Текст книги "России верные сыны"

Автор книги: Лев Никулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

17

Атаман Войска Донского Платов стоял с казачьим войском близ Данцига.

Вал высотой в пять с лишком сажен, ров глубиной в две сажени, две цитадели – Бишофсберг и Гагельсберг, двадцать два бастиона защищали город Данциг, некогда называемый Гданск.

С верхушек высоких сосен русские дозорные видели сорокасаженную башню городской ратуши, высокие кровли узких, в три окна, домов. Те, кому случалось бывать в Данциге, рассказывали, что горожане живут богато, дома украшены красивыми, вытесанными из камня фигурами. В зрительную трубу можно было видеть старинное здание биржи – Юнкергоф, как его называли издавна.

Не первый раз Данциг в осаде. В 1733 году там был осажден Станислав Лещинский. Пятьдесят два дня осаждал Данциг генерал Лефевр, вынуждая к сдаче прусского генерала Калькрейта с гарнизоном. Теперь пришел черед французов. В городе заперся генерал Рапп, ветеран армии Наполеона, израненный во многих походах, суровый и храбрый военачальник.

Войсками, блокировавшими Данциг, командовал герцог Александр-Фридрих Вюртембергский, брат императрицы, отважный, но не слишком решительный полководец. Корпус генерала Левиза и казаки Платова составляли главную часть его войска. Не первый месяц длилась изнурительная для обеих сторон осада. Французы тревожили осаждающих вылазками и не думали сдаваться.

Матвею Ивановичу Платову было в то время за шестьдесят лет.

За победы у Гжатска, Царева Займища, Духовщины он был возведен в графское достоинство, достиг славы и почестей на родине и далеко за ее рубежами.

Победитель Нея под Дубровной, освободитель Смоленска – Матвей Иванович Платов тосковал. Осаждать Данциг, отбивать отчаянные вылазки французов, выкуривать неприятеля из-за высоких валов и бастионов было не по душе атаману. Жаловаться было некому. Благодетель Михаил Илларионович Кутузов, осененный взятыми в боях знаменами, лежал в Казанском соборе.

Сидя на военном совете и разглядывая свежее, благообразное лицо герцога Вюртембергского, Платов со скукой слушал длинную и скучную речь генерала Левиза, докладывавшего положение в Данциге:

– …лазутчики доносят, что хотя муки в городе не хватает, но мяса достаточно по причине большого количества лошадей в кавалерийских полках, а водка выдается даже сверх меры…

– А чего более солдату надо? – проворчал Платов. – Соль под седлом в тряпице, конь сослужит последнюю службу, не даст помереть с голодухи. А ежели водка есть – сто лет можно просидеть.

Матвей Иванович умел прикинуться простачком, когда это было нужно, умел и внушать к себе уважение, держать в решпекте знатнейших вельмож. Здесь он не считал нужным себя стеснять. Кроме того, его сердила кислая усмешка английского адмирала, которого посадили против него.

– Граф Матвей Иванович, – рассудительно продолжал Левиз, – изволил сказать то самое, что я имел в мыслях. Я полагаю, что без тяжелых осадных гаубиц Данцига нам не взять. Генерал Рапп искусен и в наступлении и в обороне, за стенами ему ничего не страшно, но ежели, как нам обещано, в июне доставят тяжелые гаубицы из Англии, можно надеяться на полный успех предприятия.

Тут все посмотрели на сидевшего в середине английского адмирала. Переводчик, находившийся рядом с англичанином, как неотвязный комар, жужжал у него над самым ухом, переводя на английский язык то, что говорилось по-русски.

Англичанин сделал знак рукой и одним духом проговорил длинную фразу.

– Господин адмирал говорит, – докладывал переводчик, – что корабли грузят в порту Дувр. Осадные тяжелые орудия, числом двести восемнадцать, будут доставлены не ранее августа месяца.

Платов, не скрывая неудовольствия, сказал:

– Уж не прикажет ли господин адмирал моим донцам резать коней на мясо? Кругом разорение, фуражу не достанешь, пруссаки куска хлеба не дают, – тоже союзники!.. Уж не знаю, кому хуже приходится, – французу в Данциге или нашему брату, казаку…

– Какое будет ваше предложение, граф? – спросил герцог Вюртембергский.

– Коль скоро им, – Платов показал на англичанина, – воевать не к спеху, то гаубиц, видно, мы дождемся, когда наши в Париж пожалуют. А тогда Данциг сам сдастся на капитуляцию…

– Угодно, граф, к сему еще добавить?

Герцогу очень хотелось, чтобы Платов сказал то, что из деликатности ему самому не хотелось говорить.

– Да что там, – проворчал в усы атаман, – богу весть, болтать не велено.

Англичанин наклонился к переводчику и опять одним духом произнес длинную фразу.

– Господин адмирал королевского флота изволит спрашивать Матвея Ивановича Платова: не участвовал ли граф в походе на Индию, каковой был предпринят в царствование императора Павла Петровича?

– Участвовал, – ответил Платов.

– Господин адмирал спрашивает: не обескуражены ли были казаки тем, что до Индии не дошли?

– А с чего нам кураж терять? Приказали повернуть на Дон – повернули. Приказали бы дальше итти – пошли бы. Так и скажи адмиралу.

На том и кончился военный совет. Матвей Иванович отвесил всем поклон и вышел из палатки.

День был дождливый. Казак накинул на плечи Платова бурку и дал ему в руку нагайку, которая называлась «атаманкой». С места пустив коня в галоп, Платов поехал к своим бивуакам.

Донцы стояли под Данцигом точно так, как стояли сечевики в запорожских степях. Возы были поставлены в круг, за возами жевали жвачку волы, ржали жеребята. В котелках варился кулеш.

Серая пелена дождя нависла над Данцигом, глухие раскаты орудий доносились с моря.

«Дела! – подумал Платов. – Не дают осадных орудий больших калибров. Оно и понятно: каждый снаряд – двести пятьдесят рублей на наши ассигнации… Деньги жалеют, скареды, а крови нашей не жалеют».

Он был зол на англичан еще потому, что ошибся в сэре Роберте Вильсоне, которого по простоте души счел добрым малым, истинным другом русских людей и России… Но когда армия узнала о том, как низко и злобно клеветал Вильсон на фельдмаршала Кутузова, Платов возненавидел коварного «друга» русских.

У входа в палатку он остановился и поглядел в сторону Данцига. Небо над городом окрасилось заревом.

– Так и есть, – сердито сказал он, – английские зажигательные ракеты один пустой шум делают, а наши брандкугели город зажигают… А славно стреляют сухопутные батареи под командой морских офицеров!.. Лука! – развеселившись, крикнул Платов вестовому. – Сегодня будем барашка резать. Сладкой водки гданской не надо, в рот не возьму больше. Возьмешь моей, горчишной, полбочонка у старого хрыча на возу. Нынче у меня дорогой гость.

Дорогим гостем для Платова был Можайский. Он привез приказ Платову соединиться с главными силами действующей армии. Нынче вечером герцогу Вюртембергскому будет доложено об отзыве казаков Платова из-под Данцига. Платов вообразил себе лицо герцога, когда ему доложат эту новость, и ухмыльнулся. Он знал, как высоко ставят казаков пруссаки-союзники. Прусская пехота считала себя в безопасности, когда впереди стояли казачьи посты, – эти всегда знали и предупреждали о вылазках неприятеля. «Теперь попляшут», – не без удовольствия подумал Платов.

Откинув полу палатки и согнувшись, Платов вошел и увидел за столом Можайского. Придвинув фонарь, Можайский сидел над планом города Данцига.

– Доброе дело, – сказал Платов, снимая надетую через плечо ленту, – только не ко времени, господин поручик… Накрывай на стол, Лукашка! Дела такие, что самое время напиться.

Можайский лишь мельком видел прежде Платова и теперь с любопытством разглядывал атамана… Высокий, лысеющий лоб, черные с проседью волосы, стриженные в скобку, казацкие, спускающиеся к подбородку усы. Ростом Платов был высок, упирался в полотнище палатки. Бриллиантовая звезда и георгиевский крест второй степени на шее неожиданно сверкнули на простом, подпоясанном шарфом казачьем кафтане. Он был осанист и строен. Трудно было верить, что ему пошел уже седьмой десяток.

– Так-то, друг сердечный, – усаживаясь, сказал Платов, – нынешний год и славный и несчастный для меня. Помер у меня сын от горячки, дослужился до генерал-майора и помер. А так, кажись, не на что жаловаться. Пятьдесят лет назад поступил я на службу урядником казачьего войска, и было мне от роду четырнадцать годов… Вот полвека прошло, и я – граф Платов, атаман Всевеликого Войска Донского, кавалерию через плечо имею и пожалован усадьбой.

– Заслуженная честь, – серьезно сказал Можайский.

– Возьми в расчет, кто я был – простой казак, да еще старой веры, не никонианин, не табакур, – такой чести достиг. Ты говоришь – заслуженная честь. А знаешь, в чем моя главная заслуга? В том, что под Измаилом на военном совете у самого Александра Васильевича Суворова мне, младшему в чине, указано первому иметь суждение – штурмовать Измаил или отступить. И я первый сказал: штурм. А вот тебе и дело: половина нашего войска, штурмовавшего твердыню, были мои казаки… Иному покажется – казацкая хвастовня, ан нет! Ты вот с турками не воевал, а я тебе скажу – кто янычаров видал, тому ничего не страшно. Заголосят, завоют, идут на картечь, ровно слепые, а впереди у них муллы – кружатся, верещат, руками машут: «Алла! Алла!»… А то еще стих из корана истошным голосом кричат, называется у них тридцать седьмая сурра, ее над покойником читают, значит почитай себя, мусульман, уже на том свете. А Михайло Ларионыч нас выучил – выберите стрелков самых лучших и этих сумасшедших прежде всех выбейте. Турок и посмирнеет. И правда, турок хоть не христианская душа, а свое разумение имеет, каждому жить хочется… Конница турецкая хороша, арабские кони – загляденье, но и наша донская лошадь тоже себя покажет.

– Видел я табун, когда сюда ехал. Хороши кони!

– Это с Дона приведены. Поправить надо, худы телом. С дальней дороги отощали… Вот что, выбери себе лошадь, а то твой вороной тяжел больно, и то сказать – артиллерия.

– За что мне такой подарок, Матвей Иванович?..

– Ты мне добрую весть привез. Только вот что, любезный, не говори ты «конь». Не конь это, а лошадь. Конь – что? На коне и пашут, и дрова возят. А лошадь – это друг, товарищ боевой.

Тем временем казаки разостлали чистую скатерть и поставили оловянную посуду.

– Не легкая была моя служба, – продолжал Платов, – всякое бывало. Кто надо мною только не начальствовал, с Платоном Зубовым ходил под Дербент и на Каспий… Увидел Зубов горы Кавказские – устрашился громад и разом всю амбицию потерял. Жил я в походе в калмыцкой кибитке, охота в тех местах славная, ходил на лисиц, на кабанов, на барсов. Был со мной Денисов, Адриан Карпыч, нынче он на Дону наказным атаманом, умная голова и геройской души человек, французскому языку сам обучился. Адриан Карпыч в плен Костюшко забрал и почет ему оказал – пленник знаменитый, как же иначе?.. Да, мастер Адриан Карпыч на все руки. На Каспии ходили мы с ним на охоту, убили кабана дикого, пудов двадцать весу. Выпалил я первым и промазал. Редко со мной такое бывает. Мошкара, там в камышах ее тучи, глаза слепит, вот и промазал. Прет хабанище на меня, на счастье казак со мной, Назарка, заслонил. Кабан казаку ногу перебил, клык ровно бритва. Тут Адриан Карпыч выпалил из дедовской флинты кабану прямо в глаз… А казак лежит, до кибитки моей верст восемь. Жаль казака, он со мной под Измаилом был. Раздобыл Адриан Карпыч щепок, поставил ногу казаку в лубки, рубаху на ленты разорвал, обмотал, ну что твой лекарь! Тем кончилась охота. Задние ноги у кабана отрезали – побаловаться вареным окороком. Зову повара, спрашивает Адриан Карпыч: «Как будешь варить окорок?» И начал: «Сбей с кабана щетину, опали и выскреби почище. Возьми у меня в торбе перца толченого и зернистого, тмина, лаврового листа, изрежь луковицу в ломтики, положи цибулю целиком, маринуй в окороке суток четверо. А потом вынь все, что положено внутрь, оберни окорок в чистое полотенце и опутай нитками, положи в котел с рассолом, влей туда шесть бутылок вина белого, здешнего, столько же воды и вари семь часов. Гвоздика есть у меня в седельной сумке… Стой! – говорит, – я сам все сделаю». Слушаю его и дивлюсь, откуда человек поварскую науку знает… А заговори с ним про старые годы, он тебе скажет: казаки не те стали, за чинами гоняются. И то сказать, были мы простые казаки – стали дворяне, у простых казаков землю норовим оттягать. Другой раз есаул своего земляка в палки поставит. А для чего? Он свою вину в бою с себя снимет, свою амбицию имеет…

– Правда! – вырвалось у Можайского, – русский солдат первый в свете! За что его мучить!

Платов в упор взглянул на Можайского, точно кольнул зорким взглядом.

– Служили мы тогда, когда из десяти – девять в ученьи убивали, а десятого на племя оставляли. Ничего на свете я не боялся, ни пули, ни сабли, одного покойного государя Павла Петровича страшился. Что говорить, по милости его императорского величества полгода арестантский хлеб ел в Петропавловской крепости, в каземате.

– За что же вас в крепость?

– И смех и грех, ей-богу… Сказывали, будто донос пришел на меня царю, писали, будто я хотел увести донские полки на туретчину и будто за то султан мне два города турецких обещал и в паши хотел произвесть.

Пока Можайский размышлял об этом, Платов скинул кафтан, вымыл руки и, поудобнее усевшись на кожаных подушках, налил по большой чарке, затем, взяв с блюда стебель зеленого лука, ловко свернул его жгутом и, сунув в солонку, чокнулся с гостем и выпил.

– Лук зеленый, лучше нет закуски по весне. За сорок верст ездили, еле достали. Вот и Михайло Ларионович любил под лучок зеленый… Сколько жить осталось, столько буду помнить благодетеля моего, ему всем обязан, его память чту, узнав о кончине, плакал, как дитя малое. – В глазах Платова блеснула слеза.

– Учил нас уму-разуму: приучай людей к проворному беганью, пусть умеют подпалзывать скрытными местами, скрываться в ямах и впадинах, прятаться за камни, кусты и, укрывшись, стрелять. Э, да что я, право… Лука! – закричал во весь голос Платов. – Где ж барашек? Отведай, поручик, моей горчишной, – третьего дня это было, угощал англичанина, капитана фрегата, одну чарочку выпил, загрузнел головой и заснул…

– Капитан «Буцентавра»? Сэр Джордж Симпсон?

– А ты почем знаешь?

– В Лондоне встречал.

– Вот как! Ты и в Лондоне бывал? – Платов придвинулся и, пытливо глядя в глаза, допрашивал: – Скажи мне об англичанах. На море они горазды драться, а будут они на суше воевать? Или как в 809?

– Видал я в архивах Воронцова ноту государственного канцлера Румянцева, она пример твердости и нашего прямодушия, – задумчиво отвечал Можайский; подняв глаза вверх, он прочитал на память: – «Россия дважды бралась за оружие, но не добилась содействия, Россия не просила подкреплений, она просила только произвести военную диверсию. Англия в ответ на то ограничивалась ролью хладнокровной свидетельницы и в то же время снаряжала экспедиции в Египет и Буэнос-Айрес…»

– Ну, вот видишь! А нынче где порука, что не будет того же?..

– Нынче, я полагаю, придется им воевать.

– Думаешь? – пристально глядя на Можайского, спросил Платов.

– Они французам Булонского лагеря не простят. В театрах показывали пьесы с пожаром, разрушением Лондона и вторжением на британский остров… Англичане французских гренадер к себе в гости ожидали… А теперь много войска в Англии посажено на корабли и ждет своего часа. Дело к концу идет, большая игра, на столе большие куши… Сколько ж можно тянуть да торговаться…

– А не могут они с Бонапартом сговориться? Ты возьми в расчет: они, да австрийцы, да Бонапарт – сила… Тогда мы одни с пруссаками, а чего пруссаки стоят, мы знаем…

– А ведь вы – дипломат, граф… – усмехаясь, сказал Можайский.

«Все зависит от твердости нашей. Первое дело – твердость», – вспоминал он слова Семена Романовича…

Лицо Платова временами он видел как бы в тумане. Действительно, горчишная была хороша, но малость крепка.

– Да, что я, на самом деле! – вскричал Платов. – Какой я хозяин! Подлей горилки, Лука!

– Да не дает, бисова дитына, старик!

– Как так не дает? Как не дает?

– Говорит, мало горилки осталось, пусть гданскую пьют.

– Ах он, старый сыч! – вскричал Платов. – Сидит на возу, как пес на цепи, снегу у него зимой не выпросишь. Скажи, что атаман гневается, и барашка давай, самое время! Эх, годы, годы… Пока перемирие было, затеял я лечиться на Вальдейнских целительных водах, немцы ими хвалятся. Ну, что тебе скажу, – куда слабее кавказских вод, нету той пользы. Нет, друг сердечный, здоровья не купишь и не выпросишь. Что лучше молодости? Ну, будем здоровы!

Можайский был привычен к походным пирушкам, но все же, опасаясь захмелеть, приступил к главному. Он снова заговорил с Платовым о Фигнере. О том, что случилось с Фигнером, Платов, разумеется, знал.

– Сидел он у меня до зари, вот на том самом месте, где ты сидишь. Рассказал мне свою затею… – Матвей Иванович сокрушенно покачал головой. – Говорю ему, как другу: «Слушай, Александр Самойлович, хочешь, дам тебе полк, будешь у меня под началом. Что тебе по лесам хорониться? Правда, партизанское дело – святое дело, светлейший на вас полагался. Сам слышал: «Не токмо на родной земле – партизаны на Эльбе и Одере еще пригодятся». А он, Александр Самойлович, и говорит: «Раз так, то мне ничего другого не нужно». Проводили его мои казаки. Рассказывают, вышел он к ним, едва узнали, – как нищий какой, в рубище. Довели его до аванпостов. Он им и говорит: «Ну, не поминайте лихом, атаману низкий поклон, жив буду – свидимся». И пропал, как кошка, в кустах… Лазутчики из города пришли, доложили, будто французы схватили некоего итальянца и держат в цитадели и говорят, будто тот итальянец и есть Фигнер. Не знаю, он ли, не он, но ежели бы не так было, объявился бы наш Александр Самойлович. Ведь уж третья неделя пошла. Жаль, если пропадет. Я и жену его, Ольгу Михайловну, знаю, крепко он ее любит, но отечество – более всего, для отечества не жалеет ни семьи, ни жизни… А тебе в Данциг ходить незачем. Бог поможет, воротится.

Они выпили за то, чтобы Фигнер был цел и невредим, потом за русское войско, потом за кавалерию, за казачество, за артиллерию, поскольку гость был артиллерийский офицер, потом, чтобы не обидеть пехоту, выпили и за нее, многострадальную и доблестную… Все, о чем говорилось дальше, затмилось в памяти Можайского. Откуда-то появились песенники, грянули песню, потом была лихая пляска. Еще помнил он, что палатка была полна людей, что Платов оставлял его у себя и шутя уговаривал:

– Пойдешь со мной в поход, в Вестфалию, я давно до них, мародеров, добираюсь. В самую Францию пойдем походом, там, говорят, папу римского Бонапарт держит под замком. А мы папу римского украдем, отвезем на Дон и по старой вере окрестим! Так, господа полковники? Вот обозлится Бонапарт: платовские казаки римского папу украли!

И он закатился зычным хохотом, мигнул песенникам, и снова грянула удалая, с посвистом, казачья песня.

18

Курт фон Гейсмар сидел на простом табурете под низкими сводами подземного зала цитадели Бишофсберга в Данциге.

По другую сторону грубого, необструганного стола сидел полковник Антуан Моле. Он был высок, строен. Гейсмара немного пугал его взгляд, то ласковый, то угрюмый. Поглаживая светлые шелковистые усы, полковник Моле слушал светскую болтовню барона Гейсмара:

– …Его высочество вице-король Евгений дважды приглашал меня на охоту, я много раз бывал на великолепных празднествах у князя Талейрана, однажды разделил с его светлостью партию в вист. Могу назвать среди моих высоких друзей герцога Отрантского…

Брови полковника Моле чуть дрогнули, – титул герцога Отрантского носил бывший министр полиции Жозеф Фуше, – но он не сказал ни слова и только поглаживал и завивал кончики белокурых усов. Гейсмар продолжал с таким снисходительным видом, точно беседа шла в театральном зале, но одна неотвязная мысль мучила барона: где он видел этого красивого и вежливого полковника?

– Вы тогда имели честь состоять на австрийской службе? – полюбопытствовал Моле.

– В те времена? Я состоял при посольстве для особых поручений. Князь Шварценберг иногда пользовался моими услугами, вернее – моими связями в свете.

– Но вы оказывали услуги и нам? – щурясь и потягиваясь в кресле, сказал полковник.

Он точно убаюкивал собеседника своими мягкими жестами, всем своим благодушно-счастливым видом, потом вдруг показывал зубы и когти, и это тревожило Гейсмара.

– Услуги? Да, я оказывал услуги, господин полковник… но только как личный друг герцога Отрантского.

– Почему же вы пожелали перейти на русскую службу? Вы изволили сказать на первом допросе, что из Вены направились в штаб русского главнокомандующего.

– У меня поместье в Лифляндии… Я русский подданный и вызвал неудовольствие русских властей. Чтобы сохранить поместье, я был вынужден предложить императору свои услуги. У меня не было другого выхода.

– Это досадно, – с участием проговорил Моле, – мы состоим в войне с Россией, вы подданный враждебной Франции державы, и… – он вздохнул, – к моему огорчению и досаде, я должен считать вас пленником… Но прошу верить…

– Действительно досадно, – стараясь говорить спокойно, произнес Гейсмар, – но вы не должны забывать, что я был связан с австрийской тайной службой. Барон Гагер, полицей-президент Вены, – один из моих интимных друзей…

– Вы продолжаете оказывать услуги Австрии? – любопытствовал Моле, глядя ясным и невинным взором на Гейсмара.

– Да, как доброжелатель и друг… Император Франц – тесть императора Наполеона, Австрия – друг и союзник Франции, таким образом я как бы служу Франции, я ваш союзник, мой дорогой полковник… – добродушно улыбаясь, говорил Гейсмар. Между тем по-прежнему его мучила одна мысль: «Где я видел этого человека? Он не молод, ему не меньше сорока лет… Где я мог его видеть?»

– Значит, вы состоите на тайной службе у Австрии? Давно ли вы путешествуете, барон? Не меньше двух-трех недель, я полагаю?

– Да, если не считать моего пребывания в Данциге.

Моле ласково улыбнулся и, чуть наклонившись к Гейсмару, как бы с сожалением сказал:

– Все это время вы пользуетесь нашим гостеприимством… в цитадели. Значит, вы не знаете о том, что Австрия перестала быть союзником Франции и объявила нам войну. – Он продолжал по-прежнему в духе светской, непринужденной беседы: – Вена – прекрасный город, мне не случалось там бывать, но, говорят, это второй после Парижа приятнейший город Европы. Помню, год назад произошла странная история: секретарь нашего посольства Боттон подвергся грубым оскорблениям, и эту историю связывали с именем барона Гейсмара…

Гейсмар молчал. Вот откуда шла опасность.

– Все это в прошлом, – наконец сказал он. – Я доказал свою преданность интересам Франции и императора… Я докажу ее еще раз. Я был гостем бывшего русского главнокомандующего графа Витгенштейна в главной квартире. Я имел возможность знать некоторые секреты, и я могу быть вам полезен, я могу быть полезен генералу Раппу. Я извиняю вас, полковник: есть вещи, которые не может понять человек, стоящий далеко от государственных дел…

Он замолчал, встретив яростный, полный ненависти взгляд полковника Антуана Моле.

– Это вы в 1792 жили на бульваре Мальзерб и бежали в ту самую ночь, когда за вами пришли из Комитета общественного спасения? Вы или не вы? Это вы жили на улице Риволи в доме графини Дампьер в 1810 и оказывали услуги англичанам? Вы или не вы?

Моле ударил кулаком по столу. Лоск светского человека, гвардейца-аристократа на службе Наполеона, мгновенно слетел с него. «Какой-нибудь парикмахер, портной, плебей, которого революция сделала полковником!» – подумал Гейсмар.

Он нашел в себе силы, чтобы сказать снисходительно, как бы извиняя горячность полковника:

– Вы тратите время на разговоры со мной, полковник, между тем я знаю и могу это доказать, что русские послали в Данциг одного из самых ловких своих лазутчиков, я узнал об этом в штабе Витгенштейна…

– И этими сказками вы хотите купить себе жизнь!.. Капрал!

Со скрипом открылась дверь, и Гейсмар увидел силуэт конвоира.

– В каземат!.. – и полковник Моле сделал жест, точно отбросив в сторону жалкую ветошь.

Когда Гейсмара увели, полковник Моле несколько времени неподвижно сидел в кресле, поглаживая шелковистые усы. Лицо его сразу осунулось, пожелтело и приняло выражение усталости. Он вздохнул, придвинул к себе бумаги, но у него рябило в глазах. Положив руки на стол, он склонил голову.

Дремота охватила полковника. Ему мерещилась Луара, медленно текущие прозрачные воды и маленький городок Амбуаз на берегу, и он, деревенский мальчик, стоит у ворот замка, из замка выходит человек в розовом с серебром кафтане. Он трубит в рог, и тотчас слышится лай гончих… Потом уже нет ни замка, ни рва, по полю мчится босоногий мальчуган, за ним гонятся собаки, и откуда-то издали слышится зычный хохот…

Моле вздрогнул и открыл глаза. Перед ним стоял старик в вытертом зеленом мундире. Пустой рукав был приколот к груди. Старик обошел стол, поднял опрокинутый табурет и сел на него.

– Ты говорил с его слугой? – спросил Моле.

– Никакого толку. Верный пес – и только. Я видел твоего немца. Наглая каналья, но, мне кажется, он растерян.

Моле улыбнулся – усталость прошла. Как мало ему нужно! Полчаса сна – и силы вернулись.

– Я говорил тебе, что это он. Он ушел из моих рук в 1792. И в 1810. Теперь не уйдет.

Он потянул к себе бумаги, пробежал взглядом списки арестованных.

– Малагамба… – прочел он вслух. – Негоциант из Милана.

– Ты его хотел отпустить?

Моле откинулся в кресло и задумался.

– Нет. Мы посадим его в башню якорных мастеров.

– Рапп недоволен нами, – сказал старик, – он говорит, что мы с тобой дураки, что город полон русских лазутчиков…

– Молчи, Лафон! Все идет к чёрту! В конце концов, дело в том, чтобы умереть как солдат и оставить после себя меньше врагов!

И, схватив саблю и кивер, Моле вышел.