Текст книги "Повесть о фонаре"

Автор книги: Лидия Будогоская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Лидия Будогоская
Повесть о фонаре

I

Вниз к реке ведет Гражданская улица.

Неровная улица: одна сторона высокая, буграми, другая – низкая. Бугры заросли травой, и на низкой стороне песок. И журчит в канаве вода.

Утром высоко по зеленым буграм шагает Пилсудский.

У него искусственная нога. За спиной на ремне большой ящик.

Лицо обветренное и морщинистое.

Тяжело поднимается его искусственная нога. И все норовит ступить куда-то в сторону, все в сторону. Но Пилсудский упирается крепко палкой в землю. Шагает быстро. И таращит выпуклые черные глаза.

По дороге встречаются ему мальчишки. Бегут с сумками в школу. Мальчишки кричат:

– Здорово, Поликарп Николаич!

И Пилсудский им кланяется.

На углу, где Главный проспект пересекает Гражданскую, Пилсудский сворачивает. И дальше он уже шагает по ровному Главному проспекту.

Впереди над крутыми крышами домов выдаются густые деревья сада. А над всем городом поднимается собор старинный, с куполами синими. И новая белая каланча.

Необыкновенная каланча: в ней окна прорезаны узкие, длинные, одно над другим, одно над другим.

Крыша плоская, а над ней иглой в небо шпиль.

Пилсудский торгует в будке за церковным садом. Семь лет уже торгует – с двадцать третьего года.

На полках у него – волчки, куклы, папиросы, конверты, душистое мыло. Мазь для обуви, перец. Нюхательный табак и зубной порошок.

В бочонке клюквенный квас. На тарелке конфеты – по пятаку и по гривеннику.

Пилсудский целый день сидит в будке.

Когда каланча перед ним начинает светиться в темноте узкими окнами, он запирает будку и, взвалив ящик на спину, шагает домой.

На углу около почты фонарь. А другой фонарь далеко – около банка.

В фонарях маленькие, как мышиный глаз, огоньки. Так их и зовут: «мышиные глаза». И больше нет фонарей в городе.

Только в окошках тусклый свет. Окошки-то и освещают дорогу Пилсудскому. Его нога скрипит, палка, постукивая, обшаривает камни тротуара.

Это на Главном проспекте. А на Гражданской улице даже и окошки не светятся. Там дома отгородились от улицы густыми деревьями, высокими заборами. Ничего нельзя разглядеть. И никто не проходит по Гражданской вечером.

Один Пилсудский пробирается по буграм. Вздыхает, бормочет что-то и подвигается вперед шаг за шагом, сгорбившись. Точно больше становится ящик за день и всей своей тяжестью давит на спину.

Нога скрипит с каким-то треском, точно разламывается, и ступает куда-то в сторону.

Дом Пилсудского в самом конце Гражданской, где бугры поднимаются стеной над крутым спуском к реке. Как только доберется Пилсудский до своей калитки, прямо на землю сбрасывает ящик. И переводит дух.

Каждый вечер шагает так Поликарп Николаич Пилсудский.

Летом, еще ничего, а осенью труднее и глуше дорога. Земля, голые деревья, деревянные крыши домов – все чернеет от дождей. И будто еще гуще делается тем нота.

Камни тротуара на Главном проспекте мокрые, скользкие, а на Гражданской между буграми широко разливают ся лужи. Расползается Гражданская улица. А темень по вечерам – хоть глаз выколи.

И вдруг в самый темный, в самый ненастный вечер за линией железной дороги и на Заречной стороне вспых нули светлые точки. Новые электрические фонари зажглись.

И на Гражданской улице тоже засиял фонарь. На высоком бугре, большой, яркий, круглый, как шар.

Фонарь залил светом дорожку Пилсудского до самого спуска к реке. И вокруг все ожило. Залоснились черные, вязкие колеи на проезжей дороге. Заблестела в канаве вода. А на деревья, крыши домов и заборы легла светлая тень.

Пилсудский шагает, упираясь крепко палкой в землю и откинув голову. В тишине нога его равномерно поскрипывает и ударяет твердой пяткой.

У своей калитки он останавливается и весело таращит на фонарь рачьи, выпуклые глаза.

– Кажется, посветлее стало у нас на улице, – говорят гражданские жители. – Можно, по крайней мере, выйти и не бояться, что выколешь глаз.

На низкой стороне Гражданской улицы, в андреевском доме, живет Карасева, слесариха.

Гражданские ее побаиваются, обходятся с ней осторожно. Чуть что не по ней, она кричит, криком кричит. Хоть надорвись, а ее не перекричишь. И вот недавно все слышали, как она у себя во дворе кричала, что теперь, при электричестве, она заставит каждого таскать свои помои до помойки, а не выхлестывать у крыльца, за ворота, куда попало. Это в темноте можно было улицы гадить, а теперь нельзя.

Напротив, в домике с большими окнами, живет подслеповатый бухгалтер.

Он часто протирает оконные стекла, чтобы они у него всегда были чистые. В палисаднике сажает цветы. На бухгалтера вся Гражданская злится. Зачем так часто протирает окна? Видно, бухгалтерам делать нечего. И зачем сажает цветы? Сажал бы картошку!

Подслеповатый бухгалтер говорит, что в городе скоро еще светлее станет. На каждом углу будут поставлены фонари. И в домах, и в коровниках, и в свинарниках – везде проведут электричество. И всюду будет чистота.

А родственница огородницы Мироновой, Горчица, говорит, что при керосине сидеть как-то уютнее, чем при электричестве. До революции хоть и без электрификации, а жилось не так, как теперь. Какие кренделюшки, какие блины пекли! Теперь уж не спекут таких пышных блинов, как при прежнем режиме. Нет…

– Теперь, – говорит Горчица, – все так измучены, что совсем не стало в городе толстых людей. Только и слышишь: одна старуха померла да другая старуха померла. Это сердца разрываются! Не выдерживают теперешней жизни!

Днем на Гражданской улице тишина.

Гуляют козы по буграм, пощипывают последнюю желтую траву.

Телега с трудом ворочает колесами в густой грязи. И тащится по дороге так медленно, что возчика клонит в сон.

Плетутся старухи из церкви, подпираясь кто зонтиком, кто палочкой.

Хозяйки с корзинами медленным шагом возвращаются с базара.

И вдруг на буграх – смех, свист, голоса. Это мальчишки из школы бегут. Впереди большими прыжками – Миронов. Он и ростом выше, и в плечах шире других. Шапка с ушами сдвинута назад. Нараспашку короткое пальтишко.

«Жар-жакет» прозвали его пальтишко ребята, потому что оно у него всегда так распахнуто, точно ему жарко.

Толстый Соколов, путаясь в широких штанах, пыхтит, а старается от Миронова не отстать. И все в лицо ему заглядывает.

За ним и остальные – ватагой. Толкаются, руками машут и так орут, что их на другом конце Гражданской слышно.

Сзади всех Киссель. Маленький, худенький. На ногах у него тяжелые, не свои, калоши. Высокая мохнатая шапка съезжает на глаза.

Он все время останавливается и стреляет из рогатки во что попало. В провод, возчику в спину, в пробегающую через дорогу собаку. Пальнет – и, шлепая калошами, бежит догонять товарищей.

Никто из ребят на Кисселя даже не оглядывается. Все равно он зря стреляет, ни во что не попадает. А вот уж когда Миронов выдернет свою рогатку из кармана жар-жакета, все останавливаются и смотрят.

Миронов ловко натягивает резину. Камень летит у него, как пуля. Без промаха бьет.

В провод ударит – на всю улицу гудит гул. В собаку пальнет – с визгом шарахнется в подворотню собака. А если в сонного извозчика попадет, – тогда уж беги, не оглядывайся! Соскочит возчик с телеги и полоснет кнутом первого, кто подвернется…

Случалось Миронову и стекла в домах выбивать. Один раз он разбил окно у подслеповатого бухгалтера. До сих пор виднеется в самом верху окна круглая, как от пули, дырочка, заклеенная кружком бумаги. И от нее во все стороны белые трещинки по стеклу. До сих пор не может бухгалтер вставить новое стекло. Так и осталась у него в окне мироновская метка.

Каждый вечер, только зажжется на Гражданской новый электрический фонарь, выходят на улицу из трех соседних домов мальчишки – Киссель, Соколов и Миронов.

Взбираются на бугор и долго глядят, как сияет в темноте новый фонарь.

Глядели, глядели как-то раз, и вдруг маленький Киссель нацелился и пальнул в фонарь из рогатки.

Мальчишки так и зажмурились. И врассыпную. Присели в ложбинке за высоким бугром и выглядывают, не идет ли кто по улице.

Тихо на улице, никто не идет и не едет. По-прежнему сияет фонарь.

– Из рогатки не попасть, – говорит шепотом Киссель. – Надо бы камнем!

– А ты и камнем не попадешь, – говорит Соколов.

– А вот попаду, – отвечает Киссель, – камнем обязательно попаду.

Полезли на бугор к фонарю Киссель и Соколов. Ползком, будто в атаку.

Киссель первый на освещенный бугор выполз. Поднимается и оглядывается. Никого нет. Выковырял он острый камень из грязи. Замахнулся раз, другой и запустил в фонарь. А сам пригнулся к земле.

Сияет фонарь.

– Стрелок!– говорит Соколов. – Разве так целятся? Гляди, как я засажу.

– Засади!

Запустил Соколов.

Сияет фонарь как ни в чем не бывало.

Тут и Миронов из ложбинки на бугор вылез.

– А ну-ка, и я попробую!

Размахнулся. Ахнуло что-то, будто выстрел прогремел. Брызнуло стекло, и потух электрический фонарь.

II

В школе перемена. Как войдешь, так сразу и узнаешь, что перемена. Шум в коридоре отдается гулом в стенах.

Только из второго класса никто еще не выходит – все ребята столпились у последней парты. Там сидит девочка, у которой волосы подстрижены ниже ушей. Волосы падают ей на щеки, и она то и дело отодвигает их назад гребенкой. Фамилия у девочки Былинка.

Подошел к ней и Миронов. Между других голов сует и свою светлую голову.

– Сейчас будет самый интересный рисунок! – говорит Былинка.

Наклонилась над раскрытой тетрадкой и трет пальцем мокрую бумажку.

– Какой? Какой рисунок? – спрашивает толстый Соколов. И грузно наваливается на плечи Миронову.

– А вот увидишь, – говорит Былинка.

Верхний слой мокрой бумажки понемногу сходит. Будто кожица скатывается у Былинки под пальцем.

– Зачем ты так? – кричат ребята.– Своди сразу!

– Так лучше, – отвечает Былинка. И все трет.

Когда бумажка стала совсем тоненькой, Былинка наклонилась над ней и подула. А потом начала осторожно, потихоньку сдвигать ее пальцами.

– Ой! – шепнул Соколов под самым ухом Миронова. – Гляди, уже мачта появляется!

Миронов еще не видит мачты. Миронов видит только, как сдвигают бумажку пальцы Былинки. Уж очень чистые пальцы у Былинки. И не пристает к ним почему-то никакая грязь.

А платье на ней ситцевое, розовое. Всегда на ней это платье. И всегда чистое. Точно она его стирает, сушит и гладит ночью, когда все спят.

Совсем сдвинула Былинка тонкую, мокрую бумажку.

– Корабль!– кричит Соколов.

На страницу тетради переснялся желтый корабль с белыми парусами. Бока у корабля выгнутые и блестят точно покрытые лаком.

Плывет по синей-синей воде корабль.

– Хотел бы я на таком поплавать, – говорит Соколов.

– А теперь пересними вот эту, – просит Былинку Миронов.

– Вот эту? – спрашивает Былинка и начинает переснимать новый рисунок.

Выходит птица – головка отливает разными цветами: малиновым, зеленым, синим.

И вдруг звонок. Это школьный сторож, дядя Вася, звоня в колокольчик, поднимается по лестнице.

Кончилась, значит, перемена. А ребята все еще не расходятся по местам. Былинка переснимает красные розы венком.

Пятнадцать маленьких пышных роз появляются на белой странице тетради. И все они блестят, будто их только что попрыскали водой.

– Подумайте! – говорит Былинка. – Какие хорошие попались переснимательные! Ни одна картинка не испортилась.

– Где покупала? – дергает ее за рукав Соколов.

– У Пилсудского, – отвечает Былинка.

– Петька, – говорит Соколов Миронову. – Пойдем сегодня прямо со школы к Пилсудскому – покупать переснимательные.

– А сколько у тебя мелочи? – спрашивает Миронов.

Соколов лезет в карман своих широких штанов.

– Тридцать одна копейка. На два листа хватит.

– Когда будешь покупать переснимательные, нужно выбирать начальные номера серии, – говорит Киссель, – или смотреть насквозь.

Былинка мотает головой.

– Нет. Хорошие переснимательные, когда на них много клею. Я, когда покупаю, всегда сначала потрогаю. Если липнут к пальцам, значит, хорошие. Вот как нужно выбирать переснимательные!

Пустой коридор. Давно уже закрылись двери классов. И за всеми дверьми тихо.

А второй класс все еще шумит – ждет учительницу. Вот вышла из учительской Софья Федоровна, толстая, низенькая, с тяжелым потрескавшимся портфелем. Она медленно поднимается по ступенькам лестницы. Воротничок у нее из пожелтевшего кружева. Верно, очень старое кружево, в сундуке слежалось. И никто, кроме нее, теперь так волосы не причесывает: над лбом напуск, а на макушке башенка. Это когда-то, еще до революции, носили такую прическу.

Поднялась наверх Софья Федоровна. Отворила дверь во второй класс. Из двери вырвался гул, звонко прозвучал в пустом коридоре и утих.

– Мы пришли учиться. И никто не смеет нам мешать! – говорит Софья Федоровна.

С тяжелым стуком ложится на стол ее портфель. До чего туго набит, – кажется, вот-вот не выдержит, щелкнет замком, раскроется и все из себя вывалит.

Миронов – на первой парте, перед самым столом Софьи Федоровны. Он что-то шепчет ребятам и показывает пальцем на портфель.

– Миронов! – стучит карандашом в стол Софья Федоровна. – Ты нам мешаешь.

Миронов притих.

Всех больше он ростом, а сидит впереди. И самая низкая парта ему попалась, зажала его, будто в тиски. Миронов как ни ежится., как ни горбится, а все равно спиной заслоняет ребят, сидящих сзади.

– Сейчас у нас начинается обществоведение, – говорит ребятам Софья Федоровна. – Положите руки на парту или за спину, как кому нравится. И пускай Соколов нам расскажет, что мы выучили про пятилетку. Спокойно. Начинается.

Соколов встает с неохотой, как будто его только что разбудили. И волосы у него на голове, точно после сна, торчат в разные стороны.

– Пя-ти-лет-ка, – тянет Соколов, – это… строят заводы, фабрики… много школ… дома для рабочих.

Замолчал. Потом еще вспомнил:

– Колхозы, совхозы.

– А что еще строят? – спрашивает Софья Федоровна и вынимает из портфеля платочек с розовым кантиком.

Соколов молчит.

– А Днепрострой? – говорит Софья Федоровна, пряча платочек. – Позабыл самое главное! Днепрострой, Свирьстрой…

Соколов хотел было уже сесть, но Софья Федоровна опять подняла его.

– Соколов, ты не сказал еще, кто все это строит?

– Власть, – говорит Соколов.

– Какая власть?

– Советская! – закричали ребята.

– Верно, – сказала Софья Федоровна. – Советская власть, власть рабочих. Миронов, ты слушаешь, о чем мы тут говорим?

– Я это и так все знаю, – цедит сквозь зубы Миронов и отворачивается в сторону.

– Соколов, – опять зовет Софья Федоровна и поправляет кружевной воротничок, – скажи теперь нам, кто такие рабочие?

Соколов посмотрел на нее зло, исподлобья. Вот пристала и никак не отстанет!

– Например, – говорит Софья Федоровна, – идут по улице прохожие. Как ты различишь среди них рабочего?

Молчит Соколов. И другие ребята молчат.

– Например, идет гражданин с портфелем. Кто это?

Молчат ребята и смотрят на толстый портфель Софьи Федоровны.

– Это служащий, – говорит Софья Федоровна. – А вот идет человек в кожаном переднике, с молотком на плече. Это кто?

– А кто его знает, – отвечают с задней парты ребята, – наверно, дворник.

Миронов оглянулся и прыснул.

– Миронов! – кричит Софья Федоровна. – Ты у меня сейчас посмеешься в коридоре!

Все стихли.

– Теперь, – говорит Софья Федоровна, – мы будем учиться писать чисто и красиво. Смотрите все!

Взяла мел и застучала по доске.

Все ребята повернули головы – смотрят, как у Софьи Федоровны рука с мелом ездит то вверх, то вниз. И на черной доске выступают большие ровные буквы.

Вдруг скрипнула и приоткрылась дверь. Просунулась голова.

Это Женька Шурук пришел. Опоздал Женька. К середине второго урока явился.

Не видит его Софья Федоровна, выводит большие, ровные буквы.

Подмигнул Женька ребятам, взмахнул книжками и с разбегу нырнул под крайнюю парту.

Сразу шорох пошел по классу. Наклоняются ребята, заглядывают под парты, смеются.

Женька пыхтит и лезет все дальше под партами. Добрался до своего места и вдруг вынырнул, как из воды. Тут только Софья Федоровна повернулась и увидела его. А он уже сидит на месте, как будто с самого начала урока сидел.

Миронов посмотрел на Женьку, потом на Софью Федоровну и опять прыснул со смеху.

– Миронов! – закричала Софья Федоровна. – Встань сейчас же.

Миронов завозил по полу ногами и грохнул изо всей силы крышкой парты. Разве встанешь сразу, когда тебя парта в тиски зажала! Рванулся Миронов и встал наконец во весь рост.

Но и стоять ему тесно. Низенькая у него парта, узкая. Не повернуться в ней.

– Подними голову! – кричит Софья Федоровна. – Слышишь? Не опускай голову.

Опять скрипит дверь.

Это – Маня Карасева. Идет через весь класс на место. Сумкой машет, башмаками топает. Как будто так и надо приходить – к концу второго урока.

Не замечает ее Софья Федоровна.

– Ребята! – говорит она, – доставайте тетради! Вы будете писать. А Миронов будет стоять. Смотрите все на Миронова. Он до конца урока, как свечка, будет стоять, потому что он нам все время мешает учиться.

– А на перемене он опять будет с пером бегать, – сказал кто-то из ребят.

– Ты зачем на перемене с пером бегаешь? – спрашивает Софья Федоровна. – Еще не хватало, чтобы ты глаз кому-нибудь выколол! Ну, давайте, ребята, писать.

Стихли. Миронов стоит и смотрит на доску.

«ВЫРОС МОЩНЫЙ ДНЕПРОСТРОЙ» – большими белыми ровными буквами написано на доске.

– Напишем: «Вы-рос мощ-ный Дне-прострой». Чисто и красиво, – говорит Софья Федоровна.

Кто из ребят пишет, а кто и не пишет.

Соколов даже своей тетради из сумки не вынул.

Наклонился и ножиком вырезывает что-то на парте. Вся парта у него пестрит от узоров, как зебра.

Киссель раскрыл тетрадь, но писать ему нечем: забыл дома вставочку. Водит пальцем по тетради, как будто пишет.

А Маня Карасева, та, что явилась в класс позже всех, достает булку из сумки и начинает есть. Сидит и ест булку.

Чуть ли не у половины класса пересохли чернила. Ребята то и дело встают и ходят к другим партам макать перо в чернила. А Софья Федоровна будто ничего не видит и не слышит.

– Мы не будем торопиться, – говорит она, – мы будем писать чисто и красиво.

И вдруг внизу тихонько звякнул звонок. Опять дядя Вася с колокольчиком из учительской вышел. Не успел он еще как следует затарахтеть на лестнице, как все ребята уже вскочили с парт. Софья Федоровна бросила мел, вытерла платочком руки и рванула со стола портфель. Портфель щелкнул, замок раскрылся. И вместе с тетрадками на стол и на пол посыпались какие-то свертки, корки хлеба, аптечные коробочки и пузырьки.

Ребята вытянули шеи – разглядывают. Кое-как сгребла Софья Федоровна свое добро и запихала обратно в портфель. Потом поправила прическу и медленно пошла к двери.

III

В школе кончился последний урок. Ребята повалили на улицу. Ежатся, корчатся от холодного ветра. Засунули сумки под мышки, запрятали руки поглубже в карманы, и скорей по домам – кто в какую сторону.

Один Миронов в своем жар-жакете стоит посреди дороги на ветру. И хоть бы что! Только щеки у него покраснели. Стоит, ждет Соколова. Вот и Соколов. Со школьного крыльца спускается вперевалку. За ним шлепает тяжелыми калошами маленький Киссель.

– Миронов! – кричит Соколов. – А Кисселю можно с нами идти?

– Пускай идет, – говорит Миронов, – мне не жалко.

Отправились втроем. Прямо посреди дороги идут. Будто на тротуаре им тесно.

Киссель и десяти шагов не прошел, как уже вытащил из кармана рогатку. И запрокинул голову в мохнатой шапке: смотрит, нет ли где воробья на дереве.

На углу ребятам встретился Женька Шурук.

– Эй, – кричит. – Куда вы?

А Киссель ему отвечает:

– За переснимательными! К Пилсудскому!

– К Пилсудскому? – кричит Шурук.

Обмотал потуже шею теплым шарфом, сумку под мышку – и за ними бегом. Догнал. Пошли вчетвером.

К Пилсудскому школьники всегда компанией ходят. Покупает один, а ведет за собой целую ораву.

Вышли на площадь к собору. У калитки церковного сада остановились, заспорили. Женька Шурук хочет идти по Главному проспекту, а Миронов, Соколов и Киссель не хотят по Главному, хотят через церковный сад. А то если пойдешь по Главному, так Шурук будет все время останавливаться и вывески читать. Не пропустит ни одной вывески, ни одной докторской дощечки на дверях. Сначала просто прочтет, а потом еще в обратную сторону: «Булочная – яанчолуб». «Починка часов – восач акничоп».

Из-за этого и не хотят ребята идти по Главному, толкают Женьку в калитку церковного сада.

Насилу втолкнули. Идут под большими деревьями, по широкой аллее.

Хорошо бывает в саду, когда листья на деревьях еще только начинают желтеть и краснеть. А нынче их сразу хватило ранним холодом. Побурели они и скорчились. И так быстро начали падать, что за один день осыпался весь церковный сад, стал голым и черным.

– Смотрите! – оглядывается по сторонам Соколов. – Мы одни тут.

– А кто в такой холод гулять сюда пойдет? – отозвался Шурук.

– И день не банный, – говорит Миронов.

В банный день церковный сад полон народу. По всем аллеям туда и назад проходят люди с тазами и мочалками. А у калитки, присев на корточки, торгует вениками старая, сморщенная бабка.

Но сегодня никого нет – ни бабки, ни людей с тазами.

На повороте аллеи прибита к дереву доска. Шурук останавливается и начинает читать вслух:

– «Строго воспрещается лежать на траве, пасти коз и коров».

Потом читает то же самое с конца:

– «Ворок и зок итсап еварт ан…»

– Вот! – кричит Миронов. – И тут нашел чего прочитать!

– Эй! – вдруг окликнул ребят Киссель и показал на кусты.

За кустами на низкой скамье сидит человек в грязном парусиновом балахоне. Лицо у него серое, одутловатое. Кожаная шапка, как старушечий капор, закрывает и уши, и щеки, и лоб. Он сидит сгорбившись, смотрит не мигая в кусты и медленно жует хлеб.

– Директор свежего воздуха! – прошептал Соколов.

– Он… – сказал Киссель тоже шепотом. – Ох, и страшный же! Он у нас на Гражданской к одним в сени забрался. И давай прямо из ведра холодной водой умываться. А те как перепугались, дверь на крючок, а сами по углам попрятались.

– А чего испугались? – сказал Миронов. – Ведь он спокойный, никого не трогает. Вот давайте пройдем мимо него.

– Зачем? – прошептал Киссель.

– А так, посмотрим на него. А ты боишься?

– Да нет… – сказал Киссель вполголоса. – Я-то не боюсь…

Вдруг директор свежего воздуха сунул в мешок обглоданный кусок хлеба и медленно встал со скамьи. Огромный, опухший, грязный.

Ребята так и замерли на месте, а потом все разом, как по команде, пустились удирать по аллее. Позади всех бежал Киссель, теряя и подхватывая калоши.

Через маленькую калитку в самом дальнем конце сада ребята выбежали на улицу к почте.

Здание почты старинное, желтое, каменное. Хоть и с колоннами, а всего один этаж.

Через окна все видно: служащие разбирают пакеты и накладывают на них печати, народ с письмами толчется перед частой проволочной сеткой, в углу за маленьким столиком сидит сгорбившись старушка и пишет адреса на конвертах.

Крыльцо почты выходит прямо на бульвар. На бульваре четыре скамейки. И вдоль дорожки стоят молодые деревья.

Никогда не распускаются листочки на этих деревьях. Не растут, а как сухие палки торчат деревья.

Будка Пилсудского тут же, около почты. Примостилась на углу, у самой дороги. Когда по дороге телега едет или грузовик, она вся трясется.

За лето пропылилась будка насквозь. Стоит вся бурая. Стекло темное, мутное.

К стеклу прильнула румяным, глянцевитым лицом пучеглазая кукла и пачка конвертов.приклеилась.

А что на полочках лежит, этого уже никак не разглядеть.

Никого сейчас нет возле будки. В такой холод покупателей у Пилсудского мало.

Подошли ребята, заглядывают в закрытое окошко – торгует ли нынче Пилсудский.

Тут он! Сидит и не движется. В серой барашковой шапке. Воротник поднят.

Как неживой, сидит среди своих ящиков, пакетов, пачек. Лицо темное, обветренное, все в морщинах. Окоченел, видно, от холода.

Соколов шепчет:

– Миронов, стукни в окошко.

Стукнул Миронов раз, другой. Зашевелился Пилсудский, приоткрыл окошко и выпучил на ребят рачьи глаза с красными жилками в белках.

– Это кто? Гражданские?

Кивают головой ребята, улыбаются Пилсудскому. А Соколов спрашивает:

– Переснимательные есть у вас или нет?

– Найдутся, – говорит Пилсудский. А потом высунул голову из окна и спрашивает: – А вы с какого конца Гражданской? С бугров или из-за канавы?

Переглянулись между собой ребята.

– С бугров, – говорит Миронов.

– С бугров? – Пилсудский приподнялся и скрипнул деревянной ногой. – А кто из вас новый фонарь на Гражданской высадил?

Так и отшатнулись от будки ребята.

– Не знаем, – говорит Киссель.

– Не знаем, – говорит Соколов.

А сами пятятся от будки. Один Шурук стоит столбом. Красный весь, как пучеглазая кукла в окошке.

– Не знаете? – спрашивает Пилсудский. – Ну так я знаю! Я все видел!

– Да что вы на нас наговариваете? – говорит Шурук. – Почем мы знаем, кто у вас фонари бьет? Я и на улицу тогда не выходил, когда фонарь на Гражданской разбили. У меня тогда горло болело. Я и в классе в тот день не был. Правда, Киссель?

Оглянулся Шурук, а никого из ребят у будки уже нет.

Бегут по бульвару, мимо почты. Впереди бежит Киссель, держит в руках калоши. За ним переваливается Соколов. А сзади шагает Миронов, гребет на ходу руками.

– Погодите, это вам даром не пройдет!– крикнул Пилсудский.

И защелкнул окошко.