Текст книги "Сказки для падчерицы (СИ)"

Автор книги: Лилит Мазикина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Лилит Мазикина

СКАЗКИ ДЛЯ ПАДЧЕРИЦЫ

2011

с рисунками автора

РАЙДО

Уродилась

Уродилась дурная на голову всем на несчастье:

то молчит и молчит, то спрячется и бормочет.

Карту вынет – так всё впустую, крестовой масти;

подарил же какой-то чёрт нам такую дочку!

Уж и били её – хворостиной, да всё без толку,

не берут её вовсе розги да оплеухи:

только белые губы сожмёт да глянет волком.

Оборвать бы ей уши – да что тогда прок с безухой!

За водою пойдёт – как будто за днём вчерашним,

а пошлёшь напросить – так приносит сухие корки.

ей в глаза поглядеть – как в окна пустые – страшно

и дыханье сшибает, как будто несёшься с горки.

Взяла ещё моду – в шатёр приносить газеты,

сначала прочтёт, а потом, ты смотри-ка, пишет,

себя позабудет да вскрикнет: ой, мама, свету! —

как будто у нас керосин бывает лишний!

Да ладно, пусть пишет, оно, может быть, на пользу —

уже старики к ней заходят за этим делом,

ей дарят потом за помощь серёжки-кольца,

да вот подарили платочек в цветочек белый.

А только ведь жалко дуру – не выдашь замуж,

она же ни петь, ни плясать, ни добыть на ужин —

как будто поповна не то городская дама...

Ей скажешь...

«Ой, мама, мне муж не нужен!»

Да всё это смолоду, сдуру, а мать-то знает —

ведь женская доля, известно, она от Бога!

«Не нужен» – ведь скажет тоже ещё, чудная...

...А всё-таки глянет – и сердце возьмёт тревога...

Девки как девки у всех, в пятнадцать – невесты,

к каждой уже посватались хоть по разу;

смотришь – соседскую выдали, честь по чести,

только на эту не смотрит никто, заразу.

Да, не красавица, но ведь и не заморыш:

косы длинны и черны, и глаза углями

светят, а только ясно – сваты нескоро

сядут на наш клеверок золотыми шмелями.

Я ж говорила – кому нужна книгочейка?

Где только книги берёт – смотреть на них страшно:

рваные, грязные, тащит и тащит зачем-то.

Лучше бы новую брату стащила рубашку!

Да не по чину ей, видишь: всё пишет, пишет,

то угольком, а то карандаш добудет;

пишет на книжках, газетах, билетах, старых афишках,

даже ей глаз не жалко своих, паскуде.

А зашёл тут племянник мужнин в гости,

в тридцать лет уже вдов – такая доля;

одному жизнь подарит, с другого спросит,

а цыган или царь – не играет роли.

Посидел, выпил с мужем немного водки,

покурил да приметил девчонку с книжкой:

«Это старшая выросла? Вот красотка!

Эй, девчонка, ты что там такое пишешь?»

Волком глянула: «Рихмы». «Как?» «Ну, песни».

«И сама сочиняешь?! Вот это находка!

У кого же, дядя, такая невеста?»

Сговорились. Это легко под водку.

Скакать бы, дуре, теперь от счастья,

а не свистеть по кустам соплями:

Чуток постарше – какие страсти!

Знать, обложили тебя сватами?

Скажи спасибо, что хоть бы вдовый

нашёлся – нет же, сплошные вздохи,

Всё ищет свадьбу отсрочить повод,

всё повторяет: «Ой, мама, плохо,

ой, сердце щемит, под горлом давит»,

и смотрит, смотрит побитой шавкой.

Да ладно: свадьбу такую справим —

сама попросит денёк добавки!

Соседки с зависти почернеют,

такая будет о свадьбе слава!

Не плачь, дочурка, от слёз дурнеют,

ну, что ты, глупая, что ты, право…

Не на закланье ж – а просто замуж,

такая доля дана нам Богом,

ну, что ты шепчешь там: «мама, мама»…

… А сердце всё же берёт тревога…

Вот и свадьба зашумела,

вот и гости загуляли,

розу на простынке белой

людям честно показали.

Водки – море, мяса – горы,

скрипы скрипок не смолкают,

по помосту бьют танцоры

каблуками, каблуками!

А невеста – вся в цехинах,

в жёлтых золотых монетах,

вся сверкает, как витрина,

на руках звенят браслеты,

а на шее, как медали,

кроны снизаны в мониста.

Выйди, выйди, молодая,

видишь – на помосте чисто;

попляши, уважь-ка свёкров,

повертись гостям на радость.

Что кривишься, будто горько?

Что ломаешься? – Так надо;

ну-ка, скрипки, дайте польку!

Молодая – поскакала!

«Щемит, мама, больно, больно» —

…Надломилась и упала…

…И опала, как листочек…

…Побелела…

…И застыла…

Врач один сказал: должно быть,

слабенькое сердце было.

Чёрный ангел

Белый ангел шествует мимо,

Розы неся в руках.

Взор его плещет синим, синим,

Хлеба белей щека.

Белый ангел несёт свои крылья —

Сахарные клинки —

Белым душою, чьи губы – лиры

И голоса сладки.

Белый ангел! – фарфор и мрамор!

Пальцев прозрачный лёд

Нежного сердца исцелит раны.

Как твой высок полёт!

Наших слёз и домов убогих,

Тёмных солёных губ

Ты сторонишься, ведь в чёрной боли

Голос наш – трубно-груб...

Нет утешения чёрным душам,

Видно, и поделом —

Чёрной тоской чересчур иссушен

Чёрных сердец надлом.

Только и нас посещает ангел

В угольной мгле берлог,

Нас укрывает, как будто флагом,

Чёрным своим крылом —

Не защищая и не обещая

В мире ином наград,

Не утоляя сердец печали.

Просто как чёрный брат.

Дайте мне нож

Дайте мне нож цыганский,

Дайте мне чёрный плащ.

Конь воровской раскраски,

Будто жиган – пропащ:

Водит пурпурным глазом,

Скалится волком, бьёт

Землю подковой – сглазит,

Порчу навесит, чёрт!

Разве с таким нужны мне

Плащ и звенящий нож?

Зенками продувными

Конь мой и так хорош.

Дайте мне лучше песни

Нож и удачи плащ,

Вскиньте шатёр небесный —

Буду и я пропащ.

El lloro de una anciana [1]1
  (исп.) Плач старухи


[Закрыть]

Словно стрела, не несётся песня —

Ведь, как известно,

Цыгане не знают стрел

(И не строят стел).

Наши песни – чёрные птицы,

Они темнолицы,

Их голос – ал,

Полёт их – шал.

Нет, мы не строим стел —

Как жаль.

Словно река, наша песня льётся,

В ней бьётся солнце

Дорог, этих пыльных кос,

Русел песен-слёз.

Нет, цыгане не строят стелы,

Не ставят стены,

Лишь голос – след

(Но голос – слеп),

Одну только память слёз

И бед.

Райдо

1935 – 1945

Райдо – путь до рая

Предвещает руна,

И Таро ей вторят,

Обещая путь.

Под рукою смуглой

Напевают струны,

И волнуют сердце,

И летать зовут.

Райдо! Путь до рая!

Месят пыль колёса

И босые ноги

Маленьких цыган.

Нам уже не больно.

Нас встречают звёзды,

Дальние дороги,

Вольные луга...

Верхом на ветре

«Li Rom a kiste li braval» [2]2
  (цыг.) Цыгане верхом на ветрах


[Закрыть]

Бруно Морелли

Кто бродит по миру грёзно,

Кто хищно кружит по следу;

Цыгане – верхом на ветре,

Кобыле в попоне звёздной.

Кто смотрит в круги бинокля,

А кто в зеркала глядится —

Цыгане, земные птицы,

Играют в цветные стёкла.

Кто ходит топиться в омут,

А кто поплескаться с краю;

Цыгане – в огонь ныряют,

В тоскующих песнях тонут.

Кто нежной клонится ивой,

Кто в солнце верхушкой метит...

Цыгане – верхом на ветре,

Кобыле с туманной гривой.

Байлаора (Ритмы фламенко)

Взгляд тёмный и страстный,

И нежный, и властный

Цыганских очей

Чарует опасно,

Бередит напрасно

В угаре ночей

Беззвёздных, кабацких,

Беспечных гусарски,

В дыму сигарет;

Лицо словно маска,

И адски, дикарски

Глаза – как запрет!

Желанней е-

ё в мире

нет!

Качаются бёдра

Бескостно, свободно,

Под стук каблуков.

С улыбкой недоброй,

Кровавой, голодной

Индийских божков

Танцует цыганка.

Звучат, как приманка,

Хлопки смуглых рук,

Но горда осанка

Лукавой южанки,

И дело к утру.

О, пусть не при-

ходит рас-

свет!

Сыграй мне, Талош

Франция, 1944

Сыграй мне, Талош, на жёлтой скрипке,

Янтарной, сладкой, как свежий мёд,

Сыграй мне лето, сыграй улыбку —

Пускай твой чардаш собак уймёт...

Сыграй мне, Талош, на скрипке синей,

Как ночь над лесом и глубь реки,

Дрожаще-нежной, как лист осины —

И заржавеют от слёз курки...

Сыграй мне, Талош, на скрипке алой,

Горячной, дикой, сестре огня,

Опасно-жаркой и сладко-шалой —

Прижги, не надо жалеть меня!

Но ты играешь на скрипке чёрной,

Глухой, как омут, слепой, как дождь,

Смычком тоску мне плетёшь узорно —

И тем надежду мою крадёшь...

Иоганну Тролльману

«O, tu, kalo ?irikloro,

Lid?a mange mro liloro.

Lid?a, lid?a mra rom?ake,

Hoj som phandlo Au?vicate!» [3]3
  (цыг.)
  «Ой, ты, чёрная птичка,
  Отнеси ради меня моё письмецо,
  Отнеси, отнеси моей жене,
  Что я заточён в Освенциме»


[Закрыть]

Ружена Даниэлова

Он танцевал на ринге —

рождён был для танца.

Он не выдержал ритма:

в такой да вписаться...

Был он красив и молод,

пока дозволяли.

Лагерный смертный холод

ему прописали,

нары да серые стены —

зэ-ка Иоганну.

Вина его несомненна:

он был цыганом.

Выдрана, осквернённа

жизни страничка.

Его принеси письмо нам,

чёрная птичка!

Свадебная

На снегу простынном – розы.

На щеках из бронзы – росы.

Заплетают пряди-лозы

В плети-косы.

Что жених? Он здесь не главный.

Выпевают люди славу

Твоему отцу. Заздравно

Пьют отраву.

Что бледна ты? Льются песни,

Не сиди – пляши, невеста,

Разве свадьба не чудесна?

Всё по чести!

Романи бахт [4]4
  (цыг.) Цыганское счастье, цыганская доля


[Закрыть]

К кочевой звезде уводит

Млечная дорога.

Как давно мы не видали

На дорогах Бога!

Мы его ещё поищем —

Нам терпенья хватит —

По асфальту автобанов,

По болотным гатям...

Уберу-ка из колоды

Карты чёрной масти,

Посижу да нагадаю

Нам немного счастья...

В полутьме звенит гитара

О цыганской доле.

Где-то бродит наше счастье

По ночному полю...

СКАЗКИ ДЛЯ ПАДЧЕРИЦЫ

Бабка Варвара

Падали листья, ветки хлестали ветер, собаки выли.

Старая бабка Варвара молилась на календарь.

Бабка Варвара давно и усердно готовит себя к могиле,

так, как готовились все её бабки встарь.

Вышита чёрным крестом рубаха из серо-седой холстины,

белый платок отложен на полку с таблетками от хвороб;

в грубый подол рубахи зашиты четыре пера воробьиных,

и у печи давно стоит домовина, по-современному то есть – гроб.

Старая бабка Варвара молилась, поклоны била.

Где-то неслось машинами и поездами её письмо:

«Правнучка Настя – писала – голубка моя белокрыла,

ты приезжай, не мешкай, чую, выходит мой срок этой зимой.

Ты не грусти и не бойся, мы все там будем, Настасья,

дай тебе бог прожить столь же, сколь я жила,

только не так, как я, лучше в миру да согласьи.

Ты приезжай, смотри, двадцатого-то числа.»

Свечка коптила, ставни гремели глухо, дрожали стёкла.

Голенький клёныш у тына, тощий без листьев, дрог.

Злой и косматый, в медвежьей шкуре, с картинки блёклой

молча глядел на Варвару древний, забытый, суровый бог.

Сын Луны

Ринке

Город пищит углами: ищут поживу крысы,

Сына Луны, младенца с нежным жасмином щёк.

Делят углы ночные быстрые биссектрисы,

Льётся по колыбелькам серый крысиный шёлк.

Робко глядят с комодов толстые морды кошек.

Прячут хвосты собаки между мохнатых ног.

Поторопитесь, крысы! Бледный тимьян ладошек

Ждёт в катакомбах мокрых серый крысиный бог,

Скалит нетерпеливо мелкие злые зубки,

В темень таращит чутко, насторожив, усы,

Ждёт, рассыпаясь дрожью, будто с похмелья – кубка:

Скоро он будет рядом. Свет его сердца. Сын.

У царевны

A Veravicca

Как у царевны чертоги белы, да, белы, ровно крылья лебяжьи,

Будто пруды отражают полы с витражей голубые пейзажи.

У царевны во дворце

Ночевало солунце?,

Ночевало, почивало,

С утра укочевало.

Как у царевны одежды красны, да, красны, ровно зорьки румянец,

В одном рукаве сидят песни грустны, да упрятан в ином жаркий танец.

У царевны во обед

Си?дел месец – древний дед,

Как сидел он, всё гундел он,

Да вдвое похудел он.

Как у царевны косы темны, да, темны, ровно зимние ночи,

Губы смешливы да очи сумны, непонятно, кричит аль хохочет.

У царевны в сундуке

Сапоги на каблуке,

Как наденешь, так запляшешь,

Да ведьму перепляшешь.

Как у царевны чертоги белы, да, белы, будто белые кости...

Кости

– Зачем ты крадёшь мои кости? —

они не годятся на флейты,

они чересчур пока живы

и слишком их розов цвет.

Не станут их слушать крысы,

не будут они бояться,

а будут они смеяться

над слабостью губ твоих.

Не станут их слушать птицы —

ни голуби в белых перьях,

ни ласточки в чёрных платьях,

ни лебеди на пруду.

Их вой не подхватят кошки

на гулких сердитых крышах,

облитых – сметаной будто —

сиянием лунных щёк.

– Затем я краду твои кости,

что, только пока они живы,

их слушаться будет ветер

и золото волчьих глаз.

Перстень (колыбельная)

Ринке и Златке

Глазки закройте и слушайте: сказки

Шепчут за шторой ветра.

Катится месяц перстнем цыганским

Песенного серебра.

Клён под окном красит листья утайкой,

Чтобы с утра повстречать

Новым нарядом летучие стайки

Нежных девчат-облачат.

Ветки неловки, и падают листья

Бабочкиным крылом.

Старый фонарь мотыльками чистит

Лампочное стекло.

Туча себя потихоньку месит.

Лужи лежат по дворам.

Катится, катится перстень-месяц.

Спите, давно пора.

Кукольница

A Tatnomas

Когда

она

закрывает

глаза,

слышит,

как

говорят

игрушки:

зайчиха-

девочка

Егоза,

зайчонок-

мальчик —

смешной

пузан,

медведь,

суровый,

как

партизан,

щенок

и кукла-

старушка.

Погода,

поэзия,

чей-нибудь

зад,

грядущая

скоро

пирушка;

голосом

нежным

журчит

Егоза,

голосом

тонким

стрекочет

пузан...

Когда

она

открывает

глаза —

и с ней

говорят

игрушки.

Прибой

Из алого паруса вышла отличная юбка,

и два замечательных фартучка, и маленький половик.

Осколок бушприта Лонгрэну пошёл на трубку,

обломок побольше – на новый игрушечный бриг.

Спасибо прибою за то, что он милостив к бедным!

За бочку тюленьего жира, за горькую серую соль,

за крепкий камзол с шеренгами пуговиц медных —

за то, что он кормит Лонгрэна

и свято хранит Ассоль.

Мыли-вымыли

Мыли-вымыли добела волосы

Мне студёные пальцы реки,

Обряжали жемчужным поясом

Примеряли к лицу венки,

Чешуи драгоценным всполохом

Украшали моё бедро...

Над рекою щербатый колокол

Полоскал ветром гулкий рот.

Месечина

Я худа и бела от причины:

положила меня мать под «месечину»,

в лунный свет уложила голодный,

в луч холодный.

Говорила ей бабка, учила:

не клади ты дитя под «месечину»,

прячь ты люльку в угол самый тёмный,

самый сонный.

Только зря бабка мать мою пугала:

хоть и вышла она замуж за цыгана,

над обычаями нашими – смеялась,

издевалась.

Четверых родила от цыгана,

а потом сама же и ругалась:

больно много кричат, говорила.

Не любила.

И однажды по весне, вжасмина цвете,

положила меня спать в лунном свете,

а сама взяла и в лес убежала

рысью шалой.

А луна-то кровь цыганскую любит:

целовала луна мои губы,

целовала, пока не побледнели,

да пожалела.

Налетела утром бабка чёрной птицей,

подхватила меня, как волчица,

унесла далеко, под иконы,

бить поклоны,

да отцу кричала, темнолица:

«Говорила, не женись на волчице!»

А я тихо глядела, глядела,

как луна полетела.

Золотые струны

В моей клетке прутья —

Золотые струны.

На таких не много

Наиграешь песен.

Мне бы разогнуть их

Да сыграть на лунных,

Над рекой дороги

Под обрывом леса!

Мне бы только силы

В кружевные перья,

Мне бы только стали

В коготки-царапки —

Пела бы, не выла

В яму завечерья,

Да плясала с шалью

Чёрной моей бабки...

Льётся блеск латунный —

Надо мной глумится,

Злой тоскою крутит.

Отворите дверцу!

Разорвите струны!

Отпустите птицу!

Дайте просто прутик —

Натолкнуться

сердцем...

Клад

Ринке

В ночь на Ивана Купалу

В чаще, от елей чёрной,

Клад золотой искала

Так, наугад, девчонка.

Были костры у речки

Алы. Смеялась ночка.

Плыли по речке свечки

На голубых веночках.

Злые босые русалки

С белыми в лунь волосами

С лешим играли в салки,

Щёки ему кусали.

В ночь на Ивана Купалу

В чаще, от смеха звонкой,

В мокрой траве отыскала

Горсть чешуи девчонка.

Бутерброд

Принцесса заточена в башне из стали, стекла и бетона,

белеет лицо за окошками шестнадцатого этажа.

Принцесса давно не ждёт ни рыцаря, ни дракона,

и даже ни тонконогого, беспомощного пажа.

Она вышивает маки, да только никак не вышьет —

распятая ткань пылится, пожалуй, четвёртый год.

Принцесса проверит почту. Принцессе никто не пишет.

Принцесса вздохнёт тихонько и сделает бутерброд.

Кошки

A Sister Tabl

Я шла по дорожке,

Вертлявой дорожке,

Петлявой дорожке

Ничуть не спеша,

Как вдруг вижу – кошки,

Цветастые кошки,

Мурластые кошки

Поймали мыша.

«Послушайте, кошки,

Любезные кошки,

Чудесные крошки,

Я вот что скажу —

За эту пустышку,

За дохлую мышку,

Вам сотню без лишка

Рублей предложу!»

Хихикнули кошки,

Мурлыкнули кошки,

Мяукнули кошки:

«Хоть мы не враги,

Бери свои ножки

И дуй по дорожке,

Беги себе, крошка,

И нос береги!»

Луна из сыра

Златке

Что же ты ёжишься? Видимо, сыро?

Укрыть тебя нечем, вот ведь беда…

Знаешь, луна – да, на небе – из сыра,

Зелёного сыра и сладкого льда,

Знаешь, по сырным зелёным долинам

И сладким прозрачным ледовым холмам

Лунные лошади – белые спины —

Гуляют и сахарный щиплют туман,

В лунной чащобе лохматые ели

Пучки облаков, словно лён, теребят,

В лунном саду на лакричных качелях

Мальчишка сидит и глядит – на тебя.

Там, где

A Liberis

Там, где красавицы красные ленты

Дарят юнцам-лейтенантам,

Тучи приходят надбашенным фронтом —

Ливневым бунтом.

Там, где фламинго танцуют фламенко

В красной воде спозаранку,

Ветер играет фанданго на звонких

Ливневых струнках.

Усталость

В этой комнате все зеркала черны, как омут,

а оконные стёкла, пожалуй, ещё чернее.

Все игрушки давно мертвы или впали в кому

и принцесса лежит в углу, от тоски дурнея.

В этой комнате пахнет слежавшейся, древней пылью,

но следы моих ног босых исчезают сразу.

Тишину заполняет, как шёпот, шуршанье крыльев —

мотыльки составляют в углах бесконечный паззл...

В этой комнате очень давно на старинных пяльцах

вышивает игла крестом по канве усталость.

На зеркальном стекле, как след, отпечатки пальцев.

В этой комнате я как-то раз навсегда осталась...

Город

Розой упала багровая шаль

заката,

в окнах звеня древнейшей тревогой

крови.

Ночь начищает морозом свои

дукаты,

веками-тучами пряча глаза

коровьи,

а за подол её держится кроха-

город,

вшивый машинами и от весны

чумазый.

Чем-то он ей, сопливый и мрачный,

дорог:

старый надела на ручку фонарь

от сглаза.

Танцовщица

Она всегда улыбается – совсем не умеет хмуриться,

Руки её – как прутики, талия – как лоза.

Она себя кормит тем, что босая танцует на улицах —

Лёгонькая, как ветер, буйная, как гроза.

Юбки взлетают в танце – рваные, дерзкие, пёстрые,

Руки взлетают тоже – пара бронзовых птиц.

Она улыбается внутрь, словно одна на острове

Среди рыхлого моря болезненных, бледных лиц.

Как знамя, летят по ветру вольные чёрные волосы;

Легче на свете нету босых коричневых ног —

Медь под ногами этими сверкает, как чистое золото,

Звон её превращается в песню больших дорог.

Она всегда улыбается – совсем не умеет хмуриться,

Не может пинать поверженных и падать покорно ниц.

Она себя кормит тем, что босая танцует на улицах,

Безвестная из безвестнейших уличных танцовщиц.

ВОЛЧИЙ КНЯЗЬ

Иногда

Иногда мне снятся люди.

Иногда они живые.

Иногда и я живая.

Иногда я человек.

Ворон

У меня под окошком кричит

ворон,

Обещает конец мирных дней

скоро.

Я его прогоню – улетай,

ворог!

А внизу чёрной кровью хрипит

город.

Письмо (Джунгли)

Милый Чеширский кот, я, наконец, созрела,

я признаюсь в любви к вашей улыбке.

Прямо сейчас я в камере жду расстрела.

Другими словами, мне нечего больше терять,

тем более – девичью гордость.

Там, за решёткой – ночь, крикливые местные джунгли.

Где-то взахлёб визжит пьяная скрипка.

Руки мои от солнца жестокого смуглы,

подчёркнуто смуглы от тысячи красных штрихов.

И почерк утратил твёрдость.

Милый Чеширский кот, вы мой пример и муза.

Завтра я встречу утро вашей улыбкой.

Я улыбнусь скуластым отпрыскам кукурузы.

Мне негде стираться, подол всё ещё в крови.

Воняю, как стая мартышек.

Завтра придут узнать мою последнюю волю.

Я попрошу разбить дурацкую скрипку.

Че был бы горд, я не сдала им пароля.

Бумаги здесь нет, шепчу вам это письмо.

Знаю, вы слышите.

8.09.1941 – 27.01.1944

Однажды обязательно

всё будет замечательно,

однажды обязательно

мой брат придёт с войны.

Совсем не настороженно

мы будем есть пирожные

и – ложечкой – морожено

под вкусный сладкий чай.

Я буду вся нарядная,

я буду вся парадная,

красивая и ладная,

и брат весь в орденах —

пойдём гулять по городу,

весёлые и гордые,

и мама взглянет молодо

и будет хороша,

когда в деньки прекрасные

Победу будем праздновать,

когда в деньки прекрасные

мой брат придёт с войны...

К.М.

Что-то случай напутал: черноглазой родиться бы ей.

Или наоборот – это я бы должна быть смуглей.

Наша кровь неразлично красна – тайных меток не разглядеть.

По утрам просыпаюсь в поту – мне снится её смерть,

и я сыплю песок в часы, я пытаюсь успеть...

Мы росли как две розы: цвели и втыкали друг в друга шипы.

Мы делили росу и весну. Мы бывали от злости глупы.

Я безумна? Ищу всюду знаки, а их, как известно нет.

Я вскрываю нам вены опять, пытаюсь сравнить наш цвет.

Не гляди мне в глаза.

Я просто пытаюсь успеть.

Письмо

Сажусь за стол, беру карандаш, кладу белый лист.

Мой почерк – гол, но что за беда? Ты не японист.

Сижу, гляжу, как смотрит на снег, наверное, лис,

И вывожу – в ущерб белизне – простое: «Вернись!»

Мой почерк – шал, безумная вязь изгибов, и бег

Карандаша похож на припляс шута при ходьбе;

Мой почерк – нем, как старческий плач, как рыбы на дне,

Немее схем – нелепый циркач верхом на бревне.

Строка к строке – один только зов, одно лишь «Вернись!»

В слепой тоске несётся борзой безудержно – вниз.

Мама

Сшей мне, мама,

Саван в цветочек,

В красный, жадный

Маковый цвет.

Лягу, мама,

С ним в закуточек,

Смежу веки —

Выключу свет.

Сшей мне, мама,

Красные лапти —

То есть тапки,

Лапти при чём...

Лягу, мама,

В них на полати,

Будут бабки

Плакать ручьём.

Дай мне, мама,

Пух на подушку,

Только рыжий,

Знаешь, найди.

Спой мне, мама,

Спой мне на ушко,

Ближе, ближе...

Скоро дожди.

Мне десять лет (1994)

Мне десять лет. У меня нет пола

и даже, возможно, имени,

тёплой одежды – зато есть голод

и гордость юногоримляна.

Мне десять лет, я это так остро,

так беспощадно чувствую:

в ночном туалете прячутся монстры,

а в животе – предчувствия.

Дачники вслед мне грозятся палкой —

чуют угрозу яблокам.

Я убегаю – играть на свалку,

летаю по стройке зябликом,

горстями с клопами жую малину

в лесу, а потом с собаками

шастаю, запах вбирая псиный,

между помойными баками.

Мне десять лет. Я учу английский —

будто мне до английского.

Я – вторая в расстрельном списке

капитализма российского.

Окна черны. Я рисую сказки

карандашей огрызками.

Я бы хотела поесть и ласки,

и лета – рыжими брызгами,

но пальцы прозрачны, и – кашель, кашель

рот раздирает бесстыже мне.

Дайте мне миску молочной каши,

мне десять лет, я выживу!

Луна

Хвостом заметая след, убежал мой брат,

Луна как бельмо старухи в морщинах туч,

Облизывают угли языки костра

И плач серебра струны под рукою жгуч.

Играет с травою ветер. Заснули псы.

В лесу раздаётся кличем свободы вой.

Текут между струн тягуче, как мёд, часы.

Мой брат не вернулся – значит, мне быть вдовой...

Птица

Русла мои пусты, и ветви голы.

Мысли мои – лишь пыль на теле камня.

Кто говорит – остыл запал глагола?

Разве? Когда он был? Вчера? Как странно.

Клетка моих костей – гробница птицы.

Руки моихплечей глухи и сонны.

Кто говорит —бледней на стёклах лица?

Сколько прошло ночей? А лет? Не помню.

Губы мои тверды и не-разлучны.

Тьму исцарапали в зуд мои ресницы.

Кто говорит – следы мои зыбучи?

Лучше откройте грудь. Смотрите —

птица.

Дочки-матери

Она не любила моё лицо, волосы, взгляды, походку,

всякое лично моё словцо, портретное сходство с тёткой,

мои привычки, жесты и сны, манеру вставать и падать,

игры, отсутствие кнопки вины, любовь к мечтам и шарадам,

джинцы, танцы, в ранце бардак из книг, стихов и рисунков;

когда со мной приключалась беда, я в спину слышала: "сука!".

Она приучала меня молчать, взамен отучая верить —

а как она любила кричать, указывая на дверь мне!

Я дверь закрыла, закрыв и детство, и чёрт с ним, было и было,

ведь всё так просто и даже естественно: она меня не любила.

И.И. (Апокриф)

У меня на губах —

клеймо,

Из твоих рёбер бьёт

свет,

Я на каждом глазу —

бельмо,

Ты – лекарство любых

бед,

В твоих венах бежит

вино,

Твоё слово – в саду

цвет,

И я знаю теперь

одно:

Я иду за тобой —

в след.

Улыбнёшься ты – я

скулю,

Только глянешь – и я

плох…

Преклоняюсь! – люблю! —

люблю! —

И убью тебя, мой

Бог.

Волчий князь

На мне красная шапка, что не значит вообще ничего.

Это тёмный лес, мне надо его пересечь.

Говорю: смотри, это просто деревья, вот.

Отвечаю: да, но их взгляды умеют жечь.

Воздух тёмен и смутен, деревья, уже не таясь,

тянут лапы и – хватают меня за бока.

Говорят, что в ночном лесу бродит волчий князь,

ищет свежее мясо – корму задать волкам.

Я шепчу: не заметит, моя кожа не дышит теплом,

да и мяса нет, один суповой набор.

Говорю: смотри, от снега совсем светло.

Отвечаю: да, и лучше ему обзор.

Мои кости промёрзли, мои пальцы уже как стекло,

я не чую ног, и кожа бела и тверда.

Я сбиваюсь вбок, хрустит под ногой бурелом.

Нахожу тропу и дальше иду. Как всегда.

На мне красная шапка, позову – прибежит дровосек

и изрубит волков, плечистый и чуть хромой.

Вот и школьные окна мне светят, остался один пробег.

Час английского, и – через лес я пойду домой.

Дети Каина

В пятнах запёкшейся братской любви, не зная раскаянья,

В городе Зверя, змеином гнезде, живут дети Каина.

На алтарях плесневеют плоды, червем источены.

Каинов корень кружит, неприкаян, как напророчено,

Дымом и пылью несётся, запутав ноги дорогами.

Не оттого, что однажды бежать бури заставили,

Не оттого, что закованы раз были зароками,

Но для того, чтоб забыть: больше нет и не будет – Авеля.

Карты врут

Карты врут очень горько и гадко,

Словно что-то себе замышляют:

Говорят, что меня расстреляют,

Что пора мне бежать без оглядки;

Будто в яме нас будет полсотни —

Мы сплетёмся бесстыже телами

И кровавыми дырами-ртами

Мы прильнём, как бомжи в подворотне,

В поцелуе нечистом и страшном

К меткам пуль и сапог друг на друге,

И холодные твёрдые руки

Будут сцеплены, как в рукопашной.

Не отпускай

Возьми меня за руку, и

не отпускай.

Никогда.

Пусть разрушается мир,

тонут в воде

города —

нет, я ничего не боюсь,

Да, не боюсь

ничего,

только бы руку твою

мне бы держать —

заговор

от бед, от любых страшных бед,

как амулет

на кости,

угодно ли, нет ли судьбе…

…Брат мой, зачем

ты отпустил?!

Закат

С пальцев моих стекает закат – капает в пруд.

Ловят губами рыбёшки солнечный яд.

Я не сойду с ума, не завшивею, не умру —

это не сок моих вен. Просто закат.

Съёжившись, ночь сбежит под крыльцо, ляжет в пыли

пережидать суету прохожего дня.

Завтра. Но прямо сейчас и тут красным залит

пруд, и рогоз бездвижен, и тени теснят.

Завтра. Я буду дышать, спешить, заваривать чай

с мятой, искать носки, замечать в окно

на самокате девушку в белом, и – невзначай —

локтем цеплять за шкаф буду завтра, но

завтра. Потом. А сейчас я горстями держу закат

в глупой надежде вернуть его в сети вен,

в бледный и мягкий живот с дырой возле пупка.

Пальцы не держат. Красным блестит в траве.

Стая

Мы мотали безвинно сроки

В животах бетонных мешков.

Наши игры были жестоки,

Как у диких лесных зверьков.

Мы лизали друг другу раны

И впивали опять клыки.

В перемирие у экрана

Прикрывали спиной клинки.

Мы росли под ветрами воли,

Обрастая венцом шипов.

Мы учились не чуять боли,

От ударов ли – иль от слов.

Может, плакали – только тихо,

Только с ночью наедине.

А когда приходило лихо —

Становились спина к спине,

Обнажали в оскале зубы,

Закрывала сестру сестра,

И звенели над нами трубы

Благородного серебра.

Если падал любой, то руку

Успевала схватить рука,

И, как ни были пальцы хрупки,

Павший знал, что она крепка.

...Не блестят больше рядом зубы,

Нашей стаи пуста нора.

Замолчали бессильно трубы

Благородного серебра.

Совы

A Ensam Sa Va

с приветом в Швецию

Ай, ай,

совы нежные,

совы вьюжные,

совы важные,

перья белые!

Что там плетёте да вяжете,

что не споёте, не спляшете,

совы?

Совы страшные...

Ай, ай,

желтоглазые,

мягкопузые,

когти-лезвия,

крылья тихие!

Это судьба или кружево —

Что наплетёте в стужу мне,

совы?

Совы дикие...

Имя моё

Если не хочешь меня, зачем ты тогда живёшь?

Что за пустая блажь – не жаждать моих объятий!

Я – горький мёд ночей, рук потайная дрожь,

На потолке игра лунного света пятен.

Если ты хочешь дурмана – есть у меня дурман:

Видишь, я – как змея – здесь для тебя танцую!

Вязь моих гибких рук сладостна, как хурма,

Нежный и дивный яд в бёдрах своих несу я...

Я прилетела на звуки тайных твоих молитв,

Я улечу, как только мне надоест забава.

Мой поцелуй горчит: имя моё – Лилит —

Вовсе не значит «любовь», значит оно – «отрава».

Что-то

Что-то сместилось.

Девочки пишут не про любовь – про смерть и тоску.

Девочки пишут отчаянно и безнадежно

Колючие стансы.

Время – разбилось.

Небо – изъеденный бомбами синий лоскут.

Дети глядят в этот мир тяжело и безнежно,

Взирая, как старцы...

Выпуск 1993

Карточка. Детские лица.

За руки держимся дружно.

Этот – спьяну разбился.

Этот спился, ненужный —

как тут было не спиться.

Этот мотает третий.

Та – от инфаркта в тридцать.

Та залезала в петлю,

но не судьба – от гриппа,

дома лечила водкой.

Этот, который хиппи,

спящий сгорел – проводка.

Этот служил, и что там

толком никто не знает,

но, говорят, полроты

били ногами – стаей.

Эта от передоза.

Эту нашли в канаве

в ясной и пошлой позе.

Маньяка потом поймали.

Этих двоих – в ментовке.

Этого сбила «бэха».

Эту ножом свекровка.

Этот в троллейбус въехал.

Эта с моста упала,

эта легла на рельсы.

Сколько нас там осталось?

Как негритят – десять.

Пульс

Край бесконечных вьюг на груди зимы,

Край, где, куда ни плюнь и куда ни кинь —

Место найдётся правилу из тюрьмы,

Где только страсть и ярость сильней тоски —

Выбил меня, в рёбра вписав кастет,

Выпил меня всушь окоёмной синью,

Выжал меня, не глядя на юность лет,

Вылил меня в небо своё – России.

Пульс его бьётся где-то под языком,

Переплетаясь в горле с тяжёлым звоном

Пульса дорог – бескрайних, и чужаком

Смотрится после этого незаконным.

И ничего в них общего, кажется, нет —

Но от обоих мне дополна досталось

В вены того, от чего я теперь поэт,

Что их роднит. Это – тоска и ярость.

Секрет

Они говорят – тебя уже нет давно

И тело твоё лесной проросло земляникой.

Они говорят – я стала с тех пор чудной.

А мне всё равно. Встречаю тебя – улыбкой.

Они говорят – я стала от горя бледней,

Чернеют у глаз бессонных тоскливые тени.

Я просто устала, ведь ночи с тобой – длинней

С тех пор, как мы делим объятья измятой постели.

Они и не знают мой сладкий ночной секрет —

Я крепко его скрываю от сплетен грубых.

Безмолвен сообщник – серебряный лунный свет.

Я грею тебя, целуя застывшие губы...

Карандаши

1991 – 1999

Я возьму карандаши, нарисую брата.

А потом – нарисую ему ноги.

Пусть бежит в кроссовках по парку.

Это он бежит к девушке на свидание.

Они возьмутся за руки и пойдут гулять.

Он купит ей мороженое и сладкую вату.

Она будет смеяться и поднимать к нему лицо.

А потом они поженятся.

Я возьму карандаши, нарисую домик.

А потом – нарисую на нём крышу.

А под дымом над домом – трубу.

В этом доме теперь можно спать.

Там живёт весёлая семья,

И мама печёт пироги и печенье.

Дети вечером ложатся в кровати,

Мама им читает на ночь сказку.

Я возьму карандаши, нарисую Дарку.

А потом – нарисую ей новое платье,

Красивое, в жёлтых подсолнухах.

И ещё – нарисую ей мишку.

Дарка ведь ещё маленькая, он ей нужен,

Мягкий и плюшевый, и его можно баюкать,

Ему можно на шею повязать бантик.

И глаза я ей тоже нарисую.

Милый Боже, нарисуй мне, пожалуйста, пальцы,

Я ведь очень люблю рисовать!..

Яблоко

Наступают на голые пятки мне осенние холода.

Я тебе принесла подарок – это яблоко, как всегда.

Нынче, знаешь, пора для яблок, и за городом – Авалон.

Над садами летает сладкий золотой колокольный звон.