Текст книги "Отдаляющийся берег. Роман-реквием"
Автор книги: Левон Адян
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Ах мил-человек, – вмешалась мать, – и тебя жаль, и ребёнка нашего жаль, не надрывай ты себе душу.
– Да что я такого говорю? – стал оправдываться отец. – Принеси-ка чаю, чаю попьём. Завтра схожу позову Аббаса. Два раза встречал его, говорит, как Лео приедет, позови, хочется его повидать.
– И меня просил, – подтвердила мама. – В тот день остановил троллейбус, вышел. Троллейбус битком набит, а он стоит себе, беседует.
– Хороший мужик, – загордился отец, – за друга душу вынет. Сам страхолюдный, а сердце золотое, кристальный человек. Мы четверть века почитай дружим. В одном селе помирал старик. Умирать никому неохота, вот и ему тоже. Просит он Бога: позволь мне ещё немного пожить. Ладно, соглашается Бог, а сколько тебе надо? Вон, отвечает старик, дерево, сколько на нём листьев, мне столько и надо. Нет, говорит Бог, это чересчур. Тогда, предлагает старик, столько, сколько яблок на той яблоне. Смотрит Бог на яблоню и говорит: и это много. Коли так, говорит старик, столько, сколько у меня друзей. На это Бог соглашается. И вообрази, старик этот до сего дня жив, потому что друзей у него, как оказалось, больше, чем листьев на дереве и чем яблок на яблоне… Так-то вот, милый мой. Нет ничего лучше друга. Мы вместе работали грузчиками на трубопрокатном заводе, потом на химзаводе «Почтовый ящик 240», потом я подался в каменотёсы, а он пошёл на курсы водителей троллейбуса. Двадцать лет уже водит он троллейбусы. Что ни случись у нас или у них дома, хорошее ли, дурное ли, мы всегда вместе, всегда не разлей вода. Раньше, ты знаешь, он жил поблизости, в соседней деревне Джорат. Потом город разросся, Джорат и прочие деревни снесли, дали ему квартиру в девятом микрорайоне. Но он-то привычен к земле, к саду, так и живёт на земельном участке, держит несколько овец. Есть у него хороший барашек, чёрный, когда, говорит, Лео приедет, тогда для него и зарежу («Приедем с Реной», – мелькнуло у меня в голове). Очень ты ему по сердцу.
Назавтра ближе к вечеру пришёл дядя Аббас. Высокий, но, точно ребёнок, застенчивый. Я ему в сыновья гожусь, а он и меня стесняется, в разговоре теряется, краснеет. Я вышел проводить его, он застенчиво спрашивает:
– Девушку себе присмотрел?
– Есть одна.
– Да ну? Отец твой не сказал.
– Он ещё не знает.
– Когда привезёшь-то? Поглядели бы. Я для тебя барашка берегу. Привези, познакомимся, хороший повод барашка зарезать да попировать. Что за девушка, хорошая?
– Азербайджанка. Учится в мединституте.
– Родители согласны? – недоверчиво посмотрел он на меня. – У нас на такие вещи косо поглядывают. Сами-то на армянках женятся, а вот дочерей за армянина выдавать не любят. Не беда, – улыбнулся он, – что-нибудь придумаем.
– Что именно?
– Не бери в голову! – Дядя Аббас легко рассмеялся, обнял меня. – Либо умыкнём, либо пойдём сватать, я скажу, что ты мой сын.
* * *
Домой к себе я не зашёл, прямо с автостанции направился в редакцию, хотя было довольно рано и вряд ли кто-нибудь из сотрудников уже явился. Но нет, Арина была на месте, наверное, только что пришла, прихорашивалась перед настенным зеркалом в общем отделе – подкрашивала губы и по ходу дела напевала: «Пойдём, сынок, пойдём в наш край».
– Здравствуй! Что-то ты сегодня рано.
– Ох, – отпрянув от зеркала и прижав руки к груди, вскрикнула Арина, – как же я испугалась. Чуть сердце из груди не выпрыгнуло.
– Скорую не вызвать?
– Не вызвать? – скривив рот, передразнила она меня. – Вызывай. А ты почему спозаранок? Похоже, всю ночь не спал и думал о Сильве.
– Может, и так. Она что, не придёт сегодня?
– Нет. Муж не пускает. – Что-то вспомнив, Арина поспешно отворила дверь комнаты, извлекла из папки на столе знакомую мне записную книжку Армена в чёрной обложке и перелистнула несколько страниц. – Вот, Лео, – подошла она ко мне, – посмотри. Твой Армен врун. Он сидел в тюрьме.
– Не может быть.
– Дело тебе говорю, – самоуверенно, тоном человека, знающего цену своего слова, настаивала Арина. – Я изучила эту книжку от и до, проверила пункт за пунктом. Записи, правда, зашифрованы, но я расшифровала. Шесть месяцев, и каждый день взят в чёрную рамку, есть ссылки на две статьи Уголовного кодекса, 163-ю и 159-ю. Первая – воровство, то есть хищение чужого имущества, другая – мошенничество, что в свой черёд означает опять же присвоение чужого имущества путём обмана или злоупотребления доверием. Строки воровской песни «В Магадане снег идёт», чьё-то женское имя – Шогик. Написано в перевёрнутом виде, так что прочесть можно только в зеркальном отражении. «Не плачь, дорогая, не плачь, откроется эта дверь, и тот, кто её закрыл, её отворит, поверь». В одном месте написано: «Тюрьма – целый мир, а мир – большая тюрьма». В другом: «Поезд прикован к рельсам, он арестован, как я». Что ты на это скажешь? И самое главное, стихи, они, должно быть, обращены к Шогик:
Знаю, милая, ты
Стосковалась по мне,
Но вернусь я нескоро,
Потому что в тюрьме
Слишком прочны запоры,
Мне их не отворить…
Ну, что скажешь?
– А… Как же его выпустили?
– Уголовным кодексом это предусмотрено. Кто впервые совершил лёгкое или средней тяжести правонарушение, может быть освобождён от ответственности, если помог следствию раскрыть преступление или примирился с потерпевшим и каким-то способом возместил причинённый ущерб. Или, скажем, если стало ясно, что в силу изменившейся обстановки он более не представляет опасности для общества.
– Вот сейчас я, наконец, поверил, что ты и впрямь окончила институт с золотой медалью, – засмеялся я. – Тебе бы работать в уголовном розыске.
– Словом, – с победным видом заключила Арина, – он обманщик и врун, я это доказала. Стишки нам посвящал, Сильва тоже здесь была. Погоди, принесу. – Зайдя в свою комнатку, Арина принялась поспешно выдвигать ящик за ящиком, отыскала листок с машинописным текстом. – Я их напечатала, слушай.
Арина – страстная смуглянка,
Горячая, как индианка.
Она подняла глаза, приоткрыв рот, кокетливо посмотрела на меня и продолжила:
Лоранна – роза белой масти,
Глаза прекрасны у Лоранны,
А Сильва – воплощенье страсти,
Её движенья так желанны.
Чуть-чуть медлительна и в теле
И рождена лишь для постели.
В коридоре послышался голос и непринуждённый смех Лоранны, она с кем-то разговаривала.
– Вы, похоже, здесь и ночевали? – весело и с обаятельной улыбкой спросила она.
– Да, – мгновенно среагировала Арина, – так оно и есть.
– Бессовестные! А мне почему не сказали? – Лоранна быстро приводила себя в порядок перед зеркалом, придирчиво осматривала лицо и причёску. – В определённом возрасте женщина должна быть красива, чтобы стать любимой. Но приходит время, когда нужно быть любимой, чтоб остаться красивой… Молодые годы бегут от меня, как горная лань. Я, помню, бежала за ними, пыталась догнать, ах, когда ж это было…
– Третье лишнее, – улыбнувшись после заминки, уколола её Арина.
– Третье – это я? – засмеялась Лоранна и подмигнула мне в зеркале. – Лео, муж рассказал хороший анекдот. – Она с той же обаятельной улыбкой повернулась. – Послушайте. Дело происходит в российской глубинке. Муж уехал на заработки. Ему передают, что жена с кем-то спуталась. Он в бешенстве телеграфирует: «Приеду, выясню, что всё правда, голову отрублю». Садится в поезд, возвращается к ночи, заглядывает в окно – жена милуется с мужчиной. Муж недоумевает: «Может, она телеграмму не получила?».
Анекдот оказался остроумный, мы посмеялись.
– У меня был разговор с Боджикяном, – усаживаясь на место, сказала Лоранна. – Вчера ему звонил наш бывший. Разобижен на нас, мы, говорит, не защитили его от нападок Гурунца. Норе Багдасарян тоже пожаловался. По словам Норы, мы повели себя неправильно. Дескать, мы обязаны были стать на защиту партийца с тридцать девятого года, известного поэта и депутата. Кто бы ей сказал: тебе-то, Нора, что за дело, зачем ты, пожилая женщина, суёшься, куда не просят?
– Вот бы он и правда обиделся и больше не приносил мне свои дурацкие воспоминания, – размечталась Арина. – Воспоминания про то, как ели, пили, умирали.
– Послушай-ка, – сказала Лоранна, – возможно, к его книге нужен эпиграф. Давайте придумаем такой, чтоб в нём было про еду, питьё и… про что ты говорила? Ах да, про смерть. – Она наскоро набросала что-то на бумаге, поправила одно-два слова и протянула Арине. – Ну как, соответствует сути книги?
Арина пробежала глазами строки на листке, засмеялась: «Вполне» и громко прочла:
Как умру, вы на могилу
Приходите с миром,
Принесите бутыль водки,
Мяса, хлеба с сыром.
Арина снова рассмеялась:
– Эпиграф достоин книги. – И добавила с непринуждённым смехом: – А чего это ты так вырядилась, позволительно спросить?
– У меня, Ариночка, сегодня эфир. Весь Азербайджан, а также родной мой Сисиан, где тоже смотрят наши передачи, поглядят на меня и подумают, что когда-то я была молода и красива, а теперь только красива.
С гладкой округлой шеей, округлой и белой, в платье с неглубоким вырезом на груди и со своевольным своим норовом она и на самом деле была красива.
Лоранна грациозно повернулась ко мне:
– Лео, придёшь в режиссёрскую? Чтобы произвести на телезрителей ошеломляющее впечатление, мне совершенно необходима твоя моральная поддержка. Открой сахарные свои уста и произнеси сладкое, как сахар, слово: приду.
– Приду, – улыбнулся я.
– Я так и знала, – кося взглядом, умилилась Лоранна. – Хотя замечаю, что в последнее время ты совсем не обращаешь на нас внимания. Как говорила моя мама, когда дыня поспеет, огурец теряет вкус. – Она снова мне подмигнула и лукаво улыбнулась, давая понять, что знает, о чём или, верней, о какой такой дыне идёт речь.
Я пошёл в свой кабинет.
* * *
– Идёшь, Лео? – открыв дверь кабинета, торопливо выпалила Лоранна. – Через пять минут мы в эфире.
Немного погодя я был уже в режиссёрской. Лоранна с актёрами находились в студии.
В ярко освещённой студии Лоранна сидела посредине, актёры – справа и слева от неё, все софиты были направлены на них, и, судя по всему, там стояла жара. Лоранна улыбнулась мне сквозь толстое звуконепроницаемое стекло.
Звукорежиссёр Марк Бронештер подошёл к щиту с мониторами, экраны которых запечатлели сцену; она полностью просматривалась видиокамерами, расставленными в разных точках. Операторы в наушниках передвигали мобильные камеры туда-сюда, показывая участников передачи в разных ракурсах.
Понятия времени и пространства здесь материализуются, и неровное сердцебиение секунда за секундой неотвратимо приближают начало передачи.
За несколько мгновений до него наш режиссёр Жирайр Аветисян – он был прежде режиссёром Бакинского армянского театра, человек в высшей степени воспитанный – предупредил в микрофон: «Внимание! Мы в эфире» – и нажал кнопку. На камерах загорелись красные лампочки. Старик-звукорежиссёр включил музыку, первая камера дала название передачи, а следом – чуть побледневшую и смущённую Лоранну.
– Здравствуйте, дорогие друзья! – зазвучал её певучий голос.
Передача началась. За моральной поддержкой дело не стало, теперь надлежало произвести ошеломляющее впечатление.
Я незаметно вышел из режиссёрской.
* * *
Непроизвольно поминутно и беспокойно поглядываю на часы. Сегодня ко мне придёт Рена, и начиная с четверга я думаю об этом с неотступно нарастающим волнением.
Я полагал, она придёт во второй половине дня, но в то же время каким-то шестым чувством угадывал – это случится раньше. Она и вправду пришла до перерыва.
Она появилась совершенно неожиданно, запыхавшаяся, преображённая смущением и ещё больше от этого похорошевшая. Короткое облегающее платье с каймой подчёркивало её тонкий стройный стан и небольшую, как дыньки, круглую грудь.
– Лифт не работает, – сладкозвучно произнесла она, слабо разлепляя розовые губы и не в силах справиться с одышкой. Смотрит прямо. Своенравные глаза смеются. В них умиление, нежность, сласть. Они манят, пленяют, завораживают. И я, невольно поддавшись этим чарам, устремляюсь им навстречу, и сердце замирает от свежести её приоткрытых ослепительных губ.
– Вот я и пришла, – добавила она, откидывая назад золотистые волосы и улыбаясь чуть влажными глазами, белейшими зубами, губами, всем лицом. – Ты не рад мне?
Заворожённый и отстранённый, я смотрел на неё с неутолимой жадностью, словно не видел целую вечность, сердце билось с необычайной силой, я наслаждался тем, как упиваюсь её колдовской красотой, и при этом смехотворным образом страшился, что упоение лишит меня разума.
– Я сбежала с последней пары, – нежно и тихо произнесла она, по-прежнему тяжело дыша.
– Если я тебя поцелую, ты не рассердишься? – дрогнувшим голосом сказал я в ответ.
Не отрывая от меня своих голубых глаз, Рена покачала головой – «нет». Её лицо залила краска.
Позже я не мог обрисовать, как это произошло; ключ с лёгким щелчком повернулся в замочной скважине, в следующий миг я уже обнимал Рену, ощущая пальцами вогнутую линию её хрупкой спины и нежные ямочки у ключиц; её волосы благоухали и щекотали мне лицо, я шептал что-то бессвязное, чего не в состоянии был потом припомнить, осторожно и нежно целовал обнажённые плечи, исходящую ароматом шею; мои губы слепо блуждали по её лицу, страстно искали и нашли её приоткрытые пухлые губы, пытавшиеся поначалу увернуться, но вскоре с готовностью уступившие, покорные и горячечные; её прерывистое дыхание сводило меня с ума, чуть уловимый стон переполнял сластью.
Вот так я впервые поцеловал Рену.
Дни мои не то что проходили, но пролетали, и точно так же моё полное любви и воодушевления сердце, не противясь, летело навстречу Рене. Я безумно любил её, она воплощала в себе женскую прелесть, и не любить её было превыше моих сил, и любовь воистину доводила меня до помешательства. День ото дня Рена по-новому раскрывалась передо мной – с изысканным вкусом и несказанно добрым сердцем, открытая, непосредственная, во всех отношениях привлекательная и при этом обаятельная, любимая и обласканная, наделённая вдобавок тонким чувством юмора и хохотунья. Она с полуслова понимала любую шутку, резвилась и ликовала, и её журчащий смех лучился светом и заражал; ступая легконогой ланью, она, чтобы рассказать что-то, внезапно и грациозно повисала на мне, обхватив руками шею и преграждая путь, и её синие, как небо, глаза искрились и сияли, озаряя чудесное лицо неизбывным светом и шедшей из души красотой.
* * *
Жизнь в редакции текла привычным руслом: по понедельникам заседание коллегии, составление плана на будущее, ежедневные часовые радио– и телепередачи на армянском языке, встречи с авторами, утренние летучки.
Наш бывший ещё не закончил свои мемуары и по-прежнему диктовал их Арине, вызывая у той отвращение. Вдобавок однажды он поведал историю, после которой мне тоже трудно стало переносить его присутствие. Накануне Сагумян рассказал, что в своё время крупного литературного и общественного деятеля Егия Чубара, который в тридцать третьем – тридцать шестом годах был замминистра просвещения Азербайджана, и артистку Бакинского армянского драмтеатра Арус Тараян и её восемнадцатилетнюю студентку-дочь арестовали по доносу нашего экса. Во внутренней тюрьме ГПУ девушку пытали, насиловали при матери и почему-то переведённой сюда из Еревана писательнице Забел Есаян, загоняли под ногти иголки; девушку обвиняли в шпионаже, тогда как её вина состояла в одном – она неосторожно призналась кому-то, что мечтает побывать в Лондоне и увидеть своего отца, англичанина Кларка. Красавицу Арус, дочь писателя Седрака Тараяна, ту самую, кому, по словам Сагумяна, некогда в Тифлисе посвящали стихи Сталин и Терьян, тоже пытали на глазах у дочки.
В начале шестидесятых (в пору недолгой хрущёвской оттепели стало можно говорить об этом) Арус Тараян здесь, в редакции, бросила в лицо тогдашнему шефу самые последние слова. Тот покраснел до кончиков ушей, но не нашёлся с ответом. Это случилось в присутствии Сагумяна. «А что было потом? – спросил я. – Дочку Тараян пустили к отцу в Англию?» «Да ты что! – с горечью возразил Сагумян. – Бедняжка сошла с ума после пыток. Одно время лежала в маштагинской психушке, а сейчас… Даже не знаю, жива ли она». «А сама Арус Тараян?» – спросил я. «Умерла в одиночестве и крайней нужде», – ответил Сагумян.
Новая история была связана с некоей девушкой, в которую бывший, по его же словам, влюбился в десятом классе.
– Я ей стихи посвящал, – рассказывал он Лоранне. – Очень была красивая, первая красавица школы. Как-то проходила мимо, я и продекламировал: «Люблю тебя, люблю украдкой, страдаю и ночей не сплю». А она ни с того, ни с сего: «Презираю». Бросила и прошла. Я так и остолбенел. А рядом школьная шантрапа стояла, всё слышала. Эти мерзавцы невзлюбили меня, частенько бывало, то очки у меня отнимут, то плюнут. В общем, издевались. Потом-то я, конечно, с ними поквитался. Забрали их, и след простыл. Словом, я остолбенел. А про себя поклялся: «Я тебе покажу». Со временем узнал, что она вышла замуж, родила ребёнка, муж служит администратором в армянском театре. Пошёл я к Мирзе Ибрагимову, он руководил главным управлением по делам искусства, постарался. В итоге муженька вытурили с работы. Тут же выяснилось, что в театре имелись какие-то нарушения, хищения. Короче, провели проверку, её мужа посадили. Видел я её потом, бывшую красотку, – хихикнул экс, прикрыв рот рукой. – Шла в тряпье, как побирушка. «Помнишь своё „Презираю“?» – спросил я. «Помню, – говорит. – Тогда презирала, а сейчас меня тошнит от тебя». «Ну-ну, смотри не поперхнись». Я сказал это про себя, а сейчас жалею, надо было вслух, верно?
Казалось, Лоранна задыхается, она хватала ртом воздух, как рыба на берегу, и обмахивалась.
– Дайте сигарету, пожалуйста! – взмолилась она.
– Ты же не куришь, – удивился бывший.
– После ваших историй не то что к сигарете, к наркотикам потянет, – грубо сказала Лоранна и спешно покинула комнату.
Через минуту вышел и я, направился через полутёмный коридор к главному. Лоранна сидела там и курила.
– Ничего-то вы про него не знаете, – вздохнул главный. – писателей и поэтов Маргара Давтяна и Геворга Петросяна он довёл до смерти. Не говорю уж о его происках против Баграта Улубабяна, Аршавира Дарбни, Абраама Бахшуни, Эльмира Мкртчяна, Самвела Кнаруни, Эммы Петросян и Амо Амирханяна. Амирханяну пришлось бежать в Ереван, не стал даже дожидаться выхода своей книги; её, между прочим, просто вычеркнули из плана. Он годами преследовал Востика Каракозяна, работавшего в журнале «Гракан Адрбеджан». Как-то раз Востик вышел после работы на улицу и прямо перед Домом писателей замертво рухнул на тротуар. Сиявуш Сарханлы из журнала «Улдуз» взволнованно звонит ему: мол, ваш сотрудник лежит здесь мёртвый. Догадайтесь, что он ответил. А вот что: «Считайте, что сдохла собака». И кладёт трубку. А когда-то они были близкими друзьями, он в доме Востика дневал и ночевал. А что делать? Он же член президиума Верховного Совета, двадцать с лишним лет редактировал журнал, столько же проработал здесь, полвека в партии, народный поэт. Хочешь, не хочешь, а терпи, пока…
– Пока что? – Лоранна поняла его. – Не надейтесь, он не умрёт. Неужели в этом огромном городе не нашлось армянина получше, чтобы выдвинуть в депутаты?
– Если он всё же умрёт, изберут Тельмана, – сказал я.
Искренне расхохотавшись, главный кивнул в знак согласия – так оно и будет. И тут, что называется, лёгок на помине, появился Тельман Карабахлы-Чахальян, весь какой-то потерянный, с всклокоченными густыми бровями и поджатыми губами.
– Убью, всё равно убью, – задыхаясь, твердил он. – Погоди у меня, Геворг Атаджанян, увидишь, я с тобой такое сотворю… Когда наконец вернётся из армии Мнацакан, чтоб убрался из отдела этот баран…
– Садись, Тельман, ты уже в рифму заговорил. Что стряслось? – обеспокоенный с виду, главный изо всех сил сдерживал смех.
– Я застукал жену, – присев на краешек длинного стола, прерывистым от расстройства голосом сказал Тельман. – Что женщина порушит, того Бог не отстроит. Ох, застукал…
– А куда ж она шла? – наивно спросила Лоранна, отгоняя дым от глаз.
– Да куда ей идти, – взбесился Тельман и, что было сил, хватил себя по колену. – Ты что, без царя в голове, что ли? Дома я её застукал. Соседа позвал в свидетели, он всё видел…
Из бессвязных слов Тельмана выяснялось, что он поймал свою благоверную с другим, и будь этот негодяй простым смертным, Тельман порвал бы его на куски. «Голову бы ему расколошматил», – шипел он. Но любовником оказался сотрутник комитета госбезопасности Сафар Алиев, отмеченный большой чёрной родинкой на щеке. Мерзкий тип, он приехал из Армении и по-армянски говорил чище любого из сотрудников нашей редакции.
Лоранна знала его, прежде он частенько захаживал к нашему бывшему, и мы, разумеется, смекнули, с чьей подачи и с чьей помощью попал в армянскую редакцию Тельман Карабахлы-Чахальян. Однако попользовался ли бывший прелестями молодой Тельмановой жены, осталось неизвестным, хотя все мы склонны были думать, что без этого не обошлось, тем паче Лоранна раза два засекла, как они шушукались у бывшего в кабинете.
– Человеку в годах не дело жениться на молоденькой, – расфилософствовался Тельман. – Потому как ты ещё жив, а она только и думает, как устроится после твоей смерти.
* * *
В редакции, несомненно, уже знали о моей любви. Главный с улыбкой сказал: «Не сглазить бы, выбор хоть куда».
В коридоре Нора придержала шаг, как обычно, склонив набок голову, левой рукой подпёрла щёку и, покачивая плечами, успела попрекнуть на своём гадрутском наречии: «Лео-джан, хороший ты мой, все в нашей редакции знают, как я тебя уважаю, сильно-сильно уважаю, но что ты позабыл про родную кровь и положил глаз на девушку другого рода-племени, вот это я тебе никак не прощаю».
Одна лишь Арина ничего не говорила. Словно не замечая, смотрела исподлобья и докдадывала: «Вчера какая-то девушка звонила, тебя не было». Не говорила кто, хотя и знала, по голосу узнавала. Как-то Лоранна сказала:
– Вижу, Лео, это слепому видно, что ты любишь эту девушку. Но намотай на ус, ради единственной улыбки тебе придётся пролить море слёз, потому что большая любовь сама по себе слёзы и боль. И мне почему-то кажется, что эта любовь непременно принесёт тебе не только радость, но и муки. Смех, упоение, счастье, но и слёзы. И не знаю, достанет ли у тебя сил справиться со всем этим.
Я не обратил внимания на цыганские гадания Лоранны, каждая минута с моей голубоглазой красавицей доставляла мне безграничную отраду, в ней заключалось всё моё существо, душа и сердце, я больше не мыслил без неё своей жизни, и как же мне было приятно, когда, словно угадав, о чём я думаю, Рена ласково прошептала однажды: «Ни дня не проведу без тебя».
– Ты тоже полюбила меня с первого взгляда? – спросил я с шутливой самоуверенностью.
– Да, – счастливо и нежно сказала она, прижавшись ко мне. – Не знаю, как это получилось, мне понравилось твое замешательство и то, что ты не хотел, чтоб я позвонила какой-нибудь девушке; впрочем, если бы ты и настаивал, я бы всё равно не позвонила. Я нравилась тебе, чувствовала это и наслаждалась. И подсознательно понимала, что ты потому и не хотел, чтоб я кому-то звонила, не хотел мне изменить. Это так?
– Это так, – покорно сказал я, с упоением целуя её благоухающие волосы цвета сочащегося майского мёда.
– Может быть, я потому и согласилась пойти в ресторан, не знаю. Помню, что всё время порывалась встать и выйти из твоего кабинета, но не могла. Разум велел мне: вставай, сердце велело: сиди, я колебалась и не двигалась с места. Вот какая борьба происходила во мне, – подняв лучистые глаза, улыбнулась Рена. – Смешно, правда?
– Нисколько не смешно. Ну хорошо, а что ты нашла во мне? – Я сказал это просто так, не пытаясь, по всей видимости, покичиться, мне всего-навсего хотелось ещё раз услышать из её дивных губ, что она на самом деле меня любит.
Рена подняла голову с моей груди, посмотрела на меня светозарным взглядом и ответила вопросом на вопрос:
– А что нашла Эсмеральда в горбатом Квазимодо?
Блеск! Она сравнила меня с глухим уродом Квазимодо.
– Благодарю за Квазимодо, – с напускной обидой и возмущением сказал я.
Рена порывисто рассмеялась, прильнула ко мне и, обхватила мою шею руками, коснулась моих губ пылающими мягкими губами.
– Помнишь, – сказала она, чаруя меня прозрачной голубизной своих глаз, – что ответил Меджнун свому отцу, сказавшему про Лейли: «Что ты в ней нашёл?». «Смотри на неё моими глазами, отец, – ответил Меджнун, – моими глазами». Так что, Лео, мой любимый, мой ненаглядный, – она вновь улыбнулась белозубой улыбкой, – посмотри моими глазами и увидишь, что против Квазимодо ты невероятно красив. – Она нежно провела ладонью по моей щеке: – Пойми, любят не за что-то, просто любят, и всё. Что нашла семнадцатилетняя Ульрика в семидесятилетнем Гёте?
– Гёте был гениальный поэт.
– За что Тургенев полюбил Полину Виардо? Что нашёл он в этой не очень красивой замужней цыганке, почему до конца жизни боготворил её, да так и не женился ни на ком? И что нашли в простой русской женщине Елене Дьяковой две мировые величины Поль Элюар и Сальвадор Дали, которые посвятили ей многие свои произведения, а Сальвадор Дали подписывал полотна двумя именами – своим и этой женщины, которая была на десять лет старше, – Сальвадор – Гала. У султана Шах-Джахана в гареме было свыше трёхсот жён, однако он любил лишь одну из них, кажется, звали её Мумтаз. Скажи, пожалуйста, почему именно её? В память о скоропостижно скончавшейся любимой жене он соорудил в Агре мраморный пятикупольный мавзолей, известный всему миру как Тадж-Махал, и, укрывшись там, не захотел больше кого-либо видеть до самой смерти. Любят не за что-то. Человек влюбляется непосредственно, без вопросов и раньше, чем поймёт и осознает, что влюблён. Почему это так, не знаю, но то, что любовь на самом деле рождается стихийно, порою даже инстинктивно, ведомая непостижимой высшей энергетикой, – отрицать это невозможно.
– Сдаюсь, убедила, – со смехом сказал я, – но за Квазимодо всё равно не прощу.
Рена вдруг укусила меня за палец и засмеялась.
– Рен, ты что, собачка? – возликовал я.
– Только сейчас это понял? – с алыми губами, светлоликая, ликующая, она с гримаской показала мне язык и снова рассмеялась.
Что может околдовать сразу, если не сводящий с ума волшебный смех любимой девушки?
Я медленно и с нежностью скользнул пальцами по сочным, как у Мишель Мерсье, тёплым её губам, даже не пытаясь и не умея скрыть своё восхищение.
Рена нежно целовала мои пальцы, покусывая их влажными губами и глядя на меня улыбающимся взором.
Ах, прекрасная моя Рена, до чего же ты прелестна – талия тонка, губы улыбчивы, стан строен, глаза красивы, я люблю тебя бурно и страстно, только тебя на всём свете, тебя я люблю, дивная моя, иди же ко мне, иди, дабы я лобзал твои душистые как роза уста, я готов умереть во имя твоё… Господи, она воистину сводит меня с ума своими ослепительными чарами, прихотливым своим обаянием.
* * *
Мы встречались по субботам (в Ренины библиотечные дни), на прогулочном катере плыли навстречу отрывистым крикам белокрылых чаек и музыке к отдалённому островку Наргин, лакомились в прибрежных кафе мороженым, с высоких холмов парка имени Кирова, стоя в обнимку, смотрели на затянутый голубоватой дымкой засыпающий огромный город и набегающее белыми волнами на берег море, спокойное все эти месяцы, долго наблюдали, как багровые всполохи закатного солнца воспламеняют на западе всё небо и как, меняя краски, посверкивает и лучится море.
Там-то, в парке Кирова, в дебрях аллей, волнуясь и краснея, Рена и выразила замысел, то ли где-то вычитанный, то ли услышанный в кино, то ли зародившийся в ней самой. «Если что-то скажу, ты со мной согласишься?» – спросила она.
Ещё не догадываясь, о чём пойдёт речь, я ответил утвердительно, поскольку был уверен – что б она ни сказала, я непременно соглашусь.
Она медленно достала из сумочки безопасную бритву в яркой обёртке, так же неспешно высвободила её из упаковочных конвертиков – один из них был прозрачным, – убрала их, бритву дала мне и одновременно подставила запястье ладошкой кверху.
– Чиркни лезвием вот здесь, поперёк жилок, – Рена показала, где именно следовало сделать надрез.
– Зачем? – удивился я.
– Никаких «зачем», – широко улыбнулась Рена, – ты ведь обещал.
Но вместо надреза я вожделеющими своими губами прикоснулся к её запястью:
– Не буду, не могу я причинить тебе боль.
Рена засмеялась, заглянула мне в глаза своими, затуманенными умиленьем, и, взяв у меня бритву, провела ею по руке; на белом её запястье тут же появилась алая кровь.
– Знаешь ли ты, что в артерию кровь не втекает, а входит прерывистыми волнами, как вода выливается из бутылки с узким горлышком? Каждая волна за короткое время расширяет стенки артерии и стремится вперёд, отталкиваясь от последующих волн. Дай-ка руку, – велела Рена, глядя на меня улыбающимися глазами и прежним способом – опять же поперёк жил, надрезала мне руку. И крепко прижала её к своей руке.
– Лео, – шепнула Рена, прижавшись ко мне, – моя кровь течёт сейчас к твоему сердцу, ты чувствуешь? Я ощущаю струение твоей крови по моим жилам. Эта мысль сводит меня с ума.
По телу пробежала непередаваемая сладостная дрожь, охватившая всё моё существо. Мы стояли, поглощённые, возможно, важностью, возможно, торжественностью минуты, свободной рукой я прижал Рену к груди и, кажется, чувствовал неудержимый безумный бег своей закипающей желанием крови к её нежному сердцу; Рена потянулась багровыми страстными губами к моим губам. Наши губы слились. Это длилось долго. Я исступлённо целовал её, крепче и крепче сжимал в объятьях, словно пытаясь уместить в сердце, втиснуть в самую глубину души. Самозабвенно и горячечно шептал:
– Ты дорога мне, Рена, и будешь дорога вовеки, я буду любить и защищать тебя до последнего своего вздоха; да, ты дорога мне, мне дороги все, кто тебе близок, кто тебя окружает, кто соприкасается с тобой и с кем соприкасаешься ты, всё, что тебя радует, волнует и восхищает.
Я говорил ей бессвязные эти слова в дебрях аллей парка имени Кирова, и где-то далеко, не то за оградой парка, в одной из припаркованных на улице машин, не то из какой-то высотки звучал магнитофон, и до нас доносилась песня: «Ах, пленили меня эти синие, синие очи, я забыть их не в силах…», и она была про Рену, про её синие, синие глаза. Я испытывал признательность Армену за свою удачу, за своё счастье. Та ресторанная история представлялась мне забавным приключением, декламация стихов о Карабахе – невинным розыгрышем, посвящение девушкам, скроенное по мотивам «Дон Жуана» – мальчишеской шуткой.
* * *
Рена сказала по телефону:
– Завтра познакомлю тебя со своими родными. – И засмеялась.
