Текст книги "Девятый Дом"

Автор книги: Ли Бардуго

Ли Бардуго
Девятый Дом

Посвящается Хедвигу, Ниме, Эму и Лесу, которые столько раз меня спасали.

Leigh Bardugo

NINTH HOUSE

Печатается с разрешения литературных агентств

New Leaf Literary & Media, Inc и Andrew Nurnberg.

Copyright © 2019 by Leigh Bardugo. All rights reserved.

Map art copyright © 2019 by Leigh Bardugo

© Л. Карцивадзе, перевод на русский язык

© ООО «Издательство АСТ», 2020

 
Ay una moza y una moza que nonse espanta de la muerte
 
 
Porque tiene padre y madre y sus doge hermanos cazados.
 
 
Caza de tre tabacades y un cortijo enladriado.
 
 
En medio de aquel cortijo havia un mansanale
 
 
Que da mansanas de amores en vierno y en verano.
 
 
Adientro de aquel cortijo siete grutas hay fraguada.
 
 
En cada gruta y gruta ay echado cadenado….
 
 
El huerco que fue ligero se entro por el cadenado.
 

La Moza y El Huerco

 
Живет на свете девушка,
                  девушка, которая не боится смерти,
Потому что у нее есть отец, и мать,
                      и двенадцать братьев-охотников,
Трехэтажный дом и скотный двор,
 
 
А посреди фермы – яблоня,
 
 
приносящая любовные яблоки зимой и летом.
 
 
На ферме семь пещер,
 
 
Каждая из которых надежно защищена…
 
 
Смерть была легкой
             и проскользнула в замочную скважину.
 

«Смерть и девушка», сефардская баллада

Пролог

Ранняя весна

К тому времени, как Алекс удалось смыть со своего хорошего шерстяного пальто кровь, стало слишком тепло, чтобы его носить. Весна пришла скрепя сердце. Бледно-синие утра так и не стали солнечней; вместо этого они сменились сырыми, пасмурными днями, и дорогу высокими грязными меренгами окаймлял упрямый иней. Но примерно в середине марта снег на заплатках лужайки между каменными дорожками Старого кампуса начал таять, и под ним показалась влажная, черная, покрытая спутанной травой земля. Неожиданно для себя Алекс начала засиживаться на подоконниках тайных комнат на верхнем этаже дома 268 по Йорк-стрит и читать «Рекомендуемые требования к кандидатам в “Лету”».

Она слышала, как на каминной полке тикают часы, слышала, как звонит колокольчик, когда покупатели входят и выходят из расположенного внизу магазина одежды. Среди членов «Леты» тайные комнаты над магазином известны под ласковым прозвищем «Конура», а коммерческое помещение под ними в разное время успело побывать магазином обуви, офисом компании, продающей услуги в сфере активного туризма, и круглосуточным минимаркетом «Wawa» с собственной стойкой «Тако Белл». Дневники Леты тех времен были переполнены жалобами на вонь пережаренной фасоли и лука, проникающую сквозь пол. Это продолжалось до 1995 года, пока кто-то не заколдовал «Конуру» и черную лестницу, выходившую в переулок так, чтобы они всегда пахли кондиционером для белья и гвоздикой.

Алекс нашла брошюру с рекомендациями Дома Леты в какую-то из слившихся в ее памяти недель после инцидента в особняке на Оранж. С тех пор она только один раз проверила свою электронную почту со старого компьютера «Конуры», увидела длинную цепочку писем от декана Сэндоу и вышла из ящика. Она не заряжала свой севший мобильник, не ходила на пары, наблюдала, как ветви, будто примеряющие кольца женщины, пускают побеги. Она съела всю еду из кладовых и морозильника: сначала изысканные сыры и упаковки с копченым лососем, потом банки бобов и вымоченные в сиропе персики из коробок, помеченных надписью: «Неприкосновенные запасы». Когда они закончились, она начала беспардонно заказывать доставку еды, оплачивая ее с по-прежнему активного счета Дарлингтона. Спускаться и снова подниматься по лестнице было настолько утомительно, что ей приходилось отдыхать перед тем, как накинуться на обед или ужин, а иногда она вообще не удосуживалась поесть и просто засыпала на подоконнике или на полу среди целлофановых пакетов и завернутых в фольгу контейнеров. Проведать ее никто не приходил. Никого не осталось.

На обложке изданной по дешевке, скрепленной скобами брошюры была напечатана черно-белая фотография башни Харкнесса. Под ней стояла надпись: «Мы пастыри». Алекс сомневалась, что, выбирая девиз, основатели Дома Леты хотели процитировать Джонни Кэша, но, видя эти слова, всякий раз вспоминала, как лежала на старом матрасе в норе Лена в Ван-Найс; как комната вращалась, на полу рядом с ней стояла банка с недоеденным клюквенным соусом, а Джонни Кэш пел: «We are the shepherds, we walked ‘cross the mountains. We left our flocks when the new star appeared»[1]1
  «Мы пастыри, мы прошли через горы. Мы оставили свои стада, когда появилась новая звезда» – цитата из песни Джонни Кэша «We are the Shepherds», пер. с англ. (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть]. Ей вспоминалось, как Лен повернулся к ней, сунул руку ей под рубашку и пробормотал ей на ухо: «Дерьмовые из них вышли пастыри».

Рекомендуемые требования к кандидатам в Дом Леты находились ближе к концу брошюры и в последний раз обновлялись в 1962 году.

• Высокие академические достижения, особенно в истории и химии.

• Способность к языкам и практическое владение латынью и греческим.

• Хорошая физическая форма и обладание навыками гигиены. Доказательства регулярных занятий физическими упражнениями приветствуются.

• Проявляет признаки уравновешенности и рассудительности.

• Интерес к мистике не одобряется, поскольку он часто свидетельствует об асоциальности.

• Не должен брезговать проявлениями телесности.

MORS VINCIT OMNIA.

Алекс, чье владение латынью было далеко не практическим, перевела фразу со словарем: «Смерть побеждает все». Но на полях кто-то, почти вымарав «vincit» синей шариковой ручкой, написал над глаголом «irrrumat».

Приложение к рекомендациям «Леты» гласило: «Стандартные требования к кандидатам были смягчены в двух случаях с неоднозначными результатами: в случае Лоуэлла Скотта (бакалавр английского языка, 1909) и в случае Синклера Белла Брэвермана (степень не получил, 1950)».

Здесь на полях стояла еще одна пометка, явно сделанная неровным, похожим на кардиограмму почерком Дарлингтона: «Алекс Стерн». Ей вспомнилась кровь, дочерна пропитавшая ковер старого особняка Андерсонов. Ей вспомнился декан, поразительная белизна торчащей из его бедра кости, вонь диких псов.

Алекс отложила алюминиевый контейнер с холодным фалафелем от «Mamoun’s» и вытерла руки о свои спортивные штаны Дома Леты. Прохромав в ванную, она открыла пузырек золпидема и сунула под язык таблетку. Она набрала в ладонь воды из-под крана, понаблюдала, как вода струится сквозь ее пальцы, послушала унылый сосущий звук из стокового отверстия. Стандартные требования к кандидатам были смягчены в двух случаях.

Впервые за несколько недель она посмотрела на девушку в забрызганном водой зеркале. Эта израненная девушка задрала майку: вату усеивали желтые гнойные пятна. Глубокая рана в боку Алекс покрылась черной коркой. От укуса осталась заметная дуга; она знала, что заживать она будет тяжело – если вообще заживет. Ее карту изменили. Ее береговую линию искромсали. Mors irrumat omnia. Смерть ебет нас всех.

Алекс осторожно прикоснулась к горячей красной коже, вокруг следов от зубов. Рана воспалялась. Она ощутила что-то похожее на тревогу. Разум призывал ее к самосохранению, но мысль о том, чтобы снять трубку и заказать такси до студенческого медцентра – каждое действие потребовало бы новое действие, – была слишком подавляющей, а теплая, тупая пульсация поджигающего себя тела стала почти приятной. Возможно, у нее начнутся лихорадка и галлюцинации.

Она осмотрела свои выступающие ребра, голубые вены, похожие на оборванные линии электропередач под бледнеющими синяками. Губы ее растрескались. Она вспомнила свое написанное на полях брошюры имя – третий случай.

– Результаты были, бесспорно, неоднозначными, – сказала она и испугалась хриплого дребезжания собственного голоса.

Она засмеялась, и слив, казалось, захихикал вместе с ней. Возможно, у нее уже поднялась температура.

Под яркими флюоресцентными светильниками в ванной она схватилась за края укуса в своем боку и погрузила в него пальцы, сжимая плоть вокруг швов, пока ее не накрыло мантией боли. Обморок приближался, как желанный наркотический приход.

Это было весной. Но неприятности начались ночью в разгар зимы, когда Тара Хатчинс умерла, а Алекс еще продолжала считать, что ей, возможно, все сойдет с рук.

«Череп и кости», первый из восьми Домов Покрова и старейшее из владеющих гробницами обществ, основано в 1832 году. Костлявые могут похвастать бо́льшим количеством президентов, издателей, промышленных магнатов и членов правительства, чем любое другое общество (полный список их выпускников можно найти в «Приложении С»), и «похвастать» – пожалуй, самое подходящее слово. Костлявые имеют отчетливое представление о том, насколько влиятельны, и ожидают соответствующего почтения от кандидатов «Леты». Им не помешало бы помнить о собственном девизе: «Богач и бедняк после смерти едины». Ведите себя с осмотрительностью и тактом, обусловленными вашей должностью и связью с «Летой», но всегда помните, что наш долг – не потворствовать гордыне лучших и умнейших студентов Йеля, а стоять между живыми и мертвыми.

Из «Жизни «Леты»: процедуры и протоколы Девятого Дома»

Костлявые воображают себя титанами среди ничтожеств, и это весьма неприятно. Но кто я такой, чтобы придираться, когда выпивка крепка, а девушки смазливы?

Дневник Джорджа Петита времен «Леты» (Колледж Сейбрук, выпуск 1956 года)

1

Зима

Алекс торопливо шла по широкой инопланетной Бейнеке-плазе, топая ботинками по чистым плоским бетонным квадратам. Огромный куб библиотеки редких книг словно парил над собственным нижним этажом. Днем его панели пылали янтарем, и этот блестящий золотой улей походил скорее на храм, чем на библиотеку. Ночью же он выглядел, как гробница. Эта часть кампуса не слишком сочеталась с остальным Йелем – ни серого камня, ни готических арок, ни бунтарских маленьких скоплений зданий из красного кирпича, которые, как говорил Дарлингтон, на самом деле не являлись колониальными, а только подражали этому стилю. Он объяснил, что Бейнеке была построена такой специально, чтобы зеркально отражать этот уголок архитектуры кампуса и вписываться в него, но Алекс все равно ощущала себя так, словно попала в научно-фантастический фильм из семидесятых: казалось, студенты должны носить гимнастические трико или слишком короткие туники, пить что-то под названием «Экстракт» и есть еду в пилюлях. Даже большая металлическая скульптура, которая, как она теперь знала, создана Александром Колдером, напоминала ей гигантскую лавовую лампу в негативе.

– Это Колдер, – пробормотала она себе под нос. Именно так местные говорили об искусстве. Ничто не было создано кем-то. Эта скульптура – Колдер. Эта картина – Ротко. Этот дом – Нойтра.

И Алекс уже опаздывала. Она начала ночь с благими намерениями; она твердо решила написать сочинение по курсу современного британского романа и вовремя уйти, чтобы успеть на предсказание. Вместо этого она уснула в одном из читальных залов библиотеки с «Ностромо» в руке, положив ноги на батарею. В полодиннадцатого она резко проснулась. По щеке у нее ползла нитка слюны. Ее изумленное «Твою мать!» разнеслось в тихой библиотеке, словно выстрел из ружья, и она, спрятав лицо в шарфе, закинула на плечо сумку и бросилась бежать.

Она срезала путь через Общину и ротонду. Во мраморе были высечены имена погибших на войне и бдели каменные статуи: Мир, Самоотверженность, Память и, наконец, Отвага, запечатленная в образе почти раздетого, не считая шлема и щита, мужчины. По мнению Алекс, он больше походил на стриптизера, чем на плакальщика. Она сбежала вниз по ступеням и перешла перекресток Колледж-стрит и Гров.

Кампусу свойственно было преображаться с каждым часом и каждым кварталом, так что Алекс всегда казалось, будто она видит его впервые. Сегодня он был похож на лунатика с глубоким ровным дыханием. Прохожие, с которыми она сталкивалась по дороге к Шеффилд-Стерлинг-Страткона-холлу, словно грезили: глаза с поволокой, обращенные друг к другу лица; они держали стаканчики с дымящимся кофе в одетых в перчатки руках. У нее возникло жуткое ощущение, что она, девушка в темном пальто, им снится и исчезнет, стоит им проснуться.

Холл ШСС тоже дремал: аудитории накрепко заперты, коридоры освещены энергосберегающим полусветом. Алекс поднялась по лестнице на второй этаж и услышала доносящийся из одного из лекционных залов шум. Каждый четверг Йельский социальный клуб показывал там фильмы. Мерси приклеила расписание к двери их комнаты в общежитии, но Алекс не потрудилась его изучить. По четвергам она была занята.

Рядом с дверями в лекционный зал сидел, прислонившись к стене, Трипп Хельмут. Он поздоровался с Алекс кивком. Даже в тусклом свете было видно, как налиты кровью его глаза и набухли веки. Прежде чем прийти сюда, он явно накурился. Возможно, поэтому Костлявые постарше и поручили ему стоять в карауле. А может, он сам вызвался.

– Ты опоздала, – сказал он. – Уже началось.

Проигнорировав его, Алекс посмотрела через плечо, чтобы убедиться, что в коридоре никого нет. Она не обязана была оправдываться перед Триппом Хельмутом, иначе показалась бы слабачкой. Она прижала большой палец к едва заметной бороздке на обшивке. Стена должна была открываться плавно, но вечно заедала. Алекс с силой подтолкнула ее плечом и споткнулась, когда та резко распахнулась.

– Полегче, дорогуша, – сказал Трипп.

Она закрыла за собой дверь и пошла по узкому темному проходу.

К сожалению, Трипп был прав. Предсказание уже началось. Стараясь не шуметь, Алекс вошла в старый анатомический театр.

Это была втиснутая между лекционным залом и аудиторией, где проводились семинары для аспирантов, глухая комната – забытый пережиток старого мединститута, проводившего занятия здесь, в ШСС, прежде чем переехать в собственные корпуса. Около 1932 года управляющие трастом, финансирующим «Череп и кости», замуровали вход в комнату и замаскировали его новой обшивкой. Все эти факты Алекс откопала в «Лете: наследие», когда ей, пожалуй, следовало бы читать «Ностромо».

Никто на нее даже не взглянул. Все глаза были устремлены на Гаруспика. Его худощавое лицо скрывала хирургическая маска, бледно-голубая мантия была забрызгана кровью. Руками в латексных перчатках он методично перебирал внутренности – пациента? субъекта? жертвы? Алекс не знала, какой из этих терминов отнести к мужчине на столе. Не жертва. Предполагается, что он выживет. Позаботиться об этом входило в ее обязанности. Она проследит, чтобы он невредимым прошел через это испытание и вернулся в больничную палату, откуда его забрали. «Но что будет через год? – гадала она. – А через пять лет?»

Алекс взглянула на мужчину на столе, Майкла Рейса. Две недели назад, когда его избрали для ритуала, она читала его карту. Отогнутые лоскуты брюшной стенки были зафиксированы стальными скобами, и его брюшная полость выглядела, как пышная розовая орхидея с бархатной алой серединой. Скажите мне, что у него не останется шрама. Но ей нужно было волноваться о собственном будущем. Рейс справится.

Алекс отвела глаза и постаралась дышать через нос: в желудке у нее заурчало, а рот наполнился медной слюной. Она повидала немало серьезных ранений, но всегда на мертвецах. В ране живого человека, в том, что жизнь в человеческом теле поддерживает лишь размеренное металлическое пищание монитора, было что-то куда более ужасное. В кармане у нее лежал глазированный имбирь от тошноты – один из советов Дарлингтона, – но она не могла заставить себя достать его и развернуть.

Вместо этого она уставилась в никуда, пока Гаруспик называл последовательность цифр и букв – биржевых сокращений и курсов акций компаний, находившихся в публичном обращении на Нью-Йоркской фондовой бирже. Позже ему предстояло перейти к автоматизированным котировкам Национальной ассоциации дилеров по ценным бумагам, бирже «Евронекст» и азиатским рынкам. Алекс даже не пыталась разобрать, что он говорит. Приказы продавать, покупать и придержать отдавались на непостижимом нидерландском – языке торговли, первой фондовой биржи, старого Нью-Йорка и официальном языке Костлявых. Во времена основания «Черепа и костей» греческий и латынь знало слишком много студентов, и для делишек тайного общества требовалось нечто менее распространенное.

«У нидерландского более сложное произношение, – рассказывал ей Дарлингтон. – Кроме того, это дает Костлявым предлог ездить в Амстердам».

Разумеется, Дарлингтон знал латынь, греческий и нидерландский. А еще говорил по-французски и по-мандарински и мог сносно объясниться по-португальски. Алекс же только начинала изучать базовый испанский. Она занималась им в начальной школе, и у ее бабушки были заготовлены сефардские пословицы на все случаи жизни, а потому она рассчитывала, что в колледже запросто его освоит. Препятствий вроде сослагательного наклонения она не предвидела. Что у нее получалось, так это спросить, не хочет ли Глория сходить на дискотеку завтра вечером.

Из-за стены, за которой показывали кино, донеслась приглушенная автоматная очередь. Гаруспик с нескрываемым раздражением поднял взгляд от гладкого розового кошмара, который представляла собой тонкая кишка Майкла Рейса.

«Лицо со шрамом», – поняла Алекс, когда музыка стала громче и хор голосов в унисон загремел: «Поиграть захотели? Хорошо. Играть будем жестко». Зрители скандировали реплики одновременно с актерами, как будто это «Рокки Хоррор». «Лицо со шрамом» Алекс видела раз сто. Это был один из любимых фильмов Лена. В этом плане он был предсказуем, обожал все крутое – можно подумать, он заказал по почте набор «Как быть гангстером». Когда они встретили Хелли рядом с променадом Венис, ее золотые волосы походили на раскрытые кулисы театра ее больших голубых глаз, и Алекс мгновенно вспомнилась Мишель Пфайфер в атласном платье. Не хватало ей только гладкой густой челки. Но сегодня ночью, когда в воздухе воняло кровью, Алекс не хотела думать о Хелли. Лен и Хелли остались в старой жизни. В Йеле им было не место. Правда, чужой здесь была и сама Алекс.

Несмотря на вызываемые фильмом воспоминания, Алекс радовалась любому шуму, заглушающему хлюпанье, раздававшееся, когда Гаруспик рылся в кишках Майкла Рейса. Что он там видел? Дарлингтон говорил, что это все равно что предсказывать будущее по картам таро или костям животных. Но выглядело это уж точно иначе. И звучало более конкретно. Вы по ком-то скучаете. Вы найдете счастье в новом году. Вот какие пророчества обычно выдают предсказатели судьбы – туманные, успокаивающие.

Алекс разглядывала облаченных в мантии и капюшоны Костлявых, столпившихся вокруг тела на столе. Писарь-студент записывал предсказания, которые затем необходимо было передать управляющим хедж-фондов и частным инвесторам по всему миру, чтобы Костлявые и их выпускники сохранили финансовую подушку. Бывшие президенты, дипломаты, как минимум один директор ЦРУ – все они были выпускниками «Черепа и костей». Алекс вспомнила разглагольствующего в джакузи Тони Монтану: «Знаешь, что такое капитализм?». Алекс взглянула на распростертое тело Майкла Рейса: «Тони, ты и понятия не имеешь».

Она краем глаза уловила в галерее для зрителей какое-то движение. В театре было двое местных Серых, всегда сидевших на тех же самых местах, всего в паре рядов друг от друга: душевнобольная женщина, чьи яичники и матку удалили на процедуре гистерэктомии в 1926 году, за что ей заплатили бы шесть долларов, если бы она выжила; и мужчина, студент-медик. Он замерз насмерть в опиумном притоне за много тысяч миль отсюда году в 1880-м, но продолжал возвращаться, чтобы посидеть на своем старом месте и посмотреть вниз на то, что сходит за жизнь. Предсказания проводились в театре всего четыре раза в год, в начале каждого финансового квартала, но ему этого, похоже, вполне хватало.

Дарлингтон любил повторять, что иметь дело с призраками – все равно что ездить в подземке: «Не смотри им в глаза. Не улыбайся. Не вступай в контакт. Иначе неизвестно, что может последовать за тобой домой». Легче сказать, чем сделать, когда смотреть не на что, кроме мужчины, который играет с внутренностями другого человека, будто с костями для маджонга.

Алекс вспомнила, как потрясен был Дарлингтон, узнав, что она не только видит призраков без помощи зелий и заклинаний, но и видит их в цвете. Он до странного рассвирепел. И ей это понравилось.

«В каких цветах?» – спросил он и снял ноги с кофейного столика. Его тяжелые черные ботинки глухо стукнули о планчатый пол в гостиной Il Bastone.

«Просто в цвете. Как на старом полароиде. А что? Что видишь ты?»

«Они выглядят серыми, – резко ответил он. – Поэтому их так и называют».

Она тогда пожала плечами, зная, что ее невозмутимость разозлит Дарлингтона еще больше.

«Это не важно».

«Может, для тебя это и так», – пробормотал он и вышел из гостиной. Остаток дня он упражнялся в спортзале, пытаясь сбросить раздражение.

В то время она была довольна собой, радовалась, что не все дается ему так легко. Но сейчас, кружа по периметру театра и проверяя маленькие меловые отметки, обозначающие каждую сторону света, она паниковала и чувствовала себя неподготовленной. Это ощущение не покидало ее с тех пор, как она впервые попала в кампус. Нет, оно с ней еще дольше. С тех пор, как декан Сэндоу сел рядом с ее больничной койкой, постучал по наручнику на ее запястье запятнанными никотином пальцами и сказал: «Мы предоставим тебе возможность». Но то была прежняя Алекс. Алекс времен Хелли и Лена. Алекс из Йеля никогда не носила наручников, не дралась, не трахалась в туалете с незнакомцем, чтобы возместить проигрыш своего парня. Алекс из Йеля было сложно, но она не жаловалась. Она была хорошей девочкой, которая старалась не отставать.

И терпела неудачу. Она должна была прийти сюда пораньше, чтобы понаблюдать, как рисуют символы, и убедиться, что круг надежен. Обычно такие старые Серые, как те, что парили в амфитеатре, не доставляют неприятностей, даже когда их привлекает кровь, но предсказания – это большая магия, и ее работа – удостовериться, что Костлявые придерживаются соответствующих процедур, соблюдают осторожность. Но она всего лишь притворялась. Всю прошлую ночь она зубрила, пытаясь запомнить правильные символы и пропорции мела, угля и костей. Твою мать, она даже сделала дидактические карточки и заставляла себя пересматривать их, отвлекаясь от чтения Джозефа Конрада.

Алекс казалось, что символы выглядят прилично, но она разбиралась в защитных символах не лучше, чем в современных британских романах. Была ли она внимательна, когда присутствовала на предсказании в осеннем семестре вместе с Дарлингтоном? Нет. Потрясенная странностью происходящего, она посасывала имбирный леденец и молилась, чтобы ее не вырвало и она не опозорилась. Она-то рассчитывала, что у нее будет полно времени научиться всему у Дарлингтона. Но на этот счет оба они ошибались.

– Voorhoofd! – позвал Гаруспик, и вперед выскочила усердная Костлявая.

Мелинда? Миранда? Алекс не могла вспомнить, как зовут эту рыжую девушку. Она помнила только, что та состоит в женской акапельной группе под названием «Whim ‘n Rhythm». Девушка промокнула лоб Гаруспика белым платком и снова растаяла в толпе.

Алекс старалась не смотреть на мужчину на столе, но ее взгляд невольно устремлялся к его лицу. Майкл Рейс, сорок восемь лет, диагностированная параноидальная шизофрения. Вспомнит ли Рейс что-то из этого, когда очнется? Когда он попытается кому-то рассказать, назовут ли они его сумасшедшим? Алекс прекрасно знала, каково это. На этом столе могла оказаться я.

«Костлявые любят, чтобы они были как можно более чокнутыми, – говорил ей Дарлингтон. – Они считают, что это повышает точность предсказаний». Когда она спросила, почему, он просто ответил: «Чем безумнее victima, тем ближе она к Богу».

«Это правда?»

«Лишь тайна и безумие приоткрывают истинное лицо души[2]2
  Томас Мор.


[Закрыть], – процитировал он и пожал плечами. – Их банковские счета согласны».

«И мы не против? – спросила Алекс. – Что людей вскрывают, чтобы какой-нибудь там мистер Совершенство мог сделать ремонт в своем летнем домике?»

«Никогда не был знаком ни с одним мистером Совершенство, – сказал он. – Все еще не теряю надежды, – он помрачнел и, помолчав, добавил: – Остановить это невозможно. На умения обществ полагается слишком много влиятельных людей. До появления «Леты» их не контролировал никто. Если будешь возмущенно блеять, ничего не добьешься и лишишься стипендии. Или ты можешь оставаться здесь, делать свою работу и приносить столько добра, сколько сможешь».

Уже тогда она задавалась вопросом, является ли это беспристрастной оценкой ситуации и не связывает ли Дарлингтона с «Летой» так же крепко, как и чувство долга, его страстное желание знать все. Но она промолчала тогда и собиралась молчать сейчас.

Майкла Рейса нашли в одной из больниц в йельском Нью-Хейвене. Со стороны он выглядел, как любой другой пациент: это был бродяга из тех, что попадают то в психушку, то в тюрьму и то принимают лекарства, то снова слетают с катушек. В Нью-Джерси у него был брат, значившийся ближайшим родственником в документах и давший разрешение на то, что, как ему сказали, было обыкновенной медицинской процедурой для лечения язвы кишечника.

Ухаживала за Рейсом исключительно медсестра по имени Джин Гатдула, проработавшая три ночные смены подряд. Когда – казалось бы, из-за ошибки при составлении графика, – ей достались еще два вечера в больнице, она и глазом не моргнула и даже не подумала качать права. На той неделе, как могли заметить ее коллеги, она всегда являлась на работу с огромной сумкой. В ней лежал маленький холодильник, в котором она носила еду Майклу Рейсу: голубиное сердце для ясности, корень герани и блюдо горьких трав. Гатдула понятия не имела, для чего эта еда и какая судьба ждет Майкла Рейса, как и в случаях остальных «особых» пациентов, за которыми она ухаживала. Она даже не знала, на кого работает. Ей было известно только, что каждый месяц она получала позарез необходимый ей чек, благодаря которому могла вернуть долги, наделанные ее азартным мужем, игравшим в блэкджек в казино «Foxwoods».

Алекс не знала, воображение ли играет с ней злую шутку или она и правда чувствует исходящий от внутренностей Рейса запах молотой петрушки, но ее желудок снова угрожающе сжался. Ее теплая одежда промокла, и ей срочно нужно было выйти на свежий воздух. Отделенная от остального здания система кондиционирования поддерживала в анатомическом театре холод, но от огромных переносных галогеновых прожекторов, направленных на операционный стол, исходил жар.

Раздался приглушенный стон. Взгляд Алекс метнулся к Майклу Рейсу, в ее воображении пронеслась страшная сцена: Рейс просыпается и обнаруживает, что привязан к столу, окружен людьми в капюшонах, а его внутренности на всеобщем обозрении. Но его глаза были закрыты, грудь размеренно поднималась и опускалась. Стон продолжался, становясь все громче. Возможно, плохо стало кому-то еще? Но никто из Костлявых не проявлял признаков тошноты. Их лица светились в тусклом театре, как прилежные луны, взгляды были сосредоточены на процедуре.

Стон продолжал нарастать подобно ветру, проносился по помещению и отскакивал от обитых темным деревом стен. «Не смотри в глаза, – предостерегла себя Алекс. – Просто проверь, что Серые…» Она подавила изумленный вскрик.

На прежних местах Серых не было.

Они облокачивались на окружавшие анатомический театр перила, сжимая пальцами дерево, вытягивая шеи. Их тела тянулись к самой границе мелового круга, как у животных, стремящихся напиться из желоба водосточной трубы.

Не смотри. Это был голос Дарлингтона, его предостережение. Не смотри слишком пристально. Серым слишком легко установить связь, прилепиться к тебе. Для нее это было еще опасней, потому что она уже знала истории этих Серых. Они были здесь так давно, что поколения делегатов «Леты» задокументировали их прошлое. Но их имена были вычеркнуты из всех документов.

«Если имя тебе неизвестно, – объяснял Дарлингтон, – ты не можешь о нем подумать, а значит, у тебя не возникнет искушения его назвать». Имя создавало своего рода близость.

Не смотри. Но Дарлингтона рядом не было.

Серая женщина была обнажена, ее маленькие груди сморщились от холода так же, как должно быть, после смерти. Она поднесла ладонь к открытой ране на своем животе, ласково прикоснулась к плоти, как женщина, застенчиво показывающая, что находится в положении. Ее не зашили. На мальчике – ибо он был мальчиком, худеньким и с нежными чертами – был неряшливый бутылочно-зеленый пиджак и запятнанные брюки. Серые всегда выглядели так же, как в минуту смерти. Но что-то в том, как они – одна обнаженная, другой одетый – стояли бок о бок, казалось непристойным.

Каждая мышца Серых была напряжена, глаза вытаращены, рты раззявлены. Черные дыры их ртов напоминали пещеры, и из них исходил этот унылый плач – не стон, а что-то монотонное и нечеловеческое. Алекс вспомнила осиное гнездо, которое как-то летом нашла в гараже под маминой квартирой в Студио-Сити, бездумное жужжание насекомых в темноте.

Гаруспик продолжал вещать на нидерландском. Еще один Костлявый поднес стакан воды к губам писаря, который по-прежнему делал записи. В воздухе висел острый запах крови, трав и дерьма.

Серые, дрожа, дюйм за дюймом выгибались вперед. Их губы растянулись, рты стали слишком широкими. Казалось, у них вывихнуты челюсти. Все помещение словно завибрировало.

Но видела их только Алекс.

Поэтому «Лета» и пригласила ее сюда, поэтому декан Сэндоу и вынужден был сделать золотое предложение девушке в наручниках. И все же Алекс оглядывалась по сторонам, надеясь, что кто-то еще поймет, что происходит, и поможет.

Она отступила на шаг. Сердце бешено колотилось у нее в груди. Серые были покладистыми, зыбкими, особенно такие старые. По крайней мере, так считала Алекс. Может, Дарлингтон просто не успел ее этому научить?

Она лихорадочно перебирала в памяти немногие заклятия, которым Дарлингтон научил ее в прошлом семестре, защитные заклинания. В крайнем случае можно воспользоваться смертными словами. Сработают ли они на Серых в таком состоянии? Она должна была положить в карманы соль, карамельки, которые могли бы их отвлечь, что угодно. «Это элементарно, – сказал у нее в голове Дарлингтон. – Разобраться проще простого».

Деревянные перила под пальцами Серых начали гнуться и скрипеть. Рыжая из акапельной группы посмотрела вверх, гадая, откуда доносится скрип.

Дерево вот-вот треснет. Должно быть, символы были начертаны неверно; защитный круг не выдержит. Алекс оглянулась на бесполезных Костлявых в нелепых мантиях. Будь здесь Дарлингтон, он бы остался и поборолся, убедился бы, что Серые обузданы, а Рейс в безопасности.

Прожектора стали тусклыми, замигали.

– Пошел ты, Дарлингтон, – пробормотала себе под нос Алекс, уже собираясь сбежать.