355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лилия Дерябина » Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену » Текст книги (страница 2)
Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену
  • Текст добавлен: 11 апреля 2017, 10:30

Текст книги "Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену"


Автор книги: Лилия Дерябина



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава пятая
Рауль

В эту зиму случилось ещё одно событие, которое мне врезалось в память. Наш дом стоял на окраине Брянска, поэтому немецкие патрули частенько заходили к нам проверить, не прячутся ли у нас партизаны. В одну из таких проверок пришёл патруль в составе трёх солдат и обер-лейтенанта. Офицер был подтянут, холодные серые глаза смотрели строго и надменно. Солдаты осмотрели весь двор и комнаты в доме. Во время осмотра я тихо стояла в углу большой комнаты и наблюдала за действиями патруля.

Особенно меня заинтересовал офицер. У него в руках был стек, которым он постукивал по хромовым до блеска начищенным сапогам. Приказы солдатам он отдавал тихим голосом, но таким тоном, что солдаты опрометью кидались их исполнять. Пока солдаты осматривали подсобные помещения во дворе и залезали в погреб, офицер заглянул в кухню, осмотрел кладовку, потом открыл дверь в маленькую комнату, где находилась мама с ребёнком. Я насторожилась. Он тихо прикрыл дверь. Через несколько минут резко её открыл и несколько минут смотрел, не двигаясь с места. Я подбежала к открытой двери: мама без платка, в одном платье сидела на табурете, прижав сына к груди, и испуганно смотрела на офицера. Я дёрнула его за шинель, он вздрогнул, резко повернулся на каблуках и, что-то сказав солдатам, вышел из дома. За ним ушли и солдаты. Я закрыла дверь на засов. Мы немного успокоились, но какая-то неясная тревога поселилась в наших душах. И не напрасно…

Через несколько дней офицер появился в нашем доме. Один, без охраны. Дров у нас было мало, поэтому мы постоянно находились в маленькой комнатке где находилась русская печь и было теплее. Я своим детским незамутнённым сознанием острее чувствовала опасность, и когда он вежливо постучал в дверь нашей комнаты, я вскрикнула. Офицер вошёл, сухо поздоровался, потом на ломаном русском языке сказал: «Я – Рауль. Я плохо учил русский язык, но много понимаю. Не бойтесь, я пришёл в гости» – и сел на табурет, положив на стол свёрток. Я сразу бросилась к маме, села рядом, крепко обняв её. Офицер бросил на меня сердитый взгляд: он был явно недоволен, но я ещё сильнее прижалась к ней. Закрыв сына с головой одеялом, мама сидела как изваяние, боясь пошевелиться и ничего не говоря. Наступило тягостное молчание. Посидев некоторое время в полной тишине, Рауль поднялся, показал на пакет: «Это ребёнку» – и вышел. Ещё несколько минут мы сидели недвижно, пока не затих скрип его сапог на снегу. Мы быстро потушили лампу и легли спать, не вскрыв пакет.

На следующий вечер Рауль появился снова и постучал в нашу дверь. Не открывать было опасно. Дело в том, что по приказу немецких властей жителей города обязали безоговорочно открывать немцам двери. Поэтому, когда раздался требовательный стук, мама по привычке закрыла Эдика одеялом, а я побежала к дверям: на пороге стоял Рауль. Я попыталась захлопнуть дверь, но он быстро вошёл, потрепал меня по щеке. Я опрометью кинулась в комнату и снова села рядом с мамой. Рауль, улыбаясь и ловко щёлкнув начищенными сапогами, козырнул маме. Изящным жестом вытащил из кармана кителя носовой платок, вытер им табурет. Всё ещё улыбаясь, сел, но взглянув на стол и увидев нетронутый пакет, нахмурился. Встал, вытащил из планшета второй пакет, положил его на стол и резким движением вскрыл оба.

На стол высыпались пачки сухого молока и яичного порошка, сахар, шоколад, спички, соль. Такого богатства мы давно не видели. У меня загорелись глаза, и я даже потянулась к столу, но, опомнившись, быстро отвернулась. Заметив моё движение, офицер схватил шоколад и сунул мне в руки: «Essen! Кушать!» Я не выдержала и взяла шоколадку, вопросительно посмотрела на маму, но та отвернулась. Я отломила маленький кусочек, положила в рот. Это было такое блаженство! Так вкусно! Мне хотелось ещё, хотелось съесть всё до конца, но я отложила оставшийся шоколад для братика и мамы. Рауль заулыбался, увидев, что я откусила шоколад, опять потрепал меня по щеке и вышел. Когда я закрыла за ним дверь и вошла в комнату, мама совала Эдику в рот кусочек шоколадки. Братик от удовольствия чмокал губами и мурлыкал как котёнок, а мама смотрела на него и плакала. Потом она отломила себе кусочек и мне дала ещё один.

Два дня Рауля не было, но за это время мы взяли только одну пачку печенья, которую в основном скормили Эдику, потому что молока у мамы почти не было. На третий вечер Рауль пришёл в каком-то тревожном состоянии, принёс большой кулёк, который поставил под стол. Он нервно ходил по комнате, быстро-быстро говорил по-немецки. Часто повторялись слова: krieg, alles scheize dreck, rusische schweine (война, всё дерьмо, русские свиньи).

Мама сидела молча, только изредка бросала на него злые взгляды. Но он их не замечал, так как метался по комнате и говорил, говорил. Вдруг Рауль успокоился, посмотрел ласково на маму и сказал по-русски: «Я сегодня остаться спать здесь». Он сел на табурет и стал снимать сапоги. Мама вскочила и по-немецки выкрикнула: «Русские свиньи? Это вы свиньи! Пришли в нашу страну убивать нас! Мой муж погиб на фронте. У тебя на руках его кровь!». Немец побледнел: «Ты знать немецкий?». Он нервно натянул сапоги, надел шинель и выскочил из дома. Мама сидела бледная и не шевелилась. Потом вздрогнула прошептала: «Ой, что я наговорила! То с нами будет? Он может привести сюда патруль!» Дело в том, что войсковым офицерам и солдатам не разрешалось расправляться с населением. Этим занималась патрульные. А Рауль в тот вечер не дежурил и явился к нам по собственной инициативе, его за это могли наказать.

Я сидела за столом и с вожделением смотрела на разбросанные по нему продукты. Мама стояла напротив выходящего во двор окна и складывала всё в корзину. На столе горела лампа. Вдруг она насторожилась: во дворе хрустнул снег под чьими-то шагами. Неожиданно хруст послышался под нашим окном. Мама быстро потушила лампу, и в ту же минуту раздался выстрел, в комнату влетела пуля и ударилась в русскую печь. Мы кинулись под стол. Раздался второй выстрел, и снова пуля ударилась в печь. Послышались быстрые шаги уходящего человека. Стало тихо, но мы ещё около часа просидели под столом. Потом осторожно выбрались из-под стола и легли спать.

Утром мама выглянула в окно: никого не видно. Подошла к входной двери, прислушалась: тихо. Вышла во двор и увидела отчётливые следы сапог, тянувшиеся от калитки до дверей дома, а затем повернувшие за угол нашего дома и остановившиеся под нашим окном. Похожие следы оставлял Рауль, приходя к нам в дом и уходя от нас. На каблуках его сапог были прибиты серповидные подковки с нацисткой свастикой. К нам зашла соседка и спросила: «Вы слышали: ночью где-то рядом стреляли?» Мама показала ей на окно и рассказала всё. Они вместе всё осмотрели и поняли, что маму спасли двойные окна: отверстие в первом стекле было как раз на уровне маминой головы, но стукнувшись о второе стекло, пуля срикошетила и пролетела мимо, прямо в печку. То же самое произошло и со вторым выстрелом. Рауль при выстреле не учёл особенностей русских зимних окон и промазал. Соседка посоветовала маме пожаловаться в комендатуру, так как войсковым офицерам не разрешали без приказа расстреливать кого-либо. И мама пошла в комендатуру. Но когда она назвала фамилию Рауля, ей ответили, что его полк отбыл на фронт. Комендант ещё пошутил: «Что – влюбилась?» – и зычно расхохотался. Мама плотнее закуталась в платок и быстро ушла, чтобы не навлечь на себя беды. Больше Рауль на нашем пути не встречался.

Уже после войны мама рассказывала, что Рауль во время своего взволнованного монолога ругал Гитлера, нацистов, гестапо, которые оторвали его от мирной жизни, погнали в эту дикую, нецивилизованную Россию, где нет дорог, туалетов, негде принять ванну, зато много партизан. Русская армия плохо вооружена, но солдаты продолжают отчаянно сражаться, вместо того чтобы сдаться доблестной немецкой армии, как это сделала вся Европа. Когда Рауль понял, что мама знает немецкий язык, он испугался, а вдруг она донесёт на него в гестапо, и потому решился её убить.

Глава шестая
Расправа над дедом

Наступила весна. Мы посадили картошку и репу, а осенью получили хороший урожай овощей. Я тоже в меру своих маленьких сил помогала маме. От деда не было никаких вестей. Мама начала нервничать. Она чувствовала: что-то произошло. Наконец, она решилась пойти в деревню. В ту сторону собирался ехать наш сосед (у него была лошадь с телегой). Мама напросилась к нему в попутчики, пообещав часть продуктов, которые она надеялась получить у деда. Меня с Эдиком мама решила взять с собой: она хотела упросить деда приютить нас у себя, так как боялась оставаться в городском доме одна с детьми. В городе действовали мародёры, а также нельзя было достать молочные продукты, которые крайне необходимы были моему маленькому брату.

Когда мы приехали в деревню и вошли в дом деда, там оказалась только его жена. На наш вопрос, где дед, она буркнула: «Не знаю» – и ушла в другую комнату. Минут через десять в дом вошёл полицай в сопровождении двух немецких солдат. Они подошли к маме и толкнули прикладом в сторону двери. Мама вскрикнула и кинулась ко мне с братом. Полицай сказал: «Забирай детей и иди с нами». Мама завернула сына, надела на меня пальтишко, оделась сама и вышла на улицу за солдатами. Шествие замыкал полицай.

Нас привели в большую избу, где находилось несколько немецких офицеров. Они о чём-то поговорили с полицаем. Тот подошёл к нам, грубыми толчками в спину повёл нас в другую комнату, в которой ничего не было, кроме небольшой охапки сена. Полицай пошёл к двери, потом повернулся в нашу сторону и сделал выразительный жест, приложив к губам палец: «Молчите!», и закрыл за собой дверь. Мы остались одни в полной темноте. Мама прижимала нас к себе и тихо плакала.

Проснувшись утром, она попыталась открыть дверь, но та оказалась запертой. Мама села на сено, взяла на руки плачущего сына, который был голоден, дала ему грудь. Но она почти сутки ничего не ела, молока оказалось мало, и сколько малыш ни мял своими ручонками материнскую грудь, он смог выдавить только несколько капель.

В комнату тихо вошёл полицай, который вчера сопровождал нас, незаметно сунул в руки мамы кусок хлеба с салом, шепнув: «Быстро съешь! Скоро выходить. Молчи, что бы ни случилось», и стремительно вышел. Мама откусила кусочек сала, облизала его и сунула ребёнку в рот. Тот жадно начал его сосать. Разломав хлеб на три части и раскусив сало на два кусочка, она дала один ломтик хлеба с салом мне, вторую такую же порцию спрятала в карман, сказав: «Это для Эдика». Себе она взяла только один кусочек хлеба.

Спустя какое-то время мы услышали топот ног, голоса и лязг оружия. Мама вскочила. Прижала к груди сына, а меня взяла за руку и испуганно смотрела на дверь, которая вскоре резко открылась. Громко топая сапогами, вошёл немецкий солдат с автоматом наперевес. Он скомандовал: «Выходи быстрее» – и вытолкал нас на улицу.

Там стояла большая толпа жителей деревни. Увидев мою маму с детьми, люди запричитали и стали креститься. Мы смотрели на них с недоумением. Но в этот момент мама увидела виселицу и перекрестилась, несмотря на то, что была атеисткой, и ещё крепче прижала нас к себе. Вдруг толпа повернулась в другую сторону и снова запричитала. Мама тоже повернула голову и снова перекрестилась: два дюжих эсэсовца (так называли немецких карателей) под руки вели нашего деда. На него страшно было смотреть: одежда на нём разорвана, сквозь неё виднелись раны, и текла кровь, особенно сильно из пальцев рук, так как гестаповцы во время пыток вырвали у него ногти. Всё лицо было в кровоподтёках, один глаз полностью закрылся сплошным кровавым пятном. Он еле передвигался, но увидев одним уцелевшим глазом свою сноху (мою маму), он приостановился, и губы зашевелились, но конвоиры его подтолкнули к виселице. Они попытались поставить деда на скамейку, которая стояла под виселицей. Немцам это не удалось, так как дед был богатырского сложения. Тогда он с усилием выпрямил могучие плечи, оттолкнул немцев и, уцепившись окровавленными руками за стойку виселицы, поднялся на эшафот. Послышались крики и плач. Дед с трудом поднял руку, толпа затихла, даже солдаты перестали бряцать оружием. И в наступившей тишине, еле размыкая распухшие губы, он тихо заговорил: «Запомните, товарищи, я никого не предал, я выполнял свой долг перед Родиной. Мы победим!» Стояла звенящая тишина. Первым опомнился офицер. Он выхватил пистолет и выстрелил в деда, тот пошатнулся, но не упал. Тогда офицер подскочил к виселице и сам ногами выбил скамейку. Виселица под тяжестью тела согнулась, но устояла. Мощное тело несколько раз дёрнулось и затихло.

Толпа взревела, запричитала и двинулась в сторону виселицы. Солдаты выстроились, передернули затворы автоматов и двинулись на толпу, дав несколько очередей в воздух. Люди в панике повернули назад. В этой суматохе к нам подошёл полицай и быстро повёл в одну из хат, но по дороге мы встретили другого офицера в сопровождении двух солдат. Увидев нас, он, видимо, решил, что полицай нас арестовал, сказал: «Очень хорошо, спасибо» – и что-то приказал солдатам, которые отвели нас в тот же дом, где мы провели ночь, и закрыли в той же комнате.

Глава седьмая
Поезд идёт дальше на запад

Прошли целые сутки без пищи и воды. Мама тихо плакала, временами она давала грудь моему братику, который пытался что-то выдавить своими ручонками из груди, но мать была голодна, и он снова начинал тихо пищать, – ни плакать, ни кричать у него уже не было сил.

Рано утром в комнату вошёл тот же полицай. Положил перед нами узелок и записку и прошептал: «Записку спрячь, быстренько поешьте, скоро придут немцы». Мама спросила: «Что будет с нами? Нас расстреляют?». Полицай оглянулся на дверь, прошептал: «Я знаю только то, что вас не казнят. Офицер уехал в Брянск, в штаб. Вечером вернётся» – и быстро вышел.

Ещё сутки мы просидели взаперти. Днём, когда солдаты ушли, и всё затихло, мы подкрепились тем, что принёс полицай: варёная в мундире картошка, нарезанная редька, чёрствый хлеб и маленький кусочек сала. Мать разделила сало на три части: одну отдала мне, другую отложила братику, третью спрятала и сказала: «Не жуй, а соси!» Я уже знала: так легче приглушить голод.

Ранним утром мы услышали шум, хлопанье дверей, топот множества ног. Мама вся напряглась, прижала нас к себе. Вскоре дверь в нашу комнату распахнулась, вошли немецкий офицер, два солдата и один в гражданской одежде, как оказалось, переводчик. Офицер что-то ему сказал. Переводчик повернулся к нам и сообщил: «Вам очень повезло. Немецкое командование решило вас помиловать, не казнить, а дать возможность искупить свою вину, работая на Рейх (так немцы называли своё государство). Вам разрешается взять с собой в дорогу немного одежды и еды, вас повезут в Германию, где будете работать во славу Великой Германии». Он повернулся к полицаю: «Сходи к её родственникам, чтобы приготовили всё необходимое в дорогу». Все вышли, и мы остались одни.

К вечеру пришёл полицай, принёс чемодан с вещами и мешочек с провизией. Он был в сопровождении солдата и молча стоял рядом, но как только солдат повернулся спиной и пошёл к дверям, полицай быстро что-то сунул маме в руку. Когда все вышли, мама разжала ладонь с запиской и прочла: «Вечером вас отправят поездом вместе с другими в Германию, но партизаны попытаются поезд отбить».

Ближе к ночи пришёл тот же полицай с двумя солдатами и повел нас на улицу, где стояла телега с лошадью. Полицай усадил нас на телегу, рядом сели солдаты и полицай, и мы двинулись в сторону Брянска.

Уже глубокой ночью подъехали к эшелону, который стоял на том же пути, откуда уезжал отец на фронт в июне 1941 года. Один из солдат передал какие-то бумаги подошедшему офицеру и, выслушав его, повёл нас к товарному вагону. Мама была небольшого роста, и ей с детьми трудно было взобраться по высоким ступенькам вагона. Тогда солдат схватил меня за руку и закинул в вагон. Я почувствовала резкую боль в руке и закричала. В этот момент подошёл уже знакомый нам полицай, оттолкнул солдата, взял у мамы из рук Эдика, помог ей влезть в вагон и подал ребёнка. Затем закинул чемодан, мешок и овчинный тулуп. Опешивший от такой наглости солдат пришёл в себя и со всей силой ударил полицая в спину прикладом, тот упал вниз лицом, и солдат стал бить его ногами. Что случилось дальше, мы так и не узнали. Солдаты закрыли двери вагона и, набирая скорость, поезд двинулся в кромешный мрак, в страшную неизвестность.

Вагон, в который мы попали, был набит людьми, в основном женщинами и детьми школьного возраста. Я плакала от сильной боли в руке. Мама нашла свободное место в углу вагона, расстелила тулуп, поставила чемодан и мешок, положила ребёнка и, дёрнув меня за руку, посадила рядом с собой. От боли я закричала. Мама стала гладить мне руку, целовать, но я продолжала плакать. К нам подошла женщина, сказала, что она врач, потрогала мою руку и вдруг снова резко дёрнула её. Я заорала, но вскоре боль утихла, и я уснула на материнских коленях.

Мы ехали уже третьи сутки. Поезд двигался очень медленно, часто останавливался, но никого из вагона не выпускали. Нужду мы справляли в дыру, сделанную в полу вагона.

И вдруг услышали взрыв впереди поезда, вагоны закачались, но остались на месте. Послышалась частая стрельба. В вагоне началась паника, люди попытались открыть двери, стучали кулаками, кричали. Мама стала всех успокаивать: «Это партизаны пытаются наш поезд отбить от немцев». Люди успокоились и стали прислушиваться к тому, что происходит.

Раздался ещё один взрыв. Вагон сильно накренился. Все, кто находился в нашем вагоне, как по команде кинулись к подымающейся стороне вагона, и вагон выровнялся. Шум выстрелов удалялся, всё затихло. Загремел засов двери вагона, и люди с волнением смотрели на открывающиеся двери, ожидая увидеть партизан. Но в проёме двери показались немецкие солдат, которые яростно орали: «Выходите, выходите! Скорее!» Люди оцепенели и не двигались.

В вагон вскочило несколько солдат, которые прикладами стали выталкивать людей из вагона. Мама быстро перекинула через плечо связанные между собой чемодан и мешок, прижала к груди сына, а меня подтолкнула к дверям. Я кое-как сползла по ступенькам (рука сильно болела). Мама подала братика, а потом сама спрыгнула.

Солдаты с автоматами наперевес толчками в спину сгоняли выпрыгивающих из вагона людей с насыпи железной дороги в поле, где уже стояла большая толпа. Оттуда было видно, что рельсы перед паровозом и часть самого паровоза разворочены взрывом, позади последнего вагона рельсы тоже вздыблены, вдоль насыпи лежали убитые и раненые в полушубках. Немцы подходили к лежащим телам и, если кто-то шевелился, стреляли в голову.

Мама всхлипнула: «Господи, это же партизаны, они хотели спасти нас, но не смогли и сами погибли. Что будет с нами?» – и горько заплакала. Глядя на неё, заплакала и я. Стоявший поблизости солдат больно стукнул меня по голове. Я упала на мокрую землю, солдат поднял ногу, чтобы пнуть меня своим сапожищем, но мама успела меня поднять, и удар пришёлся по её ногам. Она вскрикнула и чуть не выронила сына. Толпа задвигалась, зашумела. Солдат вскинул автомат и дал очередь в воздух. В этот момент подъехала крытая машина, из которой выскочили немецкие солдаты c собаками, натренированными нападать на человека. Солдаты с криками «быстрее» построили всех в колонну и погнали по слякотной дороге в неизвестность.

Так мы шли три дня в сопровождении вооружённых солдат и злобных собак. Под ногами вязкая глина, постоянно сыпал мокрый снег. Иногда колонну останавливали, и мы садились передохнуть прямо в грязь. Доедали то, что ещё оставалось в узелках, делились последним с теми, у кого ничего не было. Немцев сопровождала полевая кухня, но они нас не кормили и отталкивали автоматами детей, которые пытались попросить у солдат еду. Однажды один из солдат так стукнул автоматом ребёнка, что тот упал замертво, а мать, кинувшуюся к нему, пристрелил на месте. Дети усвоили урок: больше никто не подходил к солдатам.

Наконец мы оказались на территории Польши. Нас поместили в какое-то большое сухое и тёплое помещение. Сутки никто к нам не заходил. Мы обсохли и выспались, но все были страшно голодны, особенно дети: они хныкали и просили хлебушка. И вот, двери открылись, нас выгнали на улицу. Это была огромная площадь перед вокзалом, за которым виднелись составы товарных вагонов. На площади стоял длинный стол, за которым сидели люди в белых халатах.

Всех прибывших солдаты выстроили в очередь, мы оказались в её хвосте. Возле столов началось какое-то волнение, крики, плач. Мама стала наблюдать, что происходит, и увидела, что у матерей отбирают маленьких детей. Солдаты отгоняли их к стоявшим невдалеке крытым автомашинам, а стариков и больных в другую сторону. Мама стала лихорадочно выбрасывать из чемодана и мешка вещи. Спрятавшись за спинами стоявших в очереди людей, она аккуратно положила девятимесячного сына в чемодан, а меня попросила сесть в мешок и сидеть тихо. Завязав мешок и закрыв чемодан, мама двинулась вместе с очередью. Перед столом она осторожно опустила с плеча мешок и чемодан на землю. Немец в белом халате приказал ей открыть рот, осмотрел зубы, затем сдёрнул платок, которым мама закрыла голову и почти всё лицо. Глянув на её лицо и увидев рассыпавшиеся по плечам густые волосы, немец восхищённо воскликнул: «О, какая красивая женщина!», шлёпнул её по попе и подтолкнул в сторону толпы пленных, стоявших около готового к отправке эшелона.

Мама схватила мешок и чемодан и втиснулась в середину толпы, снова натянув на голову платок до самых глаз. Многие женщины плакали и рассказывали, что у них отобрали детей и что с ними будет, они не знают. Несколько женщин пробрались вперёд толпы, чтобы посмотреть, где находятся дети. В этот момент солдаты стали загонять людей в вагоны. Женщины кинулись к детям, которых уже сажали в крытые автомашины. Но солдаты прикладами загнали их в вагоны.

Двери закрылись, и поезд тронулся. Мама втиснулась в дальний угол вагона, развязала мешок, где сидела я, вся съёжившись и дрожа от страха. Потом открыла чемодан и охнула: мой братик спокойно спал. Она нежно взяла его на руки и прижала к груди, ребёнок сразу проснулся и ручонками стал искать грудь: он был очень голоден. Мы все были голодны. У меня от голода кружилась голова, я села на мешок и прислонилась к стене. Мама дала сыну грудь, но, сколько не тискал он её, молоко не появлялось. Ребёнок больно укусил грудь, мама вскрикнула, а он заплакал. Рядом находящиеся женщины оглянулись и удивлённо спросили: «Как Вы смогли спасти детей?» Мама рассказала. Одна из женщин, увидев, как ребёнок пытается что-то извлечь из материнской груди, пошарила в своём узелке и протянула маме корочку хлеба и две морковки. Горячо поблагодарив, мама разжевала хлеб, завернула его в тряпочку и вложила тряпочку в рот сыну, тот жадно зачмокал губами и через несколько минут заснул. Две морковки мама вытерла руками, одну дала мне, вторую, поменьше, взяла себе. Я грызла морковку долго и тщательно, чтобы заглушить голод. Морковь кончилась, а голод продолжал мучить.

Поезд, набирая скорость, мчался на запад. Постепенно в вагоне наступила тишина, все заснули, уснули и мы с мамой. Утром мы проснулись от лязга открываемой двери. Все замерли в испуге. В проёме показались два немецких солдата, они закинули в вагон два ящика и, сказав: «Кушать! Кушать!», задвинули засов двери. Было полутемно, свет в вагон попадал через маленькое решётчатое окно. Люди сидели неподвижно и смотрели на ящики. Только после того, как снова двинулся поезд, пожилая женщина подошла к ящикам, осторожно открыла один из них, и, заглянув, сказала: «Хлеб». Она открыла второй ящик и опять сказала: «Хлеб». Люди зашевелились и двинулись к ящикам: все были очень голодны. Женщина властным жестом руки остановила их: «Делить будем поровну, поэтому необходимо всех пересчитать. Встаньте десятками, детей тоже считайте. В каждой десятке выберите старшего». Люди послушались и вскоре около ящиков собрались девять человек. Во втором ящике тоже был хлеб, вернее куски хлеба – остатки от солдатского обеда. Весь хлеб быстро поделили на девять кучек, и старшие поделили их в своих десятках. Каждому досталось по несколько кусочков. Никто не знал, когда ещё их покормят, поэтому положив в рот по кусочку, остатки спрятали в карманы одежды. Некоторые всё-таки не выдержали, особенно дети постарше, и съели всё сразу.

Люди снова улеглись и попытались уснуть, чтобы заглушить голод и сохранить силы. Но уснуть не удавалось, они ворочались, вздыхали, некоторые тихо плакали. Постепенно люди стали друг с другом знакомиться, расспрашивать, кто откуда, обсуждать, что ждёт их впереди. Пожилая женщина, которая вчера дала нам кусочек хлеба и две морковки, а сегодня распределяла принесённый немцами хлеб, подошла со своим узелком и устроилась рядом с нами. «Меня зовут Мария. Можно я буду вам помогать?». Она повернулась к маме: «Тебе трудно одной справляться с детьми. Как тебя зовут?». Мама ответила. Мы тогда не знали, что эта женщина, крупного телосложения, с натруженными руками, надолго станет нашим другом, нашим ангелом-хранителем.

У нас ничего не было, так как мама, спасая меня с братом, всё из мешка и чемодана выкинула. Брат лежал на чемодане, а я с мамой сидела на мешке. Мария развернула свой мешок, достала шерстяное одеяло. Отодвинув нас вместе с чемоданом, она расстелила одеяло, сняла с головы тёплый платок, сложила вчетверо и уложила на него моего брата. Засунув руку в карман своего просторного пальто, Мария достала кусочек хлеба и две морковки и протянула их моей маме, которая распределила их так же, как и накануне. Мы все трое устроились на одеяле и попытались заснуть. Мой братик усиленно чмокал губами, пытаясь хоть что-то выжать из жёваного хлеба.

Стуча колёсами, поезд продолжал двигаться на запад. Что нас там ждёт, мы даже представить не могли. Поздно вечером поезд остановился, дверь открылась, и в вагон поставили большой бидон с водой и одну кружку. В ящик, оставшийся в вагоне, солдаты высыпали из мешка куски хлеба. Люди почти сутки ничего не пили, поэтому все двинулись к бидону. У кого была какая-либо посуда, черпали воду из бидона, а у кого не было, пили из общей кружки. Наша пожилая соседка вновь поделила хлеб между всеми.

Так продолжалось до прибытия нашего поезда в город Трир. Здесь нас впервые накормили горячим обедом: выдали в алюминиевых мисках суп из брюквы и гнилой картошки и по куску чёрствого хлеба.

После обеда всех построили. Приехали прилично одетые мужчины и, проходя вдоль рядов, осматривали стоявших людей. Тот, в кого тыкали пальцем, отводили в сторону. Как оказалось, богатые господа отбирали себе рабов для подневольного труда.

Вскоре на привокзальной площади осталось несколько десятков человек. В основном, это были женщины с детьми, которых они, как моя мама, смогли спрятать. Кроме того, остались дети 10–12 лет, пожилые женщины и мужчины.

Ночь мы провели в каком-то сарае, утром нас куда-то повезли.

Детская память избирательна, видимо, было очень плохо, потому что я совершенно не помню, сколько мы находились в Трире и что там делали. И моя мама тоже никогда не вспоминала этот период. Только однажды она сказала: «Никому не нужны были рабочие руки, обременённые маленькими детьми». А вот нашу жизнь в городе Гёттингене моя память зафиксировала детально и крепко.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю