Текст книги "Довлатов"
Автор книги: Лев Лурье
Соавторы: Анна Ковалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Эта особенность свойственна не только начинающим. Евгений Шварц в своем эссе «Превратности характера» пишет о Борисе Житкове: «Борис работал нетерпеливо, безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда, не дождавшись, встретил его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: „Читай! Я поведу тебя под руку!“»
( Штерн Л.Довлатов – добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 65–66)
Елена Довлатова:
Нельзя сказать, что Сережу как писателя не признавали. Кому бы он ни показывал свои рассказы, все отмечали его высокий профессионализм. В довольно широком кругу людей, интересующихся литературой, его имя было известно, и Сережины рукописи распространялись. Очень часто рассказы вызывали одобрение и у тех, кто занимал официальные должности в советских редакциях. Тем не менее, каждый раз что-то неожиданно мешало публикации. Помню, однажды Сережа послал свой рассказ в журнал «Юность». В ответ редактор Полевой прислал ему восторженное письмо о том, что рассказ срочно и вне всякой очереди ставится в ближайший номер. Мы стали ждать, но этого не произошло. Через какое-то время рукопись к нам вернулась. Действительно, на полях рукой Полевого было написано: «Срочно в набор». Но рассказ так и не был опубликован. Наверное, существовали какие-то черные списки, в которых значилось Сережино имя, поэтому и было запрещено его публиковать.
Рукописи были отклонены. И все-таки это письмо меня обнадежило. Ведь главное для меня – написать что-то стоящее. А здесь: «…беспощадный дар наблюдательности…», «…уникальный жизненный материал…».
Через несколько лет меня перестанут интересовать соображения рецензентов. Я буду сразу же заглядывать в конец:
«Тем не менее рассказы приходится возвратить…»
«В силу известных причин рассказы отклоняем…»
«Рассказы использовать не можем, хоть они произвели благоприятное впечатление…» И так далее.
Таких рецензий у меня накопилось больше сотни.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Яков Гордин:
Становился молодой пишущий человек профессиональным писателем или нет, это решал, как ни странно, случай. Очень часто в этом не было никакой логики. Например, не вошел в советскую литературу Дима Бобышев, хотя у него были все шансы. Это была лотерея. Многое зависело от конкретного редактора, к которому попадала рукопись книжки, или от целого ряда людей в редакции журнала. Сережа хотел быть писателем гораздо больше, чем кто бы то ни было, для него это было форсированно серьезно. Мы, те, кто был лет на пять или шесть старше, относились к этому с гораздо меньшей серьезностью. Дело было, конечно, не в том, что ему нужно было получить корочку Союза писателей. Сережа хотел публиковаться и не делал ничего такого особенного, чтобы этого не могло произойти. Думаю, виной было стечение обстоятельств, возможно, для него счастливое. Если бы он выпустил книжку, ему было бы трудно идти назад. Надо было бы поддерживать этот образ официального, формального писателя. Первые его вещи, которые я знаю, вполне могли бы быть опубликованы. Конечно, для него, как и для Бродского, роковую роль сыграл этот знаменитый вечер творческой молодежи Ленинграда, который прошел в Доме писателей в январе 1968 года.
Андрей Арьев:
Это был один из роскошнейших вечеров советского времени. Кстати, в это же время в Доме писателей проходила выставка художника Якова Веньковецкого, его прекрасной абстрактной живописи. Сам вечер вели Борис Вахтин и Яков Гордин. С упоением там впервые выступали люди, которые не состояли ни в каких союзах. Им наконец дали этот зал, и они прочли все лучшее, что могли. Валера Попов и Володя Уфлянд читали свои замечательные стихи про Прасковью, все это венчало выступление Бродского. Впечатление было потрясающее. Зал был полон, трудно было пробраться даже в само здание.
Валерий Попов:
Это один из лучших вечеров в моей жизни. Зал был полон – и полон кем? Я тогда даже не знал, что в Ленинграде столько красивых, интеллигентных мужчин и женщин, блистательно одетых. Я не знаю, есть ли сейчас и в Париже такая публика, у нас точно нет. Я смотрел в зал и видел только красивые, умные, насмешливые, тонкие лица. Кто были эти люди? Ленинградские юристы, профессора, доктора, спортсмены.
Яков Гордин:
Этот вечер задумал Боря Вахтин – великий генератор разного рода идей. К этому времени уже перестало существовать наше объединение при «Советском писателе», и Боря, договорившись с Геннадием Гором, создал уже при Союзе писателей так называемое объединение экспериментальной прозы. Эта организация никак не успела себя проявить, но от ее имени был проведен этот Вечер творческой молодежи Ленинграда. Если мне не изменяет память, были приглашены Слонимский и Тищенко. Так получилось, что я вел литературную часть вечера, а Вахтин – обсуждение выставленной в Доме писателей живописи. В это время в «Советском писателе» лежала книга Бродского. Непонятно было, чего с ним делать: или его опять надо куда-то отправлять, или как-то легализовывать, дать ему безопасное для окружающего мира место.
Валерий Попов:
Бродский тогда потряс всех, он читал свое стихотворение «Остановка в пустыне», в котором есть знаменитые строчки: «Теперь так мало греков в Ленинграде, // Что мы сломали греческую церковь». А Довлатов читал рассказ о том, как полковник с племянником, напившись, куда-то полетели. Это была простенькая вещь. Я не скажу, что она меня потрясла. Тогда все летали. Летать – это первое, что приходило в голову вольнодумцам.
Людмила Штерн:
Помню, что чтение происходило не в Белом зале и не в гостиных, а в каком-то небольшом помещении на первом этаже, под эгидой секции молодых прозаиков. Председательствовал Давид Яковлевич Дар.
– Сегодня я хочу представить вам Сергея Довлатова, – сказал Дар, раскуривая трубку. В душную комнату поплыл голубой запах капитанского табака. – Довлатов – мастер короткой формы. Он пишет уже несколько лет, но пока нигде не печатался, и это его первое публичное выступление. Подозреваю, что он очень волнуется. Поэтому я прошу вас сидеть тихо, не курить, – в зале раздались смешки и аплодисменты, – и не прерывать чтение остроумными репликами. Начинайте, Сергей.
Сережа открыл папку и перевернул несколько страниц. Сидя в первом ряду, я с удивлением заметила, как сильно дрожат у него руки.
– Я прочту вам несколько рассказов из моего военного прошлого. Я три года служил на Севере, точнее говоря, в Потьме… Впрочем, зачем я объясняю… – сказал он.
Не помню всего, что он читал. Но общее впечатление – строгой, точной прозы, без базарного шика, без жульнических метафор, без деревенских оборотов à la russe, помню прекрасно. А один рассказ – «Чирков и Берендеев» – до сих пор знаю почти наизусть. Он был такой смешной, что Сережин голос тонул в шквале смеха.
( Штерн Л.Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 394–395)
Валерий Воскобойников:
Разумеется, я был на этом вечере, где же еще можно было в тот момент оказаться? Ведь это были мои товарищи. И они были совершенно особенными, внутренне свободными людьми. Тот же Игорь Ефимов, Владимир Марамзин, Татьяна Галушко, Валерий Попов. Сергей идеально вписался в их компанию. Сильное впечатление производил и сам зал. Он был переполнен – подобное мне пришлось увидеть лишь многими годами позже, во время перестройки. Все понимали, что являются участниками большого культурного события. Конечно, это вызвало у властей раздражение и подозрение. И последовали репрессивные меры. Хотя, если бы власти сделали вид, что такое событие не заметили, Советский Союз из-за этого в тот момент бы не развалился. Он развалился потом, сам собой, уже без всяких вечеров.
Людмила Штерн:
После чтения Довлатова окружили в коридоре тесным кольцом, и я не сразу добралась с поздравлениями. А добравшись, попросила, если можно, почитать другие его рассказы.
– Да, да, конечно, я ужасно рад, сейчас принесу. Он развернулся, огромный, как Петр I, и ринулся в зал, опрокинув на ходу стоящий в проходе стул. От его надменности и высокомерия не осталось и следа. «Боже, какой чувствительный», – подумала я. В этот момент Сережа появился со своей папкой.
– Вот, пожалуйста, только не порвите и не потеряйте.
– Буду обращаться с исключительной осторожностью, – засмеялась я. «Обращаться с исключительной осторожностью» – была цитата из популярной тогда книжки «Физики шутят».
( Штерн Л.Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 394–395)
Яков Гордин:
Сережин рассказ, конечно, нельзя было назвать вызывающим советским текстом, но и ничего ужасного в нем не было. Просто мы переоценили нашу степень свободы и защищенности, потому что вечер действительно получился очень вызывающий. Положение усугублялось тем, что в зале на двести пятьдесят мест было на самом деле человек триста, и это были люди сочувствующие, понимающие то, о чем мы говорили. Но в это время уже началась внутренняя борьба в нашей среде, в ней стало выделяться своеобразное патриотическое крыло, которое потом очень усилилось. На следующий день после этого вечера в разные инстанции (в обком комсомола, в обком партии, в ЦК) поступил текст, подписанный тремя людьми. Наш недавний приятель Валя Щербаков, которого, правда, исключили из объединения за антисемитские выпады, был председателем этой секции.
Народу собралось очень много. Сидели на подоконниках. Выступления прошли с большим успехом. Бродский читал под неумолкающий восторженный рев аудитории.
Через неделю он позвонил мне:
– Нужно встретиться.
– Что случилось?
– Это не телефонный разговор.
Если уж Бродский говорит, что разговор не телефонный, значит, дело серьезное.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Андрей Арьев:
В обком полетели официальные и неофициальные письма от литераторов, которые позже составили основу националистического течения (я имею в виду общество «Память», скажем). Эти люди, которые были нашими знакомыми, написали тайное письмо в обком. Оно попало к нам случайно: жена одного из доносчиков, Вали Щербакова, которая с ним расходилась, нашла это письмо, вырвала и принесла нам. Кажется, директор Дома писателей в результате был уволен. После этого в очередной раз усилился контроль над контркультурой – той культурой, которая не имела отношения к официозу.
Мы встретились на углу Жуковского и Литейного. Иосиф достал несколько листков папиросной бумаги:
– Прочти.
Я начал читать. Через минуту спросил:
– Как удалось это раздобыть?
– У нас есть свой человек в Большом доме. Одна девица копию сняла.
Вот что я прочел:
Отдел культуры и пропаганды ЦК КПСС тов. Мелентьеву
Отдел культуры Ленинградского ОК КПСС тов. Александрову
Ленинградский ОК ВЛКСМ тов. Тупикину
Дорогие товарищи!
Мы уже не раз обращали внимание Ленинградского ОК ВЛКСМ на нездоровое в идейном смысле положение среди молодых литераторов, которым покровительствуют руководители ЛОСП РСФСР, но до сих пор никаких решительных мер не было принято. Например, 30 января с. г. в Ленинградском Доме писателя произошел хорошо подготовленный сионистский художественный митинг. Формы идеологической диверсии совершенствуются, становятся утонченнее и разнообразнее, и с этим надо решительно бороться, не допуская либерализма.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Валерий Воскобойников:
Что было особенно странно и обидно в этом доносе? До него нам казалось, что мы, юные, прогрессивные, мыслящие, вынуждены конфликтовать со старшим поколением – в силу понятных причин косным, ограниченным, ретроградствуюшим. И вдруг оказалось, что среди нас, молодых людей, среди своих, есть те, кого нам следует опасаться едва ли не больше, чем старых партийных функционеров.
Людмила Штерн:
Это был написанный в лучших традициях политический донос, под которым стояли подписи руководителей некоего литературного клуба «Россия» при обкоме ВЛКСМ.
О Довлатове там говорилось: «Трудно сказать, кто из выступавших менее, а кто более идейно закален на своей ниве, но чем художественнее талант идейного противника, тем он опаснее. Таков Сергей Довлатов… То, как рассказал Сергей Довлатов об одной встрече бывалого полковника со своим племянником, не является сатирой. Это – акт обвинения. Полковник – пьяница, племянник – бездельник и рвач. Эти двое русских наливаются, вылезают из окна подышать свежим воздухом и летят. Затем у них возникает по смыслу такой разговор: „Ты к евреям как относишься?“ – задает анекдотический и глупый вопрос один. Полковник отвечает: „Тут к нам в МТС прислали новенького. Все думали – еврей, но оказался пьющим человеком!..“» (Забавно, что эта «криминальная» довлатовская фраза стала в наших компаниях то ли крылатой, то ли летучей.)
Сергей мог быть польщен. Его «художественный талант» был особо отмечен. Даже Бродский не удостоился такой похвалы. Но таким образом на Довлатова было обращено и особое внимание разных инстанций. В том числе и КГБ, где, как известно, к доносу отнеслись со всей серьезностью.
( Штерн Л.Довлатов – добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 39)
Яков Гордин:
Говорилось о том, что прошел антисоветский сионистский митинг: собралось триста граждан еврейской национальности. Это была абсолютная чушь, просто в евреи и сионисты они, недолго думая, записали всех собравшихся. О Валере, которого довольно трудно отнести к евреям, было замечательно сказано примерно следующее: «В новом амплуа, поддавшись политическому психозу, выступил Валерий Попов. Обычно он представлялся как остроумный юмористический рассказчик, а тут на митинге неудобно было, видно, ему покидать ставшую родной политическую ниву сионизма».
Все это, конечно, выглядело по-идиотски, но было воспринято чрезвычайно серьезно и отразилось на изменении атмосферы в городе. Пострадали такие почтенные люди, как Вера Казимировна Кетлинская, которая была председателем комиссии Союза писателей по работе с молодыми авторами. Сняли заместителя директора Дома писателей Шагалова (сам директор был в отпуске), хотя он, казалось бы, был ни при чем: этот вечер был разрешен более высокими инстанциями.
Это происшествие сыграло очень значительную роль в жизни Сережи. После злополучного вечера Довлатова как писателя решили закрыть, что, собственно, и произошло.
Людмила Штерн:
– Вы, очевидно, не представляете себе, что литература, точнее, мои рассказы – это единственное, что имеет для меня значение… Меня совершенно никто и ничто больше в жизни не интересует.
«А женщины?» – хотела я спросить, но не решилась.
– Вы подумали сейчас, и зачем он мне голову морочит? – ответил на мои мысли Довлатов, и очень торжественно сказал:
– Я хочу, чтобы вы знали: я, кроме литературы, ни на что больше не годен – ни на политические выступления, ни на любовь, ни на дружбу.
( Штерн Л.Эта неаполитанская наружность // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 396)
Елена Довлатова:
В самом начале его творческой жизни ничто не предвещало такую печальную жизнь и незавершенность. Рассказы, написанные им в середине шестидесятых, позволили ему попасть в официальную программу вечера Дома писателей в 1968 году. Тогда пришло очень много людей, и вечер этот был большим событием. Казалось, что все будет прекрасно, мы были полны надежд. Как-то так всегда все начиналось хорошо, а заканчивалось очень плохо. Так было всю жизнь.
Валерий Попов:
Мы тогда готовились стать писателями и очень внимательно искали для себя достойный пример. Для нас им стала Вера Панова.
Помню, я увидел ее на премьере спектакля «Проводы белых ночей» по ее пьесе. Во время антракта в фойе ходила маленькая аккуратная женщина в сопровождении своей свиты. Казалось бы, ничего особенного в ней не было, но чувствовалось, что Панова источает какую-то невероятную невидимую силу. Что нас, молодых писателей, в ней привлекало? Во-первых, ее талант, ее литературная мощь, которая не вызывала никаких сомнений. Во-вторых, колоссальная внутренняя свобода и независимость. Панова, как настоящий писатель, понимала, что в литературе нужно постоянно делать подвижки, нужно все время говорить новое, нужно быть смелее, чем раньше, – иначе нет смысла писать. Ради этого она шла на самые опасные конфликты, считая, что без борьбы ей нельзя работать. Она умела не идти на поводу у власти, будучи лауреатом Сталинских премий, оставаясь в президиумах и комитетах. Панова ведь состояла в этой особой комаровской компании, которая создала себе отдельную несоветскую страну – страну успешных, талантливых, смелых и красивых людей. Я имею в виду Евгения Шварца, Анну Ахматову, актера Николая Черкасова. Вера Панова безусловно входила в этот особенный круг людей.
Валерий Воскобойников:
В те времена авторитет Веры Пановой был колоссальным. Когда ее парализовало, ей понадобились чтецы. Сын Веры Федоровны Борис Вахтин прекрасно знал Сережу, и, наверное, именно он предложил ему поработать у Пановой литературным секретарем. Довлатов должен был приезжать к ней два раза в неделю часов на шесть и читать вслух книги. Если я не ошибаюсь, за это он получал примерно сто рублей в месяц. Сережа очень ценил эту работу еще и потому, что ему с Верой Федоровной было необычайно интересно. Благодаря ей он перечитал огромное количество литературы, в том числе и философские труды, до которых, как он мне сам признавался, у него бы иначе вряд ли когда-нибудь дошли руки. Сережа удивлялся: как это Вера Федоровна не засыпает, слушая его чтение? Ведь многие книги (например, роман «Волшебная гора» Томаса Манна) довольно трудно воспринимать лежа. Кроме того, Вера Федоровна была в это время неформальным лидером в ленинградской литературе и человеком весьма оригинального ума. Здесь надо отметить, что у Сережи было одно не очень приятное качество: он обожал злословить и сплетничать. Это, кстати, уже в Штатах стало причиной его ссоры с глубоко порядочным человеком Игорем Ефимовым, который, будучи издателем, по сути дела, ввел Сергея в мировую литературу. Оставаясь у меня ночевать, Сережа мог несколько часов подряд рассказывать мне малоприятные вещи о своих ближайших друзьях (я представляю, что он им говорил обо мне!). Но про Веру Федоровну Довлатов не сказал ни одного плохого слова. Его уважение к ней было бесконечно.
Я, Панова Вера Федоровна, родилась 20 марта 1905 года в Ростове-на-Дону, умерла 20 июня 1967 года, когда меня поразил инсульт, лишивший меня возможности ходить и владеть левой рукой.
Официальная дата моей смерти будет какая-то другая, но для себя я числю указанную дату, ибо до сих пор, вот уже более 2,5 лет, я, несмотря на все усилия любящих близких, превосходных врачей и целой роты людей, помогающих мне в моем бедственном существовании, не могу без посторонней помощи ступить ни шагу…
(Панова В. Ф. Мое и только мое: О моей жизни, книгах и читателях. СПб., 2005. С. 348–349)
Андрей Арьев:
В эту «роту людей», которые помогали Вере Федоровне после ее инсульта, входили в том числе и молодые литераторы: Сергей Довлатов, я, еще несколько человек. В основном мы просто читали для нее. Вера Федоровна уже не двигалась, она сидела в кресле. Большую часть времени она проводила в Комарово, в доме отдыха на первом этаже. Она была сторонницей размеренного, долгого и красивого чтения и выбирала соответствующую литературу: старинные романы, Льва Толстого, Томаса Манна, малоизвестные ныне книги, основательно описывающие русский дореволюционный быт.
В это же время она продолжала писать свою последнюю книгу «Мое и только мое», которую мы недавно переиздали, но работать в полную мощь ей, конечно, было трудно. Вера Федоровна была женщиной подвижной, решительной, любившей путешествовать, и ей, конечно, в силу ее натуры было особенно тяжело оказаться прикованной к креслу. Мы вместе с ее детьми и мужем, Давидом Яковлевичем Даром, старались отвлекать ее самыми разными разговорами, в том числе и о тогдашнем положении в литературе.
Дом творчества набит веселым, мохнатым зверьем с человеческими глазами. Среди писателей довольно часто попадаются однофамильцы великих людей. В частности, Шевченко и Белинский. Мне нестерпимо захотелось взглянуть на писателя по фамилии Белинский, и я зашел к нему как бы за спичками. Белинский оказался довольно вялым евреем с бежевыми встревоженными ушами. Между Пановой и Даром происходят такие прелестные дискуссии:
Дар: – Все-таки Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» очень далеко плюнул.
Панова (раздумчиво): – Однако «Войны и мира» он не переплюнул.
Дар (раздумчиво же): – Это верно. Но тем не менее он очень далеко плюнул.
Я (молча): – n?№%=!=!§
(Сергей Довлатов, из письма к Людмиле Штерн, июнь 1968 года)
Станислав Гусев:
Мы с Верой Федоровной читали очень разные книги: и Алексея Константиновича Толстого, и Диккенса, и Пастернака, и Мандельштама, и Томаса Манна. Несколько раз мы перечитывали роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Приходилось иногда читать книги довольно занудные. Мучаясь над одной книгой несколько дней подряд, я удивлялся: как она может так долго это слушать? Оказалось, это было одно из ее правил: если она что-то начинала, то всегда доводила дело до конца. Хотя и ей это часто бывало нелегко. Помню, один раз, закончив читать что-то скучное, внутренне вздохнул с облегчением и вдруг услышал Веру Федоровну: «Уф! Закончили».
Она была необычайно работоспособной. Поначалу мне трудно было представить, что человек может десять часов с одним перерывом на обед неподвижно сидеть в кресле, слушать, диктовать, записывать. Поначалу у нее правая рука еще как-то действовала, она пробовала писать. Почерк, конечно, был неразборчивым, строчки сползали, потом мне приходилось переписывать, перед тем как отдать машинисткам. Каждый день Вера Федоровна работала, несмотря на свою болезнь.
Мы беседовали с классиком отечественной литературы – Пановой.
Конечно – говорю, – я против антисемитизма. Но ключевые позиции в русском государстве должны занимать русские люди.
Дорогой мой, – сказала Вера Федоровна. – это и есть антисемитизм. То, что вы сказали, – это и есть антисемитизм. Ибо ключевые позиции в русском государстве должны занимать НОРМАЛЬНЫЕ люди…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Андрей Арьев:
Мне эта история запомнилась несколько иначе. Зашла речь о русской истории. Кто-то сказал, что Россией никогда не управляли русские: все Романовы по крови немцы, Сталин был грузином и т. д. Вера Федоровна сначала вяло возразила: «Бросьте вы, вот Иван Грозный – русский. Но при нем было не лучше». Потом она сказала, что Россией, как и любой другой страной, должны управлять не русские люди, а достойные люди. Это была гражданская позиция, на мой взгляд, абсолютно верная и честная. В первую очередь нужно заботиться не о том, какой у правителя разрез глаз или цвет кожи, а о том, насколько он достоин своей должности. Мысль ее очень проста, как и многое, о чем писала и говорила Вера Федоровна, но как редко люди всерьез понимают эти вещи. Разговаривая с ней, я очень многому научился. Я думаю, для Сережи как для писателя работа с Верой Федоровной тоже оказалась очень важным опытом.
Марина Вахтина:
Повесть «Спутники», за которую бабушка получила свою первую Сталинскую премию, была написана на подоконнике коммунальной квартиры. Ведь вся огромная семья бабушки, состоявшая из ее мамы, ее третьего мужа, Давида Яковлевича Дара, троих ее детей, двух детей мужа, ютилась в двух смежных комнатах. Стол у них был один, за ним обедали, пили чай, здесь же дети делали уроки. Другого места не было, и «Спутники» были написаны на широком подоконнике, где можно было разместить и бумагу, и чернильницу. Бабушка говорила, самое большое неудобство состояло в том, что ныли колени: ноги упирались в стенку. Приходилось периодически вставать и разминаться.
Бабушка часто говорила о том, что писать можно везде: лёжа на земле, свернувшись на раскладушке, в коридоре коммунальной квартиры, где тебя приютили. Все, что нужно, – это лист бумаги.
За окном – ленинградские крыши, антенны, бледное небо. Катя готовит уроки, фокстерьер Глафира, похожая на березовую чурочку, сидит у ее ног и думает обо мне. А передо мной лист бумаги. И я пересекаю эту белую заснеженную равнину – один.
Лист бумаги – счастье и проклятие! Лист бумаги – наказание мое…
Предисловие, однако, затянулось. Начнем. Начнем хотя бы с этого.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Марина Вахтина:
Бабушка была прекрасной рассказчицей, это знали все, кто более или менее близко с ней общался, а мы, внуки, были самые ее благодарные слушатели. Она часто вспоминала, например, о своей журналистской юности. О рутинной жизни редакций и типографий, о газетных заметках, наборщиках и верстках она рассказывала самые увлекательные истории. Бабушка была наделена не только наблюдательностью, но и особенным талантом рассказчика, достигающим актерских высот. Она говорила блестя глазами, подыгрывая, инсценируя диалоги и монологи.
Вера Панова рассказывала.
Однажды ей довелось быть на приеме в Кремле. Выступал Никита Хрущев. Он как следует выпил и поэтому говорил долго. В частности, он сказал:
«У дочери товарища Полянского была недавно свадьба. Молодым преподнесли абстрактную картину. Она мне решительно не понравилась…»
Через три минуты он сказал:
«В доме товарища Полянского была, как известно, свадьба. И вдруг начали танцевать… как его? Шейк! Это было что-то жуткое…»
И наконец, он сказал:
«Как я уже говорил, в доме товарища Полянского играли свадьбу. Молодой поэт читал стихи. Они показались мне слишком заумными…»
Тут Панова не выдержала. Встала и говорит Хрущеву: «Все ясно, дорогой Никита Сергеевич! Эта свадьба явилась могучим источником познания жизни для вас…»
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Николай Вахтин:
О своем отношении к советской власти бабушка никогда не говорила, не писала и никому не разрешала касаться этой темы. Нетрудно, однако, догадаться, что она эту власть терпеть не могла. Как можно уважать власть, которая убила твоего любимого мужа? Бабушке приходилось воспринимать существующий порядок как фон, с которым необходимо смириться. Это были предложенные обстоятельства – в них надо было как-то жить.
Что касается того, как сама власть воспринимала Веру Панову, это вопрос сложный. Советская критика к ней всегда относилась с большой осторожностью. Выходила новая книга Пановой – и несколько дней, а то и недель, было молчание. Ждали, пока какая-нибудь из газет вроде «Правды» выступит с положительной или, наоборот, отрицательной рецензией. Тогда вся критика подхватывала соответственно положительное или отрицательное мнение. Панова всегда была в зоне риска, она позволяла себе чуточку больше, чем было разрешено советскому писателю в то время. Ведь в то время книги, в которых раскрывались какие-то элементарные человеческие отношения, казались подозрительными. Потому что человеческие отношения считались мещанскими, мелкобуржуазными, в конечном счете антисоветскими. Нельзя было просто любить или не любить. Нужно было любить того, кто тебе классово близок, и не любить того, кто классово тебе чужд. Каждый следующий шаг на пути к очеловечиванию нашей литературы давался с трудом и стоил иногда жертв и крови.
Любовь Инфантьева:
Несмотря на все Сталинские премии, бабушку травили очень здорово, и это не прошло бесследно. Результатом стали два ее инфаркта, которые она перенесла в начале пятидесятых годов. Во-первых, ее книги не могли не вызывать определенных вопросов. Во-вторых, бабушка, которая входила в секретариат писательской организации Ленинграда, очень многим помогала.
Явились к Пановой гости на день рождения. Крупные чиновники Союза писателей. Начальство.
Панова, обращаясь к мужу, сказала:
– Мне кажется, у нас душно.
– Обыкновенный советский воздух, дорогая!
Вечером, навязывая жене кислородную подушку, он твердил:
– Дыши, моя рыбка! Скоро у большевиков весь кислород иссякнет. Будет кругом один углерод.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)
Валерий Попов:
Что еще можно добавить? Короля играет свита. У Веры Федоровны была роскошная свита и замечательный муж, Давид Яковлевич Дар. В отличие от нее, немного жесткой и даже высокомерной, он был очень общительным, любил проводить время в компании молодых людей. Давид Яковлевич вел замечательное литературное объединение «Голос юности» при ДК Профтехобразования на Конюшенной. Говоря дерзости, рассказывая о том, что надо писать неприлично, о хулиганстве, он как будто расшатывал фундамент, на котором стояла советская литература. Их отношения с Верой Федоровной были немного необычны. Чувствовалось, что она главная, а он при ней немножко шут, что он младший в семье, хотя на самом деле Давид Яковлевич был старше.
Я хорошо знал также Бориса Борисовича, ее сына. Это был эффектный, красивый, яркий человек, тоже очень талантливый. Он был профессором-востоковедом и писал к тому же замечательные повести. Помню, когда он читал свою «Счастливую деревню», реакция зала была невероятной.
К Пановой зашел ее лечащий врач – Савелий Дембо. Она сказала мужу:
– Надо, чтобы Дембо выслушал заодно и тебя.
– Зачем, – отмахнулся Давид Яковлевич, – чего ради? С таким же успехом и я могу его выслушать.
Вера Федоровна миролюбиво предложила:
– Ну, так и выслушайте друг друга.
(Сергей Довлатов, «Записные книжки»)
Лев Лосев:
Одну из своих последних газетных статей Довлатов посвятил памяти людей, «достойных любви, внимания и благодарности», тех, кто в крутые времена сохранил человеческое достоинство и литературную традицию, что, по существу, одно и то же, когда мы говорим о петроградской литературной традиции. Вера Федоровна Панова, Леонид Николаевич Рахманов, Юрий Павлович Герман, Геннадий Самойлович Гор, Виктор Семенович Бакинский, Израиль Моисеевич Меттер, Кирилл Владимирович Успенский, Давид Яковлевич Дар, Глеб Сергеевич Семенов. Довлатову, так же как его однокашникам Битову, Бахтину, Вольфу, Голявкину, Грачеву, Ефимову, Марамзину, Нечаеву, Попову, повезло с наставниками. В этом смысле их литературная судьба началась куда счастливее, чем у москвичей, где главным патроном молодых был Катаев, чей гремучий стиль вполне соответствовал рептильной морали стилиста. В петроградской школе не учили писать плохо (катаевский «мовизм»), учили писать хорошо. Здесь не учили, взявшись за руки, дружной ватагой отвоевывать «литплощадки».
( Лев Лосев.Русский писатель Сергей Довлатов // Довлатов С.Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 368)
Андрей Арьев:
Сереже мешало то, что он очень хотел быть профессиональным писателем и печататься где угодно. Отчасти именно поэтому он очень много работал как журналист в разных газетах. К тому же ему удалось опубликовать два рассказа: один в «Юности», другой в «Неве». В этом отношении Сережа был немножко слаб, ему хотелось быть опубликованным во что бы то ни стало. Он ведь знал, что пишет лучше других. Почему же не выполнить заказ? Пускай героем будет рабочий, который попадает в какую-то проходную ситуацию. Два таких рассказа он и напечатал. Правда, теперь мы не имеем права их переиздавать, потому что он в своем завещании запретил перепечатывать то, что было им опубликовано в Советском Союзе.
