантов, – проскрежетал я, отбросив свои мысли.
– Говорю тебе, работа пухлее устричного пирога.
Вал встал и принялся застегивать пуговицы, изжеванная сигара подчеркивала выразительный рот.
– Только сегодня утром получил наши назначения, через Партию. Ясное дело, мое… чуток повыше. И в этом районе. Тебе я смог подобрать пост только в Шестом округе. Тебе придется там поселиться, найти новую нору, поскольку инспектор должен жить в том районе, который патрулирует. Но это не важно. Все равно твой дом уже давно смыт в реку.
– Не знаю, что там за работа, но – нет.
– Тимоти, к чему так перчиться? У нас должна быть полиция.
– Это все знают. Во всяком случае, я видел твой плакат. И не стал любить ее сильнее.
Несмотря на мои дурные предчувствия или, возможно, благодаря им, полицейская сага была первой политической темой, за которой я внимательно следил в течение нескольких лет. Безобидные граждане кричали о системе констеблей, а менее безобидные патриоты ревели в ответ, что свободные люди Нью-Йорка никогда не переварят постоянную армию. В июне был принят закон – победа демократов, – и безобидные граждане наконец-то получили свое, спасибо неутомимому хулиганью вроде моего братца – людям, которым в равной мере нравятся опасность, власть и взятки.
– Ты скоро передумаешь, теперь ты сам полицейский.
– Ха! – горько выдохнул я, и башку пронзило иголкой. – Вот это мило. Хочешь, чтобы на меня натянули синюю смирительную рубашку, а настоящие мужчины швыряли в меня тухлые яйца?
Валентайн фыркнул и как-то умудрился сделать меня еще меньше, чем обычно в его компании. Непростой трюк. Но он специалист.
– Думаешь, кто-нибудь застанет свободного республиканца вроде меня шагать в синей ливрее? Засохни, Тим. Теперь у нас есть настоящая полиция, без всякой униформы, а во главе – Джордж Вашингтон Мэтселл. Во благо, так они заявляют.
Я тупо моргнул. Судья Мэтселл, равно скандально известная и жирная городская фигура, которого я видел в гуще пожара, он гнал зевак в сторону оазиса суда. От разных людей я слышал, что он выродившийся кусок сала, правая рука Господа, пришедший, дабы навести порядок на улицах, жадный до власти тролль, кроткий философ, в чьем книжном магазине продают презренные работы Роберта Дейла Оуэна и Томаса Пейна, и что он проклятый англичанишка. Я кивал на каждое заявление, как на истину из Евангелия. В основном потому, что мне было плевать. Что я, в конце концов, знаю о власти?
