Текст книги "Игорь и Милица"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Глава VII

– Завтра отвезу тебя в твое гнездышко, моя птичка! – ласково сказала тетя Родайка пригорюнившейся y окна Милице.

– Все равно теперь уж. Туда ли, здесь ли оставаться, раз нельзя на родину, – апатично отозвалась ей в ответ девушка.

Но ехать ей не пришлось. Наступило завтра, и новые события наступили вместе с ним.

Стояло яркое, радостное июльское утро. Еще накануне этого дня пробежали смутные слухи о событиях огромной важности в городе. И вся столица встрепенулась, как один человек.

Германия объявила войну России. В это самое утро и появился в печати Высочайший манифест о ней к народу. Зазвучали колокола в церквах и соборах. Шумные толпы залили улицы. Всюду на углах их и перекрестках собирались группы оживленно беседующих мужчин и женщин. Толковали горячо и громко о надвигающихся грозных событиях. Произносилось имя Верховного Главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича, назначенного Государем. Шли бурные толки о вероломных претензиях германского и австрийского монархов. A огромный Исаакиевский колокол все гудел и гудел, не переставая. Отошла Достойная, пропели последние тропари, и народ валом повалил на площадь. В одно мгновение ока там образовалась огромная, пестрая толпа народа. Появились национальные и сербские флаги. Заколыхались знамена с надписями на них: «Да здравствует Россия!», «Да здравствует Сербия!»

A толпа манифестантов все росла и росла с каждой минутой, с каждой секундой. Вдруг стройно и звонко запели молодые, сильные голоса. Их подхватили другие, и волной покатился национальный гимн по залитым знойным июльским солнцем улицам.

Милица вместе с тетей Родайкой, отстояв обедню и молебен в соборе, вышла на церковную паперть в тесных рядах толпы. Её глаза всегда задумчивые, с затаенной в них грустью, сейчас светились радостными огнями, вызванными всеобщим подъемом и воодушевлением. Её губы улыбались. Рука, крепко прижимавшая к себе руку тети Родайки, заметно дрожала.

И вот, подобно легкому ропоту прибившегося к берегу вала, пронеслись по толпе крылатые слова…

– Государь в Зимнем Дворце… Государь покажется нынче народу…

Что-то необъяснимое произошло вслед за этим. Громовое ура загремело по всей улице… Сильнее заколыхались флаги и знамена над головами манифестантов, и сами манифестанты, почти бегом, направились ко дворцу. Те, что сходили с паперти, хлынули на улицу, унося за собой целые потоки народа. Точно какие-то невидимые крылья подхватили Милицу и разъединили ее с её спутницей. Девушка не успела произнести ни слова, как очутилась далеко-далеко от тети Родайки, потерявшей ее в толпе.

– Ура! Ko дворцу!.. Да здравствует Государь Император!.. – кричали до хрипоты манифестанты, и снова стройным хором понеслось навстречу небу и солнцу, белым облакам и колокольному звону «Боже, Царя храни»…

* * *

Милица опомнилась только на площади перед колоссальным зданием дворца. Теперь многотысячная толпа народа заливала эту площадь… На балконах, в окнах, даже на крышах домов копошились люди… Над Зимним Дворцом развевался Императорский штандарт. Золотом отливало его желтое поле и как-то особенно ярко и знаменательно выделялся изображенный на нем двуглавый орел. Тихо шелестели и самодельные знамена, и стройно колыхались над толпой национальные на высоких древках флаги. A над дворцом и площадью безмятежно синело жаркое июльское небо и золотое солнце радостно смеялось среди синих небес. Двери балкона во дворце были раскрыты настежь и каким-то многообещающим казался народу их широкий просвет.

– Государь выйдет на балкон! – снова пронеслось животрепещущей вестью в народе. И теснее сдвинулись его и без того тесные ряды. Высоко, в голубое пространство уходила гранитная Александровская колонна – символ победы и славы могучего русского воинства. Как-то невольно глаза обращались к ней и приходили в голову мысли о новой победе, о новой славе.

Милица, сдавленная со всех сторон толпой, большими влажными глазами оглядывала ближайшие к ней лица. Она всегда любила русских, не отделяя их от своих единоплеменников. Но сегодня, охваченная одним и тем же патриотическим подъемом вместе с ними, она чувствовала к ним какое-то особенно теплое и хорошее чувство. О, как все они были ей дороги сейчас! Как признательна была её душа братьям этих людей, тем славным воинам-богатырям, готовым бесстрашно отдать свои жизни ради защиты угнетенных славянских братьев. A Государь? Неужели она Его увидит нынче? Эта мысль показалась до того несбыточной девушке, что она даже боялась подолгу останавливаться на ней. A между тем кругом все говорили решительно и громко о том, что Государь Император появится на балконе… Вопрос во времени только. Может быть в часах, может быть в минутах. Вот неожиданно громче и оживленнее загудели Исаакиевские колокола. Им отозвался гулкий перезвон на колокольне Казанского Собора и неожиданно, все покрывая на миг своим грозным раскатом, прогремела с Петропавловской крепости первая пушка… За ней другая… третья… Колокола замолкли… Теперь уже определенно через некоторый промежуток времени ахали мощными вздохами жерла орудий… И когда последний удар раскатился где-то далеко, далеко за рекой, вся площадь запела снова народный гимн. С последним словом его, с последним звуком, покрытым новым могучим ура, что-то необычайное произошло на площади. Как один человек, опустилась огромная, многочисленная толпа на колени… Полетели шапки вверх и замелькали в воздухе платки… Просветленные, словно солнечными лучами пронизанные, лица обратились к балкону… И влажные глаза впились в темнейщий просвет дворцовых дверей…

Милица взглянула туда же и сердце её дрогнуло, и заколотилось в груди бурно, бурно…

На балкон, в сопровождении Государыни Императрицы, выходил Тот, от Кого зависела и честь, и мощь, и слава великой родины русского народа…

Глава VIII

Глазами, полными восторга, впилась Милица Петрович в знакомые всему европейскому миру черты русского Царя… A толпа в эти минуты неистово гремела свое могучее «ура» то и дело чередующееся с исполнением гимна. Было хорошо видно каждому находившемуся здесь, на площади, взволнованное лицо Монарха. Государь был тронут, казалось, проявлением этой любви к себе своего народа. Он опустил голову… Точно приветствовал, в свою очередь, в лице собравшейся здесь, перед Его дворцом, толпы всю могучую, всю славную Россию… Бесконечно трогательно было это движение Державного Отца-Царя под непрерывные клики бешено ликующего сына-народа, рвавшиеся из самых недр, казалось, народных сердец. Так длилось несколько минут, пролетевших одним быстрым светлым мгновением. Коленопреклоненная толпа слала могучее «ура» своему Государю, a Он – тихо, взволнованный и потрясенный, стоял перед ней со склоненной головой.

Потом все сразу исчезло, как быстрое видение, как яркий сон…

Императорская Чета проследовала во дворцовые внутренние покои. Балкон опустел, но народ еще долго не расходился с площади.

* * *

Государь ушел с балкона, a могучее «ура» все гремело и перекатывалось с одного конца площади на другой…

Милица медлила, оставаясь в толпе. Ей как-то не хотелось уходить отсюда, где все еще переживалась недавняя картина общения Царя с его народом. Это общение глубоко потрясло девушку. Она сама не заметила, как непроизвольные тихие слезы катились y неё из глаз и, надрывая свой нежный девичий голос, она кричала вместе с толпой «ура», вся захваченная небывалым энтузиазмом.

Забыта была тетя Родайка, от которой она отбилась в толпе y собора… Забыто на миг тяжелое разочарование невозможности уехать к себе на родину… Только и было сейчас думы, что о Нем, Государе, Державном Отце могучей страны и о самой стране, о милой России, которой она, Милица, теперь же, не задумываясь ни на минуту, отдала бы жизнь… О, если бы она могла умереть за них обоих, если б могла!

Она так задумалась, так ушла в свои мысли в эти минуты, что и не чувствовала, не замечала даже, как ее толкали со всех сторон. До ушей её доносились отрывки разговоров, теснившейся повсюду на площади толпы… Машинально прислушивалась к ним молодая девушка, как во сне, как сквозь легкое забытье.

Вдруг она вздрагивает, поднимает голову… Слушает внимательно, напряженно. Между нервными, взволнованными голосами, полными радостного возбуждения, особенно выделяется один. И этот молодой, радостно возбужденный, голос говорит:

– Вот, увидели Его и еще отраднее на душе стало… Действительно, отраднее и легче. Ведь от него зависит теперь наша слава и честь… и защита, и оплот несчастных сербов. И если суждено пасть Белграду, то маленький народ может быть спокоен: он все-таки будет отомщен.

«Пасть Белграду?»

Вся кровь отливает от лица Милицы и оно делается бледным, смертельно бледным, как снег… Не помня себя, бросается она вслед за говорящим… Перед ней юное, совсем еще юное лицо… Серые глаза мечут искры воодушевления из-под черных решительных бровей. Еще совсем детские губы улыбаются добродушно-счастливой улыбкой и густой румянец покрывает нежные щеки, тронутые первым пушком. Юноша сильно жестикулирует левой рукой, тогда как правая крепко сжимает древко знамени, на котором выведено крупными буквами по национальным цветам поля: «Боже, Царя храни». Одет он в форму среднеучебного заведения, и гимназическая синяя фуражка чуть сдвинута y него на темя. Из-под неё выбиваются кудрявые русые пряди позолоченных солнцем волос. Юноша невысок, но строен. Ему смело можно дать шестнадцать-семнадцать лет по росту, тогда как совсем детское лицо говорит о более раннем возрасте. Минута размышления, и, не помня себя, Милица бросается к юному знаменосцу.

– Почему вы так уверены в том, что Белград должен погибнуть? Почему вы сомневаетесь в победе сербов? – бросает она срывающимся голосом и, сама того не замечая, теребит гимназиста за рукав его куртки.

– Да потому хотя бы, что эти негодные австрияки опять громят его своими пушками, – горячо срывается с губ юноши, – и не сегодня, завтра он будет в конец разрушен. Дай только Бог, чтобы наш Государь, чтобы мы… чтобы вся Россия…

Юноша не доканчивает. С тихим стоном Милица закрывает лицо руками.

– Бедная родина. Несчастный город… Отец, мать… Иоле… Что будет с ними? A она, Милица, здесь – так далеко от них… Так ужасно далеко, бессильная помочь им, не имея возможности быть хоть немного полезной её дорогим близким, не будучи в состоянии даже умереть вместе с ними.

Сама того не сознавая, она говорит это вслух дрожащим, срывающимся голосом. И слезы, одна за другой, капают y неё из глаз, катятся по щекам и смачивают прижатые к лицу пальцы. Юноша-знаменосец передает свое знамя одному из своих спутников и, подойдя к девушке, спрашивает теплым, полным участия голосом:

– Так вы?..

– Сербка, – с достоинством отвечает та.

Теперь тонкие, смоченные слезами пальцы не закрывают больше её лица. Бледное, с горящими, как синие звезды, глазами, оно сейчас полно невыразимого отчаяния и тоски. Кругом них толпа сгущается; все ближайшие к ним соседи принимают живейшее участие в этом искреннем порыве горя молодой девушки.

– Вы сербка? Давно приехали с вашей родины? Когда поедете обратно? Передайте вашим львам, чтобы они мужались… Скоро идем на помощь к ним. Русские не оставят без помощи своих младших братьев. Рано же приходить в отчаяние и терять надежду. Где вы живете, скажите? Мы доведем вас до дому. Вы же едва держитесь на ногах…

Милица не может ответить ни слова на эти простые, хорошие, полные участия и несущие ей такое облегчение слова. Не может сказать ни того, кто она, ни где живет. Легкая краска покрывает до сих пор бледные, без признака румянца, щеки… Она молчит, не зная, что отвечать, – робкая и смущенная, как маленькая девочка… Тогда юноша-гимназист первый приходит к ней на помощь. Энергичным движением он берет её руку в свою и говорит решительным тоном:

– Вы в таком состоянии, что не сможете ни в каком случае добраться до дома одна и я провожу вас, если позволите. Левицкий, отнесите знамя к нам на квартиру, я вам поручаю его, – обращается он тут же к товарищу-реалисту, находящемуся рядом с ним.

Милица смотрит на юношу благодарными глазами. Его энергичное, открытое лицо, умный, честный взгляд больших серых глаз и эта добродушная, детская улыбка – сразу располагают ее в пользу юноши.

– Идем, – говорит он тоном, не допускающим возражений и энергично пробивает себе и своей спутнице дорогу в толпе.

– Да, – спохватившись обращается он к ней снова, не переставая работать локтями и плечами: – совсем из головы выскочило, надо же мне вам представиться. Так вот: меня зовут Горей… То есть, Игорем, виноват. Игорь Корелин, ученик седьмого класса Н-ой гимназии, имей от роду шестнадцать с половиной лет. Как видите, все в порядке. A теперь, куда прикажете вас довести?

Милица назвала улицу.

– Батюшки, как далеко! – искренно испугался её новый знакомый. – Вот что мне пришло в голову: зайдем сначала в Александровский сквер. Вы отдохнете там немного на скамейке, a затем тронемся дальше. Идет?

Милица молча кивнула в знак согласия головой, и молодежь направилась к тенистым аллеям сквера, гостеприимно издали предлагающим им свою тень. Недалеко от скамьи, на которую они опустились, тихо журчал фонтан, рассеивая вокруг себя приятную свежесть. Игорь Корелин сбросил фуражку и вытер вспотевшее от зноя лицо носовым платком.

– Ну, а теперь рассказывайте, как и когда вы, – сербка по рождению, – попали сюда, в наши палестины, – обратился он к своей спутнице, – а я весь внимание и слух.

Что-то было такое в тоне и голосе юноши, в его серых глазах, то серьезных, то полных юмора, что внушило сразу доверие Милице. И, не колеблясь ни минуты, она рассказала ему все без утайки, начиная со своего приезда в Россию и кончая своим желанием поехать на родину, тихонько от институтского начальства, чтобы принести хотя бы относительную помощь своему народу. Рассказала и то, что отец самым энергичным образом запретил ей делать это. Сдержанная, всегда замкнутая в себе, Милица сама не могла понять, что случилось с ней сегодня: никогда еще в жизни не была они ни с кем так откровенна, как сейчас. Юноша выслушал ее очень внимательно. Ни одно слово, казалось, не миновало ушей Игоря. А глаза его то и дело меняли свое выражение во все время этого рассказа, как будто он переживал сам все то, что переживала Милица. Когда девушка замолчала, Игорь долго сидел, не произнося ни слова. Потянулись долгие минуты. По-прежнему по близости тихо роптал фонтан, слышались голоса играющих детей, громкие окрики нянек. С улицы доносились сюда звонки и своеобразное завывание трамваев, то и дело вспыхивающее то здесь, то там и перемешивающееся со звуками гимна.

Игорь невольно взглянул в сторону, потом перевел глаза на Милицу.

– Спасибо вам за откровенность, – мягко прозвучал его голос – поверьте, я сумей ее оценить и отплачу вам, если позволите, тем же… Вот, видите ли… вы – сербка, я – русский, но чувство у нас должно быть одно, хорошее, общеславянское чувство любви к родине. И порывы одни и те же. Ведь и я тоже собрался, как узнаете сейчас, принести посильную помощь моей родине и уже отчасти выполнил задуманный мной план. Я хочу ехать на войну, на самые поля битв, на театр военных действий. Я хочу воевать с врагами моего отечества, хочу отдат себя всего святому делу защиты чести моей родины. Разумеется, в гимназии не должны знать об этом, а то не отпустят или, что еще хуже, вернут с дороги. Что же касается дома, то там я и скрывать не стану моего плана. Родители у меня умерли давно. Живу я на иждивении сестры – фельдшерицы одной из наших городских больниц, которая, при первых же слухах о возможности войны только, поступила в один из формирующихся отрядов Красного Креста и не сегодня-завтра отправится в действующую армию. Ольга, сестра моя, рассудительная женщина и ей я мог откровенно признаться во всем: так, мол, и так, Ольга, отпусти меня на войну добровольцем; мне уже пошел семнадцатый год, стреляю я в цель весьма недурно, попадаю, видите ли, в спичечную коробку на расстоянии пятидесяти шагов. А насчет разведочной службы (в строй меня, по всей вероятности, не примут, по молодости лет), у меня, как ни совестно хвалить собственную персону, уйма таланта. А не отпустишь меня добром, говорю ей, сбегу все равно потихоньку. Стыдно как-то бездействовать, когда наши солдатики запасные семьи свои, жен и детей оставляют и идут жертвовать своей жизнью родине за нас всех. А мы большие, сильные сидеть будем здесь, сложа руки и все наше воодушевление выражать одними непрерывными манифестациями, да пением гимна. Я понимаю, если бы у меня были отец, мать, родные, близкие – я не заикнулся бы им о моем желании и остался бы дома оберегать и лелеять их покой. Но, повторяю вам, я – круглый сирота… Значит, если со мной произойдет что-либо, – никто не станет оплакивать меня здесь. Вот, взвесив все это, я и пошел к знакомому офицеру и умолил его взять меня, хотя бы в качестве разведчика при его роте, на передовые позиции в действующую армию, куда они и отправляются завтра утром. Он долго не соглашался, этот милый капитан. Трудно было, до чертиков, уломать его. Зато я едва с ума не спятил от восторга, когда он, наконец, изрек свое согласие, переговорив предварительно с моей сестрой и поставив мне целый список условий. До сих пор ног под собой не чую от радости…

– Счастливец! Да, вы – счастливец, – вырвалось непроизвольно и тихо из груди Милицы. И вдруг неожиданная, острая и яркая мысль жалом впилась в её мозг: «что, если»…

Этот славный Игорь – само воплощение благородства и, разумеется, он сделает все зависящее от него, чтобы устроить благосостояние и счастье другому. А что касается её, то она, Милица, может быть, не счастлива, нет, а спокойна, хотя бы только в том случае разве, если ей представится хоть какая-нибудь возможность принести пользу своей работой, своим присутствием, своей жизнью, наконец, если это понадобится там, на театре военных действий. Не все ли равно, будет ли это в Сербии или в России? Общее святое славянское дело связывает обе эти страны: большую, могучую славную Русь и храбрую, маленькую Сербию. Ведь готовы же славные русские богатыри защитить их меньшого брата – отважный сербский народ. Так почему же ей, Милице, не отдать всю себя на служение её второй святой родине – России? Здесь, если нельзя там, у себя на родине, поступит она в сестры милосердия, как эта неведомая ей еще, но уже близкая и родная по духу, сестра Игоря – Ольга… Да, да, она попросит своего неожиданного нового знакомого отвести ее к ней… к этой Ольге и та укажет ей путь, как ей устроиться в качестве сестры милосердия в действующую армию, на войну. И волнуясь и радуясь, Милица тотчас передала своему собеседнику то, что было у неё на душе в эти минуты.

Тот выслушал девушку. Потом покачал головой.

– Нет, родная, это не подойдет, – начал он мягко и задушевно. – В сестры не возьмут без тщательного, специального обучения, без подготовки. Месяцев восемь надо будет усидчиво заниматься при одной из общин прежде, чем попасть на войну, да еще вряд ли примут такую молоденькую, как вы…

– Восемь месяцев, – прошептала с упавшим сердцем Милица. – Но, ведь, это, это… Она не договорила. Волна безысходного отчаяния затопила снова её душу.

Серой, беспросветной и унылой снова показалась жизнь.

– Горя, – прошептала она с тупой тоской в голосе, – если бы вы знали, как я несчастна!..

Но и без её признания Игорь видел это. Понял по её потупленным глазам, по этому упавшему голосу. Ему стало бесконечно жаль молоденькую сербку, которую он так понимал душой, понимал её разочарование и печаль и, нимало не думая о том, какое впечатление могли произвести на девушку его слова, Игорь произнес с досадой:

– Как жалко, что вы не мальчишка, право. Что не умеете стрелять… что…

Милица вздрогнула.

– Кто вам сказал, что я не умей стрелять? – спросила она, вся вспыхнув, – вы ошибаетесь! Мой отец, старый герой Балканской войны, обучил меня и брата Иоле стрелять в цель с самого раннего возраста. А старший брат Танасио посадил нас впервые на лошадь, когда нам было только по семи-восьми лет. С тех пор мы постоянно ездили дома верхом и стреляли из маленького монте-кристо… К тому же я и Иоле учились в детстве и фехтованию на крошечных рапирах. Правда, целых шесть лет я не практиковалась, живя в четырех стенах в институте, но те два года учения, в особенности стрельбы в цель, по всей вероятности, не пропали даром. К тому же, у меня от природы меткий глаз и верная рука, – страстно заключила Милица, невольно смущаясь под упорным взглядом своего собеседника, который не спускал с неё глаз во все время, пока она говорила.

– Ура! – неожиданно крикнул Игорь и так громко, что находившиеся по близости их в саду гуляющие повернули головы в сторону скамьи, на которой они сидели. Впрочем, это «ура» как нельзя более пришлось кстати. Толпа манифестантов на улице, как раз в это время закончила только что пение гимна и подхватила торжествующий возглас, раздавшийся так неожиданно в саду.

– Ура! – повторил уже тихо еще раз Игорь, когда затихли восторженные клики народа – ура, наше дело в шляпе! И я ручаюсь вам, что вы тоже попадете на войну.

– На войну? – боясь поверить своему счастью, пролепетала дрогнувшими губами Милица.

– Ну да, конечно, – уже радостно бросал ей её собеседник. – Ну да, если только вы доверитесь мне и абсолютно точно будете исполнять каждое мое слово.

Не будучи в состоянии ответить что-либо, она только молча кивнула головой. Все больше и больше доверия с каждой минутой пробуждал к себе этот мальчик с его открытым смелым лицом и умными честными глазами. И не колеблясь ни минуты, после недолгого молчания, Милица отвечала ему:

– Я не знаю, куда вы будете стараться устроить меня, Горя, но повторяю вам еще раз, что с одинаковым восторгом я стану ухаживать за вашими ранеными воинами, с тем же восторгом буду производить разведки, или участвовать в самом бою в числе ваших стрелков…

Она сказала это с таким видом, что Игорю Корелину осталось только протянуть ей руку и крепко пожать холодные от волнения пальцы девушки.

– Так, значит, союзники? – весело обратился он к своей новой знакомой.

– Союзники! – серьезно и бодро отвечала Милица.

– Ну, а теперь идем. Только чур при условии, повторяю, исполнят слепо каждое мое слово. Поверьте, ничему дурному я вас не научу. А также попрошу вас говорить окружающим только то, что я буду вам советовать, не правда ли?

– О, да, конечно!

– Ну, вот и прекрасно. Как ваше имя, позвольте узнать? Вы еще не назвали себя, милая барышня.

– Милица Петрович. Милей зовут меня подруги…

– О, только не Миля, ради Бога. Это звучит как-то по-немецки, а я, простите меня, этих животных выносить не могу, – с комическим ужасом закричал юноша. – Уж позвольте вас называть по-русски, Милой? Можно?

– Разумеется, можно. Да меня так и дома зовут.

– Вот и великолепно. Так идем, Милочка. Прежде всего к нам. Ведь если вы хотите завтра со мной ехать на театр военных действий, вы не должны заглядывать ни под каким видом домой.

– Конечно, – подумав минутку, ответила девушка. – Конечно, не должна.

В голове Милицы промелькнул в этот миг образ тети Родайки, пронеслась мысль о тревоге старухи, о страхе её, – неизбежном спутнике исчезновения племянницы. Ей стало жаль тетку, но тотчас же Милица постаралась заглушит это чувство в себе. «Отправлю ей записку, что жива, здорова и попрошу не тревожиться за меня» – решила она тут же, – А, главное, попрошу ее не искать меня.

– Конечно, домой я уже они вернусь, – еще раз твердо и решительно подтвердила, обращаясь к Корелину, Милица.

– Прекрасно! Значит до утра вы пробудете y нас. Сестра Ольга проводит нынешнюю ночь на дежурстве в больнице и вернется лишь завтра к полудню. Мы уже простились с ней и она благословила меня на войну маленьким образком. Она меня очень любит и так трогательно молила капитана Любавина беречь меня. Теперь y нас в квартире находится только одна глухая кухарка Авдотья и при некоторой доле старания вам вполне можно избегнуть встречи с ней, Таким образом, вас никто не заметит и вы спокойно проведете ночь y нас. Я раздобуду вам новую, более удобную одежду. Ведь вы ничего не имеете против того, чтобы вместо Милицы Петрович стать Митей Агариным, например? Или чем-нибудь в этом роде? И распроститься вот с этими роскошными черными волосами? – с легкой улыбкой спросил Игорь, указывая на пышную густую косу Милицы.

– Боже мой! Не только волосы, самую голову свою охотно дам я отрезать, если бы это принесло пользу моим обеим родинам, – прошептала так тихо Милица, что собеседник её едва смог расслышат последние слова.

Потом они оба поднялись со скамьи и бодро зашагали по направлению Васильевского Острова, где в одной из отдаленных линий находилась скромная квартирка Ольги Корелиной; приютившая под кровом своим и её юного брата, – Горю.