Текст книги "Том 37. Игорь и Милица (Соколята)"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава VIII

Боже Сильный, Ты спасаешь нас от злобы и врагов

И народ свой сохраняешь от злых бед и злых оков,

И твоей великой славой осчастливлен весь народ.

Боже Сильный! Боже Правый! Сохрани Ты сербский род.

(Сербский народный гимн)

Далеко, далеко разносится стройный, мелодичный напев гимна… Бодрыми звучными голосами подхватывают его быстрым, легким аллюром спешащие вперед юнакские храбрые дружины… Сильные мужские голоса с каким-то захватывающим выражением, глубоким и прочувственным, произносят эти хорошо знакомые каждому сербскому сердцу слова народной песни-молитвы. И кажется, будто сама природа, само пышное утро южной осени прислушивается к этому могучему напеву. Чудесно оно, нынче – это свежее осеннее утро! Мягко и ласково синеет там, вдали высокое небо. Еще по-летнему крепко нагревает землю золотое солнышко. Под сенью могучих дубов, густым лесом по широкой дороге движутся сербские полки: конница, пехота, артиллерия. Легкие и изящные полевые орудия быстро скользят наравне с войском.

Там, по выходе из леса, лежат кукурузные поля, с четырехаршинной кукурузой, которая может свободно скрыть всадника вместе с конем. Этим пользуются отряды разведчиков. Смелые юнаки-кавалеристы уже пробрались в кукурузные поля и, благодаря прекрасному прикрытию, сумели подойти к самому лагерю австрийцев, успевших переброситься через Дрин и проникнут в Сербскую землю. Восемь австрийских корпусов начали со дня объявления войны Сербии» орудовать против последней. С объявлением Австрией войны России, два корпуса были отозваны в Галицию, но и оставшееся здесь число австрийского войска во много раз превосходит своей численностью храброй маленькой сербской армии.

Однако, несмотря на свое превосходство, австрийцы не спешили вторгнуться в пределы Сербии. Несколько раз пытались они переправиться через Дунай и Саву, но каждый раз были доблестно отражаемы сербскими удальцами.

Взбешенные после каждой такой неудачи, они приступали всякий раз к новой бомбардировке Белграда, наполовину обратившей этот красивый город в дымящиеся развалины.

Но вот, узнав о том, что все внимание сербов приковано к северным границам королевства, командующий австрийской армией на юге, генерал Франк, собрал огромные силы на реке Дрине, y впадения ее в Саву, переправился через Дрин и направился к Вальеву, – намереваясь захватить северо-западные владения Сербии.

Тогда главнокомандующий сербской армией, престолонаследник сербский и старший сын престарелого короля Петра, королевич Александр, быстро двинул навстречу дерзкому врагу свои отважные дружины. Но чтобы перебросить с одного пункта королевства на другой славные сербские войска потребовалось немало времени. И пока, пользуясь сетью дорог, переправлялись с севера на запад королевства его храбрые защитники, передовой отряд их укороченным путем и форсированным маршем быстро подвигался навстречу огромной австрийской армии. Этому передовому отряду было приказано задержать, насколько возможно, наступление австрийцев, пока не подоспеет и не сосредоточится на Дрине все юнакское войско под личным начальством самого королевича. Вот этот-то отряд, углубившийся в чащу дубового леса, с пением народного гимна и спешил навстречу дерзким и незваным гостям…

***

– A теперь смолкните, юнаки! «Он» близко… – послышался голос одного из командиров, обращенный к отряду. И словно по мановению волшебного жезла оборвалась песня в передних частях войска… Там, позади вспыхивало еще местами: – «Боже Сильный, Ты спасаешь нас от злобы и врагов…» – и тотчас же гасла, оборванная наполуслове.

Между тем лес стал заметно редеть. В просветы деревьев засверкало что-то синее, отливающее серебром.

– Река! – послышалось в рядах солдат, и их загорелые, мужественные лица оживились.

Молодой артиллерийский офицерик с крестом Георгия на груди, ехавший верхом рядом с легкой батареей полевых орудий, осадил своего гнедого жеребца и дал проехать мимо себя всем шестнадцати орудиям своей части. Солдаты орудийной прислуги этой батареи выглядели как нельзя более бодро и весело. По возбужденно блестящим глазам, по уверенным движениям, по выражению этих смелых, загорелых лиц, молоденький поручик Иоле Петрович понял, что батарея, которой командовал его брат капитан Танасио Петрович, готова достойно встретиться лицом к лицу с наступающим врагом.

Пропустив мимо себя орудия, Иоле с радостным и легким чувством поскакал вперед. Впереди батареи ехал его брат Танасио. Лицо пожилого капитана было, как всегда, озабочено и сурово. Брови нахмурены, губы сжаты. Впрочем, нынче эти брови показались Иоле более нахмуренными, нежели обыкновенно. Иоле видел ясно, что тревожные думы осаждают голову брата. Ему стало бесконечно жаль его. Захотелось приласкать этого закаленного, сурового воина, который так мастерски умел владеть собой и своим настроением.

Иоле знал, что y Танасио не может быть легко на сердце. Ведь дома y брата осталась любимая жена Милена и четверо мал мала меньше ребят, его, Иолиных, племянников и племянниц. A ведь, Бог знает, что ожидало их отряд впереди…Бог знает, сколько пройдет еще времени, пока подоспеет к ним на помощь сербское войско. И как долго придется принимать своей грудью удары многочисленного врага!

– Танасио, – произнес Иоле, подскакивая на всем ходу к брату, – как ты думаешь, Танасио, «они» уже близко? Да?

Когда братья были наедине друг с другом, Иоле разрешено было звать старшего по имени и на «ты». В присутствии же подчиненных они не допускали никогда этой вольности. Тут уже не было места «Танасио» и «Иоле»; тут были «господин капитан» и «господин поручик», произведенный в этот чин за храброе дело похищения орудийных замков на австрийском пароходе.

Теперь же, широко пользуясь тем, что орудийная прислуга не может их слышать, Иоле заговорил быстро-быстро, обращаясь к брату:

– Как ты думаешь, Танасио, скоро мы столкнемся с ними?

– Скорее, чем ты это предполагаешь, молодой орленок! – отвечал тот.

– Но, Танасио… Ты как будто не рад предстоящему бою? – не унимался Иоле.

Старший Петрович взглянул на младшего.

– Ты подумал, прежде чем сказал это, мой сокол?

– О, Танасио! – горячо вырвалось из груди Иоле, – о, Танасио, о храбрости твоей знаем не только мы, простые смертные, но и Его Величество король и Его Высочество наш славный королевич Александр. A об юнаках наших нечего и говорить. Каждый из них взял за поговорку: храбр, как капитан Танасио Петрович. Так они все говорят. Но, должно быть, впереди ждет нас слишком непосильная задача. Да, они слишком многочисленны, да, Танасио, их тысячи тысяч, тогда как нас… И оттого ты так задумчив, дорогой брат.

– Молчи, Иоле, молчи! – прошептал Танасио, и рука его, державшая повод, дрогнула едва заметно. – Я жалею об одном, мой сокол, я жалею о том, что взял тебя с собой, может быть, на верную смерть.

И произнеся роковое слово, капитан Танасио до боли закусил губы.

Иоле вспыхнул. Подтянулся в седле, выпрямился, словно вырос на целую голову всей своей еще по-юношески тонкой и стройной фигурой.

– Капитан Танасио Петрович, – отчеканивая каждое слово, произнес веско и значительно молодой офицер: – я в неоплатном долгу перед родиной и моим королем… И если мне суждено погибнуть – я сделаю это, славя мою героическую маленькую родину со счастливой улыбкой на устах!

Глава IX

Они шли, вернее, катились синей могучей лавиной. Синие куртки, синие штаны, синие головные уборы…

A за ними далеко – синяя же река. И над ними синело все в осенних мягких тонах высокое небо… Они были еще там, далеко, в нескольких верстах от позиций, занятых передовым сербским отрядом, но по этой медленно придвигающейся огромной массе артиллерии, пехоты и конницы можно было угадать, какая страшная сила готовилась обрушиться на ничтожный по численности сербский передовой отряд.

Лихие юнаки-кавалеристы разбросались далеко вперед, производя разведку; спешно росли окопы и устраивалась в них стрелковая пехота… Артиллерию уставили в траншеях на горе… Высокая, с крутым обвалом на противоположной от неприятеля стороне, она, эта гора, вдавалась в небольшое, но глубокое озеро. Ha краю высокого берега поставили орудия батареи капитана Петровича. Вооруженный биноклем, Иоле, давно уже спешившийся, бродил между пушками и орудийной прислугой. Танасио делал спешные записи плана местности в свою записную книжку. Откуда-то издали доносились короткие единичные выстрелы винтовок. Это сербские разведчики сталкивались с австрийскими кавалеристами, разбросавшими во все стороны свои конные отряды.

Золотое солнце вспыхнуло в последний раз алым пожаром на небе и погрузило свой огненный шар в мгновенно посиневшие воды Дрина,

И, словно приветствуя этот алый закат, прогудела первая дальнобойная австрийская гаубица.

За первой неприятельской пушкой прогремела вторая… И, точно спеша и перебивая одна другую, мощными, страшными ударами загудели орудия со всего австрийского фронта.

Последний придвинулся значительно ближе к сербским позициям. Теперь уже можно было простым, не вооруженным биноклем, глазом, рассмотреть его конные и пешие части. Можно было различить, как огромная синяя лавина закопошилась, окапываясь на выбранных ей позициях. Стали поминутно теперь показываться то здесь, то там белые облачка разрывающейся австрийской шрапнели… Все чаще и чаще запрыгали тяжелые снаряды, воронкой разворачивая землю и с оглушительным грохотом и треском разлетались фонтаном осколки. Несколько таких снарядов упало неподалеку от траншей, занятых батареей капитана Петровича. Тяжелое, громыхающее плюханье возвестило капитана о близости такого снаряда и, едва успели его люди укрыться за тяжелыми металлическими щитами, как страшный снаряд разорвался в самом сердце траншеи, повредив две батарейные полевые пушки.

– К орудиям! – скомандовал Танасио и первый взял y ближайшей к нему пушки прицел.

– С Богом, пли!

Загремели хором легкие полевые орудия… Следом за ними загудели и тяжелые пушки в соседних с горными позициями траншеях.

Им, с утроенным ожесточением, отвечали австрийские мортиры и гаубицы, защелкали, затрещали пулеметы и целый дождь свинца полился на головы передового сербского отряда, защищающего свои позиции.

Поняли ли австрийцы или они угадали о малочисленности противника, но только орудия их теперь ахали непрерывно, a синяя лавина перекатывалась все чаще и чаще, все ближе и ближе передвигая свои окопы к сербским позициям.

Бледный, сосредоточенный стоял на вышке горы капитан Танасио, руководя прицелами своей батареи. Между выстрелами орудий он то и дело подносил бинокль к глазам, зорко оглядывая ведущую от леса, среди кукурузных полей, дорогу, По этому пути должно было подойти к ним давно и страстно, ожидаемое войско королевича.

Вдруг он вздрогнул.

– Танасио, они открыли наши траншеи и сыпят сюда непрерывно! Гляди! – услышал отважный капитан голос брата и, бледный, без кровинки в лице, Иоле предстал перед ним.

– Четыре наши орудия уже погублены… орудийная прислуга успела смениться три раза… У трех пушек отбиты замки… О, Танасио! Если бы можно было броситься в штыки на этих проклятых! – заключил взволнованный Иоле дрожащим голосом.

– Ты обезумел, мальчик; две тысячи – против сорока тысяч! Нет, соколенок, мы не смеем дарить им свою жизнь, a с ней и занятые позиции… Надо держаться, пока не придут наши… Надо удержать наши траншеи до появления славного юнакского войска… Удержать – чего бы это нам ни стоило.

Капитан Танасио хотел прибавить что-то, но вдруг замолк на полуслове.

Тяжело рухнул огромный снаряд и разорвался совсем близко от них, застилая все черным, густым дымом.

За ним упал по соседству второй, a через минуту и третий. Теперь аккуратно, через каждый определенный срок, ложились, взрывая фонтаны земли, травы, песка и каменьев зарывающиеся глубоко воронкой в почву и разворачивающие ее вместе с деревьями и кустами, снаряды.

Дым не рассеивался ни на минуту. В его густых облаках работали теперь сербские артиллеристы.

Все меньшее и меньшее число сербских орудий отвечало неумолкавшим тяжелым австрийским пушкам. И соседняя с батареей Петровича артиллерийская часть тоже значительно понизила свой грозный голос.

Но вот почему-то замолкли сразу дальнобойные и мелкие орудия на австрийском фронте. Прекратила и свой непрерывный, жужжащий вой неприятельская шрапнель.

Дым понемногу стал рассеиваться… Но то, что увидели храбрецы-сербы сквозь эти рассеявшиеся остатки дыма, заставило невольно дрогнуть их мужественные сердца.

Австрийские орудия прекратили артиллерийскую дуэль, но зато синяя лавина кавалерии и пехоты с диким, потрясающим криком неслась прямо на сербские позиции…

К Танасио Петровичу подлетел на взмыленном коне весь потный и запыленный ординарец генерала:

– Господин капитан… Его Превосходительство приказал держаться и держаться… Чтобы до последней возможности, до последнего орудия…

– Сколько y вас их осталось сейчас? – трепетным голосом спрашивал Петровича молоденький адъютант начальника отряда.

– Увы, господин поручик, только два, – получился лаконический ответ.

– Все равно! Генерал приказал держаться. Разведчики донесли только что, что наши недалеко.

– Слава Господу… Скажите генералу, что если понадобится, мы умрем на своем посту, но в плен, во всяком случае, не сдадимся и не сдадим оставшихся орудий, клянусь!

До ушей Иоле долетел этот отважный ответ, достойный его героя-брата. Юноша весь загорелся, весь ожил, услыша его. Глаза его сверкнули, как раскаленные уголья. Он бросился с криком «живио» к двум уцелевшим от австрийских снарядов орудиям, с оставшейся y них в живых батарейной прислугой и в последний раз скомандовал: пли! В последний раз, потому что передовые части синей лавины уже докатились до подножия горы, занятой их батареей и сейчас ожесточенно дрались с пехотинцами-юнаками, защищавшими там внизу гору.

Иоле быстро вынул из кобуры револьвер и послал несколько выстрелов туда, в самую гущу синих мундиров и синих кэпи. Потом снова кинулся к орудиям и стал наводит одно из них на ряды приближавшихся швабов.

Тут же, рядом, Танасио работал y другого…

– Бери прицел вернее, Иоле, – хриплым голосом крикнул старший Петрович и поднял руку… Грянул выстрел, но не пушечный, a короткий, трескучий, ружейный… И капитан Танасио, взмахнув руками, грохнулся о землю с простреленной головой.

Иоле скорее угадал, нежели увидел смерть брата… Больно-больно сжалось его сердце и слезы на миг увлажнили глаза… Но горевать было некогда…

Синяя лавина, уничтожив защитников сербских траншей, уже вкатывалась на гору, уже вливалась в голову батареи…

На миг ужас сковал душу Иоле жуткими, ледяными оковами… Он уже видел озверевшие, ожесточенные лица передовых неприятельских солдат. Они со штыками наперевес уже ворвались на гору.

– Сдавайтесь! Сдавайтесь! – закричал ломанным сербским языком ведущий нападение австрийский офицер.

На миг все заволокло туманом в глазах Иоле… В этом тумане он только смутно различил перебитые свои батарейные орудия; трупы погибшей на своем посту орудийной прислуги и две еще целые и невредимые пушки, оставшиеся чудом неиспорченными под огнем неприятельских орудий. Быстрая мысль вихрем осенила молодую голову Иоле.

Эта мысль шепнула ему, как избежать возможности захвата ненавистными швабами этих двух yцелевших орудий.

И вот, отважный юноша решился. Он кинул взглядом в сторону сраженного насмерть Танасио.

Капитан Петрович старший лежал распростертый y колеса одного из своих орудий. Алая струйка крови тоненькой лентой пересекала его лоб.

Уже успевшие остеклеть широко раскрытые глаза были обращены в небо…

– Прощай, бедный, дорогой Танасио, – прошептал Иоле; – иду, мой герой-брат, следом за тобой.

И юноша, осенив себя крестным знаменем, рванулся к обоим уцелевшим орудиям, стоявшим одно близ другого. Это было как раз вовремя, потому что австрийцы уже с оглушительными криками, со штыками наперевес, ворвались в сербские траншеи. Грянул револьверный выстрел и над самой головой Иоле прожужжала неприятельская пуля…

– Сдавайтесь же, черт вас возьми, наконец! – закричал в бешенстве бегущий прямо на него, Иоле, офицер-австриец.

Но юноша знал, что ему надо было теперь делать. С быстротой стрелы подкатил он одно из уцелевших орудий на самый край обрыва и изо всей силы толкнул его вниз. Миг… и, перекувыркиваясь в воздухе, небольшая полевая пушка стремительно понеслась в озеро. Плеск воды, короткий и быстрый и новое торжествующее «живио» Иоле привело в бешенство не ожидавших ничего подобного швабов. Грянул новый выстрел… Лицо Иоле исказилось страданием. Пуля ударила ему в грудь… Но он не обратил внимания на рану… Со сверхъестественной силой, истекающий кровью, юноша бросился ко второму орудию и, прежде нежели налетевшие на батарей швабы, могли сделать с ним что-либо, Иоле вместе с орудием покатился с обрыва вниз…

В последнюю минуту в сознании юноши промелькнула, как вихрь, четко и ясно недавно пережитая им счастливая картина: когда королевич Александр, отличивший его, повесил ему на грудь перед всем фронтом драгоценный крестик Георгия и поздравил его поручиком в награду за то ночное дело… Потом промелькнуло залитое слезами лицо матери, благословляющей и целующей его перед походом, и черты отца-калеки в кресле, и глаза Милицы, далекой Милицы, которая будет, конечно, поминать в своих молитвах погибшего солдатской смертью его, – Иоле…

И с этой последней мгновенной мыслью Иоле вместе с исковерканным при падении орудием погрузился в холодные волны…

В тот же миг оглушительное торжествующее «живио» послышалось со стороны кукурузного поля и дороги и в последнем освещении вечерних сумерек показались свежие дружины юнакского войска…

Это королевич Александр спешил на выручку своему передовому отряду, ведя свои новые доблестные полки.

Эти полки разбили на голову швабские легионы и перешли в наступление в восточной Славонии.

Под отчаянно смелым натиском немногочисленного героического сербского войска австрийцы принуждены были отступить, обратиться в позорное бегство.

Но Иоле не дожил до этой славной победы родного юнакского войска. Под холодным покровом глубокого озера, рядом с исковерканными пушками, молодецки спасенными им от рук неприятеля, покоился Иоле, покоился сном героя, погибшего за честь и свободу своей милой родины…

Часть III

Глава I

Снова темная, угрюмая ночь веяла над землей. Снова непроглядным черным пологом повисло безбрежное таинственное небо. Ни признака сияния ласкового месяца; ни единой, радостно мигающей золотой звездочки не видно на его черном, как сажа, поле.

Мертвая тишина царит на русских позициях. Вот уже несколько дней подряд наши славные войска ведут успешные преследования отступающей вглубь страны австрийской армии. Постепенно, шаг за шагом, отбивает y швабов наша доблестная галицийская армия шестьсот лет томившуюся под иноземным игом древнерусскую Галичину. Передовые русские отряды, казаки-разведчики и стрелковая пехота, находящаяся во главе нашей армии, ушли далеко вперед, преследуя по пятам неприятеля. Но вот, y самого берега реки к отступающим австрийцам подоспел их резерв на помощь, и неприятель приостановился, чтобы укрепиться на высоком холме y берега и стал возводить высокие, трехъярусные укрепления. Здесь были установлены на скорую руку батареи, тяжелые пушки-гаубицы и пулеметы. Делалось это с той целью, чтобы, когда большая часть отступающей неприятельской армии переправится через реку, другая, засевшая на горе, в окопах часть ее должна прикрыть эту переправу, осыпая наседавшие на ее арьергард русские авангардные отряды градом пуль и снарядов.

Одному из этих наших отрядов-преследователей, вырвавшемуся далеко вперед от целого корпуса, удалось подойти чуть ли не к самой переправе, – от нее отделяли наших всего какие-нибудь полверсты или около этого. Вот на этих-то смельчаков нескольких рот стрелковой пехоты и сыпался не переставая дождь свинца и град снарядов с занятой неприятелем, чрезвычайно удобной на горе позиции.

Весь последний день прошел тревожно. С самого раннего утра до быстрых и темных сумерек гремела не умолкая неприятельская канонада. Ей отвечали с русских позиций пулеметным и ружейным огнем. От непрерывной орудийной пальбы, казалось, сотрясалась земля. То и дело показывались то здесь, то там, белые облачка, и с воем, свистом и треском рвалась над нашими окопами неприятельская шрапнель. Щелкали в ответ сухие ружейные выстрелы, безостановочно гремели дружные залпы, трещали пулеметы. Прилегавшая к русским позициям местность была сплошь покрыта болотом, на вязкой почве которого не было никакой возможности уставить тяжелых орудий, чтобы принять с равной силой вызов неприятельских батарей. Поневоле приходилось ограничиваться одной ружейной и пулеметной стрельбой. С наступлением ночи, наконец, замолчали смертоносные орудия на горе. Замолчала и ответная ружейная стрельба на наших позициях. Измученные в обоих лагерях люди могли передохнуть до наступления рассвета.

Павел Павлович Любавин, находившийся со своей ротой вместе с другими тремя ротами Н-ского стрелкового полка на передовых позициях, прежде, нежели позволить себе воспользоваться коротким отдыхом, обошел окопы, где находились его стрелки.

Павел Павлович был сильно встревожен убылью людей в свой команде, каждый солдат которой был ему дорог, как родной брат. Невеселые мысли устало кружились в его измученной голове. На завтра было необходимо ударить в штыки на неприятеля, засевшего на вершине горы со своей артиллерией. Это было далеко не легким делом, a с точки зрения опытного офицера, пожалуй, даже и невозможным, ввиду полного отсутствия на нашей стороне орудий, которые облегчили бы штыковую атаку. A так, при настоящем положении дела, героям-солдатикам придется перебегать все огромное поле, отделяющее их от австрийцев, под градом снарядов, и вряд ли достигнут они при таких обстоятельствах хоть сколько-нибудь благоприятного результата. Необходимо было, значит, нынче же ночью просить подкрепления y главного начальства в виде хотя бы одной батареи тяжелых орудий. Но прежде всего должно было найти такое удобное для ее постановки место, откуда можно было бы более или менее безнаказанно разить неприятельские орудия на горе.

Еще задолго до наступления сумерек, Павел Павлович вызвал охотников разыскать такую удобную позицию. Вызвалась, как один человек, вся рота. Вызвались вместе с ней и двое ротных «детей», юные разведчики Корелин и Агарин. И опять Павел Павлович решил командировать на разведку «детей», повторяя себе чуть ли не в сотый раз, что там, где трудно было бы пробраться взрослому человеку, может незаметно проскользнуть подросток.

Часа два тому назад молодежь пустилась в свое опасное предприятие, захватив с собой небольшой ручной фонарь-прожектор. Павел Павлович обходил свою команду и участь ротных «детей» не могла не тревожить молодого офицера. Он знал, что вся окружающая местность кишит австрийскими разъездами, что повсюду шмыгают их разведчики и каждую минуту отважные дети могут наскочить на такой неприятельский отряд. Правда, их костюм, крестьянское платье двух галицийских парнишек и непроглядная темнота ночи много облегчали им задачу да и на быстроту коня, захваченного y венгерцев этим молодчиной Агариным, как иначе Любавин теперь не называл Милицу, можно было положиться вполне. A все-таки, кто знает, чем могло кончиться такое опасное предприятие, надежду на благоприятный исход которого можно было возложить на одного Бога?

С прежними нерадостными думами обходил окопы капитан. Здесь всюду еще светились огоньки, несмотря на позднее время. Прознав о предстоящем им на утро штыковом бое, солдатики-пехотинцы деятельно готовились к нему. Кое-кто из них мылся у протекавшего тут же рядом болотного ручья; кто менял белье, кто точил штык или чистил ружье, немало поработавшее за день. A в одном углу ротный парикмахер, попросту взятый из Петроградской парикмахерской подмастерье-брадобрей, из запасных солдат, усердно работал бритвой, тщательно уничтожая отросшую на щеках и подбородках своих соратников щетину. Кто царапал письмо на родину. Может быть, прощальное письмо. Было что-то трогательное, за сердце хватающее в этом приготовлении к смерти «на всякий случай» русского солдата. Раненых в перестрелке еще засветло санитары вынесли из окопов на носилках. Убитых подобрали и схоронили в одной общей братской могиле. Но живые по-прежнему были бодры и сильны духом, той неуязвимой бодростью и силой, на которую так способен наш исключительный герой – русский солдат.

Проходя по окопам, Павел Павлович еще раз мог воочию убедиться в этом. Весь долгий нынешний боевой день, соседство смерти и гибель многих товарищей не отразились на бодрости духа этих чудо-богатырей. Невольно замедлял шаг Любавин, приостанавливаясь около отдельных групп, мирно беседовавших между собой, устроившись на ночь в вырытых в земле углублениях, на подостланных серых шинелях, и прислушивался к этим беседам. В одной из таких групп разговор вертелся вокруг сегодняшнего боя. Кто-то перечислял по именам погибших нынче под огнем неприятельских батарей товарищей.

– A Клементьев? – спрашивал с тревожной интонацией молодой голос.

– Приказал долго жить, – отвечал другой.

– A Перчин?

– Убит.

– A Куренков?

– При мне отнесли на пункту санитары.

– A Ловчиков, Ваня?

– Разнесло на мелкие кусочки снарядом так, что и косточек было не собрать.

– A Петрушка Кудрявцев, братцы?

– Тоже готов, никак…

– Ранили его под конец дня, сам видел.

– A то и убили, никак?

– На перекличке не было, стало быть, убили.

– Помяни Господи его душеньку во Царствии Небесном. Славный парень был, веселый, дошлый.

– Что это вы, братцы? Бога вы побойтесь! Ай никак живого хоронить вздумали? – И ротный весельчак-балагур и красавец Петр Кудрявцев, всеобщий любимец, вынырнул откуда-то из черноты ночи на огонек фонаря.

– Петрушка и то… Глянь, братцы, он самый… Ах, штоб тебя! Гляди, живехонек! – несказанно обрадовались своему любимцу солдаты.

– A што мне деется? – весело отозвался Петр, беспечно тряхнув головой, через которую шла во весь лоб окровавленная повязка, полу прикрытая кое-как нахлобученной на нее фуражкой. – Эвона осколком малость чарапнула да вот пальцы попортило тоже. – Тут Петрушка вытянул левую руку, изуродованную отсутствием четырех суставов и представляющую из себя теперь обрубок, тщательно обмотанный бинтом. – Да вот привел так Господь, поднадул-таки я ево, братцы… – хитро ухмыляясь и прищуривая глаза в ту сторону, где в темноте грозно прятались молчаливые неприятельские батареи. – Он меня, значит, напрямик в башку целил, a я ему левую рученку, не будь глуп, для услады, возьми да и подставь. Ну, малость дал побаловаться, отвести душу, подарил ему их…

– Кого подарил-то, болтун?

– Да пальцы-то… Ничего не поделаешь с ним, братцы… Палит издали, проклятый, во как палит. Так нешто пуля-то али снаряд тебе разбирает, где голова, где тебе руки… A уж жаркое нынче дело было, что и говорить. У кумы на именинах такого веселья не было. Хошь орешков – он тебе орешков даст, досыта, сколько влезет, из пулемета знай получай, на радостях, a захочешь арбуза, либо дыни…

– Что это, Кудрявцев, y тебя кровь на повязке выступила? – неожиданно, словно из-под земли вырастая перед стрелками, спросил незаметно подошедший к ним Любавин.

Те вскочили на ноги, при виде начальника, и вытянулись в струнку.

– Лежи, лежи, братцы, отдыхай, – поспешил успокоить их Павел Павлович и опять обратился к общему любимцу заметно тревожным голосом:

– Ты в голову ранен, Кудрявцев? И в руку тоже?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – бодро, почти весело отозвался Петруша. – A только, дозвольте доложить, не рана это совсем, а, к слову сказать, не стоящее дело, одна хонфузия. Так что, ваше высокоблагородие, осколком одним пальцы, значит, отхватило, a другим по лбу сконтузило как есть малость.

– Так тебе перевязку надо сделать, настоящую перевязку в полевом лазарете… Ты что же это, братец мой, не пошел? – все больше и больше волнуясь, говорил Павел Павлович.

– Да так, што, дозвольте, ваше высокоблагородие, к слову сказать, недосуг было – подсобляли санитарам раненых таскать.

– Что? Таскать раненых, когда сам ранен? – совсем уже встревожился капитан. – Да ты на себя погляди, братец. Ведь лица на тебе нет… Кто тебе перевязку делал?

– Так что, Иваненко, ваше высокоблагородие. Иваненко Хфедор, нашего взвода. И кровь унял и землицей присыпал и все, как есть полагается…

– Ступай, ступай на перевязочный пункт в полевой лазарет… – начальническим тоном, повышая голос, приказал Любавин.

– Слушаю, ваше высокоблагородие! – отрапортовал Кудрявцев. Сделал уже поворот налево кругом, и вдруг замялся.

– Ну, чего же ты стал? Понял, что тебе велено?

– Так точно, понял… – прозвучал не прежний бодрый и веселый, a убитый голос. И вдруг трепетно и смущенно взмолился красавец-солдат:

– Ваше высокоблагородие… дозвольте к слову сказать… дозвольте, ваше высокоблагородие, мне здеся на позициях остаться. Ведь ежели мне, то есть на пункту иттить, так с пункты шабаш уж значит, не скоро и выпустят, лежи, стало быть, на койке и встать не моги, ровно дите малое. A на завтра ведь дело, ваше высокоблагородие, назначено, «ево» из окопов с горы вышибать… Так как же это мне, стало быть, ваше высокоблагородие, без пользы оставаться… Выйдет, будто эт-то я за флангом, ваше высокоблагородие, за негодностью оставлен, потому, как рана y меня сущая чарапина, a не рана, совсем плевое дело, не стоящее как есть. Так что дозвольте же не иттить на пункту, ваше высокоблагородие… Окажите Божицкую милость, дозвольте остаться. Ведь ежели левая рука попорчена, правой я вот как штыком за милую душу володеть могу…

Голос солдата дрогнул при последних словах. Немая мольба отразилась теперь и в его больших, глубоко запавших в орбитах глазах, в каждой черточке его осунувшегося лица.

Павел Павлович взглянул в эти словно увеличившиеся на похудевшем лице глаза и махнул рукой.

– Что мне делать с тобой, оставайся, будь по-твоему, коли говоришь, что не чувствуешь боли. Только перевязку я тебе сам переделаю. Давай сюда руку, молодчинище…

И вынув из походной сумки, имеющийся при каждом воине, марли, ваты и бинт для перевязки, капитан Любавин энергично и ловко принялся

перебинтовывать руку солдату, в то время, как в голове его замелькала взволнованная мысль:

– Господи! И откуда они берутся такие герои! Помогать носить таких же раненых, как и сам он, на перевязочный пункт… В виду предстоящего боя отказываться от услуг лазарета, чтобы только иметь возможность участвовать в нем… Да как же не побеждать после этого славному русскому воинству с такими встречающимися на каждом шагу героями, чудо-богатырями!