Текст книги "Довлатов"
Автор книги: Лев Лурье
Соавторы: Анна Ковалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Главная сила молодой литературы – легкая кавалерия – поэты и рассказчики. Лидеры нового поколения – прозаики Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, поэты Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина.
В Ленинграде у молодых литераторов возможностей меньше, хотя именно в это время выходят первые рассказы Андрея Битова, Виктора Голявкина, Виктора Конецкого. Но руководство Ленинградского отделения Союза писателей по-прежнему состояло из людей исключительно осторожных и связанных круговой порукой. В двух толстых ленинградских литературных журналах, «Неве» и «Звезде», предпочитали печатать что-нибудь о передовых докерах, фронтовых подвигах и сельских буднях.
Однако нельзя сказать, что Довлатову не повезло: вернувшись из армии, он оказался в самом центре литературной жизни тех лет. Молодые гении тогдашнего Ленинграда – блестящее поколение. Поэты Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман, Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Александр Кушнер, прозаики Андрей Битов, Борис Вахтин, Рид Грачев, Валерий Попов… Однако Довлатов младший в компании, и среди этих официально или негласно признанных литераторов ему неуютно. Когда ему предложили вступить в неофициальную, но влиятельную группу прозаиков «Горожане», для молодого Довлатова это был триумф: коллеги, товарищи по поколению, его признают.
Литературная группа начинает свою историю в 1964 году, когда писатели Борис Вахтин, Владимир Губин, Игорь Ефимов и Владимир Марамзин подготовили коллективный сборник прозы «Горожане», а заглавие книги стало названием группы. Все авторы сборника к тому времени уже печатались и так или иначе принимали участие в официальной литературной жизни, то есть вполне могли рассчитывать на нормальную писательскую карьеру. Однако они приняли рискованное решение заявить о себе как о независимой литературной группе – явление, не виданное в Ленинграде с двадцатых годов, со времен «Серапионовых братьев». Несмотря на то, что ничего идеологически запретного в сборнике не было, а предисловие к нему написал известный писатель Давид Яковлевич Дар, издать его не удалось. Хотя по отдельности писатели продолжали публиковаться, их коллективный сборник не вышел. Дальнейшая судьба участников несостоявшегося сборника складывалась по-разному, но общим сюжетом стала очевидная взаимная несовместимость с системой: проза рано умершего Бориса Вахтина по-настоящему стала известна читателю лишь в девяностые годы. Владимир Марамзин подвергался преследованиям, затем был арестован и впоследствии эмигрировал. За границей оказался и Игорь Ефимов, переселившийся в США. Владимир Губин остался в СССР и был обречен на двадцатилетнее литературное молчание.
Между тем советский человек, кем бы он себя ни считал, обязан был работать (в 1964 году поэта Иосифа Бродского судили по обвинению в тунеядстве). Вскоре после демобилизации Сергей Довлатов женился, у него и его жены Елены родилась дочь Катя. Они по-прежнему живут вместе с Норой Сергеевной в коммунальной квартире на улице Рубинштейна. Довлатов устраивается на работу в многотиражную газету Кораблестроительного института «За кадры верфям». Служба относительно необременительная, в рабочее время можно не только редактировать, но и писать для себя. Но никакой перспективы эта работа не дает. Из многотиражной газеты путь в лучшем случае шел в большую журналистику, а там уже было не отсидеться в окопе: нужно было бы всерьез писать о прелестях социалистического общества. В кругу Довлатова карьера профессионального журналиста не в почете – никто из молодых писателей к ней не стремится: цена относительного благополучия слишком высока. «Кодекс поведения» гораздо более жесткий, нежели у шестидесятников; черное пьянство и всякие иные формы морального разложения допускаются и даже приветствуются, участие в официозном паскудстве – клеймо.
Через некоторое время Довлатов становится литературным секретарем Веры Федоровны Пановой. Знаменитая советская романистка к этому времени была тяжело больна и нуждалась в помощи. С другой стороны, она была человеком незаурядным, нешуточно одаренным, склонным помогать молодым талантам. Ее сын, Борис Вахтин, был довлатовским приятелем. Муж Веры Пановой Давид Яковлевич Дар оказал значительное влияние на литературную жизнь тех лет. В 1951 году он организовал литературное объединение «Голос юности» при ДК Профтехобразования, которое посещали Виктор Соснора, Александр Кушнер, Владимир Марамзин, Игорь Ефимов, Борис Вахтин, Дмитрий Бобышев, Олег Охапкин, Константин Кузьминский. Впоследствии Дар принимал литературную молодежь у себя дома, рецензировал рукописи начинающих авторов, писал для них рекомендательные письма в издательства и Союз писателей, организовывал материальную помощь нуждавшимся. Но биография молодого писателя Довлатова тем не менее не складывалась.
К середине шестидесятых Сергей Довлатов не мыслит себе другой судьбы, кроме судьбы профессионального писателя. Блестящий устный рассказчик, красавец, гуляка, каждый день он встает в шесть утра и печатает на машинке рассказы. Тщательно правит, переписывает, подшивает в папку, показывает знакомым, с трепетом ожидает критических замечаний. Пытается пристроить свою прозу в журналы и издательства. Кое-что печатают в Москве, но на лицах ленинградских редакторов писатель Довлатов встречает лишь недвусмысленное желание поскорее избавиться и от него самого, и от его рукописей…
Тому было несколько причин. Традиционно издательства отдавали приоритет тем, кто уже состоял в Союзе писателей. Эти авторы работали в соответствии с ежегодными тематическими планами, которые издательства получали от вышестоящих структур. Планы эти указывали идеологическую направленность предполагаемых к выпуску произведений. Рассказ стороннего автора, не соответствующий этим планам, мог быть напечатан, но только если он не содержал ни малейшего идеологического или эстетического изъяна. Авторы, за которыми числилось (хотя бы по слухам) неблаговидное поведение, автоматически попадали в зону особо пристального внимания цензоров. Произведение, принятое издательством или редакцией журнала к рассмотрению, рецензировалось профессиональными писателями и критиками, а затем попадало к редактору, у которого были самые широкие полномочия для внесения в текст всевозможных изменений. Далее, все тексты проходили Горлит – собственно цензуру. Ситуация усугублялась тем, что издавать что-либо за свой счет (даже под контролем государства) было категорически запрещено [1]1
Подробнее об этом см. также: Иванов Б. И.Литературные поколения в ленинградской неофициальной литературе в 1950–1980-е годы // Долинин В. Э., Иванов Б. И., Останин Б. В., Северюхин Д. Я.Самиздат Ленинграда: 1950–1980-е: Литературная энциклопедия / Под общей ред. Д. Я. Северюхина. М.: НЛО, 2003. С. 535–584.
[Закрыть] .
Коллеги-литераторы, которые были хотя бы на несколько лет старше Довлатова, оказались в гораздо более выгодном положении, чем он. Суд над Иосифом Бродским вызвал такой резонанс, что КГБ и Союз писателей на какое-то время снизили барьер для вступления в официальную литературу. В первой половине шестидесятых большинство довлатовских знакомых сумели профессионализироваться. Если бы Довлатов не ушел на три года в армию, он бы мог успеть проскочить, но теперь ситуация оказывается практически безнадежной. Между тем путь старших братьев страшно заманчив, и Сергей потратит еще много лет в тщетных попытках войти в советскую литературу с парадного входа.
Роковой поворот в жизни Сергея Довлатова случился 30 января 1968 года. В этот день в Доме писателей проходит многолюдный Вечер творческой молодежи Ленинграда, на котором выступили Иосиф Бродский, Владимир Марамзин, Владимир Уфлянд, Валерий Попов, Яков Гордин, Борис Вахтин и другие литераторы. Довлатов еще не понимал, что после этого события путь в ленинградское отделение Союза писателей для него окончательно закроется.
Глава 3
1965–1972
Действующие лица:
Борис Борисович Рохлин, писатель
Елена Давидовна Довлатова, вдова Сергея Довлатова
Михаил Борисович Рогинский, журналист
Дмитрий Николаевич Дмитриев, школьный друг Сергея Довлатова
Василий Александрович Воронцов, фотограф, в 1960-е гг. – фотокорреспондент газеты «За кадры верфям»
Леонид Иосифович Копыловский, архитектор
Владимир Иосифович Уфлянд, поэт и художник
Иосиф Александрович Бродский, поэт
Лев Лосев, поэт
Анатолий Генрихович Найман, поэт
Яков Аркадьевич Гордин, писатель
Людмила Яковлевна Штерн, писатель
Валерий Георгиевич Попов, писатель
Евгений Борисович Рейн, поэт
Андрей Юрьевич Арьев, писатель
Валерий Михайлович Воскобойников, писатель
Станислав Сергеевич Гусев, последний секретарь В. Ф. Пановой
Марина Юрьевна Вахтина, внучка В. Ф. Пановой
Николай Борисович Вахтин, внук В. Ф. Пановой
Любовь Вульфовна Инфантьева, внучка В. Ф. Пановой
Елена Константиновна Клепикова, писатель
Я встретился с бывшими приятелями. Общаться нам стало трудно. Возник какой-то психологический барьер. Друзья кончали университет, серьезно занимались филологией. Подхваченные теплым ветром начала шестидесятых годов, они интеллектуально расцвели, а я безнадежно отстал. Я напоминал фронтовика, который вернулся и обнаружил, что его тыловые друзья преуспели. Мои ордена позвякивали, как шутовские бубенцы.
Я побывал на студенческих вечеринках. Рассказывал кошмарные лагерные истории. Меня деликатно слушали и возвращались к актуальным филологическим темам: Пруст, Берроуз, Набоков…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Борис Рохлин:
Изгнание из университета, служба в охране лагерей для уголовников могли бы сломать любого. У него же это обернулось прекрасной прозой. Но ощущение выброшенности из жизни, своего «отставания», «аутсайдерства» было, насколько я знаю, в те времена ему присуще.
Однажды, после возвращения Сергея в Ленинград, ко мне зашел приятель и сообщил, что Довлатов сидит дома, никуда не выходит и всех ненавидит. Последнее больше говорит о нашем общем приятеле, чем о Сергее. На что на что, а на ненависть он не был способен. Правда, было, пожалуй, и затворничество, и ощущение безвозвратно утраченного времени. Но здесь на помощь пришло творчество.
( Рохлин Б.Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 414–415)
Елена Довлатова:
Когда Сережа вернулся из армии, сразу стало понятно, что он будет заниматься литературой, к тому времени у него уже были написаны рассказы на армейском материале. Помню, еще до того как я переехала в коммунальную квартиру на Рубинштейна, мы снимали крохотную пятиметровую комнату в Автове. Сережа тогда рассчитывал, что по состоянию здоровья ему удастся уйти из армии пораньше, и ему дали довольно длительный отпуск. Там он и написал свою первую повесть. Я думаю, осознание того, что он будет писать рассказы, пришло к Сереже в армии, хотя сначала он оттуда присылал отцу письма со стихами. После армии Сережа писал очень много и довольно быстро. Он старался использовать для этого любую возможность и писал даже в рабочие часы, если это удавалось. Постепенно, когда он уже становился профессиональным писателем, Сережа стал предпочитать работать утром.
Михаил Рогинский:
Сережа начинал робко, я могу даже сказать – непрофессионально. Однажды он с какой-то робостью в голосе обратился ко мне с вопросом, сможет ли он зарабатывать на жизнь литературой. Я ему достаточно определенно сказал: нет. Он писал какие-то рассказы о спортсменах, все это казалось ходульным и надуманным. Я не верил в него как в писателя – и ошибся, как известно.
Борис Рохлин:
Не знаю, как в эмиграции, но тогда он писал очень много, по два-три рассказа в день, словно наверстывая упущенное не по своей воле. Казалось, это был бег на длинную, почти бесконечную дистанцию, где надо было во что бы то ни стало догнать и обогнать всех тех, кто, как ему казалось, ушел вперед.
И, в общем, так и получилось – дистанция длиной в жизнь, увы, слишком короткая, если складывать ее из дней и лет, но заполненная письмом, русским алфавитом… Как говорил сам Сергей: «Какое счастье, я знаю русский алфавит». Что ж, для художника судьба прекрасная – двенадцать изданных при жизни книг, успех у читателей, признание критики, – увы, американских читателей и американской критики… До издания сборника на родине Сергей, к сожалению, не дожил.
Во второй половине шестидесятых, в семидесятые годы он, действительно, много писал. Как-то он сказал: «Я написал уже три тысячи страниц». Но, как ни странно, при такой работоспособности, внешне Сергей жил скорее жизнью праздного гуляки. Труд был незаметен, был виден только результат: написанные рассказы.
( Рохлин Б.Скажи им там всем // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 415)
Дмитрий Дмитриев:
В детстве и в юности мы делали вид, что ничто серьезное нас не интересует. Может быть, тогда действительно не интересовало. Нам нравилось болтаться по разным кафе вдоль Невского и выпендриваться друг перед другом и перед девушками. Мы особенно не говорили о выборе профессии или жизненного пути. Кажется, Сережа мне так ни разу и не сказал, что собирается быть писателем. Помню, я очень удивился, когда Сережа мне сообщил о том, что пишет рассказы. Тогда он был редактором многотиражки Кораблестроительного института «За кадры верфям» и жаловался на то, что работа у него скучная и неинтересная. Зато в свободное время можно писать не эти бессмысленные тексты, а что-то свое. Сережа предложил мне почитать, но мне тогда был недосуг. И так много книг нечитанных, а тут еще читать то, что Серега пишет!
Надо было искать работу. Мне казалось в ту пору, что журналистика сродни литературе. И я поступил в заводскую многотиражку. Газетная работа поныне является для меня источником существования. Сейчас газета мне опротивела, но тогда я был полон энтузиазма.
Много говорится о том, что журналистика для литератора – занятие пагубное. Я этого не ощутил. В этих случаях действуют различные участки головного мозга. Когда я творю для газеты, у меня изменяется почерк.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Елена Довлатова:
С самого начала было понятно, что работа в любой газете, в том числе и в многотиражке «За кадры верфям», для него окажется временной. Ему просто нужно было создать какую-то материальную базу. Тем более что такая журналистика не предполагала дико напряженного режима. Сережа мог себе позволить определенные послабления, и часть рабочего времени он использовал для написания рассказов. В первое время после армии он писал очень много.
Василий Воронцов:
В то время Кораблестроительный институт не был местом, где учились люди, ориентированные на сугубо технические интересы. Тогда технические вузы, в том числе и этот, были более востребованы интеллигенцией, чем крупнейшие гуманитарные институты. В Корабелку приходили учиться люди с самым широким кругом интересов и очень серьезной гуманитарной подготовкой. То же самое можно сказать и о преподавателях. Так что в этом институте царила особая атмосфера, которая была далека от той мертвенной технической замшелости, с которой часто ассоциируется Кораблестроительный институт. Несмотря на то, что он был закрытым, внутри института не так уж сильно ощущалось идеологическое давление власти. Мы действительно как будто находились на своем собственном корабле – в неком замкнутом пространстве, в котором действовали свои законы. Соответственно, и газета наша была идеологизирована не больше, чем любой другой печатный орган того времени. Я, например, не помню, чтобы меня как журналиста ставили в какие-то жесткие рамки.
Леонид Копыловский:
Мы с ним познакомились, как раз когда он работал в этой многотиражке Кораблестроительного института. Сережа пришел ко мне брать интервью по поводу каких-то смешных и серьезных проблем, связанных с проектированием вуза. Наши несуществующие подвиги он описывал со свойственным ему юмором.
Газета «За кадры верфям» была по-своему забавной, но работать в ней, я думаю, было и тяжело, и неинтересно. Эта многотиражка, естественно, была еще более идеологизированной, чем другие, ведь Кораблестроительный институт был закрытым. Писать приходилось об учебном процессе, о профсоюзных собраниях. Обо всем об этом Сережа мне особенно не рассказывал, потому что ему это было малоинтересно. Любопытно другое: он почти ничего не говорил и о своей главной, основной работе – о том, что он пишет рассказы. В то время мы с Сережей часто встречались, я хорошо знал его семью, но его литературная деятельность была от меня скрыта.
Василий Воронцов:
Я не могу сказать, что много работал с Довлатовым напрямую. В основном с ним сотрудничал Юрий Щенников – выдающийся фотограф, который получил в дальнейшем большую известность. В те годы он работал в многотиражке фотокорреспондентом. Кстати, именно Юра Щенников автор знаменитых фотографий Довлатова, на которых он заснят в нашей редакции.
Газета «За кадры верфям» была бесплатной или продавалась по копейке чисто символически. Рядом с пачкой газет стоял ящичек, в который можно было опустить или не опустить монетку. О чем можно было в ней прочесть? О студенческой жизни, о спорте, о нововведениях в институте, о выступлениях ректора. В ней могли быть и научные материалы, но о них старались писать как можно доступнее. Помню, чуть не в каждом втором номере был материал о том, как студенты сдают кровь. Тогда быть донором было популярно, ведь доноров бесплатно кормили обедами и обеспечивали всяческими льготами.
Редакция строилась следующим образом. Были главный редактор и его заместитель – профессиональные журналисты. Должность секретаря тоже занимал человек, не имеющий прямого отношения к институту. Остальные сотрудники были общественными корреспондентами, то есть студентами. Довлатов был штатным редактором.
Итак, я поступил в заводскую многотиражку. Одновременно писал рассказы. Их становилось все больше. Они не умещались в толстой папке за сорок копеек. Тогда я еще не вполне серьезно относился к этому.
СОЛО НА УНДЕРВУДЕ
Однажды брат спросил меня:
– Ты пишешь роман?
– Пишу, – ответил я.
– И я пишу, – обрадовался брат. – Махнем не глядя?..
Я должен был кому-то показать свои рукописи. Но кому? Приятели с филфака не внушали доверия. Знакомых литераторов у меня не было. Только неофициальные…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Владимир Уфлянд:
К нашему поколению Сережа испытывал какое-то преувеличенное почтение. Например, Бродского он всегда встречал как Бога. У Сережи была замечательная черта – он ко всем обращался на «вы», ко всем на «вы». Я много раз пытался перейти на «ты»: «Давай на „ты“ перейдем. Бог знает сколько знакомы. Сколько было на брудершафт выпито!» Он мне отвечал: «Нет. Когда выпьем, перейдем. А утром я со всеми на, „вы“».
Бродского волновали глубокие истины. Понятие души в его литературном и жизненном обиходе было решающим, центральным. Будни нашего государства воспринимались им как умирание покинутого душой тела. Или – как апатия сонного мира, где бодрствует только поэзия…
Рядом с Бродским другие молодые нонконформисты казались людьми иной профессии.
Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа.
Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский – жив. И что «Коминтерн» – название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
– Кто это? Похож на Уильяма Блэйка…
Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
Советская власть – обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Иосиф Бродский:
Потом он исчез с улицы, потому что загремел в армию. Вернулся он оттуда, как Толстой из Крыма, со свитком рассказов и некоторой ошеломленностью во взгляде. Почему он притащил их мне, было не очень понятно, поскольку я писал стихи. С другой стороны, я был на пару лет старше, а в молодости разница в два года весьма значительна: сказывается инерция средней школы, комплекс старшеклассника; если вы пишете стихи, вы еще и в большей мере старшеклассник по отношению к прозаику. Следуя этой инерции, показывал он рассказы свои еще и Найману, который был еще в большей мере старшеклассник. От обоих нас тогда ему сильно досталось: показывать их нам он, однако, не перестал, поскольку не прекращал их сочинять.
Это отношение к пишущим стихи сохранилось у него на всю жизнь. Не берусь гадать, какая от наших, в те годы преимущественно снисходительно-иронических, оценок и рассуждений была ему польза. Безусловно одно – двигало им вполне бессознательное ощущение, что проза должна мериться стихом. За этим стояло, безусловно, нечто большее: представление о существовании душ более совершенных, нежели его собственная. Неважно, годились ли мы на эту роль или нет, – скорей всего, что нет; важно, что представление это существовало; в итоге, думаю, никто не оказался внакладе.
( Бродский И.О Сереже Довлатове («Мир уродлив, и люди грустны») // Довлатов С.Собрание сочинений. В 3-х т. СПб., 1993. Т. 3. С. 357–358)
Лев Лосев:
Мы познакомились, когда я работал заведующим отделом спорта и юмора в журнале «Костер», а Довлатов, вернувшись из армии, стал что-то писать для «Костра». Я был всего на четыре года старше, но тогда мы были молоды, и такая разница казалась большой. С самого начала Сережа стал ко мне относиться с подчеркнутой почтительностью. Я был для него если не ментором, то старшим товарищем: он, например, мог спрашивать у меня советов (житейских или литературных), которых я ему дать не мог, в чем честно признавался.
По бульвару вдоль желтых скамеек, мимо гипсовых урн шагает небольшого роста человек. Зовут его Анатолий Найман.
Быстрые ноги его обтянуты светлыми континентальными джинсами. В движениях – изящество юного князя.
Найман – интеллектуальный ковбой. Успевает нажать спусковой крючок раньше любого оппонента. Его трассирующие шутки – ядовиты.
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Анатолий Найман:
В молодости он повторял с восторгом и надеждой: «Если бы я мог написать хоть один рассказ, как Куприн!» В другой раз он говорил о своем сверстнике, поэте, моем тогдашнем друге: «Мне позвонил Н. Представляете себе? Это как если бы вам позвонил Николай Угодник». Или: «Вы не знаете всех степеней низости ленинградской литературы. Вообразите, есть люди, которые, как я уважаю вас, уважают меня».
В этом «я уважаю вас», искренне обращенном ко многим знакомым и незнакомым, была основа и мера его самоуважения. Он выбрал быть своим среди уважаемых, а не лучшим среди неуважаемых.
( Найман А.Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 407)
Кроме того, Найман пишет замечательные стихи, он друг Ахматовой и воспитатель Бродского.
Я его боюсь.
Мы встретились на улице Правды. Найман оглядел меня с веселым задором. Еще бы, подстрелить такую крупную дичь! Скоро Найман убедился в том, что я – млекопитающее. Не хищник. Морж на суше. Чересчур большая мишень. Стрелять в меня неинтересно. А сейчас…
– Мы, кажется, знакомы? Демобилизовались? Очень хорошо… Что-то пишете? Прочитайте строчки три… Ах, рассказы? Тогда занесите. Я живу близко…
Найман читает мои рассказы. Звонит. Мы гуляем возле Пушкинского театра.
– Через год вы станете «прогрессивным молодым автором». Если вас это, конечно, устраивает…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Анатолий Найман:
Никто не знал, кто чего стоит, потому что не было открытого рынка. Была видимость литературы, музыки, живописи, которые появлялись в виде книг, симфоний, картин, выполнивших ряд условий, никак с искусством не связанных. Так что какая-то точка отсчета была: что признано, то не искусство. А за этим, естественно, следовал нелогичный вывод: что не признано, то и гениально. Так было в середине 50-х; в середине 80-х, несмотря на коррективы, вносимые опытом новой эмиграции, все еще было так.
Я старше Довлатова на шесть лет, для молодых это, как известно, огромная разница в возрасте. Кроме того, в кругу непечатающихся, непризнанных то есть, своя иерархия, свои авторитеты, и в первые годы нашего знакомства Довлатов вел себя со мной так, как если бы я был одним из них. Вероятно, так же, как авторитет, держал себя я.
( Найман А.Персонажи в поисках автора // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 405–406)
Приношу ему три рассказа в неделю.
– Прочел с удовольствием. Рассказы замечательные. Плохие, но замечательные. Вы становитесь прогрессивным молодым автором. На улице Воинова есть литературное объединение. Там собираются прогрессивные молодые авторы. Хотите, я покажу рассказы Игорю Ефимову?
– Кто такой Игорь Ефимов?
– Прогрессивный молодой автор…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Яков Гордин:
В этой пестрой компании были Виктор Соснора, Игорь Смирнов, поэт Дмитрий Минин (не знаю, что с ним сейчас). Я думаю, Сережа в нее попал через Игоря Смирнова. По моим ощущениям, эти встречи оборачивались скорее весельем, чем литературными дискуссиями. Сережа принимал в этом активное участие, но, я думаю, его писательская жизнь (тогда скорее внутренняя) проходила отдельно. Сережа действительно был ни на кого из «Горожан» не похож. Впрочем, все эти люди были абсолютно непохожи друг на друга. Удивительно: литературные группы и компании в то время не предполагали никакого взаимного влияния писателей. Исключение составляла поэзия, в которой два человека (Бродский и Кушнер) действительно многое определяли. Хотя были люди, которые писали по-другому.
Я был единодушно принят в содружество «Горожане». Но тут сказалась характерная черта моей биографии – умение поспевать лишь к шапочному разбору. Стоит мне приобрести что-нибудь в кредит, и эту штуку тотчас же уценивают. А я потом два года расплачиваюсь.
С лагерной темой опоздал года на два. В общем, пригласив меня, содружество немедленно распалось. Отделился Ефимов. Он покончил с литературными упражнениями и написал традиционный роман «Зрелища». Без него группа теряла солидность. Ведь он был единственным членом Союза писателей… Короче, многие даже не знают, что я был пятым «горожанином».
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Людмила Штерн:
Борис Вахтин пригласил Довлатова присоединиться к «Горожанам», кажется, в 1968 или 1969 году. В интервью с Ефимовым Митаев спросил, почему Вахтин выбрал Сергея Довлатова в качестве еще одного «горожанина». Ефимов ответил: «Он как-то виделся в нашем кругу. Тоже пишет про город, тоже невероятно открыт иронии, всему смешному, тоже вглухую не печатается. Абсолютно тот же изгойский статус. Все сводило нас вместе». Для Довлатова это приглашение было очень важным – как знак признания со стороны «состоявшихся» писателей.
Но третий «Горожанин» не был, увы, даже собран. Авторы сборника продолжали встречаться после этого, обмениваться рукописями, но совместное выступление в печати им казалось в то время уже безнадежным. «Горожане» так и не вышли.
В те годы Довлатов был так неуверен в себе (когда дело касалось общения с уже сложившимися литераторами), что требовал, чтобы я ходила с ним на все собрания «Горожан». Я до сих пор помню, как у него дрожала рука со свернутыми в рулон рукописями.
( Штерн Л.Довлатов – добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 64–65)
Мои сочинения передавались из рук в руки. Так я познакомился с Битовым, Майей Данини, Ридом Грачевым, Воскобойниковым, Леоновым, Арро… Все эти люди отнеслись ко мне доброжелательно. Из литераторов старшего поколения рассказами заинтересовались Меттер, Гор, Бакинский. Классик нашей литературы Гранин тоже их прочел. Затем пригласил меня на дачу. Мы беседовали возле кухонной плиты.
– Неплохо, – повторял Даниил Александрович, листая мою рукопись, – неплохо…
За стеной раздавались шаги.
Гранин задумался, потом сказал:
– Только все это не для печати.
Я говорю:
– Может быть. Я не знаю, где советские писатели черпают темы. Все кругом не для печати…
(Сергей Довлатов, «Ремесло»)
Людмила Штерн:
В те годы Довлатов давал мне читать каждую написанную им строчку. Поначалу мое восхищение его прозой было безграничным, и я, захлебываясь, хвалила его при встрече или по телефону. Очевидно, мои постоянные восторги действовали как эликсир или бальзам для неуверенного в себе Довлатова. Со временем я несколько отрезвела и начала замечать и литературное кокетство, и заметное подражание «папе Хэму». Стала позволять себе критические замечания. Иногда, с разрешения автора, я делала эти замечания в письменном виде, на полях рукописи. Видит Бог, я старалась быть деликатной, но по молодости лет или по неопытности, видимо, все же недооценивала Сережину ранимость. Он чувствовал себя несправедливо обиженным и переходил в атаку. Тогда возникали ссоры, и я становилась мишенью разнообразных шпилек. Иногда довольно колючих.
( Штерн Л.Довлатов – добрый мой приятель. СПб., 2005. С. 67)
Валерий Попов:
Когда Сережа был в Коми, здесь его представляла его блистательная жена Ася, а потом в городе появился немножко задавленный армией Довлатов. Ничего особенного в нем тогда не наблюдалось, за ним довольно быстро утвердилась роль неудачника, увальня. Казалось, что он бежит в конце двадцатки.
Предсказать его блистательный взлет было совершенно невозможно. Он писал какие-то средние рассказы на уровне фельетонов, что-то кому-то показывал. Я думаю, свою прозу он дожал в Нью-Йорке, когда Америка взяла его своей железной рукой. Здесь его никто не воспринимал всерьез. Поэтому когда в России стали огромными тиражами издаваться его книги, у нас был шок. Как это: в рыхлом теле – стальной стан? И это было действительно так.
Евгений Рейн:
Я старался позабавить его какой-нибудь московской историей, но вскоре вступал Сергей и говорил долго и увлекательно. О службе в конвойных войсках, о литературных делах, о своей семье, особенно часто о похождениях Бориса, двоюродного брата; иногда истории уходили в детство, возникали актер Николай Черкасов, отец Сергея Донат Мечик, Зощенко, Алексей Толстой. Через тетку, сестру матери Мару Довлатову, одного из лучших литературных редакторов Ленинграда, Сережина семья была связана с литературной средой очень основательно. Во всяком случае, 40-е годы, война, 30-е – все это выплывало в рассказах Сергея.
( Рейн Е.Несколько слов вдогонку // Малоизвестный Довлатов: Сборник. СПб., 1995. С. 397)
Людмила Штерн:
Некоторые писатели не выпускают из рук своего произведения, пока оно не кончено, не отшлифовано и не отполировано до блеска. Другие, и к ним относится молодой Довлатов, не могут не только закончить рассказ, но просто продолжать писать, не получив, как говорят американцы, feedback, то есть «обратной связи». Часто Сергей звонил, чтобы прочесть по телефону всего лишь новый абзац.
