Текст книги "Убийство девушку не красит"
Автор книги: Лидия Ульянова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
12
– Вот и не предлагайте мне ничего! Оба мы от этого только выиграем! – воскликнула Катя как можно веселее и радушнее, пытаясь скрыть неловкость и растерянность.
– Что же мы сможем выиграть, если ничего не будем друг другу предлагать? – резонно заметил Поярков, щедро плеснув из бутылки. – Ну, за понимание!..
На Катю пахнуло можжевеловым запахом джина, а еще этот низкий голос снова неуловимо напомнил что-то прежнее, далекое… Очень захотелось отнять у него стакан, смять его с хрустом и выкинуть подальше, в проход.
Но умом Катя понимала, что коренным образом это ничего не изменит. И, в общем-то, ювелир был прав, когда говорил, что нечего шум поднимать, когда дело сделано. Получится хамский поступок, и ничего больше. Возьмет себе у стюардессы другой стакан – и погнали все заново…
И разговор стал вдруг каким-то двусмысленным, продолжать его не хотелось. Не хотелось держать себя в напряжении, угадывать скрытый смысл слов, скользить по тонкому льду воспоминаний.
Катя, насколько могла, мило улыбнулась, достала из сетчатой авоськи кресла пакет с наушниками, размотала провода, вставила штекер в разъем подлокотника и дружелюбно предложила:
– Знаете, давайте кино смотреть.
Предложение было менее чем кстати: на экране снова шел скучный ролик с информацией о полете. Поярков, хоть и пьян, но намек понял, усмехнулся, извинился, встал и снова протиснулся в проход.
Когда он вернулся, Катерина уже отгородилась наушниками и не сводила глаз с экрана, безуспешно пытаясь погрузиться в виртуальный мир кино.
Пояркова снова развезло, он уронил голову на грудь и заснул, похрапывая и дыша перегаром, словно Горыныч огнем. Часто просыпался, шуршал, булькал, снова протискивался перед Катей, возвращался, звал стюардессу и просил пить, проливая воду Кате на колени.
В конце концов в одну из его отлучек Катя не выдержала и пересела к окну. На свое законное место.
Вернувшись из туалета, кроме зловонного спиртного духа, он распространял вокруг себя еще и запах свежего табака. Катя только успела подумать с завистью, что она ни за что не решилась бы покурить в сортире, как к ним приблизилась бдительная стюардесса и с очаровательной улыбкой принялась разъяснять горе-нарушителю всю его неправоту.
Поярков непонимающе потаращился, повернулся к Кате и, вконец заплетающимся языком, тонким голосом спросил:
– И чего хочет?…
– Представитель компании запоздало пытается вам разъяснить правила поведения пассажира во время полета.
– Ну и?…
– Господи, как же вы в чужой стране общаетесь?! Вы что, языков международного общения вовсе не знаете?…
– У меня есть электронный карманный переводчик, – выговорил ювелир с трудом, по слогам. Но тоном было сказано таким, будто объяснял пигмею, что у него есть волшебная штука, компас, и сам он – большой белый исследователь Африки. – Вообще-то, я понял: у них курить нельзя. И пить нельзя. Да? А как человеку столько часов выдержать?
– Основной смысл вы уловили верно, а насчет «столько часов», ровняйтесь на прогрессивное человечество. Во всем мире идет борьба с табакокурением, и за четырнадцать часов без никотина никто не умер…
«Вот ханжа…» – подумала о себе Катерина. Курить хотелось очень. Пока не вспоминала, было вроде бы и ничего, а теперь, когда разговор неизбежно закрутился вокруг этой темы, когда от него так пахло табаком, снова невыносимо захотелось затянуться, вдыхая запретный, ядовитый дым. «Молодец все-таки Кузькин сын, хоть и поймали, а удовольствие успел получить!»
Поняв, что пассажир английским не владеет, да и вообще находится в том состоянии, когда не владеют уже и родным языком, стюардесса принялась разъяснять необходимость соблюдения правил Кате. Она говорила, что надеется на Катю, которая, конечно же, объяснит своему приятелю, что правила компании приняты для всех без исключения, что Катя должна повлиять на своего спутника, который вызывает недовольство других пассажиров.
Пояркову надоело переводить непонимающий взгляд с одной женщины на другую.
– Что она говорит?
– Предлагает вас высадить. Да что вы так испугались?… Она говорит, что парашют прицепят. В багажном отделении через специальный люк выбросят, даже никто не заметит, так что вы не волнуйтесь.
Говорила Катя нежно и убедительно. Пояркову потребовалось время, чтобы догадаться, что это черный юмор. Он нахохлился, надулся и демонстративно закрыл глаза, откинувшись на спинку кресла.
Подумаешь, «другие пассажиры»! Другим пассажирам до моего недовольства как отсюда до Луны, с раздражением подумала Катя. А вслух попросила стюардессу пересадить ее на любое свободное место. Печально разглядывала при этом разводы на своих брюках, оставленные неизвестной жидкостью, пролитой на нее Поярковым.
Стюардесса недоуменно перевела взгляд с Кати на Кузьмича, потом снова на Катю и припечатала:
– Но это же ваш мужчина!
Катин мужчина мирно похрапывал, выпуская изо рта одинокий слюнявый пузырь. Вот так всегда… Всю жизнь грезишь о Прекрасном Принце, Рыцаре на белом коне, а потом как припечатают: твой Мужчина – слюнявый, вонючий пьяница, из-за которого приходится выслушивать претензии. Ну уж нет!..
– Нет-нет, это не мой мужчина, я его вообще не знаю. Как он может быть моим, если мы сели в разных аэропортах? – Жалобно и предательски Катя вмиг сдала Пояркова.
Стало отчего-то стыдно.
Стюардесса добила окончательно:
– Это ваш соотечественник. Ближе вас у него здесь никого нет. Один он может не долететь до дома. Я так понимаю, что вы из России.
С таким напутствием барышня удалилась, как и пришла, с дежурной улыбкой в тридцать два ровных зуба, оставив Катю разбираться с соотечественником, размышлять на темы патриотизма и снисхождения к ближнему.
Сидеть у окна вроде бы было удобнее: Поярков не шастал поминутно туда-сюда, не толкался, ничего не проливал на Катю. Но все равно он раздражал одним своим присутствием. Раздражали его ноги с высоко торчащими крупными коленями, его чистые ухоженные руки, лопнувший в уголке рта пузырь, мерное сопение. Даже исходящий от него старомодный запах «Фаренгейта», который всегда нравился, раздражал…
Катя сердилась, что теперь ей будет из-за него не выйти, хоть выходить никуда и не хотелось. Просто сидела и бесцельно злилась на него, на то, что вместо цивилизованного полета получилось черт-те что, катавасия с храпом и выпивкой нон-стоп.
А ведь действительно, в таком виде можно и до дома не добраться с первой попытки. Не пустят во Франкфурте в самолет – и делай, Кузьмич, что хочешь… Протрезвеет, конечно, полетит другим рейсом, позвонит кому-нибудь, чтобы денег прислали, если нет, только ведь трепка нервов это…
Катя уже почти-почти прониклась жалостью, как Поярков перестал сопеть, завозился в кресле, как потревоженный медведь в берлоге, широко зевнул, потер пальцами глаза и, наклонившись к Катиному уху, доверительно шепнул:
– Катюша, там где-то мой пакет…
Катя отодвинулась, помахала перед носом ладошкой, демонстративно разгоняя воздух, и выразительно сморщилась.
– Катюша, у меня в пакете… у меня джин остался, – объяснил Поярков.
Кате раньше казалось, что таким голосом только валидол просят.
И внезапно отчего-то кольнуло сердце и стало очень-очень его жалко. По-настоящему жалко. До слез. Такого большого, беспомощного, неприкаянного, отличного от окружающих их американцев, европейцев, корейцев с дежурными улыбками и выражением «мой дом – моя крепость» на лице. Этот был свой. Хоть и дурак, идиот, а свой дурак…
Катя непроизвольно накрыла рукой его большую руку и, умоляюще заглянув в глаза, попросила:
– Кузьмич, миленький, ну потерпи чуть-чуть!.. Нас с тобой сейчас кормить будут. Слышишь, тележками гремят… Ты поешь горяченького, и тебе легче станет. Закусывать ведь нужно. Кофе попьешь. Я тебе сколько хочешь кофе возьму. Во Франкфурт прилетим – покурим. Мне тоже курить страшно хочется. Стараюсь себя уговорить, что бросают же люди и не умирают. И мы с тобой еще несколько часов не умрем.
От неожиданности, от этих «ты» и «мы с тобой», интимно объединяющих и многообещающих, Поярков вытаращился на Катьку. Глаза у него были темно-коричневые, карие глаза. Не Его глаза – у Него глаза были серыми.
Когда-то давным-давно, в той жизни, Катька однажды смотрела в них очень близко…
13
Они с Катей продолжали встречаться в широких институтских коридорах, на аллеях. Только Катькино сердце замирало теперь не от Него. Первая настоящая, взрослая любовь превратила ее из девочки в женщину, из куколки вылупилась яркая бабочка, и не заметить этого было невозможно.
Правда, что-то оставалось, какая-то ниточка присутствовала. Иначе с чего бы вдруг было быстро отводить глаза, встретившись взглядами, делать слишком уж нарочитым их незнакомство?
Когда Катя однажды застала Его под лестницей целующимся со смазливенькой первокурсницей, она почувствовала себя глубоко оскорбленной, и было неважно, что сама она только что приехала в институт из чужой постели.
Иногда Катька даже специально ходила на Него посмотреть – в кафетерий через дорогу, где Он обедал во время большого перерыва. Эстет! Не мог давиться в институтской столовке жутчайшими серыми котлетами и компотом, предпочитал черный кофе с пирожными. Здесь был именно такой ассортимент, а точнее – отсутствие всякого ассортимента: черный кофе, рогалики и вечные дежурные эклеры.
Отстояв очередь, прижимая руки к теплому боку огромной оранжевой кофеварки, Катька с подружками получали за полтинники эклеры на тарелочке и кофе в щербатых белых чашках с синим нашлепком рисунка и перемещались к маленькому круглому столику с мраморной столешницей на высокой металлической ноге. Стульев не было, и есть нужно было стоя, не раздеваясь, подвесив сумку с тетрадками на крючок «ноги».
Катька пила кофе и смотрела, как Он ест за соседним таким же столиком.
Он брал себе два кофе и большущий сдобный рогалик, скудно посыпанный сверху сладкими крошками. Катю это очень потешало: она кивала на него подружкам, округляла глаза, закатывала их к потолку и быстро-быстро отводила взгляд, встретившись с Ним глазами. А Он просто был молодым, крупным и очень голодным. Ему и злосчастный рогалик казался маленьким.
Он съедал свой «обед» очень быстро и уходил, дожевывая на ходу. Чаще всего один, волк-одиночка.
Катя знала, что Он подрабатывает по ночам, с самого первого курса, через ночь, и оттого всегда хочет спать, ходит с красными глазами, небритый и злой.
Знала, что за неуспеваемость – именно за неуспеваемость: Он не успевал совмещать работу с учебой – Ему грозят отчислением.
Хотела подойти и предложить помощь, но опять заробела и не подошла. Ничего особенного не было в таком предложении, любому другому бы предложила, а Ему не смогла…
Или просто Он был не любой?…
А потом грянул крах в ее собственной личной жизни.
Настоящая взрослая любовь оказалась штукой непростой и не сказочной.
В один не прекрасный день Катька узнала, что ее бросили, поменяли на «точно такую же, только с перламутровыми пуговицами».
Жизнь перевернулась и остановилась в один день.
Еще на что-то надеясь, она уже точно знала, что это конец. Конец света, конец жизни, конец всего и всему.
Ей конец.
Она сидела в кресле, закутавшись в одеяло жарким летним днем, и смотрела перед собой остекленевшим взглядом, ничего не видя и не слыша, забывая утирать слезы. Вокруг тихой тенью шелестела мама, скорбно и бессильно вздыхала и страдала, казалось, еще больше Кати. Страдала от невозможности хоть чем-то помочь. Мама обнимала Катю, прижимала к себе вместе с одеялом и со слезами в голосе уговаривала:
– Ты, Катенок, поверь мне, просто поверь, и все! Через год будешь вспоминать обо всем об этом и удивляться, какой дурочкой была, из-за чего страдала… Все пройдет, Катюша. Все проходит. Жизнь на этом не заканчивается, поверь. Будут и другие мальчики, мужчины. Настоящие будут… И другая любовь будет. И целая жизнь у тебя, моя девочка, впереди.
Но какая, скажите, какая может быть целая жизнь и другая любовь, если все рухнуло и полетело в Тартарары, и ничего больше никогда уже не будет.
Как оказалось впоследствии – будет. И новая любовь, и новый разрыв, а за ним еще любовь и снова разрыв… И дальше будет уже легче, хоть и тоже тяжело. И каждый раз будет казаться, что вот это и есть настоящее, вечное. И каждый раз на помощь душе будет приходить Он. Успокаивать, совершать подвиги, красиво отбивать у обидчиков, носить на руках и дарить миллион алых роз.
14
Снова им предложили перед обедом попить и выпить. Катя скосила глаза на Пояркова, убрала руку с его руки. Поярков поймал ее взгляд, тяжело вздохнул, как старая собака, и взял томатный сок.
Кате захотелось перед обедом красного вина, но она сочла это непедагогичным и тоже попросила сок из помидоров.
Обед был так себе, без изысков. Кузьмич лениво ковырял вилкой в плошке с горячим. Ковырял долго и мучительно, пока не сдался:
– Эх, выпить бы под курочку…
– Брось ты, здесь курицы кот наплакал.
– Так и джина совсем мало… – закинул он удочку. Резонно: немножко выпить, слегка закусить.
Катя разозлилась:
– Ты о чем-нибудь постороннем думать можешь?
– Выпью и смогу.
– Хорошо, – внезапно согласилась Катя, склонилась к пакету у себя под ногами и вытащила бутылку «Гордонса».
Джина в самом деле оставалось на донышке. Она отвинтила крышку, понюхала содержимое, вылила в стаканчик. Получилось немного больше половины. Поярков оживился в предвкушении. Катя зажала стакан в руке, не глядя на соседа, выдохнула и… одним махом выпила сама. Горло и рот обожгло, на глаза навернулись слезы.
Переведя дух, сказала твердо:
– Все, Доярков, джина больше нет.
– Моя фамилия Поярков, – в изумлении поправил обманутый Кузьмич.
– Нет, Кузьмич, это тебе только так кажется, что Поярков, а на самом деле ты – Доярков. До-яр-ков.
Свой монолог Катя дурашливо протянула-пропела.
– Слушай, радость, тебя что, развозит за полминуты? Закусывай давай!..
Но сам как-то поскучнел, обед не доел, только расковырял. Молчал, пытался читать. Катя решила, что он обиделся. Какие мы нежные!.. Она тоже достала книгу и углубилась в чтение.
15
Димка объявился только следующей осенью и сразу же пригласил Катьку на дачу. На даче у него Катя никогда не была и слегка растерялась.
– Бери с собой подруг и поехали на выходные. Не бойся ты, все пристойно… Отметим мой редкий приезд на родину. Шашлычков наделаем, молодость вспомним. Компания будет веселая, не пожалеете. Песни попоем под гитару. Мальчишки справные!
Про Него не было сказано ни слова, и Катя решила, что их с Димкой пути окончательно разошлись. Опять же, где Он, а где «веселая компания и песни под гитару»! Где дом, а где Кура.
И она согласилась. Позвала с собой двух самых закадычных подружек, и в субботу утром они стояли на вокзале, под расписанием пригородных электричек в ожидании ребят.
Первым Катя увидела Его. Захотелось метнуться за ларек с мороженым, завалиться незаметной хлебной крошкой, стать подгоняемым ветром конфетным фантиком.
Ватные ноги приросли к земле. Краснела, молчала, все делала невпопад, но в суете всеобщего знакомства и посадки в переполненную электричку вроде бы никто ничего не заметил.
Потихоньку неудобство и растерянность отпустили ее, да и некогда было смущаться – доехали быстро. Долго шли пешком до дачи, вдыхая свежий, опьяняющий воздух, наполненной горьковатым дымом жженых листьев, прелой землей, грибами, стоячей водой…
Дом был крепким и старым, вырастившим летней каникулярной порой не одно поколение детей. Здесь проводили отпуска, варили варенье из своих ягод, ходили по грибы, а после развешивали возле белобокой русской печки длинные низки порезанных ломтиками боровиков. От дома веяло спокойствием и безмятежностью.
Это был «яблочный» год. Яблоки висели на корявых ветках старых деревьев, были рассыпаны по столам и диванам, грудились в тазах на крыльце. Неубранная падалица лежала прямо на дорожках, а стоило задеть ветку, и последние яблоки катились под ноги. Нагретые солнцем, они источали дивный аромат, пропитавший все вокруг.
Катя с удовольствием держала в руках большие, жесткие, желтоватые «антоновки», впивалась в них крепкими зубами, жевала до оскомины.
Топили печку, чистили картошку. Димка, чертыхаясь, отовсюду сгребал мешающие яблоки, а яблоки не давались, прыгали по полу и катились под столы.
Наготовили немудреных закусок, накрыли стол, достали из холодильника запотевшую бутылку дефицитной «Столичной», – не первую уже, – принесли «Алазанскую долину» и высыпали во двор наблюдать, как хозяин колдует над шашлыками. Его подгоняли шутками и советами, смеялись, вспоминали анекдоты «в тему», а Димка никому не позволял приближаться, от помощи решительно отказывался, шаманил в пестром бабьем переднике, подвязав волосы легкой косынкой, и возмущенно кричал:
– Невежи, что б вы понимали! Да у меня черный пояс по кулинарии!
О карате тогда не каждый слышал, подробностей не знали. Знали только, что это запрещенная в СССР, убийственная борьба японцев. Катя так и не поняла, при чем здесь какой-то черный пояс…
Шашлыки поспели как раз вовремя – начало темнеть. Переместились в тепло дома, к разожженному камину, к накрытому столу. Все шло как нельзя лучше, легко и непринужденно. Еще раньше, днем, наметились «интересы»: шумный Саша явно положил глаз на заводную, уютную Ирочку, Машка активно искала общий язык с хозяином дачи, а Катя осталась один на один с Ним.
Это оказалось совсем не смертельно. Наоборот, как будто они давно отлично знали друг друга, только вчера расстались и сегодня встретились вновь. Он сидел с ней рядом за столом, умело ухаживал, подливал красную «Долину», смеясь, предлагал еще яблоко.
За яблоками пошли вдвоем на веранду. Катька в темноте споткнулась обо что-то, Он ловко ее поймал, поставил на ноги и держал дольше необходимого. Свет фонаря падал Ему на лицо, и Катька впервые заметила, что глаза у Него темно-серые, с густыми, темной щеточкой ресницами.
Потом они с яблоками, набитыми Ему в карманы, долго курили на крыльце, и Его вытянутая рука упиралась в дверной косяк чуть выше Катиного плеча.
Вернувшись в комнату, они застали народ за танцами. Очень медленный танец под тягучую «Lady in Red» Криса де Бурга. На две пары. Они стали третьей парой, и Катька с трепетом ощущала на себе Его уверенные, большие ладони. Ладони замерли: одна на спине, а другая на ее согнутой руке, старомодно и нерешительно, и очень хотелось положить Ему на грудь голову. Хотелось, чтобы не заканчивал петь Крис де Бург, хотелось всегда чувствовать это тепло рук, а еще хотелось плакать. Плакать от счастья.
Потом были еще танцы, быстрые и медленные, с Ним и не с Ним, были песни хором под гитару, снова еда и снова выпивка. Потом они вдвоем опять курили на крыльце – два маленьких огонька в темноте осенней ночи, – и Катька вглядывалась в Его смутно различимое лицо. Она не различала во мраке цвета Его глаз, даже когда Он глубоко затягивался и лицо слабо освещалось вспыхнувшим огоньком сигареты, но точно знала, что глаза у него серые и ресницы ровной густой щеточкой…
В саду было темно и очень тихо, только изредка раздавались шлепки падающих с дерева яблок. Катя докуривала свою сигарету и лихорадочно соображала, что бы такое сделать, чтобы не уходить в дом, а остаться с Ним вдвоем в пустом, темном саду под черным звездным небом.
И совершенно отчетливо поняла, что делать ничего не нужно, что никуда они отсюда не уйдут, что здесь и сейчас произойдет именно то, что должно было произойти между ними давным-давно, сразу после первой встречи. Расстояние между ними сокращалось, и Катя уже чувствовала на своем лице Его дыхание…
Дверь на крыльцо распахнулась с яркой вспышкой света. С шумом высыпал на улицу жаждущий свежего никотина народ.
– Ой, а что вы здесь делаете? – с игривым хихиканьем спросила Машка.
– Курим. – Его голос звучал очень низко и хрипло.
Катьке казалось, что даже в темноте видно, как лицо ее заливает краска. Словно пойманная на месте преступления, она подхватилась и без слов вбежала в дом. Дрожащими руками сама себе налила в бокал «Алазанской долины», залпом выпила и принялась усердно греть у огня камина озябшие руки.
Через несколько минут все вернулись, никто и не думал даже ни в чем ее уличать, и снова начались танцы.
Сидя на корточках и подставляя огню растопыренные ладони, Катя боковым зрением с каким-то даже мазохистским весельем наблюдала за тем, как на глазах внезапно разваливалась идиллическая картина вечера. Так разваливается в одно неловкое прикосновение удачно собранный пазл.
Отчего-то на авансцену черным лебедем вышла Машка.
Машка, закадычная подружка, ее вечная соперница со школьных времен, Машка танцевала с Ним, тесно прижималась сдобным телом, обхватывала руками Его крепкую шею. Машка сама наливала Ему «Столичную», уговаривала выпить на брудершафт, заботливо засовывала Ему в рот кусочки пупырчатого соленого огурца, снова тащила Его танцевать, щебетала на ухо. В завершение всего Машка победно окинула присутствующих взглядом, словно требовала поддержки и понимания, и увела Его за руку в маленькую темную комнату. Как бычка на веревочке.
Катьке почудилось, что дверь за ними закрылась с оглушительным хлопком, просто с пушечным выстрелом. Стало очень-очень больно, сердце сжалось внутри в тугой комок.
Чтобы не было так тяжело сердцу, нужно было перенести куда-то хоть часть этой боли. Катя протянула руку вперед, к злому, колючему огню, плясавшему над березовыми чурочками. Руке стало сразу горячо и влажно от жара. Осталось только опустить ее ниже, к самым язычкам пламени, но на руку вдруг птицей упала большая рука и выдернула из пасти камина.
Катя вздрогнула, от неожиданности завалилась назад, на чьи-то ноги и увидела, подняв голову, Димку. Он не ругался, не утешал. Он не сказал ни слова, просто поднял Катю, поставил на ноги и посмотрел долгим пронзительным взглядом, в котором читались все вместе взятые утешения, все на свете ругательства, и дружеская улыбка, и тоска.
Также безмолвно он приподнял Катьку над полом и почти понес танцевать, крепко держа за вздрагивающие плечи, прижимая к груди. Так и танцевали: Катя едва касалась ногами пола, прижатая, висела на Димкиной груди как медаль.
Когда Катька слегка пришла в себя от боли и разочарования, они вдвоем стояли у темного большого окна, всматриваясь в ночь, и Димка по-прежнему поддерживал Катерину, сцепив на ее животе руки, тихо рассказывал на ухо всякую ерунду про звезды, яблоки, птиц и соседнее озеро.
Катька потеряла счет времени, не понимала смысла льющихся слов, только выхватывала отдельные фразы.
Дверь распахнулась так же шумно, как и закрылась. Из темноты чертиком из табакерки выскочил Он, всклокоченный, с обезумевшими глазами, щурился от яркого света, как крот.
За ним выбежала Маша, на ходу приглаживая волосы пятернями, застегивая пуговицы на кофте, подтягивая джинсы.
Он весь топорщился и одергивался, отводя глаза, прямиком направился на крыльцо.
Димка аккуратно усадил Катю тут же, у окна в кресло-качалку и вышел следом. Под мерный скрип сухого старого дерева Катя отстраненно слушала доносящийся с крыльца разговор на повышенных тонах. Отчего-то Димка назвал Его сукой, а Катя думала: как же Он может быть сукой, ведь сука женского рода?
Машуня у стола закидывала в рот колечки краковской колбасы. Ирочка, чтобы скрыть общую неловкость подслушанного чужого разговора, громко уговаривала Сашу помочь ей накрыть на стол к чаю. Домашний звон посуды и кухонная суета отвлекли Катю от поганых мыслей, мешали жалеть себя, и она тоже впряглась помогать. Все происходящее вокруг стало внезапно абсолютно безразличным, черно-белым, размытым.
Она даже не отреагировала, когда с крыльца донесся бухающий звук ударов, гулко задребезжало и загремело покатившееся пустое ведро. Просто продолжала с тупой увлеченностью расставлять по пустому столу чайные чашки. Ирочка еще деловитее засновала по комнате, шепнула рванувшемуся было Саше:
– Не надо, сами разберутся.
Он влетел в комнату мокрый и еще более всклокоченный, пронесся насквозь к лестнице и взбежал наверх семимильными шагами, стремительно слетел обратно уже с сумкой и торпедой исчез на улице.
Вошел Дима, потирая рукой наливающуюся багрянцем скулу, и сообщил, что Ему срочно понадобилось в город. Катя не поняла: на последнюю электричку Он поспешал или на первую.
Чай пили впятером. Разговор не клеился, ни о каких приличиях речи не шло, потому что Машка затеяла душевный стриптиз: кидалась Кате на шею, винилась и убивалась, размазывая по щекам пьяные слезы, объясняя всем и каждому, что «бес попутал», что «ничего не было» и что «он же ничего не может».
Присутствующие чувствовали себя неловко, а Катю не интересовал даже вопрос, может Он что-нибудь или нет. Кажется, в психиатрии это называется скорбным бесчувствием, отстраненно подумала о себе Катя.
Все быстро разошлись спать, только Катя с Димкой долго сидели на крыльце под звездами. Верный друг Димка, – и ничуть он не изменился, – как мама, кутал ее в большое ватное одеяло, гладил по голове, утешал, выслушивал и снова утешал.
Катя рассказывала, как Его боится, как ловит каждый Его взгляд, как ходит смотреть на Него, а Димка прижимал ее к себе вместе с одеялом и, как маленькую, тихонько целовал в макушку.
Катька, бережно завернутая в одеяло, с тоской мечтала о том, чтобы не Димка, а тот, другой сидел бы сейчас с ней рядом.
Нет в жизни совершенства…
Катерина не подозревала тогда, что это последние ее посиделки с Димкой. Последний разговор. Последняя встреча.
Через некоторое время его не стало. Не стало у Катьки верного, преданного друга, готового выслушать и утешить, поспорить и объяснить.
Катя узнала о его смерти поздно, после похорон. Она в одиночестве съездила на старое маленькое кладбище в центре города, положила на заснеженный холмик букет розоватых, чуть подхваченных морозом хризантем. Сидела у могилы и корила себя, что тогда, в звездном осеннем саду, сама не расспросила его, не поддержала, не уберегла…
Вдруг ясно поняла, что Димка просто любил ее, глупую корову. А поздно…
В институте занятия с осени начались на базовых кафедрах, и всех их раскидали по городу. Его она не видела почти до весны.
Весной они снова встретились, на свадьбе у Саши и Ирочки. Даже разговора между ними не случилось. Народу было очень много. Катька пришла со своим будущим мужем, да и обида на него была все еще сильна. Катя демонстративно не смотрела в Его сторону, уходила, чтобы не быть рядом. Но точно знала, что Он наблюдает за ней серыми глазами.
