355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Лидия Авилова » Христос рождается (Рождественские рассказы) » Текст книги (страница 1)
Христос рождается (Рождественские рассказы)
  • Текст добавлен: 9 декабря 2020, 11:30

Текст книги "Христос рождается (Рождественские рассказы)"


Автор книги: Лидия Авилова


Жанр:

   

Детская проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Лидия Авилова
ХРИСТОС РОЖДАЕТСЯ
Рождественские рассказы


ХРИСТОС РОЖДАЕТСЯ

Няня и горничная Саша сидели на няниной кровати и шептались. Дети только что улеглись. В детской потушили висячую лампу, заправили ночник с голубым колпачком, и комната приняла мирный, успокаивающий вид. Кроватки с белыми положками, горка с игрушками, длинная белая постель няни, – все это словно вытянулось, выросло, вздохнуло глубоким, облегчающим вздохом, отдыхая от длинного, шумного дня. Из темного угла около печки задумчиво выглядывали головы картонных лошадей, рядом с ними на игрушечной кроватке лежала кукла, и глаза ее, полузакрытые, казалось, говорили о сладости отдыха и тишины. На полках горки, расставленные в беспорядке дремали мелкие игрушки: замер медведь, стоя на задних лапах со сломанной барабанной палкой, поднятой вверх, грустно поникла коза с вывернутой передней ногой, задумался велосипедист без головы, с обнаженным металлическим стержнем вместо шеи, на конец которого, для некоторой иллюзии, накололи какой-то несоразмерно большой и лохматый парик. На стульях около кроваток лежали приготовленные праздничные наряды: топорщилась белая шитая юбочка, расстилалась широкая пестрая лента, стояли две пары маленьких, светлых туфель. Под положками было тихо. Няня и Саша сидели близко друг к другу и шептались.

Няня – маленькая, сухенькая, вся в темном, с белым старушечьим чепцом на голове, Саша в светлом ситцевом платье и в широком фартуке с кружевами.

– Ну, хорошо… – шептала Саша, вытягивая шею и пристально вглядываясь в носок своего башмака. – Хорошо… Тут же отписала я им, что, так, мол, и так, дошли до меня слухи и чтобы вперед этого не было. Девчонку чтобы мою не обижать, а я их за это никогда не забуду. Ну, хорошо… Случилась тут оказия, земляк один уезжал, так я с ним всего-то, всего наспосылала: денег три рубля, платьишка там кое-какого, девчонке полусапожки, шапочку вязаную, два французских хлеба, сахару фунт, бубликов фунт.

– Что добра-то! – вздохнула няня, покачивая головой. – Шутка!

– Ну, хорошо, – продолжала Саша, – и опять наказала я с земляком, чтобы девчонку мою не обижали, а я, как заживу, еще денег пришлю и всего. Только с самой этой поры хоть бы мне словечко одно прислали! Нет письма и нет. Если бы я мужика не знала, а то знаю – верный он человек, на чужое добро не позарится. Сколько разного добра наспосылала и хоть бы тебе что!

– Ох, грехи, грехи! – участливо вздохнула няня.

Саша зашептала опять:

– Вы тó, Анисья Сергеевна, подумайте, что у меня пуще всего за мою девчонку сердце болит. Долго ли ребенка обидеть? Ни заступиться за нее, ни приголубить, посудите сами, некому: люди чужие… И опять же нужда. Всякому своя болячка больней. Уж плачу я, плачу… – дрогнувшим шепотом докончила Саша и стала вытирать лицо кончиком своего фартука.

Няня молчала.

– Сколько, я говорю, Анисья Сергеевна, этого самого бабьего горя на земле, страсть! А уж что нашего брата гибнет да мучается!.. Которой и замуж выйти посчастливится, да что толку? Одна маята. Еще муж бить будет. Да и по местам охотнее берут, как незамужняя. Девчонку-то мне свою жаль! Говорили, извелась она вовсе.

– Своя кровь, как не жаль! – завздыхала няня. – Своих детей у меня не было, век свой с чужими, а уж жалки они мне, жалки! Вот как Гришенька хворал, сколько я ночей не спала! А тут прилегла и только он шелохнется – я уж слышу.

– Думаю теперь, жива ли? – все тем же дрожащим шепотом продолжала Саша. – Праздник у людей, радость, а у меня сердце-то… сердце-то… – Она всхлипнула и опять утерла лицо фартуком, а няня глядела на нее и тихо качала головой.

– Уж если долго не пишут, то скорее всего, что умерла, – наконец решила она. – Конечно, они теперь рассчитывают так, что ты на ребенка к празднику пришлешь и не отписывают. А как ребенку не умереть, если ему жить худо? Вон Гришенька хворал, я так и думала, что он Богу душеньку отдаст, а разве ему что худо? Сама не допьешь, не доешь, а уж он ухожен.

– Хочу опять лавочника просить, пусть письмо напишет построже. И так-то мне тошно, Анисья Сергеевна, так-то тошно! – Саша махнула рукой и молча пристально уставилась на носок своего башмака.

– Ишь ты! – спохватилась она вдруг. – Заболталась я тут, а самовар-то у меня как бы не ушел. – Она нехотя поднялась.

– Вот, Анисья Сергеевна, горе-то у меня… Такое горе, такое горе!.. Идите чай-то пить, сейчас залью.

Саша ушла. Няня подошла к положкам кроватей, прислушалась и, убедившись, что дети спят, достала из ящика комода небольшую банку с вареньем и пошла в кухню. Дверь за ней тихо стукнула, и в детской водворилась полная тишина.

Но дети не спали. Гриша, трехлетний шалун, нянин любимец и баловень, лежал на спине и, щуря глаза, разводил руками. Он услыхал, как вышла нянька, вскочил и распахнул положек.

– Зюлька, – позвал он шепотом, – Зюлька!

Сестра не слыхала, или притворилась, что не слышит. Гриша позвал еще раз, потом осторожно оглянулся и перелез из кровати на стул; крепкие, полные ножонки его засеменили по плетенке стула, ловко прыгнули на ковер и быстро зашлепали через комнату.

– Не спишь! А-а! – шумно обрадовался мальчик, заглядывая в кровать сестры.

Зюлька быстрым движением зажала ему рот.

– Глупый! Чего кричишь! – зашептала она. – Няня услышит… придет…

Гриша сразу присмирел, съежился, и в больших темных глазах его показалось робкое и виноватое выражение.

– Глупый! – повторила еще раз Зюлька.

Гриша вздохнул, быстро заморгал, как бы собираясь обидеться, но вдруг опять оживился и повеселел.

– А я теперь знаю, что нам завтра на елку подарят, знаю! – быстро заговорил он, заинтриговывая и задорно пригибая голову к плечу. Девочка встрепенулась.

– Врешь! Ничего не знаешь! – одумалась она сейчас же и снисходительно улыбнулась гримасам меньшего брата.

– Знаю, знаю… – повторял Гриша, дразня и прищелкивая языком.

– Ну, что? – с любопытством и недоверием спросила сестра.

– А вот… – Он забрался в ее кровать и уселся в уголок, натягивая рубашку на свои поднятые коленки. – А вот мне лошадь!

– У тебя много, – заметила Зюлька.

Он возмутился.

– Ну, что! Какие это лошади! Все без хвостов. Мне хорошую, настоящую… такую! – Он порывисто развел руки, растопырил пальцы, и глаза его блеснули восторгом и гордостью.


Зюлька молчала. Она уверилась теперь, что брат сочинил, будто бы знает, что им приготовили на елку, и оживление ее пропало. Она думала, и мысль ее отражалась на ее подвижном личике шестилетнего ребенка.

– Ты слышал, Саша плакала? – тихо спросила она.

– Я завтра Саше подарю пряник, – заявил Гриша. – Ты мне расскажи, Зюлька, я не знаю… какая такая бывает елка?

Он лукавил, он отлично знал, какая у них будет елка, и он не мог удержать счастливой улыбки. Зюлька возмутилась.

– Глупый какой! Тебе не жалко Сашу? У нее девочка есть больная… Ты слышал?

– И я болен был, – весело заметил Гриша.

– Ей жить худо. Отчего это худо? Отчего ее никто не ласкает? У этой девочки не будет елки?

Гриша с недоумением глядел на сестру и моргал. Он хотел ответить что-то, но вдруг забыл, о чем спрашивала Зюлька, забыл, что хотел сказать сам, и вернулся к своим мечтам.

– А я завтра голубой костюм надену и с карманом! – с глубоким вздохом удовольствия заметил он. – Мама сказала.

Зюлька молчала и думала. Гриша зевнул.

– Скоро теперь завтра, Зюлька? – спросил он.

Она ответила рассеянно:

– Теперь еще сегодня. Няня только чай пить пошла.

– Как долго! – жалобно протянул Гриша.

– А потом еще день… Это какой день, Зюлинька? Сперва одеваться, потом чай пить, потом обедать и потом уж… вот и елка!

Он так обрадовался, когда дошел до желанного заключения, что совсем нечаянно громко вскрикнул.

– Дурак! Все кричит! Уходи ты! – рассердилась Зюля. – Сам кричит, а няня на меня ворчать будет.

Гриша чувствовал свою вину; он крепко зажал рот обеими ручонками и тихо зашептал что-то в ладони. Сестру он не понимал. Она думала о чем-то, спрашивала что-то совсем ненужное и неинтересное и сердилась на него, Гришу. Что стало с Зюлькой? Глаза мальчика сперва исполнились недоумения, потом они начали смыкаться. Гриша зевнул протяжно и сладко и прислонился головой к спинке кровати. Мимо него медленно прошла лошадь с большим хвостом и настоящими двигающимися ногами, потом тут же в детской загорелась елка, замелькали огни, засверкали звезды. С потолка с мягким шорохом посыпался золотой дождь… Ласково засмеялась где-то мама, а какой-то большой пестрый паяц сорвался с дерева и начал плясать…

– Гриша! – услыхал он чей-то жалобный голос. – Гриша! нельзя здесь спать, уходи.

Чья-то рука потрясла его за плечо, но паяц плясал удивительно, Гриша не мог оторвать от него глаз, он засмеялся и… вдруг что-то оборвалось, и он полетел вниз.

Зюля сидела в своей постельке и с беспомощным отчаянием глядела на брата; он крепко спал, прижавшись в уголок в ногах ее кровати.

– Ну, вот какой! – чуть не плакала она. – Гриша, уйди… Няня будет сердиться.

Гриша не слыхал; тогда девочка опять легла на свою подушку и мало-помалу глаза ее приняли прежнее выражение упорного и неразрешимого вопроса.

– Отчего ей жить худо? Отчего она умирает, эта девочка? А разве не наденет она завтра новое платьице? Не будет у нее елки? Отчего у нее, у Зюльки, завтра будет и платье, и елка, и подарок к елке, а Сашина девочка умирает, потому что ей жить худо? Как это худо? Ручки и ножки у нее такие худые, кривенькие, как у прачкиного Ванюшки? Животик болит, как у Гриши, когда он был болен? Чужие люди не любят Сашину девочку, не дают ей конфет и варенья?.. А Саша любит и плачет…

Незаметным образом неразрешимые вопросы Зюли перешли в мечты; она уже не спрашивала «как и отчего?» она видела… Она видела Сашину девочку, худенькую, крошечную, как прачкин Ванюшка; девочка сидела в углу и умирала. Что такое умирать, Зюлька не знала, но она представляла себе что-то очень страшное, самое страшное, что могла выдумать. Девочка умирала, а Зюлька побежала к маме, упросила ее отдать бедняжке и елку и платье с пестрым кушаком. В мыслях Зюльки что-то путалось: выходило так, что она все только хотела отдать девочке платье и елку; она хотела и вместе с тем знала, что все это еще ее, что завтра будет хорошо и весело, а девочка сидела и умирала в углу.

– Не умирай, я отдам тебе, все отдам! – шептала Зюлька. Впервые детская душа ее открывалась добру и состраданию; привычное бессознательное счастье ее уступало неведомому еще чувству, отступало, бледнело…

– Все отдам, все! – повторяла она все более горячо и убежденно. И вдруг новое чувство охватило ее всю, сжало ей горло. Глаза ее широко и удивленно раскрылись; минуту она словно прислушивалась к себе, к биению своего сердца, и потом невыразимая радость переполнила ее детскую душу, и радость, и грусть, и любовь к кому-то… Зюлька быстро повернулась лицом в подушку, плечи ее задрожали, и она заплакала.

Она не знала еще, как жаль в пустых слезах давать исход своему дивному, новому чувству.

Когда няня вернулась в детскую и убрала в комод свое варенье, она увидала открытый положек Гришиной кроватки и подошла посмотреть на своего любимца.

– Да где же это он? С нами сила Господня! – чуть не вскрикнула старушка. Она прошла к кроватке Зюльки и всплеснула руками: на подушке, вся разметавшись, крепко спала Зюля, а у ног ее, скорчившись и натянув рубашонку на поднятые коленки, сидел ее любимец и тихо улыбался во сне. Няня осторожно подняла его, обхватила руками и, прижимая к себе его теплое, плотное тельце, быстро перенесла его через комнату и уложила в кровать.

– У, баловник! – ласково ворчала она, прикрывая мальчика одеялом. – Неймется ему! За день-то деньской не нашалился досыта.

Она вернулась к Зюльке; поправляя ей волосы, она провела рукой по ее мокрому еще от слез личику, и на лице ее выразились испуг и тревога.

«С чего бы? – подумала она. – Во сне приснилось что-нибудь».

Зюля дышала тихо и ровно. Старушка скоро успокоилась. Она обвела детскую заботливым взором, потом обернулась лицом к образу.

– Христос рождается… – громким, явственным шепотом произнесла она и с трудом коснулась пола вытянутыми пальцами руки.




ОТЧЕГО НЕ ПОЮТ АНГЕЛЫ

В просторной детской, освещенной висячей лампой, был большой беспорядок: по столу и по полу валялись книги и игрушки, стулья стояли кверху ножками, а хозяин комнаты, семилетний Боря, стоял у окна и смотрел на небо.

– Спать пора, Боря, – сказала няня, – ложись, милый, а я приберусь. Праздник завтра, а у нас с тобой, гляди, словно Мамай воевал.

Старушка подошла к мальчику и ласково обняла его за плечи.

– Сейчас, – сказал Боря, – подожди…

– Да чего подождать-то? Пора… Ложись, касатик. Завтра с утра уедем к бабушке. Сам просил, чтобы елку тебе убирать позволили… То-то будет тебе забавы! Ложись, родимый!

– Няня, – задумчиво спросил мальчик, – а ведь Христос ночью родился?

– В ночь, батюшка, в ночь. Так она и зовется Рождественская ночь.

– И тогда, правда, ангелы пели? И всегда в эту ночь ангелы поют?

– Как им не петь, милый: этакая радость, этакий праздник великий.

– Да какая же радость-то, няня? – спросил мальчик. – Ведь Христос только на землю родился, а с ними-то, с ангелами, он и прежде был всегда, всегда.

Старушка задумалась.

– Ах, милый, – наконец умиленно заговорила она: – ангелы-то разве за себя? Ангелы за людей радовались: что вот, мол, пришел к ним их Спаситель и поселился среди них, и будет Он их учить, и избавит от грехов.

– От каких грехов, няня?

– От всяких, батюшка. Люди-то грешные были, язычники.

– Так ангелы радовались, что люди будут безгрешными?

Нянька опять умильно улыбнулась.

– Так как же им не радоваться, батюшка? Ангелы-то добрые…

– А что же, люди теперь безгрешны?

– И-и! Безгрешны! Бог с тобой, что сказал! Где же безгрешным людям быть? Силен грех, Боренька, а человек слаб… Ну, раздевайся-ка, да молись. Знаешь, как сегодня молиться надо! Сегодня всякая молитва скорее доходит.

– Я хочу послушать, – упрямо сказал мальчик. – Может быть, теперь рано, а потом запоют.

– Не услышим мы с тобой, батюшка.

– Отчего не услышим, – упрямился Боря. – Я завернусь в платок, а ты открой форточку и давай ждать.

– Ах, Борюшка, поют-то они высоко, далеко… Давай-ка, разденемся да ляжем спать.

Мальчик неохотно повиновался. Он отошел от окна и лениво стал расстегивать свою курточку.

– Нет, няня, – мечтательно сказал он, – если бы теперь не в городе быть, а в поле где-нибудь, вот там, пожалуй, услышишь.

Он зевнул и потянулся всем своим длинным худеньким тельцем.

– А вот, кто уж наверно слышит – это мама. Правда, няня?

– Правда, милый, правда.

– Да где они там, мертвые-то, няня? Так все около Бога с ангелами? Мама, значит, тоже будет радоваться и петь?

– Упокой, Господи, ее душеньку! – с тихим вздохом сказала няня и вдруг всхлипнула и утерла лицо краем фартука.

– Все-то ты думаешь, все-то ты думаешь! – говорила она, укладывая мальчика в постель. – Все у тебя мысли… Спи, дорогой… А завтра у бабушки елку украшать будешь.

Она стала убирать комнату, а мальчик лежал, глядел на нее и думал. Большие синие глаза его были мечтательны, а личико выражало грусть и ожидание.

– Папа не вернулся еще? – тихо спросил он и зевнул.

– Если бы вернулся, пришел бы к тебе, – сказала няня.

Она потушила лампу и вышла, тихо стукнув за собою дверью.

«Светлый ангел явился пастухам и сказал им: „Не бойтесь! Я возвещаю вам великую радость: родился Спаситель, Который есть Христос Господь“. Пастухи обрадовались, потом явилось еще множество ангелов, и они пели всю ночь».

Боря припоминал рассказ о рождении Христа, и маленькая душа его исполнялась умиления и непонятной, смутной тоски.

– Как это, должно быть, было красиво и радостно, когда пели ангелы, а теперь они уже не поют, или их не слышно, потому что наверху, над головой, квартира присяжного поверенного, а на улице предпраздничная суматоха, и люди не прислушиваются, а все бегут куда-то или едут, и у всех свое спешное дело, своя личная забота. А как бы хорошо было послушать ангелов!

Боря мечтал, а глаза его невольно смыкались, и мысли становились все туманнее и сбивчивее.

Вдруг мягкий, ровный свет озарил комнату. Мальчик встрепенулся и приподнялся на постели. Ни свечи, ни лампы в детской не горело, а свет разливался – голубоватый, ласкающий.

– Что это? – спросил мальчик, удивленный и обрадованный.

– Это я! – сказал тихий, серебристый голос, и над кроватью ребенка склонилась легкая светлая тень и словно обвеяла мальчика нежной, но властной лаской.

– Мама! – задыхаясь от волнения, прошептал мальчик.

– Да, это я! – продолжал голос. – Милый! Я пришла за тобой. Ты тосковал… Ты хотел слышать, как поют ангелы.

– Здесь нельзя слышать, – сказал ребенок и протянул ручки.

– Я унесу тебя с собой… Ты поймешь, ты услышишь, – нежно говорил голос.

– Куда, мама? В поле? К пастухам?

– Ты поймешь, ты услышишь, – звенел голос.

И вдруг ласковые объятия сильнее охватили его, голова закружилась от незнакомого сильного ощущения и один миг ему показалось, что неведомая сила подняла его и помчала куда-то с невероятной быстротой.

Когда он очнулся, он стоял на полу.

Кругом, в тусклом освещении маленькой коптящей лампы чернели тесные стены избы; на скамье у стола сидела худая, бледная женщина и кормила ребенка грудью. Ребенок жадно сосал, но вдруг отворачивался, жалобно плакал и опять, с новой энергией, принимался теребить грудь. Мать глядела на него большими глазами, в которых как бы замерло отчаяние, и шептала что-то пересохшими губами. В углу, под образами, сидел муж женщины. Он горбился, упирался руками о колени, и из груди его вылетали странные, хрипящие звуки, похожие на беспрерывный кашель. На полу и на другой лавке лежали еще взрослые и дети и не то спали, не то томились каким-то непонятным страданием.


«Зачем я здесь? – думал мальчик. – Мама принесла меня сюда и оставила». Он пристально вгляделся в кормящую женщину и узнал ее.

– Да ведь это Дарья! – решил он. – Дарья, которая ходила к нам стирать, когда мы летом жили в Михайловке, и ее муж Антон. Вот он и горбится также и кашляет. Он прежде был у нас садовником, а потом заболел и ушел. Пожалуй, здесь и Миколка есть… Сын у них Миколка… Няня еще всегда гнала его, потому что он грязный ходил и ругаться меня учил.

Боря с любопытством оглянулся и узнал теперь избу. Он вспомнил, как не один раз забегал сюда с Миколкой и как няня и мама, которая тогда была еще жива, сердились на него, когда узнавали об этом.

Должно быть, Антон страдал, потому что кашель его перешел в стон, и он, сидя, раскачивался, как бы стараясь унять невыносимую боль. Ребенок плакал. Тогда Дарья поднялась, достала с полки соску, обтерла ее рукой и сунула в рот младенцу.

– Нет у меня молока! Нет ни капли, – глухо сказала она и стала укачивать плачущего ребенка на руках.

Боря услыхал ее жалобу и удивился.

«Ребенок голодный!» – с глубокой жалостью подумал он и сейчас же опять припомнил, что они очень бедны. Припомнил он также, что Иосиф и Мария были тоже бедны…

– Миколка! – прохрипел Антон. – Миколка! Подай мне испить!

Один из сидящих поднялся, ушел в угол и вернулся с ковшом воды.

– И Миколка есть, – обрадовался Боря.

Но он едва узнал своего товарища. Это был бледный, истощенный мальчик, и у него, казалось, едва хватало сил исполнить приказание отца. Он поставил ковш на стол и опять устало повалился на пол.

«Что же это? Отчего он такой?» – подумал мальчик.

И видя, что никто не обращает на него внимания, незаметно пробрался в тот угол, куда лег Миколка.

– Здравствуй! – сказал он тихо. – Ты узнаешь меня? Меня принесла сюда мама, чтоб слышать, как будут петь ангелы. Моя мама у Бога: она умерла.

– Здравствуй! – тихо ответил Миколка.

– Ты что же? Болен? – спросил Боря.

– Я голоден, – сказал Миколка, – у нас у всех нечего есть.

– А ты поешь хлеба, – посоветовал Боря.

– У нас нет хлеба, – сказал Миколка.

– Неприятно, когда хочется есть? – спросил Боря.

Товарищ не ответил и только поглядел на него глазами, полными страдания.

– Махоньких больше жалко, – наконец сказал он.

Боря задумался.

– Если у вас нет, надо взять у тех, у кого есть, – сказал он. – Как же так можно!

Миколка задумчиво уставился в потолок.

– Я просил, – сказал он. – Праздник теперь, кому до нас дело! Всякому до себя.

Боря сидел на полу, близко к изголовью приятеля и вертел в руках кончик своего шелкового галстука.

– Подожди! – сказал он вдруг, и его личико радостно вспыхнуло. – У меня есть в карманах леденцы! Хочешь? Ешь. А уж я не буду.

Миколка встрепенулся, глаза его блеснули радостью, и рука быстро протянулась к мальчику.

– На, бери! – радостно сказал Боря, выворачивая свои карманы. Леденцы посыпались на пол, а Миколка жадно подбирал их и зажимал в своей грязной, худой руке.

Вдруг лицо его выразило острое страдание.

– Нет, – глухо сказал он, – уж я как-нибудь. Пусть уж едят махонькие. Пуще всего их жалко. А уж я как-нибудь.

Он разжал руку, и на глазах его показались слезы.

– Миколка! – чуть не вскрикнул Боря, Миколка, не плачь! Ты отдай, а я принесу еще!.. Я и хлеба принесу и денег. У меня свои деньги есть. Я на часы себе копил. Да я уж не хочу часов… Я тебе отдам, чтобы ты не плакал. Подожди, Миколка, ты подожди…

Он вытянул ноги на полу и стал быстро, нервно шарить в карманах.

– Ты подожди, ты не плачь, – повторял он, напряженный и взволнованный. И вдруг, громко, радостно вскрикнул:

– Здесь деньги, здесь, со мной! Мне еще папа сегодня подарил. Я все часы просил. Не хочу часов! Бери себе все, все!

Миколка робко, недоверчиво глядел на маленький плюшевый кошелек.

– А ты-то? Как же? – спросил он чуть слышно.

– Не хочу! – крикнул Боря. – Зачем мне часы?

Он закрыл лицо руками и заплакал, заплакал от стыда, от жалости, от радости, которая в эту минуту причиняла ему невыносимую боль.

Миколка поднялся.

– Послушай, – возбужденно сказал он. – Может быть, где-нибудь еще и не спят. Я пойду и попрошу за деньги хлеба и молока, а ты останься, и если тятька или мамка позовут – послужи им.

– Как ты пойдешь! – ужаснулся Боря. – На дворе снег, а у тебя нет сапог.

– Я духом, – улыбнулся Миколка.

– Нет, нельзя. Мои сапоги тебе впору, надень их и иди.

– Рассерчает на меня твоя нянька! – улыбаясь, сказал мальчик. – Но он взял сапоги, надел их и незаметно проскользнул к двери.

– Господи! – молился Боря, – Господи! Только бы ему удалось найти хлеба и молока!

– Миколка! – послышался слабый женский голос. – Покачай, родимый, зыбку. Смерть моя, моченьки нет!

Боря вскочил и бросился на зов. Ребенок жалобно плакал в люльке, а Дарья уронила голову на стол и лежала неподвижная, точно нашла, наконец, то положение, в котором сердце ее не ныло от горя, а тело не чувствовало ни болезни ни голода.

Боря, стоя на полу босыми ногами, качал зыбку и пел, но он уже не думал о том, где он и зачем. Он старался угадать, где теперь Миколка, удастся ли ему раздобыть в предпраздничную ночь хлеба и молока для тех, кто умирал от голода и истощения.

– Господи! Господи! – молился Боря и качал зыбку и пел тихим, неверным голоском.

Наконец дверь отворилась и вошел Миколка. Лицо его светилось от радости и счастья, в руках он нес большую кринку молока, прикрытую краюхой хлеба.

– Мамка! – позвал он и поставил свою ношу на стол…

Боря смотрел и плакал. Он смотрел, как ели голодные, измученные люди, он смотрел, как прояснялись их страдальческие лица, он видел, как улыбка загоралась в их глазах, и он плакал. Он плакал легкими, теплыми, ласкающими слезами, и радость разрасталась в его сердце и теснила ему грудь.

Когда мать, накормив ребенка, опять уложила его в люльку и отошла, Боря робко прокрался к младенцу, который теперь уже не плакал, и ему захотелось взглянуть на его личико и убедиться в том, что он спит. Осторожно нагнулся он над зыбкой и… замер: прямо в лицо ему глядели светлые, любовные, разумные очи Младенца, а ротик, который так недавно кривился от плача, улыбался теперь такой лучезарной улыбкой, от которой, как от сильного света, у Бори закрылись глаза. И тогда он услыхал кругом себя легкий, воздушный шелест невидимых крыльев… Шелест увеличивался, делался все сильнее и сильнее, он колебал воздух и наполнял его.

И тогда послышалось что-то… Какие-то звуки, тихие, нежные, стройные… Какая-то мелодия, которую нельзя было ни уловить, ни запомнить. Мелодия, которую робко ловила душа мальчика и которая казалась ему блаженством. И Боре представлялось, что он не слушал, а пил это блаженство, и сколько он ни пил, жажда его все еще была велика и никогда не должна была утолиться.

– А я не знал! – шептал он. – Я не знал, что тут Христос. Мне просто жалко и больно… Я пожалел, я полюбил… И я теперь знаю, как поют ангелы.

– Милый! – сказал близко к нему родной, любимый голос. – Ты плакал, милый. Ты много, много плакал.

– Мама! – восторженно вскрикнул Боря, – никогда, мама, никогда я не был так счастлив!

– Так не бойся же слез, мой мальчик! – ласково шепнул голос, и опять нежная, властная ласка охватила его и подняла. Голова Бори приятно закружилась от быстрого движения, в ушах сильнее зазвучала мелодия.

– Не бойся слез, не бойся страданий, – ласково нашептывал голос. – Я, твоя мать, я говорю тебе: ищи слез, иди на страдания!

Слова ее стали отлетать, точно сильный ветер подхватывал их и уносил.

– Если бы я жила… я бы жалела… я б устраняла. Но меня нет с тобой… Я дух… И я могу радоваться твоим слезам… я умею… я все… поняла… Пора… Пора…

– Пора, батюшка, – говорила няня, наклоняясь над Борей и лаская его головку. – Что это заспался как, Господи светы! Я уж всю раннюю обедню отстояла и чаю напилась, да уж и соскучилась по тебе. Аль ночью плохо спал?

– Я спал? – спросил мальчик и глубоко задумался.

– Няня! – зашептал он и обвил шею старушки своими худенькими ручонками. – Няня, я знаю, почему у нас не слышно, как поют ангелы!




    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю