Текст книги "Безнадёжный"

Автор книги: Лев Тугарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 2

Всего через месяц ожидания мне становится хуже.

Я не знаю, сколько мне осталось. Не знаю даже, доживу ли до своей операции. Подходящее мне сердце может никогда не найтись. У меня нет никаких точных сведений, только отчаянная надежда. Надежда успеть, догнать. Впрыгнуть в уходящий поезд…

Я чувствую, как моё время понемногу истекает. Подобранные врачами лекарства мало помогают. Мне больно, да и страшновато, чего уж скрывать.

Я отчаянно желаю жить.

Если подходящее сердце всё же не успеют найти, что я запомню о своей жизни? Как сидел в больницах, играл в онлайн-игрушки, пропускал школу, да и всё, пожалуй… Я даже не влюблялся, что уж там говорить о приключениях, вечеринках, пьянках, поездках куда-либо и подобных вещах. Если подходящее сердце всё же не успеют найти, то мне хотелось бы успеть за оставшееся время сделать хоть что-то. Отправиться на долгую прогулку, прокатиться на велосипеде, поплавать в предштормовом осеннем море…

Но я ничего не могу. У меня просто не хватает сил. Не хватает сил даже выйти из дома. Грудная клетка часто вздымается, воздуха не хватает, ладони потеют и меня бьёт озноб. Мне постоянно больно, у меня отдышка и тремор, и потому мне остаётся лишь мечтать. Мечтать о том, чтобы всё это закончилось, и не важно, в какую сторону, не важно, в смерть или в выздоровление, но закончилось.

Вскоре меня забирают в больницу, ставят капельницы, возят на процедуры, слегка облегчая состояние. Но не настолько, чтобы я мог выйти отсюда на своих ногах.

Мама, видя мои мучения, смиряется с моим решением по пересадке, так как очевидно, что без пересадки я погибну в любом случае, а пересадка подарит мне шанс. Хоть маленький, но всё же шанс.

Да, определённо: мама, видя мои мучения, смиряется с моим решением по пересадке, и обещает поддержать меня на всех этапах. Будь её воля, она бы без колебаний отдала мне своё собственное сердце. Тем более, что органы от родственников приживаются надёжнее и лучше. Но я никогда не согласился бы на такую жертву, мне не нужна жизнь с постоянным чувством вины и сожалении о невосполнимой потере. К счастью, медицина никогда не пойдёт на то, чтобы забирать важнейший орган у здорового человека ради сомнительного шанса помочь человеку больному.

У меня «плохой период» не только в физическом плане. Привычное уже жизнелюбие и оптимизм дают сбой, я чувствую себя усталым, раздражительным и, к тому же, ужасно маюсь от безделья.

Я лежу в своей палате со смартфоном в руках, и мысленно благословляю человека, придумавшего недорогой и быстрый мобильный интернет. Теперь мне даже не нужно пытаться вызнать пароль от вай-фая. Не могу и представить, что делал бы без телефона и интернета. Наверное, совершенно сошёл бы с ума. Он помогает отвлечься, и хоть как-то разнообразить моё немудрёное времяпровождение.

От нечего делать листаю новостную группу в социальной сети, пробегаю глазами по одному из сообщений.

«Клуб горного туризма с прискорбием сообщает, что наш комрад Алан Корсаков серьезно пострадал на северном склоне Эльбруса. Причины и подробности пока неизвестны. Просим неравнодушных оказать посильную материальную помощь, а так же моральную поддержку его семье».

Я и понятия не имею, почему группа «горного туризма» оказалась в моей новостной ленте. Но всё же щёлкаю по ссылке и перехожу на новостной источник.

«На Эльбрусе серьезно пострадал молодой мужчина. Его на вертолёте доставили в больницу Тырныауза, оказали всю возможную срочную помощь, но все усилия оказались тщетны: зафиксирована смерть мозга и подтверждено вегетативное состояние. В данный момент его жизнь поддерживают аппараты ИВЛ. Родственники открыли срочный сбор средств, и надеются переправить его в больницу города Сочи, где имеется более профессиональное оборудование, где лучшие светила медицины продолжат борьбу за жизнь и здоровье пациента».

Сам не знаю зачем, ищу имя и фамилию пациента в этой же социальной сети. Алан – известный в узких кругах турист, с множеством подписчиков в «Инстаграме», поэтому его страничка выпадает чуть ли не первой в поиске.

Чуть позже натыкаюсь на группу, тут самую, по сбору средств.

Тут опубликованы последние новости о его состоянии, и выдержки из новостных статей.

«Алина Корсакова, жена Алана, планирует отключение своего мужа от аппаратов жизнеобеспечения. Мать и отец пострадавшего не ожидавшие от неё такого решения, выступают категорически против. Но Алина утверждает, что в личном разговоре с ней, Алан ясно давал понять: в случае несчастья он не хотел бы лежать в состоянии «овоща», а предпочёл бы уйти быстро и без мучений».

Моё бедное, измученное сердце сжимается и стонет. Да, я прекрасно понимаю эту девушку. Перед ней сейчас стоит самое тяжёлое решение в её жизни, и она достаточно сильна, чтобы его принять. Я тоже не хотел бы лежать на кровати, недвижимый и беспомощный, ходить под себя, и не помнить даже собственного имени. Почему-то я уверен, что эта девушка любит своего Алана и не желает ему смерти. Но она понимает: то, что осталось от него – лишь оболочка. Он не осознаёт себя, не мыслит, ничего не помнит. Он уже не является той сильной личностью, которой был раньше. А в том, что он силён, я не сомневаюсь. Ведь пошёл же он на Эльбрус. Это занятие не для слабаков… Но, если честно, в мотивации таких походов я ничего не понимаю. Может быть, они затеваются только ради приключений, может, ради просмотра красивых видов, может, ради вызова самому себе… а может, для всего этого разом. В любом случае, походы – не моя история, и мне остаётся лишь смотреть со стороны и сочувствовать этой семье.

«Безнадёжный» – мой взгляд выцепляет это слово среди нагромождений текста, и глазам вдруг становится больно. Алан Корсаков – безнадёжен. Прямо как я сам.

Сам не знаю зачем, вступаю в группу помощи. Наверное, слишком задела меня данная история, и хочется быть в курсе свежих новостей.

А новости и впрямь появляются очень скоро.

«Жена Алана Корсакова подписывает необходимые бумаги, подтверждая своё намерение пожертвовать его органы нуждающимся людям».

Моя рука сама собой тянется к груди.

Кожа над рёбрами вдруг принимается невыносимо чесаться. Мне хочется разодрать её ногтями, засунуть руку внутрь тела, вытащить слабое, плохонькое сердце, смахнуть с него пыль и копоть, и заменить новым, молодым, здоровым, энергичным.

Сейчас я, как никогда остро чувствую и обиду, и волнение и злость.

Моя душа и характер, неспокойные и жаждущие приключений, любящие жизнь, заперты в слабом, болезненном теле. Моя болезнь мешает мне жить. Она, словно клетка, а в этой клетке сидит молодая, активная и дикая птичка. В этой клетке сижу я. И это крайне неуютное и мучительное ощущение.

«Алан Корсаков много раз говорил, что хотел бы завещать свои органы науке, а тело – медицине. Но просто не успел оформить своё желание официально. Однако, его мать и отец категорически не согласны с тем, чтоб над его телом «надругались» и «разобрали на детали». Однако, мнение жены в этом вопросы первостепенно».

Да, определённо, родители настроены категорично. Но их можно понять: их любимый, единственный ребёнок застрял на пороге между жизнью и смертью. Они не знают, больно ему, или он ничего не чувствует, понимает ли он что-нибудь, или пребывает в небытии. Они хотят для него самого лучшего, и не могут поверить, что такой сильный и здоровый человек в одночасье превратился в недвижное, беспомощное тело, опутанное проводами.

А жадные до сенсаций безжалостные журналисты умудрились взять интервью у этих потерянных, горюющих людей. Мой палец снова кликает по ссылке, и я принимаюсь читать.

«– Они поженились всего за несколько месяцев до этого треклятого похода, – говорит мать Алана, Лидия Корсакова. – Я не хочу, чтобы чужая женщина распоряжалась жизнью нашего сына. Конечно, мы будем судиться за возможность оставить его на аппаратах ИВЛ. И надеемся, что вскоре ему станет лучше.

– Понимаете ли вы, что в случае Алана наступила социальная смерть, а именно стойкое вегетативное состояние, афалический синдром?

– Да. Но мы продолжаем надеяться.

– Реагирует ли он на обращённую к нему речь, на смену обстановки?

– Увы, нет. Говоря простыми словами, мозговые клетки погибли. Но мы настаиваем на том, что смерть нашего мальчика может произойти только в случае божественного вмешательства, а не от решения его жёнушки! Я изначально была против отношений, и конечно, против их свадьбы. Всегда знала, что эта его Алинка злая, равнодушная, стервозная. Себе на уме. Детей не хотела, хотя возраст уже подходит. Зато увлекалась спортом. Наверное, тем и зацепила его. Вообще, она не такая, как нормальные домашние девочки, которых я ему советовала. Я предупреждала его. Говорила, что она доведёт его до беды. И вот, оказалась права.

– Прошу вас, не плачьте. Желаю вам сил в этой борьбе и надеюсь на наилучший исход. Благодарю за интервью.

Новостной портал «Горный туризм» продолжит наблюдение за ситуацией».

Я с трудом сглатываю. Благодаря слишком яркому воображению я четко вижу всё, что происходит в этой семье. Трагедия, разыгрывающаяся прямо перед моими глазами, царапает сердце.

И зачем эти ребята пошли в такой сложный и опасный поход? Уж я бы, наверное, нашел себе развлечение поинтереснее и притом более безопасное. Если бы был здоров.

«Дело Алана Корсакова готово для отправки в суд. Он до сих пор находится на аппаратах жизнеобеспечения, тогда как его жена стремится избавить его от этой горькой участи. Увы, выздоровление, и даже просто выход из комы в его случае невозможны. Но родители пострадавшего настаивают на том, что их религиозные чувства не позволяют им вмешиваться в естественный ход событий и принимать решение, которое приведёт к окончательной смерти их сына».

«Жена пострадавшего туриста готова пойти в суд ради того, чтобы позволить ему умереть».

«Мать Алана Корсакова запускает петицию под названием «Живи, Алан!»

«Под петицией матери Алана подписалось уже более трёхсот человек, однако сайт с петицией является любительским, и подписи не являются законным основанием, которое может быть рассмотрено в суде».

Я прекрасно понимаю обе стороны конфликта. Мама Алана страшно горюет, и борется по мере сил, в меру своего понимания и своих убеждений. Жена Алана горюет не меньше, а возможно, даже больше, потому что явно была душевно близка ему, знала его секреты, помнит его мнения и пожелания. Она просто пытается проявить уважение к его чувствам, и отдать дань его собственной силе, и потому тоже борется, но не только за свои убеждения, но и за убеждения мужа. Мне жаль всех участников, жаль и самого Алана, и, прижимая руки к груди, чтобы не дать сердцу выскочить из груди, я продолжаю читать.

«В группу памяти Алана вступило уже пятьсот участников. Многие из них жертвуют деньги на счёт его родителей, тем самым внося свою лепту в оплату многочисленных медицинских счетов».

«Врачи настаивают на отключении Алана от аппаратов жизнеобеспечения».

«Алану Корсакову становится хуже. Перелом позвоночника и травма головы, полученные вследствие несчастного случая, привели к полному параличу. Травмы слишком серьёзны, и не подлежат восстановлению. Операцию назначить невозможно, так как он с вероятностью в 85% не перенесёт её. Родители Алана по-прежнему выступают против отключения от аппаратов жизнеобеспечения, однако их мнение вряд ли имеет законные основания».

«Дело разрешилось само. Суд отменен в связи с естественной кончиной Алана».

«Ночью г-ну Корсакову стало хуже, оторвался тромб. Сделать врачи ничего не могли».

«Алан Корсаков умер. Семья собирает деньги на транспортировку тела в Москву».

«Камрады туристы, предлагаем почтить память Алана в нашем стиле».

«Роговица, сердце и часть печени Алана Корсакова будут пересажены нуждающимся. За органами уже вылетел медицинский вертолёт. В скорейший срок они будут доставлены по месту назначения, и смогут изменить жизнь трёх людей».

***

Я прихожу в себя в палате реанимации. Вокруг меня стоят несколько врачей, которых я хорошо знаю, и один доктор, серьёзный и седовласый, которого я вижу в первый раз.

– Нашлось для тебя сердце, мальчик, – говорит он, и ободряюще улыбается. – Привезли издалека, с Кавказа. Будешь, значит, горный орёл.

– Мне сделают операцию? – я с трудом облизываю пересохшие губы, и сам не верю в свои слова. Их звучание слишком нереально. Но мне в ответ кивают.

Я, заходясь от страха и восторга, с трудом выдавливаю новый вопрос: – Сердце… чьё?

– Это секрет, дорогой мой… Врачебная тайна. Не положено тебе этого знать, – вздыхает врач. – Через два года, если семья донора захочет, можешь узнать его имя. Но только зачем это тебе? Главное же результат. А ну-ка, давай сюда руку. Поставлю тебе физраствор и будем готовиться к операции. Тут дело не терпит отлагательств.

Неужели? Неужели дождался?

Я стучу зубами и дрожу от волнения. Адреналин течёт по моим венам быстрее, чем физраствор.

Мне не нужно допытываться, кто мой донор. Мне кажется, я и так это знаю.

Да нет, я абсолютно в этом уверен.

Доктор ясно сказал, что сердце для меня везут с Кавказа. Именно там находится та-самая-больница. Именно там погиб тот-самый-парень. Именно там разыгралась та невероятная, невыносимая драма, которая разрушила жизнь и Алана, его жены, и его родителей. Но в то же время мою жизнь она не только не разрушит, но и изменит к лучшему.

Неужели и правда именно мне подошло его сердце?

Совпадение? А не слишком ли невероятное? Всё это очень, очень странно. Чертовки странно. Небывало, безумно странно.

Новое сердце.

Оно миновало длинную очередь людей, в том числе людей, заплативших за операцию огромные деньги. Оно отправилось ко мне, просто потому, что мы совпали, и по резус-фактору, и по гисто-совместимости, и по целому перечню других данных. Оно отправилось ко мне, благодаря моей молодости, высокому шансу приживаемости и высокому шансу на успех.

Оно отправилось ко мне, через половину дня после того, как я прочитал сообщение о смерти Алана. Оно отправилось ко мне, через пару часов после того, как мне стало хуже вплоть до потери сознания.

Снова совпадение? А не слишком ли невероятное?

Но я ещё и понятия не имею, что с этой самой первой странности на меня постепенно начнут сыпаться и другие, куда как более безумные.

***

Врачи внимательно рассматривают мой рентген и анализы крови, обсуждают что-то, спорят, но почти не нервничают. Чего, конечно, нельзя сказать обо мне.

Но мои эмоциональные ощущения в данный момент мало кого интересуют.

И правильно: ведь самое сложное и ответственное дело предстоит сейчас не мне, а докторам. Им десять часов придётся простоять на ногах, и не только стоять, а выполнять мелкие и сложные манипуляции. Я получу наркоз, вырублюсь, буду «лежать и не отсвечивать», тогда как они будут вскрывать мою грудную клетку, пилить рёбра, отсоединять моё старое, слабое сердце, заменять его на другое, откачивать кровь, следить за давлением, да чёрт знает, чего ещё… Я мысленно отдаю им дань уважения и желаю удачи в этой работе. Пусть у них всё получится.

Меня раздевают догола, кладут на каталку, и везут в операционную. От волнения меня бросает в холодный пот, и мне кажется, что ткань под моей спиной полностью пропитывается неприятной, липкой влагой. Если меня помыли дезинфицирующим раствором, пока я был в отключке, то все старания пошли прахом.

Я закрываю глаза и вижу перед собой то-самое-лицо с фотографии из той-самой-группы в социальной сети. Алан Корсаков. Молодой парень, лет двадцати семи, в обнимку с симпатичной невысокой девушкой, счастливо улыбающийся. На фоне Эльбруса. И это его последняя фотография.

Неужели своей смертью он спасёт меня?

Я обязан выжить и выздороветь. Просто обязан. И ради него, и ради его жены. Чтобы тот страшный случай и все те мучения, которые ей пришлось вынести, не были напрасными.

И чтобы сердце Алана продолжало жить, пусть и в чужом теле. Точнее, в моём.

Меня перекладывают на операционный стол.

Я тихонечко попискиваю от ужаса, нетерпения и чёрт знает каких ещё чувств. Они перемешиваются и падают на меня лавиной. Сердце так сильно стучит, что я невольно опасаюсь: вдруг оно не справится, и откажет в последний момент?

К моему пальцу прикрепляют пищалку, которая отслеживает давление и пульс, вводят успокоительные лекарства, и напор сердца понемногу стихает. Мозги работают уже не так чётко. Я осматриваюсь вокруг, но вижу всё сквозь неприятный, зыбкий туман.

Рядом ставят бокс с новеньким сердцем. В данный момент оно подсоединено к специальному аппарату, который заставляет сердце сокращаться – так оно сможет ещё некоторое время просуществовать вне тела. Но когда мои сосуды пришьют к нему, то его будет заставлять биться не аппарат, а моя собственная кровь. Оно обретёт новую жизнь. Как и я сам.

Молодой анестезиолог шутит со мной, рассказывает что-то, но я не могу сосредоточиться и не понимаю ни слова.

Глаза болят, но нет сил поднять руку и потереть веки. Едва хватает сил закрыть их, чтобы не видеть над собой яркую лампу. К моему лицу приближается кислородная маска, но я уже не чувствую и не слышу, как она начинает работать. Поддаюсь сну, тяжёлому, как цементная плита, и проваливаюсь в ничто.

***

Итак, странности продолжаются.

Большую часть времени я сплю, накачанный различными лекарствами, и вижу во сне Эльбрус.

До этих странных снов я очень смутно представлял себе даже внешний вид самой горы, не то, что окружающих её территорий. (С географией у меня всегда было туго). Но теперь я вижу её чётко и ясно. Я будто сам нахожусь на одном из перевалов, задираю голову, напрягаю зрение… Эльбрус прямо здесь, передо мной, совсем близко, что я вижу даже провалы в снежном насте, едва присыпанные снегом каменные уступы. Его двухголовая, плавная вершинка поблёскивает, освещаясь лучами рассветного солнца.

И в этом сне я чувствую и вдохновение, и любовь, и желание… Желание узнавать новое, жить, идти вперёд, видеть что-то прекрасное, расти… Желание взобраться на эту вершину и взглянуть с неё на все эти красивейшие долины. Почувствовать ледяной, суровый ветер, бьющий в лицо, впитать в себя его силу и побороться с ним, выстоять. Суметь. Сделать то, чего боялся. Сделать то, что не смог.

В этом сне я иду вперед, нацепив огромную горнолыжную маску, надев профессиональный жёсткий пуховик, я даже чувствую на своих плечах тяжеленный рюкзак, чувствую сопротивление своего тела, волнение, усталость, боль,… но всё равно иду, чтобы преодолеть всё это, и победить всё, победить себя.

***

Я «просыпаюсь» понемногу. Чувства сильно приглушены, я почти не ощущаю дыхательную трубку в своём горле. Силюсь приоткрыть глаза хотя бы немного, но это действие почему-то оказывается слишком сложным для меня.

Наверняка наркоз ещё продолжает действовать, потому что нет никакой боли.

– Высокая вероятность смерти в течение первых тридцати дней, – слышу я голос своего профессора.

Я представляю себе, как рядом с ним толкутся его интерны, внимающие каждому слову с почти благоговейным восторгом.

А может, доктор говорит это медсестре, или вовсе, самому себе. Пока я этого не могу знать.

Конечно, он думает, что я, обколотый препаратами и уставший от боли и испытаний, нахожусь в сонном забытье. По сути, так оно и есть. Но всё же какая-то жалкая часть меня ещё способна слышать (как через беруши) и анализировать (как пятилетний ребёнок).

Значит, я имею повышенный шанс отъехать в течение следующего месяца?

Пытаюсь сжать кулак и нахмуриться, но импульсы из мозга, пробегая по телу, теряются как раз на уровне груди.

– Иммунодепрессанты. Нужно подобрать точно дозированную дозу препаратов… Комбинацию из двух или трёх… Учитывается масса тела, рост, состояние, личная реакция организма…, – слышу я части сложных фраз, но мозги по-прежнему не соглашаются на полноценный их анализ.

– Гисто-совместимость хорошая, именно потому для пересадки выбрали именно Льва. Донорский орган очень качественный, такое бывает редко. Прежний владелец сердца укреплял его физическими упражнениями и здоровым образом жизни. Исходя из этого, прогноз относительно неплох. Но загадывать наперёд нельзя, слишком много деталей.

– Но есть и отрицательные стороны. Реципиент имеет ослабленный организм. Следует внимательнейшим образом следить за его состоянием.

– Возможно послеоперационное инфекционное заражение…

Я снова начинаю задрёмывать, и перестаю слышать обсуждающий меня голос.

Должно быть, проходит несколько часов.

Ко мне снова подходят врачи, и на сей раз мне хватает сил разлепить ресницы и окинуть их благодарным, но всё же измученным и мутноватым взглядом.

К щекам приливает кровь, их неприятно пощипывает. Я даже слегка потею, то ли от повышенной температуры, то ли от внезапного приступа волнения.

Я пробую глубоко вдохнуть и выдохнуть, борясь с подступающей тошнотой и начинающейся, неприятной болью, идущей из глубины грудины.

Я пробую услышать своё новое (принадлежавшее ранее другому человеку) сердце, но вместо его стука слышу только звон и гул в собственной голове.

Мысль о том, что мне заменили орган, не желает укладываться в сознании, всеми силами продолжает будоражить воображение, и я сам себе не верю. Может, я нахожусь в коме, и всё это мне только кажется? Однако на фантазии воспалённого рассудка моё состояние всё-таки не похоже. Просто потому, что вокруг меня слишком много суеты.

Врачи просят меня перевернуться с боку на бок, потом дают надуть специальный мячик.

С трудом, но я всё же умудряюсь выполнить данное упражнение, на что получаю одобрительное восклицание. А мои руки за одно мгновение вдруг осознают, что страшно устали, и не в силах держать неподъёмный и неприятный груз, разжимаются и роняют мяч.

Голоса понемногу начинают теряться во тьме. Меня будто накрывают огромной снежной периной. Боли я не чувствую. Не чувствую вообще ничего.

– У него аритмия… Возможно, внутреннее кровотечение. Интерны, шаг назад. Зовите лечащего врача. Срочно, давай…

***

Мне ужасно, просто невыносимо сложно. И больно. И плохо.

Моё (и в то же время, всё-таки чужое) сердце сучит громко, и чуть чаще, чем следует, и звук его эхом разносится по каждому из рёбер.

Я до сих пор нахожусь в реанимации, и это вызывает определённые опасения: если не переводят в палату, значит, что-то идёт не так.

К счастью, последний услышанный мною факт, про внутреннее кровотечение, не оказал существенного влияния. То ли кровотечение быстро купировали, то ли оно прошло само, то ли и вовсе мне всё послышалось. Меня не вскрывали повторно, не откачивали кровь, не устраняли «протечку». Но и без этого мне приходится туго.

Я валяюсь пластом, не в силах даже тихонечко подвывать от боли, хотя общее состояние и настрой требуют этого крайне категорично. Добрая и внимательная медсестричка исправно подкалывает мне обезболивающие, пытается поддержать и успокоить, а я лишь облизываю пересохшие губы, и прикрываю глаза.

– Имя у тебя какое… подходящее. Лев. С таким «храбрым» именем и ты сам должен быть храбрым. Держись, – слышу я её высокий голосок, в котором от природы слышится с вопросительные интонации, даже в восклицательном предложении.

Внутри меня ворочается что-то странное; это и недовольство, и усталость, и непонимание, и злость. А до кучи, из-за всего этого я чувствую себя крайне неблагодарным, и мучаюсь виной. Люди столько сделали для меня, и продолжают делать, я просто не имею права давать своей усталости столько воли. Да и откуда она взялась, усталость эта? Я же ничего, ну прям вообще ничего не делал. Если только перенёс сложнейшую операцию.

Моя кровать-каталка устроена на кровати у окна, и я мучаюсь не только от постоянной фоновой боли и неприятной ломоты в теле, но и от сквозняка, дующего мне на лицо и шею. Но у меня нет сил двинуться, чтобы поправить одеяло или отвернуться. Нет сил даже на то, чтобы попросить кого-то заткнуть эту треклятую щель.

Я знаю, что люди заболевают не из-за холода и не из-за сквозняков, а из-за вирусов, которые подхватывают от других людей. В моём сквозняке вирусов нет, врачи ко мне подходят только в масках и перчатках, то есть все предосторожности скрупулёзно соблюдены,… но через пару дней инфекция всё-таки откуда-то подбирается ко мне.

Опять же, на моё счастье, это не воспаление раны, не краснуха и даже не грипп. Простое ОРВИ. «Простое» только для обычного, физически сильного человека. Для меня же это – полный, кромешный, абсолютный кошмар.

Меня потряхивает от кашля, и сразу за кашлем всё тело простреливает глубокой, невероятной болью, – словно к самому сердцу цепляют оголённые провода и бьют его всполохами тока. Внутри всё горит, будто залитое вулканической лавой. Сдержать кашель я не в силах, и во время приступов удаётся лишь прижимать к груди подушку, утыкаться в неё лицом, кашлять сквозь слёзы и проклинать тот день, когда сел за баранку этого… точнее, тот день, когда умудрился подцепить кашель от привидения.

Мне снова и снова колют обезболивающие, ставят капельницы и лечат развившуюся сразу после пересадки простуду. Катетер на обеих руках становится привычной деталью, почти неотъемлемой частью моего тела.

Всякий раз, когда меня пытаются усадить и влить немного супа в рот, я с трудом подавляю головокружение, и с ещё большим трудом подавляю рвотный рефлекс, но всё же не отказываюсь ни от еды, ни от дальнейших попыток. Я знаю, что пища должна придать мне сил, и без неё я точно очень быстро склею ласты, просто из-за отсутствия должных ресурсов. И жертва Алана, и его храброй жены, и старания врачей – всё это пойдёт прахом, если я сдамся.

Поэтому я подавляю назревающие в душе протесты и усталость, и стараюсь бороться.

И в итоге я оказываюсь крепче, чем думали врачи, и крепче, чем я сам думал.

Через пару дней антибиотики справляются, инфекция понемногу отступает.

Теперь профессор, заходящий ко мне при обходе, улыбается чуть более расслабленно и благодушно.

И я, чуть отойдя от своего мерзкого состояния, немного прихожу в себя, плохое настроение и злость сдуваются и истаивают, и я начинаю улыбаться, благодарить врачей, санитарок и медсестёр. Я даже в силах поговорить с мамой, даже посмеяться вместе с ней с её странного вида, в медицинской маске, шапочке и халате.

Конечно, у меня всё ещё очень много проблем, мне всё ещё очень неприятно и больно. Но всё же я уже могу ясно осознать один факт: самый страшный кризис позади. И это не может не радовать.

***

– Восстановительный период после такой операции – минимум полгода, – говорит мой седовласый хирург.

Я уже знаю, что он прилетел ко мне из Москвы на спецрейсе. Действительно, только ради меня и ради этой операции. Такая вот у него командировка…

Я уже знаю, что благотворительный фонд оплатил транспортировку сердца из маленькой кавказской больницы сюда, в Сочи.

Я так же знаю, что моё лечение встало безумного дорого, и государству, и фонду. Меня немного мучает и совесть, и сожаление, будто я не достоин таких жертв, таких стараний, таких финансовых вливаний. Поэтому даю себе твёрдое обещание: если когда-нибудь разбогатею, то обязательно внесу в честные благотворительные организации свою лепту. Но деньги это всего лишь деньги. Куда дороже моё выздоровление встало семьё Алана, его родителям и жене. Они по-разному восприняли эту трагедию, по-разному отреагировали, но одинаково глубоко страдают.

И их я тоже мечтаю хоть как-то поддержать, хоть как-то отблагодарить. На сей раз не с помощью материальной помощи, а с помощью участия своей души.

Но для начала мне нужно прийти в себя, и хотя бы начать самостоятельно вставать с кровати…

Принимая препараты, подавляющие иммунитет, я крайне уязвим для всевозможных инфекций. Так как я уже перенёс одну и чуть не умер, врачи берегут меня особенно сильно.

В том крыле больницы, где я нахожусь, нет пациентов с инфекционными заболеваниями, но от того же ОРЗ или ОРВИ никто не застрахован, да и начало этих заболеваний может проходить скрыто, и поэтому меня не пускают даже в коридор, чтобы не встретиться там с чихающим или кашляющим пациентом или гостем.

Но у меня и нет желания где-то гулять. Я всё ещё ощущаю чудовищную слабость и постоянную фоновую боль почти во всём теле.

Зато у меня уже хватает сил на то, чтобы самостоятельно добраться до туалета; и это хорошо, ведь катетер и санитарные утки – штуки непринятые и даже в какой-то мере унизительные. Я понимаю, что абсолютно всем людям необходимо справлять естественные надобности, так устроена физиология, и ничего постыдного в этом нет, но всё равно нервничал и стеснялся, когда санитарные сёстры помогали мне в этих делах.

Я уже видел шрам на своей груди. Он идёт снизу вверх, прямо посередине, от первого ребра до последнего. Кожа скреплена специальными скобками, и смотрится всё это странно, и даже немного страшновато. К тому же, он неприятно побаливает и будто даже зудит, где-то в самой глубине. По цвету он не такой уж и яркий, как я представлял собой накануне, а в будущем, как мне сказали, и вовсе поблёкнет, сравнится по цвету с основным тоном кожи.

Но честно сказать, наличие шрама совершенно не беспокоит и не трогает меня. Никаких комплексов и стеснения я не приобретаю. Да и странно было бы комплексовать по такому поводу. Что там какой-то шрам, если я получил Жизнь!

Жизнь. Целую жизнь, огромную, невероятную прорву возможностей, для получения опыта, приключений, для общения, работы и учёбы, для всего того быта, который наполняет собой каждый обычный день, и для всего того из-ряда-вон, что я могу получить, благодаря своему характеру.

***

Проходит ещё несколько дней.

Я послушно занимаюсь дыхательной гимнастикой, делаю специальную щадящую разминку, питаюсь по строжайшей диете без единого срыва. Всё ради того, чтобы поскорее выбраться отсюда. Я ужасно, ужасно устал.

«Верни мне мою жизнь обратно».

Меня всё больше злит моя болезнь.

Мне хочется показать болезни средний палец. Мне хочется ударить её по лицу. Мне хочется закричать на неё, высказать все проклятия, все свои соображения на счёт несправедливости бытия, сообщить о своей чудовищной усталости от этого всего… Я хочу перечислить, чего именно был лишён по её вине. И пунктов пугающе, просто невероятно много. Я упустил всё. Абсолютно всё. Всю свою жизнь до этого самого момента.

И я прилагаю все силы, чтобы бороться с болезнью. Я ни пяди не уступаю слабости, я безжалостно выдёргиваю себя с кровати и хожу от двери до окна, а потом и по коридору (стараясь держаться подальше от всех людей, как возможных переносчиков инфекции), я с точностью до минуты пью выписанные для меня препараты. Я специально подкашливаю каждые пять-десять минут, чтобы тренировать и сердце, и лёгкие. Я выполняю все до единого предписания, меня хвалят, поддерживают, удивляются моей «силе духа». Да и я, признаться, собой доволен, и вдохновлён на дальнейшие действия.