Текст книги "Записки об Анне Ахматовой. 1963-1966"

Автор книги: Лидия Чуковская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Дед успел сказать, что Бродский талантлив, что стихи его ему известны, что там нет ни одной антисоветской строки, – а в чем, собственно, грязь? Миронов, не ответив, повесил трубку.

Бродский хуже Ионесяна! Тот только пробивал топором головы…

13 марта 64 Уже после того, как мы с Финой доставили папки к Анне Андреевне, я, для успокоения сердца, попросила Юлю и Нику еще раз прочитать экземпляры насквозь. До отправки первого и четвертого в издательство они все равно лежали у Анны Андреевны без движения. От этой вычитки был большой прок: ведь я, в последние до-фрадкинские дни, работала неполноценно. Ника обнаружила две пропущенные строчки в стихотворении «Я пришла тебя сменить, сестра» и две-три мелкие опечатки. Анна Андреевна продиктовала, наконец, эпиграфы к «Библейским стихам»[125]125
  БВ, Anno Domini.


[Закрыть]; кроме того, перестроила – в который раз! – последнее четверостишие в стихотворении «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», а цикл «Московские акварели» переименовала в «Трилистник московский». (По Анненскому[126]126
  Конец стихотворения «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума» менялся неоднократно. Было:
И если вернется та ночь и к тебе,будь добрым к моей запоздалой мольбе:пришли наяву ли, во сне лимне голос азийской свирели.  («Нева», 1960, № 3)
  Стало:
И если вернется к тебе эта ночь,Ее не гони, как проклятую, прочь,И знай, что приснилась кому-тоСвященная эта минута.  (Анна Ахматова. Стихотворения»,
  М., 1961, с. 281.)
  Впоследствии:
И если вернется та ночь и к тебеВ твоей для меня непонятной судьбе,Ты знай, что приснилась кому-тоСвященная эта минута.  (БВ, Седьмая книга; см. также «Записки», т. 2, № 75.)
  В книге Анненского «Кипарисовый ларец» существует отдел, где каждый цикл именуется «Трилистником»: сумеречный, сентиментальный и т. д. См.: Иннокентий Анненский. Стихотворения и трагедии. Библиотека поэта. Большая серия. А., 1959.


[Закрыть].)

Вот, кажется, все перемены, сделанные в «Беге» после меня.

Ника приехала ко мне (я уже лежала) и внесла все эти поправки в мой – «контрольный» – экземпляр. Тогда насчет «Бега» я успокоилась.

Сегодня, сейчас, в Ленинграде суд над Бродским. А зачем? Ведь т. Миронов уже вынес свой приговор.

14 марта 64 Анна Андреевна снова у Ардовых. Миша и Боря в Ленинграде, и она, временно, в «комнате мальчиков». А в маленькой – Алеша Баталов.

Лежит. У ног – грелка. Правой рукой растирает левую от локтя к плечу, от плеча к локтю. Встретила меня словами: «Проводится успешная подготовка к третьему инфаркту».

Если третий инфаркт случится, можно будет присвоить ему звание «имени Бродского». Вчера в Ленинграде судили Иосифа. И осудили. Подробностей мы еще не знаем: Фридочка еще не вернулась, но знаем приговор. За тунеядство – 5 лет. Но 5 лет чего? Тюрьмы? Ссылки? Это нам еще неизвестно. Во всяком случае ложь взяла верх: поэт Бродский признан тунеядцем. Весь вечер вчера и до двух часов ночи мы перезванивались – я из Переделкина в Москву, а москвичи с Ленинградом и друг с другом. Очень долго никаких вестей. Наконец, в два часа ночи из Ленинграда Анне Андреевне дозвонился плачущий Миша Ардов.

Сегодня, вернувшись с дачи, я поехала к Анне Андреевне. Возле нее Толя. Сидели мы втроем и долго молчали. Я заметила, что, глядя на Анну Андреевну, я и сама начала растирать левое плечо, хотя сердце у меня и не болит. Когда же мы заговорили, то, конечно же, снова о Бродском.

Толя вскочил и ушел в ванную. Вернулся с красными глазами, но без слез. А мне все казалось, что я опять в Ленинграде, на дворе тридцать седьмой, то же чувство приниженности и несмываемой обиды, и тайная мысль: «Чему быть – того не миновать, скорее бы и мне туда же». Эта мысль не от силы, а от непреодолимой устали, от слабости. Конечно, шестьдесят четвертый отнюдь не тридцать седьмой, тут тебе не ОСО и не Военное Судилище, осуждающее каждый день на мгновенную смерть или медленное умирание тысячу тысяч людей, – но правды нет и нет, и та же непробиваемая стена. И та же, привычная, вечно насаждаемая сверху, как и антисемитизм, садистская ненависть к интеллигенции¹¹².

Я рассказала Анне Андреевне о вчерашнем телефонном разговоре Миронова с Корнеем Ивановичем. И сразу поняла, что рассказывать не следовало. И без того – рука, сердце.

Возможен ли крик тихим голосом? Оказывается – возможен. Анна Андреевна тихим голосом кричала.

– Этакая наглость. Чуковский тридцать лет занимается переводами, переводит сам и написал теорию перевода. Кто такой Миронов? При чем тут Миронов? В самом деле, объясните мне, пожалуйста, Лидия Корнеевна, кто такой товарищ Миронов?^112а

Я ответила, что он то ли член ЦК, «курирующий судопроизводство», то ли «из аппарата ЦК» – я в этом не разбираюсь.

– Я тоже, – сказала Анна Андреевна спокойнее. – Кто бы он ни был, он прежде всего посторонний. Как бы он ни звался, самое главное: по-сто-рон-ний. Культуре. Поэзии. России. Их по этому признаку подбирают. Это опять тот же Андрей Александрович Жданов, играющий на рояле в поучение Шостаковичу. Нам, переводчикам, он объясняет, что такое подстрочник! Из какого небытия он возник? Только бы плюнуть в душу интеллигенции. Большего удовольствия у них нет. Слаще водки.

Толя ушел. Анна Андреевна, грузно повернувшись со спины на бок, нашла свою сумочку и вынула из нее письмо. Письмо от Вигорелли – вторичное приглашение весною в Рим.

– Вы поедете?

– Не знаю. Мне всё равно, что будет со мной.

И стала рассказывать, как ее собираются чествовать в Италии.

– Вы, и еще два-три человека из самых близких, знаете, чьих рук это дело. Я не понимаю, зачем этот господин так беспокоится[127]127
  А. А. полагала, что своими успехами на Западе она обязана деятельной благожелательности Исайи Берлина. См., например, стихотворение «Ты напрасно мне под ноги мечешь» с эпиграфом из Пушкина: «…Вижу я / Лебедь тешится моя» («Записки», т. 2, № 66).


[Закрыть]. Мне все равно, что будет со мною. Меня терзает судьба Иосифа и Толина судьба. С Толей всё может повториться точь-в-точь. Он зарабатывает переводами и нигде не состоит. Да еще не прописан. Типический тунеядец.

А на Вигорелли – гнев. В какой-то рецензии он, оказывается, назвал сборник «Из шести книг» – «полным собранием сочинений Анны Ахматовой». Конечно, в ту пору этот сборник был полнейшим из возможных. Помню я, с какой радостью Анна Андреевна одаривала им друзей! Но теперь, в шестьдесят четвертом, сборник Ахматовой без «Поэмы», без «Родной земли», без стихов о войне – без всей лагерной темы! – какое же это теперь «полное собрание»? Какая же это Ахматова?[128]128
  А. А. гневалась на Вигорелли. Но ведь, как стало известно из записи Марины Цветаевой, опубликованной в ее «Неизданных письмах» (Paris, YMCA-Press, 1972), – Марина Ивановна, вернувшись из-за границы, тоже приняла сборник сорокового года за «полное собрание» и с недоумением спрашивала: что же делала Ахматова после революции? (См. «Записки», т. 2, «За сценой»: ²⁰.)


[Закрыть]

– Это клевета на меня, – повторила Анна Андреевна. – Не только рецензия Вигорелли: книга! Это не моя книга… Да, да, Лидия Корнеевна, я отлично помню: составляла я сама вместе с Люсей Гинзбург, редактор – Тынянов, корректоры – вы и Тамара Григорьевна… Уж чего, кажется, лучше? Но ведь там меня нет! Какое же мое полное собрание сочинений без…

Ну да, конечно. Без «Реквиема» – он был тогда уже почти окончен. Без всех стихотворений тридцатых годов. Безо всех стихов, которые она даже записать тогда боялась, а не только представить в редакцию… Но откуда могло это быть известно Вигорелли? Откуда ему могли быть известны все эти без?

– Он не хочет знать. За сорок лет советской власти он не удосужился узнать, что сборник любого поэта, выходящий здесь, – не есть и не может быть полным собранием сочинений… Бутафория!

? марта 64[129]129
  Дата неразборчива. Из положения записи в тетради, видно, что сделана она между 14-м и 22-м марта.


[Закрыть] Иду к Анне Андреевне. Иду нарочно пешком, чтобы не придти подольше. Несу ей в подарок Фридину запись: оба суда. Не знаю, кто уже был у Анны Андреевны и что кто успел ей рассказать.

Но кто бы что ни рассказывал, а Фридина запись – это нечто уникальное. Точна, как стенограмма, выразительна, как художественное произведение. Жанр? Совершенно новый: документальная драматургия. Ничьей наружности нет – вообще никто и ничто не описывается, а все сосредоточено в репликах, все голоса слышны, как и подобает драме. Каждый персонаж характеризуется собственной речью. Явственно слышны: нарочитая грубость судьихи Савельевой; воинствующая глупость народных заседателей; дремучее невежество свидетелей обвинения; явная кагебешность «общественного обвинителя»; интеллигентность и высокая юридическая квалификация защитницы; интеллигентность и правдивость свидетелей защиты; интеллигентность и подлость секретаря «Комиссии Союза Писателей по работе с молодыми» – Евгения Воеводина¹¹³; угрожающие выкрики из недр зала – и чистый, спокойный, ясный голос Бродского. Голос человека, затравленного до отчаяния, но ни разу не изменившего ни своему призванию, ни правде. Спокойный голос; а ведь и друзья его говорили мне, будто он истеричен. Нет. Спокойствие и достоинство.

Из Фридиной записи ясно: обвинение в тунеядстве – вымысел, а главное – дневник шестилетней давности и какие-то двое друзей за решеткой. Друзья будто бы антисоветские, и дневник будто бы тоже. Сколько я ни читала стихов Бродского, а ни одной антисоветской ноты не услыхала. Да беда-то в том, что и советской ноты – ни единой. А успех огромный, особенно у молодежи – успех, не предусмотренный, не предписанный властью. Не предназначавшийся Бродскому по разверстке. Вот в чем причина причин. Тунеядство же – вымысел и притом ничем не подтвержденный.

Шла я и думала о Бродском, о суде – вот и в новое время та же постылая ложь! – но сквозь все эти мысли стояло передо мною Фридино лицо, как бывает в кино: наплывом и крупным планом.

Она приехала ко мне прямо с вокзала. Такой не видела я ее никогда. Всегда она радовала меня своей душевной устойчивостью, равновесием, и более того – каким-то детским весельем. А теперь одна сухость, краткость – словно весь мир, да и я тоже, чем-то перед ней провинился. «Фридочка, обедать хотите?» – Нет. – «Ванну?» – Нет. – «Хотите прилечь, отдохнуть?» – Я хочу только одного – доехать наконец до дому.

Фрида выложила в столовой на круглый стол свои записи: штук десять маленьких тетрадочек, таких, в какие школьники записывают иностранные слова для зубрежки. Прочитала их мне одну за другой. Удивительно: драма написана драматургом без помарок! Единым духом! Крупный Фридин почерк так и рвется на волю с этих крошечных страниц.

Теперь, сегодня, запись уже не в тетрадках… Ночами переписали ее Ника и Юля, без устали переписывают еще и еще: теперь уже, если мы будем обращаться в любую инстанцию – в Прокуратуру, в ЦК, куда угодно, – теперь эту запись мы приложим к каждому своему заявлению. Лучший экземпляр несу я Анне Андреевне.

Да, не отступает от меня Фридино лицо. Глаза – «круглые да карие, горячие до гари» – глаза на лице не видны, видны черняки под глазами. Черняки – ярче глаз! А ведь еще недавно одна Фридина приятельница, рассказывая о своем разговоре с нею, сказала: «Фрида подняла на меня свои фары».

Не впервые журналистка Ф. Вигдорова присутствует на неправом суде. Но привыкнуть, видно, нельзя. Каждое новое неправосудие заново окровавляет душу.

Фрида потребовала моего совета: вставлять ли по памяти или на основе чужих записей (там не она одна писала), то, что ею невольно упущено? Например, она упустила, не дослышала, как Савельева отказалась приобщить к делу письма и телеграммы в защиту Бродского. Как она не дала огласить их.

Я сказала – не стоит! Драма перенасыщена беззакониями. А вставлять с чужих слов не стоит¹¹⁴.

…И все-таки, вопреки своей воле, я, наконец, до подъезда Анны Андреевны дошла.

Анна Андреевна сама отворила мне дверь. Дома никого. Повела в столовую. Усадила рядом с собой на диван и сказала тихим голосом:

– Мы все ходим с ножами в спинах. Ардов в деле Иосифа ведет себя весьма двусмысленно.

Я спросила, что случилось, но она то ли не расслышала, то ли не пожелала ответить.

И вот перед нею на столе Фридина запись.

– Уберите! – вскрикнула она, чуть глянув на заголовок. – Неужели вы думаете, что я могу это читать? Подальше, подальше! В портфель!

Повернулась ко мне гневно. Да. Всегда забываем мы о ее болезни. Вот уж и Фрида сама не своя. А уж после двух инфарктов! И, главное, после т. Сталина, т. Ежова и т. Берии.

«А почему вы говорите про стихи «так называемые»?» – «Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет».

«А вы учились этому?.. Чтоб быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят… где учат…» – «Я не думал… что это дается образованием… Я думаю, это… от Бога…»

Я сунула запись в портфель.

Помолчали.

«Стойте, как следует! Не прислоняйтесь к стенам!.. Отвечайте суду, почему вы не работали?»

Да, хорошо, что Анна Андреевна этого не слышит – как слышу, сквозь Фридину запись, я.

– У вас с собой блокнот? – спросила Анна Андреевна. – Составим список тех моих стихов, которые мы сами из предосторожности не включили в «Бег». Я буду диктовать, а вы добавляйте.

Мы заговорили наперебой, и я писала:

 
Булгакову
Легкая судьба
Другие уводят любимых
Застольная
Ты напрасно мне под ноги мечешь
Не столицею Европейской
И вот, наперекор тому
С Новым Годом! С новым горем!
Строфы из «Решки»
 

Мы перебивали друг друга. Вспомнили, кажется, всё[130]130
  Будущее показало, что далеко не всё.


[Закрыть].

– «Здесь девушки прекраснейшие спорят», – сказала под конец Анна Андреевна.

Этого стихотворения я никогда не слыхивала. Анна Андреевна стала уверять, что она давно его мне читала. Нет. Не читала никогда.

 
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жены палачам.
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят.
 

– Не вздумайте записывать. Только первую строчку. Это, кажется, 1924 год.

Я и не думала. Я просто запомнила все четыре.

Закрыла блокнот[131]131
  Ни одно из перечисленных выше стихотворений при жизни Ахматовой опубликовано не было. Большинство напечатано посмертно (и притом за границей) в сборниках «Памяти А. А.» и «Tale without a Hero and Twenty-Two Poems by Anna Axmatova» (Mouton: The Hague, 1973). Полная иностранная библиография мне, впрочем, неизвестна.
  Многие годы единственным стихотворением, напечатанным в Советском Союзе, было «Памяти Булгакова» (см.: «День поэзии». Л., 1966, с. 50, а также ББП, с. 289).
  Остается неясным, какие стихи обозначила А. А. словами «Легкая судьба». Согласно предположению А. Г. Наймана, она имела в виду стихотворение «Все ушли, и никто не вернулся»:
  И глаза я поднять не посмела
  Перед страшной судьбою своей —
  я же полагаю, что, быть может, это стихи, начинающиеся строкой «То, что я делаю, способен делать каждый». В настоящее время (1990) все перечисленные тогда Анной Андреевной стихотворения в Советском Союзе уже опубликованы. Библиографические сведения о каждом из них см. на предыдущих страницах моих «Записок».
  Стихотворение «То, что я делаю, способен делать каждый» напечатано в «Ленинградской правде» 29 января 1989 года (публикация М. Кралина); «Здесь девушки прекраснейшие спорят» – в журнале «Огонек», 1989, № 10. Оба стихотворения – см. сборник «Узнают…», с. 267 и 262.


[Закрыть].

– Пойду лягу, – сказала вдруг Анна Андреевна. – А вы дайте мне, пожалуйста, грелку.

Она легла, а я пошла в ванную и на кухню. Нашла грелку, вскипятила чайник. Положила грелку к ногам, накрыла Анну Андреевну пледом. Она лежала неподвижно, вытянув руки вдоль тела. Я сидела возле тихонечко. Казалось, она дремлет. Скоро пришли хозяева. Мне было пора. Да и Анна Андреевна почти спала.

– А хорошо, что мы все за него хлопотали, – сказала она, внезапно подняв веки.

– Для нашей совести хорошо?

– Нет. Хорошо потому, что правильно.

22 марта 64 Анна Андреевна кочует. На этот раз она опять у Алигер, в писательском доме: Лаврушинский, 17, квартира 41. На одной площадке с Ивановыми.

Открыла мне сама. Из передней дверь направо закрыта – и оттуда шумные голоса: у хозяев гости.

Анна Андреевна повела меня по коридорчику вперед и налево. Маленькая уютная комната – Машина? Танина? – не знаю. Та самая, в которой я уже была.

Полутьма. На столике возле тахты изогнутая лампа. Поверх абажура накинут красивый темный платок.

– Это я нарочно взяла у Тамары Владимировны, чтобы ваши глаза отдыхали, – сказала Анна Андреевна.

Я была тронута, хотя и удивлена внезапностью этой заботы.

Сначала о Бродском. Она сказала, что в Ленинграде, в «Смене», появилась на днях статья под заглавием «Тунеядцу воздается должное».

– Я ее, конечно, не читала, но легко могу себе представить, – сказала Анна Андреевна¹¹⁵.

О, я тоже. Настанет ли такая пора, когда всем тунеядцам, от Лернера до Прокофьева и Толстикова, воздано будет по заслугам?¹¹⁶

Я рассказала о Фридином замысле: распространить запись суда между власть имущими – и не только по судебной линии. Процесс велся беззаконно, и беззаконие запечатлено четко. Фрида уже послала свою запись, кроме Руденко, еще и «крупным общественным деятелям»: Чаковскому, Твардовскому, Суркову. Быть может, кто-нибудь из них и пожелает вмешаться? Твардовский?

– Ну уж только не Чаковский, – сказала Анна Андреевна. – Детище его, «Литературная газета», ничем не лучше «Смены»… А знаете, у меня огорчение. Догадайтесь, кто не пожелал присоединиться к хлопотам об Иосифе? Александр Исаевич… Давно я так не огорчалась.

Я сказала, что, насколько мне известно, Солженицын, после опубликования «Ивана Денисовича», получает горы писем от заключенных и, пользуясь своею славой и новыми связями, пытается им помочь, вызволить их из беды. Выручить тех, за кого не заступится никто¹¹⁷.

– Хорошо, если так, – сказала, помолчав, Анна Андреевна. – «Выручить тех, за кого не заступится никто». Но единственная ли это причина? Мне мельком когда-то сказал Паустовский, что в «Одном дне Ивана Денисовича» звучат антиинтеллигентские ноты. Я мимо ушей эти слова пропустила. Счастлива, что дожила до Солженицына. Однако наша интеллигенция приняла не меньше страданий, чем наш народ. Сам-то он, Солженицын, кто? – народ или интеллигенция? Кто читает и почитает его: народ или интеллигенция? Разделение мнимое и никчемное. В особенности после ежовгцины и войны. Наша интеллигенция кроваво обвенчалась с народом. Это кажется из Герцена: «кроваво обвенчалась»? Не так ли?

Так. Из «Былого и Дум». Но там Москва и Россия.

– Разделение и связь между интеллигенцией и народом – условность, тайна. Сегодня он «человек из народа», завтра – великий актер или великий поэт. Ужасно попятное движение: был интеллигент, стал падалью. Сам или дети его. Распространяет смрад. В смраде гибнет интеллигенция и народ – равно.

Заговорили о Гумилеве.

Анна Андреевна сказала:

– Он сидел на Гороховой с 4-го до 25-го августа.

Я спросила, правда ли – ходят такие слухи – что власти предлагали ему побег, но он отказался, желая разделить участь товарищей.

– Вздор… Никаких товарищей у него не было и не могло быть, потому что и дела никакого не было. Колю допрашивали отдельно, о других арестованных он и не знал.

Я спросила, правда ли, что уходя, Николай Степанович взял с собою Жуковского?

– Неверно. Взял он «Илиаду», и Пунин, который был там, видел, как ее отобрали¹¹⁸. Мы получили от Николая Степановича три открытки. В одной он сообщал нам, что написал два стихотворения.

Я ничего более не спрашивала. Почему – не знаю.

Анна Андреевна с тревогой заговорила о Толе. Он на волоске. Маклярский грозит его отчислить. Сценарий, представленный Толей, признан негодным.

– Кто это – Маклярский?

– Главное начальство! Разумеется, в сталинские годы поджаривал чьего-то отца, это известно… А если отчислят – уготована Толе судьба Иосифа. Увидите. Ведь он в Москве не прописан.

Я сказала, что, если Толю отчислят, он может уехать «по месту жительства» – в Ленинград.

– Но ни «по месту жительства», ни в каком другом месте ему не дадут работы! Он – друг Бродского и кандидат в тунеядцы.

Чуть успокоясь, она сказала, что «Литературная Россия» выпросила у нее стихи.

– После долгих просьб и мольб я дала одиннадцать стихотворений. А они не печатают. За этим что-то кроется.

Думаю, ничего не кроется, а просто стихи редакция откладывает из номера в номер: их вытесняет «более современный материал».

Ну да, что-нибудь вроде Роберта Рождественского. Я спросила, нравятся ли ей его стихи.

– Не читала и читать не стану! Поэт – это человек, наделенный обостренным филологическим слухом. А у него английское имя при поповской фамилии. И он не слышит. Какие уж тут стихи!

Потом Анна Андреевна надела очки, порылась в сумочке и вынула оттуда письмо. Снова от Вигорелли. На этот раз благодарность за воспоминания о Модильяни, ею присланные, а затем сообщение о ее будущем триумфальном путешествии по Италии[132]132
  Воспоминания Ахматовой о Модильяни появились впервые в Италии: L'Europa Letteraria, Roma, 1964, III. На родине же лишь посмертно: Анна Ахматова. Амедео Модильяни // День поэзии. М., 1967, с. 278.


[Закрыть]. Она сунула письмо обратно и целую минуту с ожесточением запихивала глубже и глубже.

– Тут уж пошла петрушка, – говорила она, комкая внутри сумки письмо.

– Анна Андреевна, это не петрушка, это правда! Вы поедете, вы снова увидите Италию!

– Нет, петрушка, петрушка…

Я спросила, получила ли она еще письмо от мальчика из Лодейного Поля?

– Да, и прекрасное. Вот что значит великая страна: после такого гноя, крови, смрада, мрака приходят такие мальчики… От них всё скрыли, а они всё нашли… И откуда приходят? Из Лодейного Поля!..¹¹⁹

28 марта 64 Вечером поздно я поехала к Анне Андреевне (к Алигер). Хозяйки нет дома, у Анны Андреевны гости. Все в столовой, вокруг большого стола: Ника, Юля Живова, Копелевы – Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна[133]133
  Об Р. Д. Орловой и А. 3. Копелеве см. ¹³⁶.


[Закрыть]. Мне показалось, все какие-то невеселые. Анна Андреевна сидит на диване отдельно. Полубольная, недобрая, хмурая. Велела мне сесть рядом: «Я сегодня совсем плохо слышу», – сказала она.

В облике у нее что-то новое, я не сразу поняла, чтб. Потом разглядела: другая прическа. Не челка, и не вверх и гладко, а одна прядь спущена посреди лба.

Означает ли эта перемена, что поездка ее в Рим решена и что Нина Антоновна уже принаряживает ее к поездке? Нина Антоновна режиссер, актриса – наверное, она и умелый гример.

Хочу, чтобы Анна Андреевна ехала, и боюсь, чтобы Анна Андреевна ехала. Поздно, поздно, она слишком больна. Вряд ли у нее хватит сил видеть Рим, а сил-то на поездку уйдет сколько!

Отвратительная неприятность: Иосиф позвонил на Ордынку к Ардовым откуда-то с дороги, спросил, как дела, на что Виктор Ефимович ответил: «Забудьте наш телефон. Здесь у вас никаких дел больше нет».

Верно сказала в прошлый раз Анна Андреевна: нож в спину.

Тут я сразу поняла ее недомогание. И что сей сон значит? Еще недавно он, тот же Ардов, написал заступническое письмо Толстикову. Взгрели его за это, что ли? Как бы там ни было, срам, срам и срам. Каково это было услышать Иосифу по дороге в ссылку! Столь неожиданный ответ из того дома, где его всегда привечали: Анна Андреевна, мальчики, Нина Антоновна, да и тот же Ардов.

– Ужасно! – сказала Анна Андреевна с искаженным лицом. И повторила: – Ужасно!

Извинившись перед гостями, она увела меня к себе в комнату и там, под секретом, сообщила одну горькую новость: Толя отчислен от Сценарных курсов. Эту беду она тоже как-то связывает с Ардовым.

Мы вернулись. Пришла Маргарита Иосифовна. Она была приветлива, но час поздний, всем уже пора. Гости поднялись. Разговаривали, одеваясь в передней и в столовой. Тут раздался звонок и вошла Тамара Владимировна. «Я на минутку, мне надо потолковать с Львом Зиновьевичем об издании»[134]134
  Лев Зиновьевич Копелев был членом Комиссии по литературному наследию Всеволода Иванова.


[Закрыть]. Разговор между ними был быстрый, а потом, стоя в передней, Тамара Владимировна попросила меня передать привет Фриде Абрамовне. «Пожмите ей руку, – сказала она. – Я всегда относилась к ней с уважением, а теперь уважаю в особенности». Мне было радостно услышать очередной восхищенный отзыв о Фридином шедевре. Передам с удовольствием.

Случилось так, что во время этого короткого разговора стояли в передней Анна Андреевна (вышедшая нас проводить), Тамара Владимировна, я – и хозяйка дома. Тамара Владимировна расспрашивала Анну Андреевну о здоровье, а я мельком глянула на Алигер. Разумеется, чтение на лицах – дело рискованное. Маргарита Иосифовна вежливо молчала. Спорить с гостями ее Высочайшей Гостьи ей, как женщине благовоспитанной, было неловко. Но мне показалось, что реплика Тамары Владимировны не доставила ей удовольствия. Улыбочка на лице была, мне показалось, ироническая.

Если я угадала верно, то остается вопрос: к кому или к чему относится ирония? К таланту Бродского? К заступничеству за Бродского? К Фридиной записи? К приветственным словам Тамары Владимировны?

1 апреля 64 День подарков. Мне, не мне. Анне Андреевне и не Анне Андреевне. Однако не от меня.

Я позвонила поздновато – можно ли придти?

– Да, да, и, пожалуйста, поскорее!

Я – поскорее. Пришла. Никакой причины спешить не оказалось.

Анна Андреевна в маленькой уютной комнате. Полулежит. Веселая, спокойная. Рассказала мне то, что я уже слыхала от Фриды: ей позвонил «человек из «Известий»», некто Гольцев¹²⁰, хочет придти: «он желает узнать мое мнение о таланте Бродского».

Провокация это? Вряд ли! Высокого своего мнения о таланте Иосифа Бродского Ахматова не скрывает. А если бы «Известия» выступили с разоблачениями неправого суда – всех этих Аернеров, Савельевых, Воеводиных, Тяглых и прочих негодяев – вот это было б дело! Да не выступят они: ведь вся эта шушера действует с благословения Толстикова. А Толстиков – верховная власть.

Постучал и вошел Павел Николаевич Аукницкий. Моложавый, чисто выбритый, аккуратно причесанный; я знаю, ему за шестьдесят, а выглядит он не более, чем на сорок пять; он придвинул стул к тахте, сел; на коленях необъятный портфель. Разговор между ними особенный и мне бы куда-нибудь деться. Да куда денешься? Я перенесла свой стул поближе к окну, но всё равно слышала каждое слово тем легче, что они не понижали голосов и совсем не секретничали.

Анна Андреевна просила Павла Николаевича непременно в июле приехать в Комарово, «чтобы поработать как следует». Я-то знаю, над чем они работают, но знает ли Павел Николаевич, что я это знаю и что часть сделанной ими работы долгое время хранилась у меня? Нет. Анна Андреевна зря не проговаривается.

Я никогда не читала ни единой строчки, а интересно было бы прочесть. Интересно будет прочесть. Одна только загвоздка: когда? Прочтем, когда Гумилева, наконец, объявят одним из крупных лириков начала века и издадут в Большой серии, объяснив в предисловии, что путь его был «сложен и противоречив», и не упомянув при этом ни о заговоре (мнимом), ни о расстреле (подлинном). А я ведь помню Николая Степановича: помню у нас дома, во «Всемирной», в «Доме Искусств». Помню взгляд и голос. Для меня он живой¹²¹.

Павел Николаевич щелкнул замочком портфеля, извлек оттуда нечто красиво переплетенное и протянул Анне Андреевне. Вслед – перо. Значит, это нечто ахматовское – листы? тетрадь? книга? – нечто, подлежащее надписи.

Ахматова быстро сделала надпись. И нечто переплетенное исчезло в недрах портфеля. Из глубоких портфельных недр Павел Николаевич извлек сначала коробку шоколадных конфет. Затем две свои книги, обе с надписями: одна «взрослая», другая детская – мелькнули картинки. Тут произошел забавный диалог. В ту минуту, когда Анна Андреевна читала надпись на «взрослой» – «у вас малышей нет?», спросил Лукницкий (имея в виду, конечно, вокруг).

– Пока нет, – ответила Анна Андреевна, переосмыслив вопрос.

Взяла, однако, обе книги и положила возле себя. Протянула мне широко распахнутую коробку конфет. «Попробуйте, Лидия Корнеевна!»

Сладко! А Лукницкий между тем произнес нечто еще более сладостное – по поводу статьи Маковского, столь рассердившей Анну Андреевну. Павел Николаевич выдвинул такую теорию: Маковский, дескать, потому недоброжелательно отзывается о Николае Степановиче, что сам в ту пору был влюблен в Анну Андреевну…

Поверила ли она этой лести?

Не думаю. Она – человек трезвый.

Павел Николаевич поднялся. На прощание Анна Андреевна снова попросила его непременно летом приехать в Комарово.

– Теперь ваша очередь, – сказала она, когда Лукницкий вышел.

Я не поняла.

Она же, поискав вокруг, нашла фотографию – которую обычно называет «Я зарабатываю постановление» и протянула мне. «Переверните». Я прочла:

Корнею Ивановичу

Чуковскому

в

Его День

Анна Ахматова

(это я читаю в 1946 г.)

2 апреля

1946

Москва¹²²

Я поблагодарила за этот дар от души, зная, как обрадуется Дед. Фотография хороша, но я впервые увидела: у! какая страшная тень за спиною у Анны Андреевны! Тень будущего.

– А это вам, – сказала она. Встала, схватила со стола какие-то листочки, протянула их мне и снова легла.

Я глянула: собственноручно переписанные «Черепки»! Родные братья «Реквиема»! Пять! А на обороте надпись:

Для

Л. К. Ч.

1 апреля 1964

Москва[135]135
  «Черепки» впервые опубликованы в 1974 году в Париже в сборнике «Памяти А. А.», У нас же – только в 1988 году, в журнале «Горизонт», № 4, в моей работе «Два автографа». – № 112. См. также «Двухтомник, 1990», т. 1, с. 342.


[Закрыть]

Тут я догадалась, почему она ответила по телефону: «Приезжайте скорее». Сегодня она милая, добрая, и, приготовив свои дары заранее, она хотела поскорее меня обрадовать.

– Читать будете потом. Да вы и знаете их – почти все. А сейчас я вам другое почитаю… Озерову заказали мой литературный портрет. А я решила написать сама – так, для баловства. В галерее Уффици целая стена автопортретов… Вот, послушайте!

Она открыла «Тысячу и одну ночь» и начала читать нечто, как бы от третьего лица. То есть написанное как бы от имени Озерова? (Но какой же это в таком случае автопортрет?!) Увы! Прозу со слуха я запомнить наизусть не умею. Что это было? Пересказ самых разных суждений о наружности и поэзии Анны Ахматовой? Не окончив, Анна Андреевна внезапно захлопнула тетрадь[136]136
  Ближайшая к первоапрельской дате статья Л.Озерова об Анне Ахматовой – это «Мелодика. Пластика. Мысль», напечатанная в газете «Литературная Россия» 21 августа 1964 года. Не исключено, что первоисточником для статьи в большой степени послужили непосредственные беседы
  Л. Озерова с Анной Андреевной. Она говорила мне об автопортрете, написанном ею как бы от имени Озерова, а статья его имеет подзаголовок: «Портрет писателя».
  «Тысяча и одна ночь» – рабочая тетрадь, прочно вшитая в переплет «Тысячи и одной ночи». Не имея доступа к архиву Ахматовой, я не могу установить, какую запись она мне в тот вечер читала.


[Закрыть].

– Ну и так далее. Лучше посмотрите – вот.

Из сумочки – газетная вырезка. Напечатано по-русски, но печать не наша. Анна Андреевна объяснила, что это рецензия на «Реквием» в какой-то нью-йоркской газете. Читать, однако, не дала – вечная ее нетерпеливость – и спрятала обратно в сумку[137]137
  Предполагаю, что это вырезка из нью-йоркской газеты «Новое Русское Слово». 15 декабря 1963 года там была помещена рецензия на «Реквием» за подписью О. Анстей.


[Закрыть].

Час поздний, не опоздать бы на метро. Я ушла. Хотелось скорее домой: спокойно перечесть глазами «Черепки». Фотографию завтра же доставлю Корнею Ивановичу. А лучший подарок – весть о «Реквиеме». Значит, его читают – на весь мир звучит погребальный колокол. Не звучал бы – не стали бы рецензию писать. Но пока что для чужих он звучит, «Реквием». Скорее бы вышел «Бег времени». Оплакали бы наши люди своих мертвых.

Странное это в самом деле понятие: время. Оно бежит и оно же на месте стоит. «Реквием» – ведь это Ленинград, комната Анны Андреевны, пепельница, кресло, мои возвращения ночью по Фонтанке и через Невский, маленькая Люша, следы бурых печатей на дверях Митиной комнаты… Потом война, Ташкент, тоска по Ленинграду, потом Москва, смерть Сталина.

Всё это было? Было и быльем поросло? Было, прошло? Неправда. Оно неподвижно и никуда из меня не уходит. Какой там «бег»!

 
Разве не я тогда у креста?
Разве не я тонула в море?
Разве забыли мои уста
Вкус твой, горе?
 

Ее же строчками и живет в моем настоящем и прошедшем безостановочно бегущее (или неподвижно стоящее?) – время.

9 апреля 64 Вечером я у нее – у Алигер. В квартире слышны люди – Маргарита Иосифовна, Маша и Таня дома – но мы с Анной Андреевной долго просидели в тишине, Анна Андреевна, как всегда, полулежа. Я сказала ей, что Копелевы и Фрида составляют свод всех документов по делу Бродского. Кому бы ни передавать Фридину запись – свод всех документов необходим. История и предыстория всего происшедшего составлена и переслана из Ленинграда Фриде Наталией Иосифовной Грудининой¹²³. То, что происходило до суда – интересно; на суде – увлекательно; а вот что после суда, это, пожалуй, всего поучительнее.

Преследовать после судебного приговора свидетелей защиты! Причем не за то, что они, будто бы, свидетельствовали ложь, а за то, что предварительно не согласовали свои показания с начальством! Ошельмовать их в печати – в «Вечернем Ленинграде» и в «Смене» – а потом шельмовать в Союзе! Грозить по месту работы!

– Ценное открытие в юриспруденции, – сказала Анна Андреевна. – Впрочем, ничто не ново под луной! Привет товарищу Вышинскому!

Письмо Грудининой к Фриде было у меня с собою, и я не удержалась: кое-что процитировала¹²⁴.

Анну Андреевну в особенности заинтересовало то место письма, где Грудинина пишет о следователях Волкове и Седове, исподтишка дирижирующих всем этим судебным делом. Затеяно оно будто бы из-за тунеядства. А в действительности – из-за чего?

Насчет дирижерства – это она права. На XX и XXII съезде партии одна могучая организация была разоблачена. «Культ личности и нарушения социалистической законности». А теперь – законность, законность и законность!

А на самом деле некие Волков и Седов (то есть всё то же КГБ) дергают за веревочки не только Лернера и Савельеву, но и Прокофьева. А первый секретарь обкома Толстиков? Он командует Волковым и Седовым или они им? Не поймешь. А Миронов? Он ведает ими или они им? КГБ ведает Центральным Комитетом или ЦК партии ведает Комитетом Государственной Безопасности?

Анна Андреевна выслушала меня внимательно.

– Бродский возит навоз в совхозе, – сказала она.

Потом вынула из-под подушки переписанные от руки листки и медленным, глубоким голосом прочла несколько новых стихотворений Иосифа. Два мне понравились очень.

– Вот ему как раз и возить навоз, – сказала я. – Кому же еще?

Помолчали.

– Жаль, что товарищ Толстиков не имеет возможности лично наблюдать это зрелище из окна своего кабинета, – сказала Анна Андреевна. – «То-то было б весело, то-то хорошо…» Я думаю, на дне Иосифового дела оскорбление величества. Тунеядец, распутник – это, конечно, пущено в ход потому, что истинной причины выговорить они не смеют. Миронов сказал Корнею Ивановичу: «там на дне грязь», но на вопрос: какая? в чем? – не ответил. Очень показательно. Не мог же Миронов осквернить свои уста, повторяя слова богохульника.