Текст книги "Поэты Урала"

Автор книги: Лидия Преображенская

Поэты Урала

СТИХИ

Яков Вохменцев

 
Сияют ребята. Еще бы!
У каждого в сердце светло.
Недаром за годы учебы
Сумели постичь ремесло.
 
 
Для них и станки, и моторы
Поют о величье страны.
А в цехе такие просторы —
Верста от стены до стены.
 
 
И боязно как-то сначала…
Вот сверху спустившийся трос
Не связку, а гору металла
Шутя подхватил и понес.
 
 
Но мастер, бывалый и ловкий,
Нередко видал на веку,
Как юность в хрустящей спецовке
С волненьем подходит к станку.
 
 
– Ну что ж, пожелаю успеха.
Смущен? Ничего! Ничего! —
И кажется парню – полцеха
С надеждой глядит на него.
 
 
Он скоро высокой ступени
Достигнет в искусстве труда,
Но этот прибой впечатлений
В душе сохранит навсегда.
 
 
Знамена сюда принесите,
Оркестр приведите сюда —
Грядущего мира строитель
Вступает на вахту труда.
 

 
На склоне Урала раскинутый сад
Синеет, как тень Таганая.
Березы да сосны его сторожат,
От северных бурь прикрывая.
 
 
Седой, как Мичурин, садовник-старик
Хлопочет здесь многие годы.
Быть может, и он самоучкой постиг
Мудреную тайну природы.
 
 
Чуть свет – он в саду. Озабочен и строг,
Любуясь разросшимся садом,
Он каждую веточку, каждый листок
Осмотрит придирчивым взглядом.
 
 
Какие-то крапинки, темный налет
Ему доставляют немало хлопот.
Он дымом окурит, раствором польет,
Но все ж от болезни деревья спасет.
 
 
Он белит известкой стволы по весне,
Засохшие ветки срезает
И ржавые листья сжигает в огне,
И твердую землю взрыхляет.
 
 
То словно колдует садовник у крон,
Откинув и заступ, и грабли,
То яблони сеном окутает он,
Чтоб, нежные, в стужу не зябли.
 
 
Давно ли посадкой увлекся колхоз
В прохладные дни листопада?
Давно ли садовник в фуражке унес
Антоновки первые сада?
 
 
А ныне… Окрепла фруктовая рать,
Как диво холодного края, —
Уже без опоры никак не сдержать
Ветвям своего урожая.
 
 
Не на год – навеки румянец плодов
В уральскую входит природу!
И каждый из нас поклониться готов
За эти плоды садоводу.
 

 
Не полвека ль назад, высока и стройна,
В этот домик вступила хозяйкой она?
 
 
Уложила в сундук подвенечный наряд
И привычно взялась за горшки и ухват.
 
 
Чтоб тяжелые ведра не резали рук,
Ей с базара привез коромысло супруг.
 
 
Был подарок его расписной красоты:
От крючка до крючка петухи и цветы.
 
 
Что река далеко – не беда молодой,
Танцевала под тяжестью ведер с водой.
 
 
Но прошли вереницей, промчались года —
И тяжелою стала речная вода.
 
 
Кто считал, сколько раз на крестьянском веку
С коромыслом ходила она на реку?
 
 
Если б камнем тропинку устлать до воды.
То, наверно б, на камне остались следы.
 
 
Серебром побелила виски седина,
Коромыслом согнулась у старой спина.
 
 
И в подарке не стало былой красоты:
Вместе с краской сошли петухи и цветы.
 
 
Год, как выдана замуж последняя дочь,
Год, как некому больше старухе помочь.
 
 
Силы будто бы есть, да одышка берет.
Разве мог безучастным остаться народ?!
 
 
Облегчая в колхозе хозяйкам судьбу,
Вдоль села под землей проложили трубу.
 
 
Добрались до просохшей в подполье земли
И к старухе на кухню трубу провели.
 
 
Желтой медью сияет начищенный кран.
Подставляй под него хоть ведро, хоть стакан.
 
 
Звонко льется вода и вкусна, и светла.
А тропинка к реке лебедой заросла.
 
 
И уже коромысло в чердачной пыли
Тонкой пряжей своей пауки оплели.
 

 
Уже за дремлющим Тоболом,
Сгоняя росы по утрам,
Пшеница колосом тяжелым
Кивает ласковым ветрам.
 
 
          Пора желанная настала.
          И вот, под шорох желтых нив,
          Встают комбайнеры к штурвалам.
          По локоть куртки засучив.
 
 
Кругом – пшеничные равнины.
Солома – дебри камыша.
В нее врезаются машины,
Стальными жабрами дыша.
 
 
          Мелькают крашеные крылья,
          Сгибая буйные хлеба.
          И стала рогом изобилья
          Четырехгранная труба.
 
 
Здесь каждый рад сухой погоде —
Такая бы на всю страду!
Комбайнер знак дает подводе
Пришвартоваться на ходу.
 
 
          Возница скомкал папироску,
          Сдержал коня рывком руки…
          И кувыркаются в повозку
          Отяжелевшие мешки.
 
 
Шагает лошадь вряд с машиной,
Косясь доверчивым зрачком,
Ей трактор, пахнущий бензином,
Еще с рождения знаком.
 
 
          Простор полей – не видно края.
          Люблю я свой богатый край.
          На гулкий хедер, не смолкая,
          Волнами плещет урожай.
 
 
Что косы в месяц не скосили б,
Комбайны выжнут до темна.
Итоги их дневных усилий —
Гора отборного зерна.
 
 
          И если вам узнать охота
          Героев наших имена,
          Прошу, друзья, к доске почета —
          У входа в сад стоит она.
 

 
Последний снег насквозь промок,
Едва до вечера дотянет.
В такую пору без дорог
Никто в поля и не заглянет.
 
 
А ты садишься на коня
И выезжаешь тихим шагом.
Ручьи студеные звенят,
От солнца прячась по оврагам.
 
 
Ты землю бережно берешь,
Крупинки держишь на ладони.
А над полями день хорош —
Ни облачка на небосклоне.
 
 
«Пожалуй, начинать пора».
Ты счастлив тем, что скоро-скоро
Твоей бригады трактора
Наполнят рокотом просторы.
 
 
Спешишь обратно. Пред тобой
Дорога стелется прямая.
А конь кивает головой,
Как будто дело понимая.
 

Александр Гольдберг

 
Благодарим тебя за счастье наше,
За трудный путь, за доблесть и бесстрашье,
За то, что благородный подвиг твой
Стал радостью и гордостью людской.
 
 
Благодарим тебя за каждый шаг твой.
За каждый день великого труда,
За то, что над Кремлем, заводом, шахтой
Горит пятиконечная звезда.
 
 
Твои живые, ясные решенья
Мы с радостью читаем всякий раз.
В них видятся гранитные ступени —
К вершине счастья —
Каждому из нас.
 
 
С тобою отстояли мы Отчизну,
С тобой ее лелеем и растим,
С тобой стоим на страже мирной жизни.
Уверенно в грядущее глядим.
 
 
Из года в год пример твой величавый
Нас окрыляет на посту любом.
Понятья чести, доблести и славы
В неповторимом имени твоем.
 
 
Как солнце от лучей неотделимо,
А молодые всходы от весны,
Так от тебя и мы неотделимы
Под знаменем твоим непобедимым,
Коммунистическая партия страны.
 

 
Провожая сына-горняка,
Дал отец ему кусочек уголька.
– Сбереги его ты на войне:
Распишись в рейхстаге на стене…
Шел солдат сквозь свист и гром металла,
Смерть не раз в лицо ему дышала.
В двадцать лет он поседел в бою,
Оставался раненый в строю.
Но родной уральский уголек,
Как зеницу ока, он берег…
Переправы, штурмы, переходы…
Вот уже у ног солдата Одер.
Но еще не время отдохнуть.
Долг ведет солдата снова в путь.
Пал Берлин. Советская пехота
Входит в Бранденбургские ворота.
Над рейхстагом реет красный флаг»
Расписался на стене горняк:
«Я солдат страны социализма
Завершил у этих стен поход.
Горе тем,
Кто вновь мою Отчизну
Оторвать от мирных дел
                                      рискнет!»
…На копрах сияют звезды ярко,
Лемешев поет в шахтерском парке,
Но горняк на случай приберег
Тот родной уральский уголек.
 

 
Сыну – санки
С плюшевыми кисточками по бокам.
– Нравятся?
– Очень!
– Беги на горку!
Ног не чуя, бежит Егорка
К горке, к мальчишеским голосам.
 
 
Сел шахтер и наполнил трубку.
Кружится, падает белый снежок.
В новых валенках, в заячьих шубках
Мчится детство с горы в лесок.
 
 
Санки… санки… И вдруг издалёка
Тяжкое прошлое ожило в нем.
Санки… санки… В забое глубоком.
Плечи, натертые узким ремнем.
 
 
В голые пятки врезается уголь.
Уголь на санках лежит, как скала.
Мальчики тянут их друг за другом
На четвереньках ползут до ствола…
 
 
Санки… санки!..
                    Летят как птицы!
У ребятишек счастливые лица.
Кличет Егорка
                    Отца на горку:
 
 
– Папа, поедем!
                    Не страшно ничуть!
«И впрямь… почему бы…» —
С улыбкой подумал. —
«Хоть с опозданьем, а все ж прокачусь…»
 

Марк Гроссман

К. Я. Горбунову

 
Лежим в окопах у Ловати.
Почти в траншеи бьет волна.
В сверканье взрывов на закате
Река угрюма и мутна.
Ей долго быть чертою синей
На картах Ставки и штабных,
Пока врагов не опрокинем,
Пока не вдавим в землю их.
Солдату высшая награда,
Чтоб ты струилась широка, —
И не рубеж, и не преграда,
А просто синяя река,
В которой мирно мокнут сети,
Куда, уздечкою звеня,
Приходит мальчик на рассвете
Поить колхозного коня.
 
 
Ловать, 1941 г.
 

Илье Френкелю

 
В солдатском зеркальце случайно
Увидишь свой висок седой,
И станет на душе печально,
Что ты уже немолодой.
 
 
Но завершив атаку дружно,
Вернув стране еще село,
Поймешь, что хмуриться не нужно.
Что лжет бездушное стекло.
 
 
Пусть время лица наши сушит,
Пусть годы гнут, а ты не гнись,
А ты не в зеркало, а в душу
Взгляни, солдат, и улыбнись!
 
 
1944 г.
 

 
Чем чувство больше, тем слова короче,
Чем сердце чище, тем скромней язык.
Мне по душе твои скупые строчки,
К немногословным письмам я привык.
 
 
Зачем любви – признания и речи,
Достаточно, чтобы счастливо прожить,
«Люблю» сказать друг другу в первый вечер
И у могилы это повторить.
 
 
1945 г.
 

 
Сечет кусты и травы ливень,
Им смята начисто жара.
Все молчаливей, все тоскливей.
Все выше кажется гора.
 
 
Свистит в ущелье мокрый ветер.
Залит водой альпийский луг.
Лежит солдат один в секрете,
Один на десять верст вокруг.
 
 
Все выше сумрачные тени,
И тают медленно во мгле
Метелки редкие растений,
Косые ребра на скале.
 
 
И только в самой верхней точке
На фоне неба чуть видны
Почти овальные, как бочки.
На перевале валуны:
 
 
Один… другой… и рядом третий.
Зияет котловины брешь.
Лежит солдат один в секрете,
За мир в ответе, за рубеж.
 
 
Он все укладывает в память:
Далекий куст и выступ скал,
Один, другой и третий камень —
Они венчают перевал.
 
 
Беззвучна темнота слепая,
Неслышно тянутся часы.
Лежит боец в тропинку впаян
У пограничной полосы.
 
 
Бледнеет небо на рассвете.
И чуть видны средь пелены
Один… другой… и рядом третий
На перевале валуны.
 
 
Один… другой… и третий кряду…
Четвертый камень!
В тот же миг
Прирос солдат щекой к прикладу,
К траве исхлестанной приник.
 
 
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .
 
 
Устало двигая ногами
По мокрой осыпи песка
Шагает вниз
                 «четвертый камень»
На шаг от кончика штыка.
 
 
Южная граница, 1950 г.
 

 
Дочка спит. Над ее кроваткой
В полумраке сижу ночном.
Белый бантик в косичке гладкой,
Как ракушка в песке речном.
Белый бантик. Тесемки лифа
Еле светятся в полумгле.
Ночь старухою тихо-тихо
Пробирается по земле.
Вот она и подсела к дочке,
Из мешочка достала сны, —
И несется царевич в бочке
В море яростной белизны.
Рукавом повела старушка, —
Мчится конь – огонь из ноздрей,
И шагает в лесу избушка
Без окошек и без дверей.
Осень. Дождик бормочет хмуро
На своем языке слова.
Чьей-то маме друзья Тимура
Помогают пилить дрова.
Где-то вдруг зазвенели песни,
В солнце, в зелени вся Москва,
Ты проходишь по Красной Пресне
В первомайские торжества.
Спи же, спи, моя дорогая,
Рядом старшая спит сестра,
Ей досталась судьба другая,
Ночи горькие у костра.
Ты такого в судьбе не знала —
Рева бомб на лесной тропе,
Как сестра твоя в глушь бежала,
Медвежонка прижав к себе.
Как болели босые ножки,
Как пекла она хлеб в кострах,
Как в глазах ее, полных дрожи,
Словно пламя, метался страх.
Трудный, дочка, мне жребий вышел,
Жил тогда я войной одной
Вместе с папами всех детишек,
Со своею страной родной.
Ты не знала военной хмури,
Ты родилась в Москве, когда
Отшумели, промчались бурей,
Кровью меченые года.
Первой черточкою в тетрадке
Похвалилась вчера ты мне.
…Я сижу над твоей кроваткой
В синем сумраке, в тишине.
За окном – мирной песни слово.
Гнев сжимает мне горло вновь:
Нет, нельзя допустить, чтоб снова
Проливали злодеи кровь!
Встаньте все – и отцы, и дети.
Встаньте все, кто не глух, не слеп,
Все, кто трудится на планете,
Добывая свой честный хлеб.
Встаньте все, кто погиб от пули,
Кто был бомбой сражен в упор,
Встаньте грузчики Ливерпуля,
Виноделы кавказских гор,
Встаньте матери Краснодона,
Встаньте Мурмана старики,
Знаменосцы! Вперед знамена!
Кверху – сжатые кулаки!
Встаньте все, кто прошел по аду.
Вынес все на своих плечах, —
Мы не можем позволить гаду
Страх зажечь у детей в глазах!
Встаньте вместе, мужчины мира.
Жены, матери всей земли,
Не дадим сапогу банкира
Наше счастье топтать в пыли!
Мы когда-то недоедали,
Нас работа валила с ног,
Чтобы дети наши не знали
Горя, голода и тревог!
Люди мира, труда и братства.
На мою равненье страну!
Мы обязаны все собраться
И войне объявить войну.
Нашей Родине враг не страшен,
Все у нас для отпора есть,
С нами партия – совесть наша,
Наша гордость и наша честь.
Стиснем, люди, железной хваткой
Горло горю, огню, войне!
…Я над детской сижу кроваткой
В синем сумраке, в тишине.
 

Белла Дижур

 
Слово, сказанное от души,
Правдой неподкупною согрето.
Это слово через рубежи
Пролетает с быстротою света.
Вот и я свой голос подаю,
Материнский, смелый и правдивый…
Вспомним тех, кто умирал в бою,
Чтобы наши дети были живы,
Чтоб на всей земле цвести садам,
Чтоб расти республике Китайской,
Чтоб свободный трудовой Вьетнам
С нами шел на праздник первомайский.
Женщина! Сынов далеких мать!
Ты живешь в Париже, в Риме, в Чили,
Но нигде не смеешь ты молчать!
Нас одни заботы породнили.
Женщина! Ровесница моя!
Мне тебя, быть может, век не встретить.
Но сложилось так, что ты и я —
Мы теперь за всех детей в ответе.
 

 
Что прошло? Мгновение одно
Или три неповторимых года.
Как это чудесно и смешно:
Колется небритый подбородок.
 
 
Я еще привыкнуть не могу
К голосу, к движениям, к походке…
В памяти еще я берегу
Нежные ребяческие нотки.
 
 
Чуть робею, если мы вдвоем,
Будто ты чужой немножко маме,
И нестройно песни мы поем
С давними привычными словами.
 
 
Новые повадки и черты
Заслонили прежний облик сына…
Это ты. Но это и не ты,
В офицерском кителе мужчина.
 

Владислав Занадворов

 
Над моей кроватью
Все годы висит неизменно
Побуревший на солнце,
Потертый походный рюкзак.
В нем хранятся консервы,
Одежды запасная смена,
В боковом отделенье —
Завернутый в кальку табак.
Может, завтрашней ночью
Прибудет приказ управленья
И, с тобой не простившись,
Рюкзак я поспешно сниму…
От ночлега к ночлегу —
Лишь только дорога оленья,
Да в мерцании сполохов
Берег, бегущий во тьму.
Мы изведали в жизни
Так много бессрочных прощаний,
Что умеем разлуку
С улыбкой спокойной встречать,
Но ни разу тебе
Не писал я своих завещаний
Да, по совести, что я
И мог бы тебе завещать?
Разве только, чтоб рукопись
Бережно спрятала в ящик
И прикрыла газетой
Неоконченный лист чертежа,
Да, меня вспоминая,
Склонилась над мальчиком спящим,
И отцом бы, и матерью
Сразу для сына служа.
Но я знаю тебя —
Ты и рукопись бережно спрячешь,
От людей посторонних
Прикроешь ревниво чертеж
И, письма дожидаясь,
Украдкой над сыном поплачешь,
Раз по десять, босая,
Ты за ночь к нему подойдешь.
В беспрерывных походах
Нам легче шагать под метелью,
Коль на горных вершинах
Огни путевые видны.
А рюкзак для того
И висит у меня над постелью,
Чтобы сын в свое время
Забрал бы его со стены.
 

 
Лишь губами одними
                           бессвязно, все снова и снова
Я хотел бы твердить,
                            как ты мне дорога…
 
 
Но по правому флангу,
                            по славным бойцам Кузнецова
Ураганный огонь
                     открывают орудья врага.
 
 
Но враги просчитались:
                         не наши – фашистские кости
Под косыми дождями
                          сгниют на ветру без следа,
 
 
И леса зашумят
                      на обугленном черном погосте,
И на пепле развалин
                            поднимутся вновь города.
 
 
Мы четвертые сутки в бою,
                                    нам грозит окруженье:
Танки в тыл просочились,
                                   и фланг у реки оголен…
 
 
Но тебе я признаюсь,
                            что принято мною решенье,
И назад не попятится
                           вверенный мне батальон…
 
 
Ты прости, что письмо,
                         торопясь, отрываясь, небрежно
Я пишу, как мальчишка – дневник
                                   и как штурман – журнал…
 
 
Вот опять начинается…
                          слышишь, – во мраке кромешном
С третьей скоростью мчится
                              огнем начиненный металл?
 
 
Но со связкой гранат,
                      с подожженной бутылкой бензина
Из окопов бойцы
                      выползают навстречу ему…
Это смерть пробегает
                           по корпусу пламенем синим,
Как чудовища, рушатся
                           танки в огне и дыму…
Пятый раз в этот день
                          начинают они наступленье,
 
 
Пятый раз в этот день
                           поднимаю бойцов я в штыки,
Пятый раз в этот день
                      лишь порывом одним вдохновенья
Мы бросаем врага
                        на исходный рубеж у реки!
 
 
В беспрестанных сраженьях
                                     ребята мои повзрослели.
Стали строже и суше
                           скуластые лица бойцов…
…Вот сейчас предо мной
                                 на помятой кровавой шинели
Непривычно спокойный
                            лежит лейтенант Кузнецов.
 
 
Он останется в памяти —
                            юным, веселым, бесстрашным,
Что любил по-старинке
                            врага принимать на картечь.
Нам сейчас не до слез, —
                             над убитым товарищем нашим?
Начинают орудья
                     надгробную гневную речь.
 
 
Но вот смолкло одно,
                           и второе уже замолчало,
С тылом прервана связь,
                           а снаряды подходят к концу…
Но мы зря не погибнем —
                           сполна мы сочтемся сначала,
Мы откроем дорогу
                           гранате, штыку и свинцу!..
 
 
Что за огненный шквал!
                               Все сметает.
                                             Я ранен вторично…
Сколько времени прожито, —
                                 сутки, минута ли, час?
Но и левой рукой
                      я наганом владею отлично,
Но попрежнему зорок
                          мой кровью залившийся глаз…
 
 
Снова лезут, как черти!
                         Но им не пройти, не пробиться…
Это вместе с живыми
                           стучатся убитых сердца,
Это значит, что детям
                           вовек не придется стыдиться,
Не придется вовек
                     и украдкой краснеть за отца!..
 
 
Я теряю сознанье…
                     Прощай! Все кончается просто…
Но ты слышишь, родная,
                          как дрогнула разом гора?
Это голос орудий
                     и танков железная поступь,
Это наша победа
                     кричит громовое «ура!»
 

Леонид Куликов

 
Позади – семь дней сраженья,
Впереди – прорыв кольца.
Горький ветер отступленья
Жег солдатские сердца.
А пшеница налитая
К ним тянулась с полосы,
Словно плакала, роняя
Капли утренней росы.
И, окинув взглядом синим
Ширь некошенных хлебов,
Запыленный пехотинец
Молча вышел из рядов.
Он нарвал пучек отборных
Колосков – и снова в строй.
Что он видел в этих зернах,
Для чего унес с собой?
Он держал их на ладони
По привычке мирных лет.
– Славный сорт, у нас в районе
Вот таких, пожалуй, нет.
Я судьбы своей не знаю,
Но уж если суждено,
Испытаю на Алтае
Я смоленское зерно. —
С той поры зимой и летом
Он берег от всех невзгод
Вместе с новым партбилетом
Свой заветный обмолот.
Он прошел в боях упорных
Чуть не пол-Европы, но
Сохранял сухим, как порох,
Драгоценное зерно.
Только раз не без причины
Прикоснулся к узелку:
Этих зерен половину
Отдал чеху-бедняку.
Ой, смоленская пшеница,
Где ты только не была,
Прежде чем сквозь все границы
До Алтайских гор дошла!
Милый край весенним громом
Встретил бывшего бойца,
Фронтовик стал агрономом,
Пыль походов смыл с лица.
И достал из чемодана
Зерна мира – свой семфонд.
Ради них он принял раны,
Ради мира вынес фронт.
И теперь в полях Алтая
Та пшеница прижилась
И стоит, не полегая,
Грузным колосом гордясь.
 

Николай Кутов

 
Урала не узнаешь за неделю.
Не сразу можно полюбить Урал
С его огнем мороза и метелью,
С его цехами, где гремит металл.
Но тот, кто станет с вьюгами бороться,
Кто в холода научится ценить
Жилищ тепло, скупую ласку солнца,
Тому уже вовек не разлюбить
Туманами окутанные горы,
Озер прохладу, шум веселый их,
Степей огромных синие просторы,
Людей упорных, твердых и прямых
И города, где в серых клубах пыли,
В морозной мгле, когда была война.
Трамваев чаще танки проходили,
Гремя броней у твоего окна.
И если край полюбишь сразу даже,
Не торопись с оценкой, не спеши,
Пройдут года, тогда ты правду скажешь
О всем, что видел, просто, от души.
 
 
1946 г.
 

 
Везде озера. Оглянись вокруг
Отсюда – сверху, с каменных отрогов.
Блестит вода. Так после ливня вдруг
Заголубеют лужи на дорогах.
 
 
Олень пугливый прячется в тени,
Ручей в горах поет о чем-то песни,
И чудится мне: дерево толкни —
Оно сорвется со скалы отвесной.
 
 
Сибирский кедр с березкой молодой,
Как юноша высокий, загорелый,
С веселой девушкой в нарядном платье белом
Стоят, обнявшись, в тишине лесной.
 

Посвящаю А. К.

 
Вам не узнать строительства теперь, —
Грызет упрямо экскаватор глину,
А тишина, как осторожный зверь,
И ночью не спускается в долину.
 
 
Конвейер новый от известки бел,
Седой пыльцой покрыта цепь стальная.
Три дерева шумят, напоминая
О хвойном лесе, что кругом шумел.
 
 
И стелется над горною вершиной
Лиловый дым, послушный ветерку
Следы волков на диком берегу
Зачеркнуты автомобильной шиной.