Текст книги "Отдаляющийся берег. Роман-реквием"
Автор книги: Левон Адян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Рен, я последнее время не различаю, где ты шутишь, а где серьёзна. Ты это всерьёз?
– Не хочешь – не буду знакомить, – опять засмеялась она, тихонько добавила: «Цавед танем» и положила трубку.
«Она вправду решила свести меня с ума, – смеясь, подумал я, – и, к счастью, у неё это получается».
Назавтра она пришла с ясной сияющей улыбкой во всё лицо. Волосы красиво собраны на затылке, беломраморная лебяжья шея открыта; она торжественно села напротив и вынула из сумочки целую пачку фотоснимков.
– Здесь вся моя родня, – с улыбкой сказала она, раскладывая фотографии на столе. – Прошу познакомиться. Пока что заочно, – со смехом уточнила она. Я принялся рассматривать карточки.
– Это мой брат Расим, он пятью годами старше меня и работает в энциклопедии. Похож на меня?
– Немного. – С фотографии из-под чёрных бровей на меня хмуро смотрел брат Рены – высокий, широкоплечий, с ухоженными чёрными усами. Глаза у него тоже были чёрные, выразительные. Да, улавливалось отдалённое сходство с Реной. Но, пожалуй, сестра Эсмира с юной своей красотой больше походила на Рену, различала их смуглость Эсмиры. На продолговатом, овальном смуглом личике немного великовато выглядел рот с припухлыми, как у Рены, губами, причём нижняя была чуть более пухлой.
– На четыре года моложе меня, учится в девятом классе, – положив тёплую ладошку мне на руку, склонившись у моего плеча к столу, обдавая меня несказанным своим дыханием и жаром мягкой груди, поясняла Рена. – Страшно избалованная, потому что младшенькая в доме, мы её без памяти любим. А язык… Язычок у неё длинный, острый. День её не вижу – до смерти скучаю.
На другом снимке Эсмира сидела в кресле – нога на ногу, чёрные прямые волосы ниспадают на ворот, а со вкусом сшитое платье облегает её ладную фигурку, подчёркивая острые маленькие грудки. Своими крупного прекрасного разреза глазами, с насмешливой улыбкой на припухлых губках она смотрела прямо на меня.
– А это жена брата, Ирада. Знал бы ты, какой у неё мягкий характер. Брат не позволяет ей работать, хотя у неё высшее образование. А это мама, преподает в нефтяном техникуме. Это отец. Закончил педагогический институт, но по специальности никогда не работал, всегда в разных областях. Правда ведь, Расим похож на отца? Мы с Эсмирой на него не похожи, зато Расим похож.
Я разглядывал снимки, предвкушая день, когда повстречаю их воочию – семью Рены, которая казалась и мне родной.
Мне на самом деле повезло вскоре повидать их. Конечно, не всех. Мы говорили с Реной по телефону, и мне почудилось – она не в настроении, чем-то озабочена.
– Что случилось, Рен? – обеспокоенно спросил я.
Рена поведала, что знаменитая группа «Бони Эм» совершает с однодневными концертами прощальный тур по крупнейшим городам мира и после Москвы, Ленинграда и Киева посетит в конце месяца Баку, откуда полетит в Китай. Однако билеты уже распроданы. В институте ей обещали, да ничего не получилось.
– По правде говоря, нам с Ирадой очень хотелось попасть на концерт, но на нет и суда нет. Но мы-то ладно, – безнадёжно молвила Рена. – Раздобыть бы хоть один, для Эсмиры. Она прямо-таки грезит этим концертом, кое-кто из её одноклассников, один – два человека, билеты достали. Ну, раз они пойдут, она, хоть умри, тоже должна попасть. Уже два дня, как малое дитя, ноет и ноет, и глаза на мокром месте. Расим сколько ни бился – всё впустую.
Я ни слова не сказал Рене, но, положив трубку, срочно принялся действовать. Звонил туда и сюда – бесполезно. Ткнулся к главному редактору, вдруг он как-то поможет. Из командировки только что вернулся Тельман Карабахлы-Чахальян и, обмахиваясь соломенной шляпой, подобострастно рассказывал, мол, привёз «потрясающие ребордажи» о табаководах из Дрмбона и Атерка, что в Мартакерском районе, и, мол, возле Дрмбона посеяна ежевика на загляденье, да он про это не написал, а только лишь о табаководах. Главный смотрел на него, весь в себе, задумчивый, и ничего не говорил. Мне стало его жаль, я возвратился к себе и позвонил Сиявушу в Союз писателей.
– Сиявуш, мне нужно три билета на концерт «Бони Эм». Если сделаешь мне это одолжение, я всю жизнь буду думать о том, что делать, чтобы не остаться в долгу перед Сиявушом.
Сиявуш искренне расхохотался.
– Старик, – сказал он, – чего не пробьёшь ломом, пробьёшь сладким словом. Однако Сиявуша сладким словом не улестить, он предпочитает свежие кябаб и шашлык да добрую водку.
– Будут тебе хоть десять бутылок отборнейшей водки и двадцать шампуров кябаба с шашлыком. Только достань мне три билета.
– Перезвоню тебе через полчаса, – сказал он. – Ты дома или в редакции?
– В редакции.
Про себя я решил, что, в крайнем случае, возьму билеты прямо у дворца Ленина, с рук, и втридорога, и за любые деньги.
Через полчаса Сиявуш не позвонил. Позвонил он ровно через полтора часа.
– Старик, позвонил я в Москву, – медленно начал Сиявуш, и я мысленно засмеялся, такая уж у него была особенная привычка – всё начинать издалека, так сказать, от Великой китайской стены.
– В Москве-то тебе что понадобилось? Хотел с гастролёрами потолковать? Они до Москвы пока не доехали.
Он засмеялся.
– Молодчина, за словом в карман не полезешь. Имей терпенье, старик, терпенье и труд всё перетрут. Кюбра-ханум, управделами Союза писателей, приберегла три билета для председателя, а тот в Москве. Вот я и позвонил ему, попросил эти билеты. Но с условием, что ты переведёшь на армянский одну из его вещей. Он сказал, что ты перевёл уже какую-то его повесть. Это какую?
– «Я, ты, он и телефон».
– Неплохая вещица. Переведи лучше «Юбилей Данте».
– «Юбилей» на армянский уже переведён.
– Ну, тогда переведи «Белую гавань». Отличная повесть, премию получила.
– Не морочь мне голову, Сиявуш. Короче, как ты договорился?
Сиявуш захохотал в полный голос.
– Чего там договариваться? Билеты у Сиявуша. Ты-то своему слову хозяин, а?
– О чём речь!
– Аббаса Абдуллу ты знаешь?
Я засмеялся.
– Ты его знаешь как поэта и главного редактора журнала «Улдуз». Но для нас он не поэт и не редактор, а водитель. Беру его с собой, чтобы не тратиться на такси. Через полчаса мы у тебя. Ну а там решим, куда идти.
Мне не хотелось звонить Рене, пока не увижу своими глазами билеты.
Получаса не прошло, уже через четверть часа Сиявуш и Аббас были у меня в редакции.
– Не опоздали, нет? – глянув на часы, сказал Сиявуш. – Этого ещё не хватало, чтоб Аббас на дармовое угощенье опоздал, – засмеялся он. – Что ему красный свет? На спидометре сто двадцать было.
Мы обнялись, Сиявуш отдал мне билеты.
– Старик, два билета – понятно, а третий-то для кого?
– Для будущей тёщи, – сказал Аббас, поправляя на носу очки и улыбаясь сквозь по-шевченковски густые усы. За переводы украинских стихов с оригинала он удостоился недавно премии имени Шевченко, прицепил к пиджаку нагрудный значок размером с пуговицу с изображением Шевченко, и они оказались очень похожи – те же обвислые усы, та же лысина и тот же пристальный взгляд из-под лохматых бровей.
– Старик, если она дебелая пышечка, прихвати меня с собой, ты же знаешь, что Сиявуш неравнодушен к упитанным женщинам.
– Лео, когда здесь гастролировала Зыкина, этот чудак ни одного концерта не пропустил, – сказал Аббас.
– В самом деле? – засмеялся я.
– Конечно, – с довольной улыбкой кивнул Сиявуш. – Груди большущие, точь-в-точь у Памелы Андерсон, каждая как у Аббаса голова, ходит по сцене величаво, плавно.
– Зыкина со сцены сказала: «Не знала, что в Азербайджане так любят мои песни. Что вам спеть?» А зал в ответ: «Да не надо петь, ты просто ходи по сцене туда-сюда», – засмеялся Аббас.
Высокий, красивый, симпатичный, но несерьёзный, вечно несерьёзный Сиявуш захохотал:
– Есть местные бараны, не мериносы всякие там, а местные, со здоровенным двухпудовым курдюком. У мужней жены такой вот пышный зад должен быть. Утречком, уходя на работу, слегка шлёпнешь, уйдёшь, придёшь – он всё ещё колышется. – Он опять захохотал: – И мы, и армяне за пышнотелую бабёнку жизнь отдадим. Так, Лео?
– Не так, – сказал я.
– Ну, ты, стало быть, исключение, – отступил Сиявуш. – Ты худеньких любишь. Слушай, Аббас, – он резко повернулся к Аббасу и весело сказал: – Смотри и мотай на ус, что значит цивилизованная нация. Глянь, какой у Лео кабинет – паркет блестит, ворсистые шторы, кондиционер, японский телевизор, отличного качества репродукция «Девятого вала» и календарь с большим сексуальным ртом Софи Лорен на стене, мягкий диван для приятных утех. Не то что твоя комнатушка – пропадает в грязи, пыли да табачном дыму, на столе чёрт ногу сломит. Смотри и учись, пока я жив.
– Сиявуш, – мягко, с улыбкой на добродушном лице сказал Аббас, – услышу ещё хоть слово – в ресторан отправишься пешком. Я что-то не пойму, – продолжал он с прежней улыбкой. – Лео нас от души приглашает, можешь ты мне втолковать, к чему эта дешёвая, полкопейки на старые деньги, лесть?
Сиявуш засмеялся.
– Лео, неужто ты сядешь в Аббасову машину? «Жигулёнок» времён Надир-шаха, все его «Кадиллаком» дразнят. Раз десять переворачивался и в аварию попадал, крутишь руль влево – идёт направо, крутишь вправо – налево.
Аббас мягко улыбнулся из-под усов.
Дребезжащий звонок телефона настоятельно призвал меня. Я снял трубку.
– Здорово, ахпер[4]4
Ахпер (арм.) – братец, приятель.
[Закрыть]! – Это был Сейран Сахават со второго этажа, из главной редакции драматических передач. – Лео, я разыскиваю Аббаса, позвонил в «Улдуз», сказали, мол, он с Сиявушем пошёл к тебе. Обещал в этом номере напечатать два моих рассказа, но ребята говорят, что пришла корректура, их там нет. Надо бы узнать, в чём дело.
Сейран говорил громко, и Сиявушу с Аббасом всё было слышно. С усмешкой сквозь усы Аббас сделал рукой отрицательный жест.
– Их нет, Сейран, – я беззвучно засмеялся. – Должно быть, ещё в дороге.
– Не ври, – громче прежнего сказал Сейран. – Мне в окно видно – на улице припаркован раздолбанный красный «Кадиллак», значит, явились, не запылились. Будь человеком, дай ему трубку. Похоже, выпить-закусить собрались.
– В Багдаде хурмы полно, тебе-то что.
– Ну, Лео, знай, что могу уехать домой. Уеду, а тебя сто лет не прощу, сто лет с тобой говорить не буду, – деланно пригрозил он. Признайся, намылились пить?
– Возможно.
– Ни стыда, ни совести у людей. А я? – взмолился Сейран. – Меня не прихватите?
– Прихватим, если ты хотя бы малую, малую, малую толику расходов на себя возьмёшь.
– Я? На себя? – хмыкнул Сейран. – И не надейтесь, у меня ни гроша.
– Так с какой же ты стати отказался от своей благозвучной фамилии Ханларов и взял псевдоним Сахават[5]5
Сахават (азерб.) – щедрый.
[Закрыть]. Какой из тебя сахават, скажи на милость? Назовись ты Сейран Хасис[6]6
Хасис (азерб.) – жадный, скупой.
[Закрыть], это б тебе больше подошло.
– Вуай, вуай, вуай, – будто б удивился Сейран, причём на армянский манер. – Что ж это творится, куда я попал? – по-армянски возопил он сквозь смех. – Это я-то скупой? – снова перешёл он на азербайджанский. – И тебе, Лео, не совестно? Да насобирай я там и сям бутылок из-под водки, которой угощал других, и сдай их, купил бы на эти деньги корову с телёнком. Загнал бы корову с телёнком, купил бы на эти деньги на базаре в Агдаме новенький «Запорожец» и, чем угодно поклянусь, подарил бы Аббасу, чтоб он плешивой своей головой и красным «Кадиллаком» не позорил нас перед армянским народом. Трём жёнам алименты плачу, что вам от меня надо?
Аббас, который, наклонив лысую, с несколькими волосками голову, приоткрыв рот и улыбаясь, слушал Сейрана, при последних его словах громко рассмеялся и, согнутый в три погибели внезапным приступом кашля, шагнул к окну.
– Ну, так и быть, – сдался я, – спускайся к машине, едем.
Сиявуш секунду-другую внимательно взирал на Аббаса, который всё ещё задыхался от кашля, а потом с любовью и насмешкой сказал:
– Старик, этот вроде как отдаёт концы, зря я его привёл. Хочешь, не хочешь, надо ехать на такси.
– Не валяй дурака, – побагровев и тяжело дыша, беззлобно отмахнулся Аббас и хрипло скомандовал: – Пошли, Лео, не то тут объявятся ещё два пустомели наподобие вот этого и Сейрана.
– Айн момент, – сказал Сиявуш и, сдвинув пальцем вверх очки, задорно поглядел на меня. – Старик, Аббас это знает, я тебе расскажу. Есть у меня в Москве два приятеля, вместе учились. Прилипли ко мне нынче зимой, когда я был там, мол, давненько мы в ресторане ЦДЛ не бывали. Ну, повадки москвичей известны – они сюда приезжают, угощаем мы, мы туда едем, то же самое – угощаем мы… Словом, неподалёку от ЦДЛ есть большой гастроном, там и условились встретиться. Получилось так, что пришёл я очень рано, стою у гастронома, жду их. Холод собачий. А там очередь за водкой, хвост между домами тянется чуть ли не до проспекта Калинина. Вижу вдруг, один направляется прямо ко мне. Ясное дело, выпивохам недостаёт третьего, и этот – в чёрном пальто, в шапке-ушанке и с бородой – нашёл именно меня.
– С первого взгляда понял, что перед ним простак, – прокомментировал Аббас, но Сиявуш, не обращая на него внимания, воодушевлённо продолжал:
– Словом, старик, на бесприютного пьяницу он вовсе не походил, всё честь по чести, трезвый как стёклышко, приличный вид, Аббас рядом с ним – всё равно что бомж опустившийся, – с удовольствием уколов друга, хохотнул Сиявуш. – Ну, слушай. «Нет ли у молодого человека мысли немного согреться в этот мороз?» – интересуется. «Не помешало бы», – говорю. Сам не пойму, почему так ответил. Со мной иной раз случается, плыву по течению и не отдаю себе отчёта – куда, зачем. Тот повернулся, позвал одного. В Москве пол-литра на троих – обычное дело. Взяли они деньги, пошли в магазин. Я поджидаю их на улице и сам над собой посмеиваюсь, что поневоле связался с совершенно незнакомыми людьми. Время проходит, пора б им уже подойти. Жду, а их нет и нет. Притопываю от холода на месте, даже думаю – может, у магазина есть и другой выход, они взяли водку да и ушли. Мысль эта меня прямо взбесила, и в этот самый миг вижу – бородатый вышел из магазина. Надвинул ушанку на глаза, идёт и, не останавливаясь и мельком на меня взглянув, быстро шагает мимо. Меня это порядком удивило, но, думаю, водку-то дают из-под полы, так, наверно, и надо, чтобы милиция не заметила. Третьего не было, и я снова подумал, что это, наверно, тоже вид конспирации. Бородатый прошёл к соседнему дому, зашёл в парадное, ну а следом я. Поднимается он по лестнице и оглядывается, видно, думаю, третьего ждёт. Поднялись на третий этаж, я тоже гляжу вниз – нет ли третьего. Пока я глядел вниз, дверь открылась, бородатый оказался внутри, а дверь захлопнулась. Сиявуша, старик, всё равно что кувалдой по башке саданули, опешил я. Пришёл в себя, легонько стучу в дверь; ни звука. Меня снова бешенство захлестнуло. Ясное дело, обвели вокруг пальца. Стучу сильнее. «Тебе чего?» – спрашивают из-за двери. «Мою долю водки», – говорю. «Сейчас милицию вызову, там тебе покажут». Видимо, бородатый. Тут я вконец себя потерял. Получается, дурят тебя средь бела дня да ещё милицией стращают. «Вот что, либо стакан водки, либо я дверь высажу», – повторяю я как заведённый и барабаню в дверь кулаками и ногами.
– Надо было головой биться, – хихикая, посоветовал Аббас. После приступа кашля он боялся смеяться в голос.
Сиявуш крякнул и продолжил:
– Ума не приложу, Лео, что на меня нашло. Наконец дверь приоткрылась, но цепочку не сняли, в проём подали мне изящный чайный стакан с водкой: «На, подавись». Взял я полный этот стакан и, как отпетый забулдыга, разом осушил его… Всё прояснилось, высветилось и стало на свои места. Какая там ярость, какое бешенство, всё прошло, мир покоен и прекрасен, люди добры, милы и любезны, и в приподнятом и триумфальном настроении, поскольку им всё же не удалось одурачить меня, сам над собой посмеиваясь, я вышел на улицу, и вдруг, старик, меня аж пот прошиб, глазам своим не верю – бородатый с приятелем с бутылкой в руках ищут меня… Я обознался, – качая головой, засмеялся Сиявуш. – Ну, такое же в точности чёрное пальто, меховая шапка, – оправдывался он. – Послушай, мы же не решили, куда идём.
– Куда угодно, – всё ещё смеясь, ответил я. – Пойдёмте к вокзалу, там хлеб в тоныре пекут. Или в шашлычную за больницей Семашко, или, коли хотите, в «Караван-сарай», мне всё равно.
– Пошли, – сказал Аббас и первым вышел в коридор.
Я позвонил Рене:
– Передай Эсмире, пусть успокоится. Я взял для вас три билета.
– А ты, Лео? – с искренней нежностью быстро сказала Рена.
– Для меня, Рен, нет большего удовольствия, чем то, что вы все трое пойдёте на этот концерт.
– Цавед танем, – ответила она. И то была величайшая на свете награда для меня.
Поутру в день концерта внезапно поднялся ураган. Я вышел на балкон, откуда в просвете между высоток, как и в редакционном моём кабинете, сверху открывался хоть и неширокий, но всё-таки морской вид. На ночь глядя я частенько наблюдал оттуда величавое движение луны по-над морем, отражённое в умиротворённой воде. Случалось, луна падала с вышины вниз и медленно плыла во тьме по волнам. Ночами там, в морской глуби, явственно различимо мерное миганье маяка.
Сегодня море сумрачно, как и небо, волны дыбились и неистовствовали. Вытянутые в струнку тополя гнулись-изгибались под ураганом, будто вот-вот обломятся.
Позже хлынул ливень. Я стоял, выслушивая непрестанный рёв из водосточных труб.
А потом всё разом угомонилось, небо прояснилось, и чудилось, будто не было ни урагана, ни проливного дождя.
Над городом занимался светозарный солнечный день.
Я ждал звонка, потому что Рена не взяла покамест у меня билеты. Наконец уже к концу дня телефон подал голос. Она звонила из автомата.
– Ты бы не спустился вниз? – спросила она сладостным бархатным голоском.
– А ты не хочешь подняться в редакцию?
– Хочу, – сказала она, понизив голос. – Но я не одна. Так что лучше спустись ты.
И меня невесть отчего охватило волненье. Я понял, с ней Ирада и Эсмира. Пошагал немного по кабинету, рассчитывая успокоиться. Но волненье не проходило.
Я тотчас их увидел, они стояли на той стороне улицы, перед садиком у филармонии – в туфельках на шпильках и нарядно, по-праздничному одетые. Ирада была, можно сказать, одних с Реной лет, должно быть, года на два – три постарше, а Эсмира (я верно подметил) походила на Рену – ладная, стройненькая.
Меня сверлили три пары глаз, а я не знал, куда деть руки, как пересечь улицу под испытующими любопытными взглядами Эсмиры с Ирадой.
– Здравствуйте! – смущённо сказал я, наконец-то перейдя через улицу и приблизившись к ним. – Вот и билеты.
Взяв билеты левой рукой, Эсмира протянула мне правую, и я поневоле сжал в ладони её тоненькие холодные пальцы.
– Эсмира, – сказала она, глядя на меня тем именно взглядом, каким уже созревшие красивые девушки повергают в оторопь и юнцов, и мужчин в годах, заставляя трепетать их сердце, – соблазнительной перспективой первых, а вторых, увы и ах, одним только сожалением, что так неуследимо минула молодость. – Благодарю за билеты.
Ирада ответила на моё приветствие кивком головы, а Рена просто улыбнулась.
– До концерта есть ещё время, – сказал я. – Предлагаю зайти в кафе, здесь отменное мороженое.
– Можно, – с обворожительной улыбкой ответила за всех Эсмира. Улыбка очень красила хорошенькое её личико.
– Эсмира, – попыталась одёрнуть её Ирада, да куда там.
– Пойдёмте, что ж вы стоите, – сказала она, и под птичий щебет мы, точь-в-точь по лесу, двинулись по широкой аллее, обсаженной высоченными липами, к приютившемуся под стеной Ичери-шехера кафе на открытом воздухе, где тянул заунывную песню магнитофон. «Я долго скитался цветущей весной, и снилось мне, будто ты снова со мной», – пел Ялчин Рзазаде.
Эсмира остановилась и, затая дыхание, чистыми широко открытыми глазами с непередаваемым восторгом уставилась на ветку склонённой к аллее липы, по которой вприпрыжку бежала желтовато-бежевая белка. Прыгая с ветки на ветку, зверёк добрался до макушки липы, до самой её вершины, на прикоснувшейся к небу ветви показался на миг огненно-рыжий его хвост, дрогнул и запропал в листве.
– По крайней мере, двое в зале упадут в обморок, – повернувшись ко мне, с детской отрадой сказала Эсмира. – Они уверены, что мне не удалось достать билет. – Она смотрела на меня каким-то шутовским взглядом; улыбка ни на секунду не гасла в ее чёрных искрящихся глазах и на губах и захватывала всё лицо. Улыбка цвела даже на сахарно-белых, белее снега, блестящих её зубах.
– И места у нас рядом со сценой, в третьем ряду, – сказал я, довольный тем, что это доставит ей радость.
– Что-что? – и впрямь обрадовалась Эсмира. – В третьем?! А они-то знаете где? В самом последнем ряду. Аман аллах, они же лопнут от зависти.
– А знаете, чьи это билеты?
Эсмира сгорала от любопытства.
– Чьи? – чуть искоса глядя на меня горящими глазами, спросила Эсмира.
– Председателя правления Союза писателей Азербайджана Анара.
– Анара? – Эсмира встала как вкопанная, в её крупных роскошных глазах ярко заискрились огоньки. – Я читала его роман «Шестой этаж пятиэтажного дома». Чудная вещь. А смерть Тахмины меня потрясла… Никто не поверит. Никто. Знаете, кто из наших писателей самый лучший? Анар, Эльчин, Акрам Айлисли, братья Ибрагимбековы, Чингиз Гусейнов, вот кто. Читали повесть Гусейнова «Магомед, Мамед, Мамиш»? Замечательная повесть. Главную героиню тоже зовут Реной, но она безнравственная плутовка, а моя сестрёнка полный её антипод. Надо же, билеты Анара… Ведь они увидят, где я сижу.
– Рена тоже читала эту повесть? – поинтересовался я просто так.
– Не знаю, – подчёркнуто небрежно бросила Эсмира с игриво-невинной улыбкой. – Сейчас она изучает армянскую литературу. – И, глядя на меня, засмеялась. – Что бишь она читала в последнее время? Дайте вспомню… У Александра Македонского было тридцать тысяч воинов, он всех знал в лицо и по имени, а я название простой книжки и то не в состоянии запомнить.
– Эсмира! – просительно произнесла Рена, на сей раз она, а не Ирада.
– Вспомнила, – сказала та, не обращая внимания на сестрину мольбу. – «Сорок дней Муса-Дага». Толстенная книга, мне и за сорок дней не одолеть. «Дети Арбата» тоже большая книга, но я за две недели прочла. Четыре дня плакала из-за Саши, её героя. Бедный! Будь я на месте Вари, любимой его девушки, поехала бы за ним в Сибирь, до самого Канска. Точно как в «Истории Манон Леско и кавалера де Грие» де Грие добровольно последовал в Америку за ссыльной Манон. Знаете, что говорила Сона?
– Кто такая Сона?
– Наша одноклассница, – безразлично бросила Эсмира. – Корчит из себя Наргис. Ну да, красивая, но не совершенная же красавица. Наргис, которую, между прочим, по-настоящему звали Фатима, про что Сона вряд ли знает, была знаменитой киноактрисой и слыла красавицей не только в Болливуде и миллиардной Индии, но и во всём мире. Когда она лежала больная в Нью-Йорке, таксисты не брали платы с тех, кто ехал её навестить, а просили купить на эти деньги белых роз. Аман аллах, с кем она себя равняет! Есть ученики, которые знают, что знают, другие знают, что не знают, а третьи не знают, что не знают. Сона как раз из этих – не знает, что не знает. Я, говорит, завт-ра не смо-гу тол-ком вы-у-чить у-ро-ки, кон-церт, на-вер-но-е, по-ме-ша-ет, – передразнила Эсмира. – Можно подумать, будто ты когда-то их учила толком. Для неё внятно высказать какую-либо мысль – мука мученическая. Списывает у того и другого, с подсказками кое-как отвечает, в общем, перебивается на «троечки». Про концерт нарочно громко сказала, чтоб я услышала. Думала, я с ума сойду. Фигушки!
Легконогая, как лань, Эсмира ускакала вперёд, парни вокруг оглядывались на неё, словно подсолнухи, что вертятся вслед за солнцем.
– Эсмира, – позвала её Ирада, – не убегай!
Мы устроились за круглым столиком. Официантка узнала меня, мы с ребятами частенько захаживали сюда выпить кофе или полакомиться мороженым. И приветливо поздоровалась. Мы принялись обсуждать заказ.
– Ты любишь клубничное мороженое или шоколадное? – спросил я Эсмиру.
– И клубничное, и шоколадное, – протараторила она. – То и другое обожаю.
– Эсмира, – Рена снова попробовала приструнить сестру. – Я что тебе сказала?
– Ты сказала: веди себя прилично, – призналась Эсмира. – А разве я плохо себя веду? – спросила она, повернувшись ко мне и глядя глазами, в которых играли смешинки.
– Вовсе нет, – сказал я. – Наоборот.
– Вот видишь, – торжествующе заявила Эсмира. – Жалоб нет. – И, снова повернувшись ко мне, добавила: – Я с этой Соной не разговариваю. И с Зауром тоже.
– А Заур-то кто?
Эсмира вновь искоса взглянула на меня, сдунула в сторону пухлыми розовыми губами прядь волос на лбу. В точности как Рена.
– Отличник, лучший в классе ученик, – не без гордости, но с напускным безразличием пояснила она. – Я с ним поссорилась.
– Из-за чего? – с улыбкой подзавёл я её.
Рена с Ирадой тоже улыбались, с нежностью поглядывая на Эсмиру.
– Из-за того, что дал Соне списать контрольную по математике. Вот и поругались.
– А что в этом такого? – спросил я.
– Ничего. Но раз я этого не хотела, не должен был давать, – сказала она, глядя на меня лучезарными своими глазами. Чёрные глаза с яркими белками – на прелестном смуглом личике.
– Почему?
Эсмира посмотрела на меня и, немного подумав, ответила:
– Потому что эта Сона сказала девчонкам, будто ходила с Зауром в кино и будто бы Заур её поцеловал. Враньё. Заур поклялся мне, что не было этого. Она наврала.
– Эсмира, можешь ты помолчать? – рассердилась Рена.
– Могу, – сказала Эсмира и промолчала целых полсекунды. Но не больше.
– С нашим телефоном что-то случилось, – объявила она. – Вчера говорила с подружкой, и мы почти не понимали друг друга.
– А вы не пробовали говорить по очереди? – глядя на сестру смеющимися глазами, спросила Рена.
Эсмира посмотрела на неё, но мысли её были где-то далеко.
– Заур говорит, что я очень похожа на Софи Марсо, – сказала она. – А по-моему, я больше похожу на Монику Беллуччи. Видели?
– Кого? Заура?
– Да не-ет, – колокольчиком залилась Эсмира и помотала головой. – Монику Беллуччи. Ей двадцать пять, и в эти дни в Париже и Нью-Йорке только о ней и говорят – она самая знаменитая топ-модель.
– Её я видел. Кажется, недавно её фото было в «Плейбое».
– Верно, недавно «Плейбой» вышел с её фото на обложке. Правда, я на неё похожа?
Я посмотрел на Эсмиру; одухотворённая, жизнерадостная, освещённая не только солнечными лучами, которые проникали в зазоры между кронами уходящих в поднебесье деревьев, и не только бьюшим прямиком изнутри необычайным светом, с мелодичным голоском, ярко-алыми невинными губками, палящим огнём слегка раскосых глаз и своей чуть экзотической красотой, она и вправду ничем не уступала черноокой манекенщице Монике Беллуччи, и, верно, между ними ощущалось какое-то сходство.
– Похожа, – подтвердил я. – «Плейбой» достоин опубликовать на обложке и твой портрет.
– Вот и я так думаю. – Эсмира возбуждённо посмотрела на Рену и Ираду, довольно улыбнулась. – А сестрёнка похожа на Мерлин Монро? – внезапно спросила она, глядя на меня всё теми же смеющимися глазами.
– Когда Мерлин Монро было девятнадцать, она походила на твою сестру, но твоя сестра обворожительнее девятнадцатилетней Мерлин Монро.
Рена улыбнулась одними глазами, взглянула на меня глубоко любящим взглядом и лёгким движением огненно-красных губ послала мне тайком от Эсмиры с Ирадой поцелуй.
– Думаю, – продолжила Эсмира, – она больше схожа с Брижит Бардо.
– Эсмира! – поневоле взмолилась Рена.
Эсмира сморщила личико и сделала жест рукой – дескать, не мешайте, я тут важные вопросы решаю.
– Их карточки кладу одну с другой, и различить их невозможно – волосы, брови, взгляд, осанка, руки, тем более когда на ней одежда без рукавов, цвет глаз и улыбка, в особенности улыбка – ну, буквально всё один к одному. У нас в классе тоже все говорят, мол, ужасно похожи. Ну а губы, как ни посмотрю, – те же эротические губы.
– Эсмира, да замолчи же ты! – покраснела всерьёз осерчавшая Рена. – И зачем только мы взяли её с собой, а, Ирада?
– И не говори, – согласилась Ирада. Но при этом улыбнулась.
– В соседнем с нами доме на пятом этаже парень живёт, учится в физкультурном институте, – и бровью не поведя на их реплики, задумчиво сказала Эсмира. – С утра до вечера глаз не сводит с нашего балкона. Наденет кимоно и прыгает, упражняется. Вы спортом занимаетесь? – неожиданно повернувшись ко мне, спросила она.
– Зачем?
– Как это зачем? Чтобы долго жить.
– Заяц день-деньской прыгает, бегает туда-сюда – спортсмен хоть куда, вдобавок травоед, вегетарианец, а больше восьми, от силы десяти лет не живёт. Зато черепаха физическими упражнениями не занимается, ленивая, медлительная, никуда не торопится, пошлют её по воду, через час злятся, мол, ушла и пропала, и вдруг из окна слышат: много будете говорить – вообще не пойду. Так она-то четыреста пятьдесят лет и живёт.
Эсмира засмеялась и, глядя смешливыми глазами на Рену, сказала:
– Этот парень из физкультурного с ума по моей сестричке сходит.
Сердце у меня тревожно забилось.
– Не слушайте её, Лео, – бросив на меня короткий взгляд крупных карих глаз, сказала Ирада. – Ты, Рена, права, напрасно мы взяли её с собой.
Придав лицу выражение человека, которому всё наскучило, Эсмира снова лениво махнула рукой, точь-в-точь отгоняла от себя муху.
– А сестричка между тем по вам с ума сходит, – сказала она с иронической усмешкой. – Читали вы стихотворение Капутикян? «Объятый именем моим, идёшь по улице с другой. Я с кем-то чуждым и другим иду по улице другой», – продекламировала она и облизала мельхиоровую ложечку с мороженым, переходя от клубничного к шоколадному.
Ирада засмеялась и покачала головой – ребёнок, он и есть ребёнок.
– Знаете, что при всём классе заявил Заур? Есть, говорит, одна, коли велит, я вылезу из окна и по карнизу третьего этажа пройду с закрытыми глазами всё здание из конца в конец. Ну, посыпались вопросы – кто да кто эта одна? Он и говорит: Эсмира. Представляете? Сона чуть не умерла. Ещё бы! Знаете, что она сказала, эта Сона, прямо перед тем, за несколько минут? Если, говорит, он первый о ком ты думаешь, едва проснёшься, единственный, о ком думаешь в течение дня, и последний о ком думешь, засыпая, – значит, это любовь. А после слов Заура у неё краска с лица сошла. Стала белая, как стенка. – Эсмира улыбнулась и, прищурясь, ясным-преясным взглядом глянула на меня. – Как по-вашему, – чуть погодя сказала она, – простить мне Заура?
– Разумеется, – быстро и уверенно сказал я.
– Нет, не прощу, – со значением и весело посмотрев на меня, решительно сказала Эсмира, ненадолго задумалась и добавила: – Пусть попросит прощения.
Её искренняя благожелательность и наивная чистота не могли не тронуть.
– Попросит, куда ж ему деваться? – улыбнулся я.
– Я тоже так думаю, – улыбнулась в ответ Эсмира, довольная донельзя. – Я полагаю, что, прощая других, ты прощаешь и сам себя. А унижая других, унижаешь себя, уважая и помогая другим, уважаешь и помогаешь себе, защищая других, и себя защищаешь. И таким вот образом волей-неволей вырастаешь в своих глазах и совсем иначе чувствуешь себя. Правда ведь? – спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила: – Мне здесь нравится. Мы словно в лесу: птичий гомон, белочка, музыка. Рок-музыка мне очень по душе, а ещё я очень люблю этническую, народную музыку. Знаете, какая народная песня мне больше всего нравится? – И она тихонько пропела по-азербайджански: – «Кючалара су сапмышам, яр гяланда тоз олмас՛н, яр гяланда тоз олмас՛н». Здорово, да? Хоть и про любовь, однако такая в ней глубокая грусть и печаль. Прямо сердце разрывается, так и видишь, как она без конца смотрит на дорогу, ждёт и ждёт, а любимого всё нет и надежды, что придёт, её тоже нету. Такого вкусного мороженого я нигде не ела, – резко сменила она тему.
