Текст книги "Злые боги Нью-Йорка"
Автор книги: Линдси Фэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Глава 11
Какой бы момент за последние 150 лет не считать вступлением в силу папизма, он равно доказывает, что папа – Антихрист, о котором говорили Даниил и Иоанн, поскольку весь этот расцвет согласуется с пророческими описаниями, и ничто иное, называемое Антихристом, к ним не подходит.
Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
Я наполовину ожидал от него… я не ожидал ничего хорошего. Но вот каким я нашел Вала, когда ворвался в его комнату на Спринг-стрит. Он был раздет до белья, а компанию ему на этот раз составляла потрясающая ирландская девица, ее рыжие волосы разметались по белой подушке (само собой, она была совсем раздета, и кожа белая, как собачьи клыки), а рядом с ними лежали много интересных предметов. Три трубки разной формы. Мешочек, похоже, с сушеными грибами. Маленькая коричневая бутылочка с этикеткой «Настойка морфина». Непочатая бутылка виски. Ветчина, пол-окорока.
– Вал, – сказал я, не сильно беспокоясь о его гневе, – избавься от курицы.
– И не подумаю. Еще чего, – вяло пробормотал Вал.
От следующих десяти минут толку было немного. Но довольно скоро мне удалось выставить звездочетку за дверь и вручить брату кофе. Теперь Вал пил его, медленно. Он с трудом удерживал чашку. Я бы даже пожалел его, сидящего в исподнем и старающегося не срубить желудок на пол, не будь эта картина следствием его собственного выбора.
– Я получил письмо, – недружелюбно сказал я.
– И чего?
– Оно не мне. Оно тебе.
– С чего это мне? – Он неопрятно раскашлялся. – Разве виновник не написал Тимоти Вэ а эл…
– Здорово, что ты еще можешь произнести по буквам собственную фамилию. Ты сможешь прочитать письмо или лучше мне прочесть его вслух?
– Валяй ты. И побыстрее. Раньше закончишь – раньше отвалишь.
Я прочитал. Брат заинтересовался где-то поблизости от неверно написанного слова «Папписты». Когда я закончил, он прижал пальцами мешки под глазами и протянул правую руку:
– Дай сюда, мозговитый полицейский.
Я протянул бумагу. Валентайн поднял письмо к свету из окна. Потом опустил и достал из кармана сюртука, висящего на спинке стула, коробку люциферов, зажег одну спичку об ноготь и уверенно поднес ее к бумаге.
– Прекрати, – ахнул я и потянулся за письмом.
Вал, к моему беспредельному удивлению, отдернул руку и встал. Такого я не ожидал, и теперь, когда письмо догорало над его головой, дергаться без толку. Иногда мне удавалось опередить брата, особенно если предыдущим вечером он здорово набрался. Иногда. Но он был не только выше, но и быстрее. Я снова почувствовал себя шестилетним. Валу двенадцать, и он собирается вышибить у безобидной полосатой змейки мозги о бревно. Змейка не пережила того приключения.
– Почему? – спросил Валентайн, следя за бегущими язычками пламени; меня всегда подташнивало от его восхищения огнем. – Нам от него нет ничего хорошего, Тим.
Следя, как волокна обращаются в пепел, я попробовал иную тактику:
– Но разве это не доказательство?
– Возможно, – весело признал он. – Только ты хотел сказать, было доказательством. Теперь это зола.
– Ты не веришь, что его мог написать убийца?
– Эту чушь? Нет. А ты?
– Может, и нет, – зарычал я, – но как мы теперь узнаем, кто его написал?
Бумага уже исчезла, остались только шелковистые ленточки пепла на волосах Вала. Скорее всего, он немного обжог большой палец, но не подал вида.
– Какая разница, кто его написал? – поинтересовался Вал.
– Кем бы он ни был, он знал о мертвых птенчиках!
– Ага, – улыбнулся брат.
Мошенник уже полностью пришел в себя. Даже я не мог не восхититься таким подвигом.
– Мне нравится, что ты думаешь, это может быть кто-то иной, кроме крыс-вигов из «медных звезд», а у нас таких шесть или семь, или какого-нибудь съехавшего с катушек парня со звездой. Пытается поднять толпу против ирландцев, поскольку каждый сынок ирландской матери симпатизирует демократам. Мне это очень нравится. Почти как твоя идея, что если долго-долго пялиться в письмо, можно выяснить, кто его написал. Богатая мысль. Но стоит этому письму увидеть свет, и у Партии будет война на руках. Каждый полуголодный Пэдди, стоит ему сойти на берег, становится верным демократом, как только узнает, кто его друзья, кто подставит ему плечо. И хорошим же я буду другом ирландцам, если виги увидят эту дрянь – нас сразу заклеймят ненастоящими американцами и втянут в скандал. И тогда не успеешь опомниться, а нас уже отзовут.
– И не дай Бог, чтобы Партия пострадала, – насмешливо сказал я.
– Благослови твои губы, так и есть, – ухмыльнулся он. – Спасибо, Тим, что принес мне этот обрывок поношений, ты прямо как альманах, и спасибо за кофе. Очень благородно. А если ты будешь любезен и уберешься прямо сейчас, я полюблю тебя еще сильнее.
Я вышел из дома Вала, с трудом перевел дыхание и, встав у коновязи на Спринг-стрит, не представляя, как быть и что делать, принялся обдумывать варианты.
Я мог ворваться в бордель мадам Марш и громко потребовать объяснений, какого черта тут происходит, под угрозой тюремного заключения или чего-нибудь худшего. Она либо сдастся, либо подсунет мне что-нибудь. И во втором случае человек в черном капюшоне будет предупрежден. Он, если вообще существует, исчезнет безнаказанным. Я мог пойти пялиться, как идиот, на кости, которые мы сложили в запертой комнате в Гробницах, и думать, кем же они были. Я мог изводить несчастную девочку с серыми глазами, добиваясь от нее сведений, которых, как она сама сказала, не имеет. Я мог напиться. Или найти что-нибудь покрепче, если хочу походить на своего брата еще сильнее.
В конце концов, я дал слабину. В прискорбном состоянии духа я направился к дому Андерхиллов. Может, я был дураком, которому хотелось на мгновение увидеть нечто прекрасное и только потом признать: я не в силах отомстить за убитых детей. Но я, честное слово, сказал себе, что надеюсь на хороший совет.
Впервые мы с Валом встретились с Андерхиллами, когда он подобрал редкостное сочетание всякой отравы, и мне показалось, он уже не дышит. Мы жили тогда на Сидар-стрит, в глухой комнате, похожей на хлебницу, с одной маленькой плитой и двумя матрацами. Однажды вечером я пришел домой – мне было четырнадцать, а Валу – двадцать один – и обнаружил, что мой брат сильно напоминает собственную мраморную статую. Я попытался разбудить его, а потом, обезумев от испуга, выскочил из дома. И первым намеком на помощь, который я отыскал, оказались освещенные окна домика священника, пристроенного к церкви на углу Пайн. Когда я постучал в дверь, ее открыл озадаченный и серьезный мужчина в рубашке. У огня быстро шила бледная женщина, а незабываемая черноволосая девочка читала книгу, лежа на плетеном ковре.
Есть церковники, которые только языком хорошо болтают, но Томас Андерхилл знал, как пользоваться горячей водой, нюхательной солью, бренди, нашатырем и здравым смыслом, и в тот вечер ему пригодился весь набор. Когда он выходил из нашей комнаты, то бросил на меня самый добрый из возможных взглядов: в нем не было ни капли жалости. На следующее утро, узнав всю историю, Вал отправился прямиком в дом Андерхиллов и поговорил с преподобным. Наверное, это была лучшая речь всех времен и народов, поскольку нас пригласили на чай и я обнаружил, что сижу напротив Мерси Андерхилл и восхищенно наблюдаю, как она дует на свой дарджилинг. Потом Вал преподнес миссис Андерхилл букет из диких ромашек, извиняясь за доставленные хлопоты.
Что касается меня, он где-то украл бифштекс, поскольку, видит Бог, мы не могли позволить себе его купить, и тем вечером потрясающе приготовил его на нашей маленькой плите. Не сказав ни слова о прошлой ночи, ни извинений, ни благодарности. Я был почти тронут.
И вот, после того едва не окончившегося трагически происшествия, я ходил смотреть, как растет Мерси. Каждую свободную секунду она писала стихи, рассказы и одноактные пьесы, мы с Валом и преподобным каждую весну красили цветочные ящики на доме священника желтым, а Оливия Андерхилл, пока она еще была жива, пекла лучшие пироги, которые я когда-либо ел. Сотни раз после очередного бала пожарных мы сидели за их обеденным столом – Вал, раскрасневшийся под воротником от джина, и я, тоже весь красный, но совсем по другой причине.
Я прошел всю дорогу в дурном настроении, рассчитывая, по меньшей мере, отвлечься на дегустацию горького шоколада, темного, ароматного и неотразимого. Единственная служанка Андерхиллов, Анна, бледная худенькая девушка из бедной британской семьи, с улыбкой открыла мне дверь. Потом нахмурилась, явно желая узнать, почему четверть моего лица спрятана от дневного света. Но сразу сказала, что Мерси занимается ужасным случаем цинги где-то в Ист-Ривер, там целая семья живет исключительно на вчерашней рыбе и засохшем хлебе, а преподобный сейчас в гостиной.
Это немного походило на возвращение домой. Бесчисленные книжные полки – я прочитал большую часть этих книг, дожидаясь, пока покажется Мерси, – часы со зловещим полумесяцем, мягкое сиденье у окна, из которого виднелась зелень и подвязанные к колышкам помидоры. Но я не ожидал такого выражения лица преподобного, когда вошел в гостиную со шляпой в руке. Обычно преподобный был бодрым человеком. Он относился к событиям, как к сюрпризам, даже если они на самом деле его не удивляли, просто чтобы скрасить настроение вам и себе. Но сейчас его лицо выглядело как плохо сделанная статуя. Части плохо сочетались, печальные голубые глаза не подходили к привычной оптимистичной улыбке. И смотрели они в пустоту, хотя рядом с преподобным лежали какие-то бумаги.
– Мистер Уайлд, – любезно сказал преподобный.
Но его лицо острой проволокой стягивало напряжение. И я знал, в чем дело. Даже не послужи я напоминанием, он все равно продолжал видеть Айдана Рафферти. Во сне, в бездумные секунды, когда добавлял в чашку сливки, между строк утомительной книги. Не важно, чему он был свидетелем в своей непростой жизни, этот зловещий красный след на белой шейке, побагровевшие пальчики – они оставили в нем зарубку. Однако разделить эту картину с другим человеком, не говоря, просто глядя на мертвого младенца, – совсем иной вид унижения. Я ощущал это не менее болезненно, чем он. Может, мне не следовало приходить.
– Я не могу остаться. Вы заняты, и…
– Я не занят, – нежно улыбнулся он и отодвинул от себя документы. – И надеюсь, вы согласитесь, даже будь я занят, мне хотелось бы узнать, как вы поживаете.
Повинуясь его жесту, я уселся напротив. Он уже направлялся к буфету, налить нам два скромных стаканчика хереса. В отличие от многих протестантов, преподобный не трезвенник. Он верит, что люди должны быть в силах контролировать себя, все люди, и верит так, будто оно где-то записано. Может, это и правда. Думаю, он держит в доме спиртное, чтобы доказать себе – он способен ограничиться одной порцией. Капля сорвалась с горлышка бутылки на сервант; и преподобный достал носовой платок, трижды провел им по пятну, потом сложил и убрал в карман. Беспощадно эффективный.
– Я наблюдал, как вы двое растете, живете совсем рядом с нами и так хорошо о себе заботитесь… вы должны понимать, что вызываете мой неизменный интерес, – продолжал преподобный, протягивая мне стакан.
– А теперь Вал – капитан, – сухо сказал я.
Я пожалел об этих словах в ту же секунду, когда они сорвались с языка. Мысленно я могу бранить Валентайна как хочу, но не собираюсь отрекаться от него публично.
– Да, ваш брат всегда плясал по тонкой нити между успехом и отчаянием, но мы знаем, почему.
Я ничего не ответил. Конечно, наш дом сгорел, и родители сгорели вместе с ним, и да, я видел их останки, и да, память об этом живет во мне. Тем не менее, я не видел необходимости в том, чтобы посвятить себя всем видам нарушения общественного порядка по алфавиту, а дойдя до конца, пойти по второму кругу; так почему же этим занят мой брат?
Конечно, Валентайн к тому времени уже бегал с отъявленными хулиганами. Он был на полпути к дебоширству, «одалживал» лошадей из конюшен и скакал на них галопом до Гарлема и обратно, уговаривал меня, что мороженое мне не повредит, если согреть его в печи, а потом ржал, когда оно растекалось в лужу. Называл масло коровьей смазкой, а шестипенсовик – дубильщиком. Получал взбучку за то, что забрасывал прихожан тухлыми яйцами, а на следующий день учил меня курить сигары. Но когда наши родители ушли, ушел и он. О, он нашел нам квартиру и выучился готовить. Спору нет. Но потом он каждый вечер стал приходить домой в крови и нализавшись джина после очередной бандитской потасовки или бешеный и покрытый золой после пожара. Пропахший дымом, от которого у меня екало сердце. И я ненавидел его за это. Я понимал, он отдаляется от меня. Отдаляется нарочно. А потом у меня не осталось ничего.
«Как простить человека, который обходится с единственным оставшимся у него членом семьи как с общественной свалкой?» – спрашивал я себя.
– Мистер Уайлд, простите, если я позволил себе лишнее, – мягко сказал преподобный Андерхилл. – Но это гнусное убийство, о котором мне вчера вечером рассказала Мерси… вы уже что-нибудь выяснили?
«Он зовет ее Мерси», – от нечего делать думал я, ковыряясь в ране. Но я был ему признателен. Мне требовался слушатель, причем тот, которому я доверяю.
– Вы могли бы поверить в существование ирландского безумца, действующего во имя папы? – вздохнул я.
Преподобный сцепил пальцы.
– А почему вы спрашиваете?
– Я слышал такое предположение. Но мне трудно в это поверить. Мне нужно… профессиональное заключение.
Преподобный Андерхилл откинулся назад и задумчиво склонил голову. Там, где Мерси отвечала на вопрос вопросом, преподобный отвечал рассказом. Притчами, видимо, вследствие его работы. Так он и поступил, опершись на локоть и пристроив херес на подлокотник кресла.
– Когда Оливия была жива, – медленно произнес он, – она изо всех сил старалась убедить меня, что приверженность католицизму не свидетельствует о низком интеллекте или морали. Вы помните разгар Паники, когда люди в прямом смысле голодали на улицах, и мы находили их в конюшнях или рядом с фруктовыми тележками, замерзшими насмерть? И что многие из них были ирландцами?
Я кивнул. Я занимался баром, и Вал хорошо устроился со своими пожарами и политическими назначениями, но это было жестокое время. Такое невозможно забыть. И не только ирландцы. Бывшие банкиры выбрасывались из окон, предпочтя смерть последствиям неисполненных обязательств. Я достаточно насмотрелся на холеру и не считал их решение ни трусостью, ни храбростью. Оно было просто рациональным.
– Оливия думала, что бедные ирландцы вполне соответствуют библейскому определению «малых сих». И потому заботилась о них и кормила, как собственных детей, будь то законопослушные граждане или преступники, и даже отъявленные бандиты вроде «Керрионов», «Сорока разбойников», «Пивных уродов» или «Фалд». И когда она подхватила холеру в одном из этих притонов, я спрашивал себя пред Господом, почему меня никогда не убеждали ее аргументы, такие сострадательные и проникнутые добротой. Почему я настаивал, что благотворительность должна идти вместе с покаянием и исправлением. И спустя много месяцев Господь даровал мне ответ, дал мне понять, в чем ошибалась Оливия.
Он наклонился вперед и поставил стакан на стол.
– Мы не миримся в своей стране с грехом убийства. Или лжи. Или воровства. Но мы позволяем процветать ереси – величайшему из грехов. В их религии папе римскому поклоняются, как Богу, грехи человеческие искупаются не покаянием, а ритуалом, и какие там процветают злоупотребления? Какие зверства могут скрываться за закрытыми дверями, когда вся их церковь отчитывается перед человеком, а не Богом? Мистер Уайлд, вы повидали ирландцев. Их воля истощена верой в то, что они могут достичь спасения только посредством смертного человека. Они пьют, они болеют, они распущены, и почему? Только потому, что их собственная религия крадет у них Бога. Я больше не забочусь о людях, которые не готовы отказаться от Римской Церкви, опасаясь за собственную душу и не желая потакать богохульству. Оливия, упокой ее Господь, была слишком щедра духом, чтобы разглядеть собственную ошибку, прежде чем ее поразила проклятая зараза, – горестно закончил он. – Но я молюсь за ирландцев, мистер Уайлд, молюсь за их просветление и прощение Господне. Я каждый день молюсь за их души.
А я думал об Элайзе Рафферти, о крысах, с которыми она делила постель, и ее первом преступлении – она хотела сливок для младенца, но не желала отречься от папы, – и внезапно почувствовал себя ужасно уставшим. Если молитвы преподобного и помогли ей, я этого не заметил.
– Но можете ли вы поверить, что за этим преступлением стоит безумный католик, оставляющий след из вырезанных крестов? – мягко спросил я.
– Один из тех, кто воспитан священниками, возможно, того сорта, что прячут разврат под святыми одеждами? Мистер Уайлд, ваше предположение кажется мне вполне допустимым. Оно меня даже не удивляет.
Луноликие часы болезненно тикали в моей голове, добиваясь до черты, за которой нет возврата. В таком огромном городе вроде бы глупо чувствовать, будто вскоре случится что-то плохое, поскольку оно и так непременно случится. Но казалось, искажается даже свет, падавший на дубовый стол и обшитый тесьмой ковер. Может, гроза наконец-то уходит и оставляет нас одних, разбираться друг с другом, как нам захочется. И чаще всего довольно диким образом.
– Мисс Андерхилл навещает католиков, – неопределенно заметил я.
– Да, против моей воли, хотя вряд ли я могу категорически запретить ей подражать покойной матери. Но только благотворительность, никакой медицины.
Когда до меня дошло, что он сейчас сказал, у меня перехватило дыхание. Потом я кивнул, благодарный любому предлогу скрыть свои мысли.
Он не знал.
Преподобный никогда не сопровождал Мерси в ее походах, а она, вероятно, создавала впечатление, что ограничивается раздачей хороших ниток и растительного масла. А поскольку он служил только перед протестантами, до него не доходили слухи. Перед моим мысленным взором мелькнула Мерси, меняющая пожелтевшие тифозные простыни, когда мне случилось проводить ее в район восточных доков, и я подавил всплеск беспокойства. В тот день, когда я застал их спорящими, речь шла о посещении католиков, а не об уходе за больными.
– Я скорее предпочту, чтобы она заботилась о рабской яме в Южной Каролине, нежели о тех рабских ямах человеческого разума, на которых она настаивает. – Он неуклюже дернул рукой, странный жест для такого ловкого человека. – Это меняет ее, и я не вполне понимаю, как именно.
Я следовал за его мыслью до конца предложения, но обнаружил последнюю страницу пустой. Конечно, Мерси была невероятным сочетанием характеров своих родителей – масло с водой, смесь решимости и прихотей, и это делало ее восхитительной, хотя и непредсказуемой. Она всегда была самой своеобразной личностью из всех, мне известных, и потому она не могла измениться, ведь правда? В Мерси уже крылись тысячи граней, которые я не в силах охватить. Она могла только еще глубже стать собой.
– А я лишь старею и становлюсь сентиментальным, – легко добавил преподобный, когда я ничего не ответил. – И да хранит ее в таких местах Господь.
Я не мог не одобрить подобную сентиментальность. Когда я встал, собираясь уходить, мне в голову пришла одна мысль.
– Преподобный, если вы не против моего вопроса… Если вы испытываете такие чувства к богохульству, почему вы столь терпимы к моему брату?
Андерхилл мимолетно улыбнулся.
– Видите эти полки? – спросил он, обводя рукой книги. – Отдых и развлечение моей дочери. Вы же и сами читали некоторые из них?
– Да, – растерянно сказал я. – Довольно много.
– Ну, когда вы не смотрели в книги, этим занимался ваш брат. И если в человеческом роде следует восхищаться независимостью ума, ваш брат определенно достоин одобрения.
Он встал и сложил документы в аккуратную стопку.
– Всего наилучшего вам, мистер Уайлд, и пожалуйста – я бы хотел быть в курсе ваших успехов, насколько вы вправе о них рассказывать.
Озадаченно хмуря брови, я вышел из дома и осознал: я вновь вернулся к своему сухому, как Сахара, перечню возможностей. И вариант напиться в дым перескочил на позицию два. Но когда я прикрыл за собой дверь, то заметил Мерси.
Она бежала. Я уже давно не видел, чтобы она бегала, а сейчас Мерси неслась по улице, черные волосы бунтовали против кружевного чепчика, голые плечи качались над широким воротом масляно-желтого дневного платья, на талии разбегались десятки складок. Увидев меня, Мерси остановилась, пытаясь отдышаться, и начала улыбаться. Даже ради своей жизни я бы не смог постичь, почему.
– С вами все хорошо? – спросил я, надеясь на короткий ответ.
И конечно, не получил его.
– Мистер Уайлд, – сказала она, задыхаясь, со смешком. – Я искала вас в Гробницах. Но не нашла, и теперь знаю, почему.
Я попробовал еще раз, жестче.
– В таком случае я рад, что вы меня нашли. Но зачем вы меня искали?
– Если я скажу, что мне очень нужна ваша помощь и что вопрос тесно связан с вашей собственной заинтересованностью в том дьявольском деле, вы пойдете со мной, прямо сейчас?
– В чем дело? – прямо спросил я.
– Мистер Уайлд, – сказала Мерси, ее грудь все еще вздымалась. – Я буду права, если предположу, что вы говорите на брызгах?
