Текст книги "Улей"

Автор книги: Лина Негода

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Глава 15

Судилище бесчестия

Судили меня вместе со «святой троицей». Итог судилища был следующим: меня не уволили из органов благодаря чуду (не иначе!), впендюрив строгача с занесением в личное дело; зассанца-дежурного с почестями отправили на пенсию (благо время давно пришло), а Федьку (самого молодого постового) турнули из органов по «собственному» желанию.

– Фёдьку-салагу ваще не жалко! Дебилушек он и в Сибири дебилушек! (У Фёдора действительно была лёгкая степень дебильности, что совершенно не мешало ему до первой грандиозной пьянки «тянуть службу»).

– Ага! От него всё равно толку, как от козла молока. Пусчай теперь скотоводством занимается, раз бухать не умеет, придурок! – посмеивались коллеги.

И только Ванечке Хвостову повезло больше остальных. Ему просто погрозили пальчиком.

– Ванёк-Ванёк! Ай-ай-ай! Ты так больше не бухай!

Ваньшу Хвостова увольнять было нельзя. Ну, никак нельзя! На горизонте маячила свадебка, которая обещала стать событием года той самой деревни, из которой вышла добрая половина нашего милицейского коллектива. Обещала – и стала.

Глава 16

А свадьба пела и дралась…

Такой свадьбы приглашённые ещё не знавали! Жених-орденоносец (медаль заработал в Чечне), невеста – вся Фея Невозможная. Гости глядят на пару – не налюбуются. Пьют – не нарадуются. Больше всех воркует тёщенька:

– Ай да зятёк! Ай да герой! Как же нам с зятюхой-то повезло!

Со всех сторон: «Горько! Горько»!

Чем больше пили, тем чаще хотелось курить и говорить по душам. С каждой новой рюмкой Фея Невозможная утрачивала свой шарм и притягательность, а вот друзья-товарищи, напротив, становились всё желанней и милее.

– Ваня, ты где? Ваня!

– Ваня, ну чего ты опять ушёл?

– Ваня, нас зовут к столу! Слышишь меня?! Нас целоваться зовут, Ваня…

– Ваня, бл*дь сколько я ещё должна за тобой бегать?!

– Ванька, мать твою! Если ты сейчас же не пойдёшь со мной, то я… я….

Бог его знает, чем бы завершились призывы Феи Невозможной, если бы не Ваньшины закадычные друзья, решившие отстоять попранные права близкого им товарища.

– Ванёк, ты чё бабу так расслабил? А? Ставь её на место с первого дня! Не то на голову несерет, – советовали они. – Чё она у тя блажит? Нервная, что ли? Может ей слегка в торец зарядить, шоб затухла малость?

– А и правда, чё она блажит?! – взбеленился Ванёк. – Что за на!? Имею право общаться с друзьями, сколько в меня влезет! На то они мне и дружки! Имею право культурно отдыхать!

Дальше-больше… Дальше: слово за слово, хреном по столу…

– Козлище ты, Ванечка, премерзкое! Премерзкое и прегадкое, – сквозь слёзы, бормотала Фея, – для тебя друзья дороже? Да? Да? Ладно…. Сейчас ты у меня запоёшь! Запоёшь, я тебе обещаю…

И вот уже обручалка с Ваниного пальца полетела в пыльную придорожную траву. И вот уже порваны и разбросаны все фотографии, сделанные в Чечне. И вот уже у Феи разбита нижняя губа. И вот уже тёщенька ломает стул о голову орденоносного затюхи. И вот уже гости, впечатлённые «завязкой», медленно, но верно идут стенка на стенку.

Деревенская свадьба… что может быть тебя веселей? Разве что свадьба Ваньки Хвостова? В субботу – свадьба, в воскресенье – развод…

До самой зимы развесёлое мероприятие смаковалось и мусолилось коллегами во всех деталях и подробностях. Иван, конечно, старался вычеркнуть данный эпизод из собственной жизни, но предательские швы, наложенные на лоб, всякий раз напоминали ему о былом, стоило только подойти к зеркалу.

Глава 17

Первый «трофей»

В декабре я обморозила пальцы на ногах. Весь месяц стояли сорокаградусные морозы, но это не мешало начальнику МОБ (милиции общественной безопасности) изводить меня ночными проверками. Никакие морозяки не могли его остановить. Капитан Перебейнос был одержим идеей распрощаться со мной, ибо считал меня белой вороной, случайно залетевшей в райские кущи. Открытым текстом он твердил:

– Ты, Лисицына, бельмо на глазу у нашего коллектива! Ты мне портишь всю статистику! На твоём счету ни одного доставленного в дежурную часть. Ты хлеб пожираешь зря!

Впрочем, я считала иначе.

– Как же так? Я привела одного доставленного, – робко возражала я.

– Твой доставленный не считается, с него всё равно взять было нечего.

– Ну, я же не виновата, что он всё пропил….

В одну из смен, ближе к вечеру, аккурат накануне прихода поезда, когда зал ожидания был битком набит людьми, я сквозь него вела своего первого задержанного. Впрочем, сказать «вела» было бы не совсем правильно. Здоровенный детина, раза в три больше меня, едва держался на ногах. Словно грозный страж порядка, я пыталась вести его то под правую, то под левую руку, потом придерживать сзади, и, наконец, спереди, но все мои попытки были тщетными и завершились БП (Бо-о-ольшим Позором). Дядя рухнул на пол на глазах ожидавших поезда, а я по инерции тут же накрыла его собой, словно по команде «Воздух». Моя форменная чебурашка укатилась под лавку, предательски выпустив на свободу две весёлые косички, как у Пеппи Длинныйчулок.

В зале воцарилась мертвенная тишина.

– А-а-а-а, вот же позор! Чёрт возьми! Всё равно дотащу! А-а-а-а, какой кошмар и ужас!

Собрав все силы в кулачок, я каким-то чудом, не иначе, подняла с пола тушу мертвецки пьяного борова и всё же допёрла-доволокла до дежурки. И тут-то, как сказала бы цыганка, вышли «напрасные хлопоты». Во-первых, боров упёрся обеими руками в косяки и забить его внутрь дежурки было решительно невозможно. Во-вторых, коллеги, услышавшие возню за дверью, тут же вышли посмотреть, чего там такое происходит. Увидев мои потуги, сонно зевнув, они молвили:

– Ну и нах… ты его сюда приволокла?

– Ага, нах…? Он у нас вчера был, и мы его уже выпотрошили. Пусть бы себе валялся.

Мне было ужасно обидно, а самое главное стыдно перед «зрителями», сидевшими в зале ожидания. Цирк на дроте и всё бесплатно….

Глава 18

Не без «добрых» людей…

В целом ко мне все ребята относились довольно хорошо, за исключением Перебейноса и одного из четырёх дежурных, по фамилии Ивашкин. Рыжему майору, годившемуся мне в отцы, со слов коллег, «не давали бабы», от этого он был всегда зол, аки дьявол и оных ненавидел, словно Шариков весь кошачий род.

Однажды вышел прегадкий случай. Меня зарядили на весь месяц работать в одну смену с Ивашкиным. Часов в пять утра, зайдя в дежурную часть, я всего на минуточку положила голову на стол дежурного (сам он в этот момент спал в соседней каморке) и тут же отрубилась. На улице был собачий холод, поездов в ближайшее время не предвиделось, вокзал пустовал, а вся прилегающая территория в очередной раз была исследована…

– Встать! В следующий раз я тебе по башке дубиной в*ебу и предупреждать не стану! Чего развалилась? У тебя рабочая смена, иди в зал и работай, постовым в дежурке не место!

От крика и резкого удара резиновой палкой по столу – совсем рядом с тем местом, где лежала моя голова, – я подскочила, словно ужаленная.

Ивашкин же, опухший ото сна, был очень доволен произведённым им эффектом.

И только в девять утра, сдав смену и придя домой, наконец-то я смогла дать волю своим слезам.

– Чего я ему сделала? За что меня этот Ивашкин так ненавидит? – жаловалась я матери.

– Майя, на больных грех обижаться. Они всех ненавидят. Его мамаша всё время нашу бабу поедом ела. Как встретит, так и начинается:

– Верку-то хорошо кормишь, она у тебя родная, а Витьку-коротышку, как попало. Он ведь приёмыш, ему и кислая капуста сгодится. Это от твоей кислятины он такой маленький и ни черта не растёт! Дохлый весь и светится! Гавкала сука до тех пор, пока ей дочка в подоле не принесла. Да не просто принесла, а принесла карлика.

После маминого откровения, экзерсисы Ивашкина меня совершенно перестали трогать, да и работать вскоре я стала с ним в разные смены. С Перебейносом всё было куда печальнее. Этот экземпляр, прикативший в Сибирь в наши Залупцы в начале восьмидесятых из Бендер, был куда непредсказуемее и подлее.

Он обожал явиться в три часа ночи (и сорокаградусный мороз ему не был помехой) на перрон и проверить, насколько старательно я исполняю свои должностные обязанности, суть коих была до тошноты простой. Пришёл пассажирский поезд, его нужно встретить, стоя на перроне. А дальше наряд милиции (это два постовых) был обязан данный состав «обработать» (т.е. весь, от головы до хвоста пройти туда и обратно, если, конечно, время стоянки позволяло сие осуществить). После «променажа» нам надлежало вновь «пастись» на перроне вне зависимости от погодных условий до тех пор, пока поезд не сделает «ту-ту».

В одну из таких вот ночей ноги я и обморозила. Перебейнос, упиваясь собственной властью, стоял вместе со мной на жутком морозе все тридцать пять минут, до тех самых пор, пока очередной пассажирский не показал нам свой хвост.

– Лисицына, ты когда в органы шла, о чём думала? Здесь тебе не хухры-мухры, а строгая дисциплина! А ты, Лисицына, всё время её нарушаешь. Вот и сейчас нарушаешь форменный Устав. Если мёрзнешь, опусти уши у шапки, но не так, как ты это сделала, а завяжи их под подбородком. А если тебе кажется, что уши под подбородком – это некрасиво, то подними их и завяжи так, как положено по Уставу – сверху шапки. Чего они у тебя свободно болтаются? Завяли? Отпали? Или, может, ты не знаешь, как шапку форменную носить?

Устав от систематического гнобежа Перебейноса, я всеми фибрами души начала грезить уголовным розыском. «Да-а-а, уголовка – это Настоящая Работа! Сплошная романтика и движняки, куча всего интересного, а главное – работа людям пользу приносит. К тому же начальник у них – мужик хороший», – дни напролёт думала я. Именно такой рисовалась мне жизнь среднестатистического опера.

– Маечка, зачем тебе наши печали? Уголовка – это не женских ручек дело и уж точно не женской головки, – усмехались опера, глядя на меня – желторотую пигалицу метр пятьдесят пять ростом.

Мой пыл остудил беглый просмотр фотоальбома со «жмурами». Особенно впечатлили и надолго врезались в память два фото: на первом – крупным планом висельник, болтающийся на железнодорожной эстакаде, на втором – бабушка в ведёрках. Не повезло старушке, оказалась между двумя скорыми поездами, её останки долго собирали лопатами и совками.

Фотоальбомчик подействовал на меня, словно ритуал «Вуду». Впечатлившись буднями уголовного розыска, больше им я никогда уже не грезила.

– Бррр… ужас какой! Уж лучше общение с Перебейносом, чем такое, – обречённо думала я, совершенно не подозревая о наличии иных, более радужных вариантов и перспектив, которые могли бы быть в моей жизни.

Глава 19

Швета-Абажур

Стоит отметить, что я была не единственной девушкой-постовым. Мою коллегу Швету-Абажур (именно так её звали в нашем посёлке) Василий Парфёнович всем без исключения ставил в пример.

– Лисицына, и ты учись у нашей Светланы. Она хоть и строгая, но справедливая. Размазне в милиции не место! Учись-учись! Вчера вон, так бича ПРом отходила, что у него шкура на спине лопнула. А ты у нас белоручка и неженка, с говном работаешь, но хочешь не измазаться. А так не бывает!

Тридцатилетняя прапорщик Швета действительно могла «отходить» кого угодно. Не всякий мужик решался ударить доставленного, тем более со всей дури, а у неё это было запросто. Сначала мат-перемат, а вслед за этим – для пущей убедительности – палкой по зубам.

Первую часть своего странного прозвища Швета-Абажур получила во времена лихой юности, когда «никого мимо не пропускала», вторая часть присовокупилась к ней вскоре после того, как наша героиня стала представителем Закона.

Но отчего же «Абажур», спросите вы? В некотором смысле виновницей являлась Ильза Кох, жена того самого Коха, возглавлявшего печально известный Бухенвальд. Жёнка у Карла была ему под стать. Она не только питала особую слабость к предметам, сделанным из человеческой кожи, но и активно помогала своему муженьку налаживать «процессы» на вверенном участке. За «трудолюбие» и особое рвение Ильза и получила у узников прозвище «Фрау Абажур». Не трудно догадаться, из чего тот был сделан…

Слава богам, мне ни разу в жизни не пришлось работать со Шветой в одну смену. О её садистских наклонностях я могла судить исключительно по рассказам коллег. Смею предположить, что если бы Швета-Абажур родилась в Германии в начале двадцатого века, то думать, в чём себя реализовать, ей бы особо не пришлось.

Шветин супруг также был нашим коллегой, но он по большей части крутил баранку. В тот год (1994) от нашего коллектива десять человек уехали в Чечню в долгосрочную командировку. Все жёны, провожая своих мужей, рыдали в голос. Швета-Абажур не стала исключением, чем весьма озадачила многих.

– Шветуля, ты, оказывается, у нас и плакать умеешь? Или в тебе водка плачет? Не бзди, родимая! Вернётся твой мужик целым и невредимым.

Мужик и впрямь вернулся без повреждений, как и предрекалось, правда, радость была недолгой. Недельная пьянка по случаю удачного возращения завершилась страшнейшей автомобильной катастрофой. Славного «чеченца» буквально отскребали от того, что раньше называлось машиной.

Абажур на похоронах не проронила и слезинки, а пару месяцев спустя спокойно сообщила:

– Мужики, я опять замуж! А чего сидеть да горевать? Витальку всё равно не вернёшь. А жизнь продолжается!

Глава 20

Казусы ментовской жизни

Хватало, конечно, и казусов. Редкий понедельник обходился без разбора полётов, связанных с бесконечными пьянками личного состава. Сотруднички, не найдя иного места, как личный кабинет, зачастую бухали прямо в нём. А почему бы и нет? Начальство в выходные далеко. Кто-то на рыбалке, кто-то в соседней деревне стоит вверх гудком в родительском огороде, а кто-то и вовсе укатил на моря. В понедельник коридор изобиловал «полезными ископаемыми»: пуговицами, лычками, звездочками, а порой и погонами или клочками форменных рубашек. Напившись до чертей зелёных, коллеги задавались сакраментальным вопросом: «Ты меня уважаешь?», который всякий раз заканчивался одинаково – мордобоем.

Однажды мне пришлось выехать с операми на ловлю «зайцев». Транзитные поезда, идущие из Казахстана, всегда были набиты под завязочку, особенно это касалось плацкартных вагонов. Люди, словно челноки, бесконечно сновали через недавно возникшую границу, привозя в Россию одни товары и увозя другие. Проводникам тоже хотелось заработать, и они делали это, как умели. А вот у представителей власти мотивация была иной: вышестоящее начальство жёстко требовало «палок» – регистрации всё новых и новых правонарушений и преступлений. Где хочешь, там и ищи, хоть сам сначала накачивай народ водкой, а потом оформляй по 162 КоАП РСФСР.

Логики в этом порочном замкнутом круге не было никакой. Судите сами: с одной стороны руководство МВД кричало о профилактике правонарушений (т.е. о мерах, которые бы предупреждали нарушение закона), а с другой спускало планы и требовало их исполнения. Ну, например, в этом месяце должно быть зарегистрировано сто протоколов по статье 158 КоАП РСФСР, а также двести по статье такой-то. Если регистраций было мало и план не выполнялся, сие автоматически означало, что ты работаешь из ряда вон плохо и тебе не место в рядах представителей закона. Но ведь если нет нарушений, логически следует, что профилактика организована на самом высоком уровне. Ан, нет! Приказано: круглое переносить, а квадратное – катать, вот делай, что сказали…

Февральский вояж мне запомнился надолго, во-первых, я своими глазами увидела, что значит «ловля зайцев», во-вторых, казус, произошедший в ночном плацкарте, долго заставлял меня смеяться до слез всякий раз, когда я сталкивалась с Масловым.

«Охота» была делом отлаженным и простым до безобразия. Сотрудники милиции, войдя в вагон, сразу же требовали у проводника билеты на кочующих пассажиров. Как только билеты были посчитаны, начинался подсчёт «де факто» – по головам. Разница между первым и вторым давала ответ на вопрос: есть ли зайцы и если есть, то в каком количестве.

В тот раз в ночном вагоне оказалось два «зайчика», которых, следуя букве закона, нужно было незамедлительно оформить. Скромно устроившись на нижней боковушке, Маслов, один из оперов, заполнял протокол. Я, стоя рядом, тяжело вздыхала. Мне было искренне жаль незадачливого проводника, который так глупо попался на горяченьком.

Теперь «телега», которую писал Маслов, прилетит горе-«предпринимателю» на работу, и его, скорее всего, уволят, – с горечью думала я, – а виноваты в этом мы. Эхххх….. ну что за работа такая дурацкая? Разве это преступники»? Вот где у нас справедливость?

Закончив с проводником, принялись за «зайцев», которым все эти писульки, сказать по правде, были, до Бениной мамы. Оба не работали, следовательно, никаких санкций, кроме копеечного штрафа, им не светило. Пока Маслов царапал бумагу, «зайцы», прижав уши, стояли рядышком и изо всех сил сдерживали смех. Причиной смеха являлся мужчинка в самом расцвете сил, спавший на соседней нижней полке. Сладенькому, очевидно, снилось что-то очень приятное, от чего он довольно громко попёрдывал. Первый громогласный «пук» заставил всех насторожиться: «Да, ну на-а-а…! Не может быть»! Однако всё последующее жопное «песнопение» вызывало желание не просто засмеяться, а заржать, аки лошадь Пржевальского. Я, конечно, знала, что «сонна жопа – барыня» – так иногда говаривала моя бабка, – но ситуация была до боли комичной: административные протоколы составлялись под жизнеутверждающий аккомпанемент здоровяка, который в силу своего богатырского сна, пропустил всё самое интересное.

«Зайцы» с каждым новым аккордом хихикали, я рукой прикрывала улыбку, и только стоический Маслов был непоколебим. Не единый мускул не дрогнул на его лице. Казалось, что он не только нем, но ещё и совершенно глух. Разделавшись с бумажной волокитой, мы двинулись в следующий вагон. Оказавшись в тамбуре, Маслов в буквальном смысле сложился пополам:

– А сейчас… я буду…. ржать…

Хорошо, что предупредил, иначе бы я испугалась гомерического хохота, разразившегося в то же мгновение.

Жизнь среднестатистического мента в начале девяностых очень сильно напоминала игру в русскую рулетку. Впрочем, не думаю, что нынче что-то сильно изменились. Никогда не знаешь, кому и когда достанется твой шальной патрон. Едва ли не единственный нормальный милиционер, служивший со мной, был вынужден на веки вечные снять погоны и отправиться в места не столь отдалённые. Случилось это по роковой глупости, от которой не застрахован никто.

Обходя ночью вверенную территорию, Петренко услышал и увидел какие-то странные шевеления в кустах, с трёх сторон плотнячком обступавших студию звукозаписи, расположенную на привокзальной площади наших Залупцов. Кричал ли он, предлагая выйти из кустов, или сразу, без предупреждения, швырнул в кусты камень, оказавшийся под ногами, неведомо, да и не столь уж важно. Поутру в злополучных дебрях обнаружили труп с черепно-мозговой травмой. Жертвой оказался несовершеннолетний умственно отсталый парнишка, которого местные аборигены окрестили Робинзоном за то, что тот постоянно убегал куда подальше от своих несчастных родителей, хронически его разыскивающих.

В то утро я принимала смену и видела, что на Петренко не было лица. Страшно представить, какими мыслями и сомнениями от был раздираем изнутри. Сдав оружие, бедолага отправился в здание, где базировался отдел внутренних дел на транспорте, и там написал чистосердечное признание. Спустя двадцать с лишним лет после того несчастного случая иной раз думается: а был ли Петренко виноват на самом деле? Быть может, в тот миг, когда в кусты летел запущенный его рукой камень, в этих самых зарослях происходило что-то страшное, к чему камень имел лишь опосредованное отношение… Кто знает…. Да только отнятой жизни не вернёшь, поломанной судьбы, впрочем, тоже не исправишь.

Больше всего я любила работать в одну смену с Опушкиным. Славный малый, являвшийся отцом одной из моих бывших одноклассниц, выбивался среди прочих милиционеров. Контраст был чрезвычайно силён. Опушкин не пил. От слова – «совсем». Он много читал и хохмил, во всякой ситуации имел собственное мнение, был по-настоящему добрым и справедливым человеком. А ещё много лет занимался по системе «Детка», некогда разработанной Порфирием Ивановым. На то, как дежурняк, стоя в зимней ночи в одних трусах под окнами родной дежурки, обливается ледяной водой, приходили поглазеть все кому не лень. Поначалу народ был в шоке, но очень скоро привык к такой причуде и уже не обращал на это никакого внимания.

Так, наверное, и текла бы моя жизнь, если бы не наступил март девяносто пятого, внесший в мою жизнь огромное количество судьбоносных перемен …