Текст книги "Иметь и не потерять"

Автор книги: Лев Трутнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– А материалы где берешь? – Иван, щурясь, глядел на брата.

– Выписывают мне из брака и отходов, и за деньги, между прочим.

– Знаем мы эти отходы, и что под ними кроется.

– А я не лезу куда не надо. Не моя там головная боль – начальство правит дело.

– Ну давай, давай гони стружку под чужой карман.

– Я и свой не забываю. – Митька хмурился. Навал брата на его доходное хобби был ему не по нутру. Тем более, что подобное повторялось едва ли ни каждый раз при их очередных встречах.

– Ты из-за этой мебели людей перестал видеть, и меня с матерью в том числе, – не отступал от своих мнений Иван.

– Говори, да не заговаривайся. – Митька почти физически ощутил, как в душу стала натекать некая горечь, и добавил: – Нет бы помочь в деле, посоветовать да поддержать – только соли всякий раз на болячку сыплешь.

– Я тебе советовал – ты много слушал?

– Тогда нет, а теперь, может быть, и послушал бы, да ты сразу вздыбился, как тот скакун в намете.

В голосе брата Иван уловил истинную жалобу и, чтобы не обострять разговор – день у них был особенный – сказал примирительно:

– Ладно, проехали. Давай лучше покурим да помыслим о вечере.

– Чего о нем мыслить – там все готово. – Поняв, что неприятный для него спор кончился, Митька притулился к палисаднику, прикрыл глаза, пряча их от солнца, и, как бы между прочим, спросил:

– А ты чего не заходишь ко мне, когда бываешь в городе?

Иван покосился на Митькину «Волгу», стоявшую у ограды, и полез в карман за пачкой сигарет.

– Я в нем бываю раз в год, и то день-два от силы. Пока туда-сюда крутнешься – и назад надо. Да, честно сказать, и не тянет меня в твои хоромы. К тому же мы всем кагалом туда приезжаем, не хочется от своих отрываться.

– Ну и на том спасибо. – Митька потянулся к лопате. – А я-то думал, что тебе хоть иногда хочется повидать брата.

– Иногда хочется. – Иван поглядел, как Митька снова начал ворочать снег, и сердце у него и вовсе отошло. – Пошли-ка в дом, чего нам тут травить друг другу души.

Митька уловил перемену в настроении брата и кивнул:

– Иди, я до конца откопаю ворота – машину надо загнать в ограду…

3

Мужики гуртились на крыльце, дымили сигаретами, вглядываясь в серые сумерки, наплывающие со стороны леса. Говорили мало и рассеянно. Женщины, наоборот, вели бойкую беседу в избе, рассматривая Галинины наряды. Их голоса хорошо были слышны из-за дверей.

– Не останови, так до утра просудачат о тряпках, – сказал Митька и щелчком забросил окурок далеко в снег. – Вот натура, только бы им наряды.

– Затоковали, – отозвался и Паша Демин. – Еще мужикам косточки не перебирают, стесняются, знают, что слышим их, а то бы вовсе про все забыли.

– Чего вы хотите: бабы. Хлебом не корми, а дай им лясы поточить, – вставил свое дед Кузьма.

Иван промолчал, а Андрей Кузин не осудил женщин:

– Пусть потешат душу. Они работают больше нашего. Им и поговорить как следует некогда.

– Это у кого как, – не согласился Митька.

– Я про деревенских говорю…

Дверь приоткрылась, и Дарья крикнула:

– Давайте, мужики, к столу.

Сразу все оживились, заговорили вперебой, задвигались.

– Ты, Володя, садись в угол святой, под икону, – распоряжалась Дарья. – И Юрика с собой бери. Митя да Иван со своими женами тоже к ним…

Пили неторопливо, степенно…

– Ну и нажарила ты, теть Даша, – напарила, пальчики оближешь, – похвалил закуску Паша Демин, – где только такое мясо сохранила.

– Не домашнее это – Митя из города привез. – Дарья моталась от кути к столу, стараясь угодить гостям, присаживалась на краешек скамейки, выпивала чуток.

– С рынка? – спросил Паша у Митьки.

– Ешь, Паша, ешь, не отравишься. – Митька смеялся и чаще других прикладывался к стакану. – На рынке теперь шаром покати, а про магазины и говорить не стоит – пусто. Достукались в долбаной перестройке до ручки, загнали народ в продуктовый тупик…

Все внимательно слушали Митьку, не перебивая. Это потом, после третьей или четвертой чарки, разговоры покатятся, зашумят за столом, выплеснут накипевшее, а пока слушали.

Водка стояла на столе вольно, но, по обычаю, ее разливал по стаканам Иван как старший в доме, хотя не было ничего зазорного, если кто-нибудь и сам тянулся к бутылке.

– Ну и красивый у тебя Володька, – шептала Дарье Тася Кузина, жена Андрея, – вылитый артист. Повезет же кому-то. – Она вздохнула, перевела взгляд на Андрея. Маленький крепыш Андрей внешностью не мог похвастаться, и белотелая, стройная Таисья не один раз выговаривала ему, что они не пара. Вышла за него Тася не по любви и не по расчету. Просто в деревне не густо было с женихами, а возраст подпирал. Но Андрей был человеком смирным, работал за троих, жил по-крестьянски крепко и расчетливо. Троих детей настрогал, а сам, как сел за рычаги трактора после службы в армии, так и не уходил. И каждый год, в посевную или в осеннюю страду, Андрей был среди лучших в совхозе. Его хвалило начальство, уважали сельчане, а с Иваном он дружил едва ли ни с детства…

– Повезет, если не попадется какая-нибудь привередливая, – отозвалась Дарья, – а то будет из него веревочки вить – характер-то у него мягкий.

– Да за него любая пойдет…

– Не в красоте счастье, – ввернула свое Аксинья.

– Скоро, Мить, и я себе машину куплю, – ершился Демин. – Пусть не такую, как у тебя, – поменьше, но новую. Директор совхоза обещал решить этот вопрос.

– Зачем она тебе? – Митька смотрел с насмешкой. – Коров будешь на ней пасти.

– А для куражу, я что – хуже других?

– Ну-ну, купишь, если будешь так с деньгами жаться, – вмешался в разговор Иван. Он только краснел от водки да потирал лоб по привычке.

Паша погрозил ему пальцем.

Как-то осенью Иван возвращался с охоты поздно. Стояла глухая ночь, и даже огоньков не было видно на улице, лишь одинокий фонарь высвечивал исковерканный тракторами отрезок дороги да угол магазина. Проходя мимо Пашиной избы, Иван заметил узкую полоску света, пробивавщуюся через щелку в ставне. «Рассохлись, видно, доски, – подумал он мельком, – а то Паша плотно все подгоняет…» Что заставило Ивана перелезть через изгородь палисадника, не ведомо. Только, когда он прильнул глазом к щели, – обомлел: Паша и его жена Лизавета сидели в ночном белье за кухонным столом. Перед ними лежали бумажные деньги, собранные в пачки по цвету. Пачки были высокие, ровные, а вокруг них стояли столбиками монеты. И у Паши, и у его жены лица были какие-то отрешенные, бледные. Ивана охватил безудержный смех. Он шарахнулся из палисадника, но заметил, что свет в избе Деминых потух.

Потом он спросил Пашу один на один:

– В чулки кладете?

Тот сразу все понял, отвел глаза.

– А, это ты, значит, под окошком шарился. Зайди, как-нибудь, успокой Лизку, а то она места себе не находит – думает, что кто-то чужой подсмотрел, как мы деньги считали…

Паша работал скотником и вместе с Иваном увлекался охотой. Отношения у них были приятельские, добрые.

– Сыграй что-нибудь, Ваня, – попросила Таисья, – хватит вам разговоры вести.

Иван не стал отнекиваться, взял поданную Нюрой гармонь и растянул меха.

 
Здесь на этой скамье
Не встречаю я больше рассветов.
Только сердцем своим
Я тебя постоянно зову…
 

Все притихли, а Нюра опустила голову: Иван пел эту песню редко, под особый настрой, и она знала, кого зовет его сердце.

 
Я тебя не виню,
Нелегко ждать солдата три года…
 

Аксинья утирала глаза концом фартука. И Дарья потупилась.

– Давай лучше плясовую! – снова крикнула Таисья, когда Иван, склонив голову, свел меха, и первой заторопилась из-за стола.

* * *

Разошлись далеко за полночь. Проводив гостей, Дарья с невестками стала прибирать в доме, а братья вышли на крыльцо покурить.

Сырая и тихая ночь окутала деревню и, если бы не белизна снега, в двух шагах ничего бы не разглядеть. Тускло и слабо мерцали звезды, и разогретые хмельным братья не чувствовали холода.

– Простынете – не одетые! – крикнула им Дарья.

– Мы ненадолго, – отозвался Иван, закуривая, и, помедлив, спросил у Володьки: – Какие у тебя планы на жизнь?

Володька не курил и вышел с братьями на крыльцо за компанию. Он привалился плечом к прохладному косяку и спокойно произнес:

– Пока никаких. Скорее всего, учиться пойду в институт, на вечернее отделение.

– Понятно, только почему на вечернее?

– А на одну стипендию не протянешь – придется работать.

– Да уж ясно, – ввяз в разговор Митька.

Иван повернулся к нему:

– Вот и давай – будем помогать брату чем можем.

Тот хмыкнул:

– Ты же меня коришь за мебель, а с одной зарплаты какая помощь.

Иван выпустил струйку дыма, помедлил, обдумывая ответ, но Володька опередил его:

– Благодарствую за проявленную заботу, только я сам о себе позабочусь – пойду баранку крутить, нравится мне это, а у вас свои семьи, свои заботы.

– Я уже беседовал насчет тебя с Алексеем Гавриловичем, как только узнал о твоем близком приезде, – заявил вдруг Митька. – У него сейчас шофер временный, не ахти какой. Понравишься – будешь как сыр в масле. И квартиру он тебе может сделать сразу, как только засобираешься жениться.

Володька рассмеялся.

– Я ведь не женщина, чтобы нравиться.

– Не в этом смысле сказано, – слегка обиделся Митька, – о поведении и работе.

– А кто такой Алексей Гаврилович? – погасил Иван зарождавшийся спор братьев.

– Директор мебельной фабрики. Мужик стоящий. Я ему квартиру деревом отделал по специальному заказу – он мне вот эту машину выбил. – Митька кивнул на «Волгу», стоявшую в ограде. Кооператив небольшой организовал, где я сейчас и работаю.

– Жук, видно, порядочный этот твой Алексей Гаврилович, – Иван отогнал рукой дым от лица. – Наверняка он тебе и материалы на мебель гонит.

Митька кинул свою сигарету в снег, и она, описав красную дугу, затухла с легким шипением.

– Гребет, конечно, под себя, – не стал он спорить, – но и нас не обижает. А Вовке чего надо? Его дело – баранка: отвез – привез, чисто и не пыльно, и спроса никакого.

– Заманчиво, – ответил за Володьку Иван, – но надо с матерью посоветоваться. У нее свои планы насчет Володьки.

– Раз учиться решил, то какие могут быть планы в деревне, – возразил Митька. – Самое правильное дело.

– Никто за меня не будет решать, где и что мне делать! – твердо произнес Володька. – Даже матушка…

Глава 2

1

Оттесняя коней от загона, Иван увидел среди доярок, торопившихся на дойку, Дусю Храмцову, и давняя, привычная, как заноза, боль засаднила в груди, тело налилось неотвратимым жаром, который он испытывал не раз. Перед глазами у него поплыл теплый летний день, березы в клейких листьях, ярко зеленая трава, цветы и Дуся в нарядном платье. «Ждать будешь?» – приглушая волнение, спросил тогда Иван.

Она, ничего не сказав, крепко обняла его и поцеловала.

Потом другой день представился Ивану, пасмурный, сугробистый. Он встал поздно после вечеринки, устроенной по случаю его возвращения из армии, и вышел на улицу подышать свежим воздухом, людей посмотреть, себя показать. Брел Иван без цели вдоль улицы, и у магазина столкнулся с Дусей. Он растерялся на миг: не мог ни слова сказать, ни тронуться с места. И тут на крыльцо выкатился Мишка Храмцов, ее муж, и Дуся кинулась мимо.

– Здорово, Вань. – Храмцов протянул ему руку. – Отслужил?

Иван, не ответив, прошел мимо.

Про Дусю ему сказали еще по приезде, а неладное Иван почувствовал в армии, когда на второй год перестала она отвечать на его письма.

– Знаешь, сынок, – говорила Ивану мать, – вертелся около нее Храмцов долго, но Дуся держалась, хотя и не отталкивала его. А Храмцов хитрый: подарочки, разговоры и обещания всякие, тут машину купил, дом новый поднял, и не устояла она перед соблазном…

Иван все же поймал тогда Дусю в темноте, после дойки, схватил, прикрывая рот. Обмякла она, на шею кинулась, целовать начала…

Вспомнилась ему и жаркая изба Деминых. На лавках, у стенок, ребята и девчата. Идет игра в фантики. Хитрый Паша наказывает Дусю за ошибку в игре.

– Ваньку Тулупа целуй! – кричит он. – Ваньку!

Ивану дух захватывает. Он замирает, видит Дусины глаза, широкие, открытые, и молневой ожег ее твердых и горячих губ. У него даже в голове зазвенело, прокатилась по всему телу тугая волна дрожи.

– Вот это приложилась! – выкрикнул кто-то. – Тулуп даже загорелся до ушей.

– Гляди, кабы он потом не свернулся, как лист лопуха на солнце…

По правилам игры, назначенный поцелуй мог быть и в щеку, а Дуся сыграла на этом. И стыдно было Ивану до перехвата горла, и медово-сладко в груди…

«Один раз шагнул ни туда, куда надо, – торопя лошадь, жег мысли Иван, – и теперь до конца дней буду играться в воспоминания. Увести ее надо было тогда, сразу, как пришел из армии, плюнуть на обиду и всякие разговоры…»

Кони фыркали и теснились, обходя разводья подмерзших луж. Иван отчетливо слышал, как тоненько звенел и лопался лед в ямках, как дружно стучали копыта на проплешинах луга, и торопил табун. Он гнал их туда, где на приозерных пашнях остались одонки овсяных скирд, к самой Лушкиной гриве.

Грива эта, с редкими вековыми березами, дикой вишней и малиной была любимым местом камышинцев. Никогда не паханная, не топтаная скотом, она имела обширные покосы, ягодные и грибные места, ковровые поляны ярких цветов… Сжатое с трех сторон озером, грива по окаему постоянно выбиралась утками и всякой луговой живностью для гнездования. С накатом лета и почти до августа наполнялась она боем перепелов, трескотней коростелей, свистом погонышей, что осветляло души камышинцев, волей или неволей слушавших эту гармонию природы. Не раз из-за Лушкиной гривы разгорался сыр-бор: находились умники – предлагали распахать ее и засеять пшеницей. Но деревня вставала против этих намерений и выигрывала. Даже районное начальство не решалось гнуть свое против дружного протеста сельчан. Только последний управляющий Дровенюк, под давлением партийного руководства, решился послать туда мощный трактор, да Андрей Кузин отказался ковырять плугом заветное место. Дело дошло до исполкома и райкома. После долгих споров и прикидок послали в область бумаги с просьбой отвести Лушкину гриву под совхозную зону отдыха. Документы ушли, да так и застряли где-то…

Иван отпустил своего коня и подошел к широкой протаявшей луже. Сквозь чистую снеговую воду видно было каждую былинку на ее дне, каждый листочек, и грустно стало Ивану, детство вспомнилось…

Брел он в охвате весеннего восторга, любуясь степным размахом и слушая торжество яркого дня. Над его головой кружил белобрюхий куличок-травник, тревожась о своем гнезде, и у Ивана, тогда Ванятки, в ушах звенело и от его тоненького теньканья и от шумов, долетающих с приозерья. Дальше и дальше манила его за собой беспокойная птица, и вдруг тревожный зов перекрыл все звуки:

– Вань-ша-а-а! Иди домой-ой!

Он оглянулся и увидел Андрейку Кузина, бегущего к разливу, и сразу понял: случилось что-то особенное, раз его и в лугах разыскали.

– Айда быстрее! Отец твой умирает!

В ушах тогда зашумело – Иван будто стукнулся затылком о землю, перед глазами пошли какие-то круги, и ослепительный свет майского дня будто пожелтел. Оглушенный и ничего не видящий, кроме застекленных бликами луж и блеклой травы под ногами, кинулся он прямиком в деревню.

Отец лежал на старой кровати. Легкое одеяло свисало цветным концом на пол.

Мать, сидя на табуретке, глядела безучастными глазами на стенку, а подле нее взъерошенным воробушком жался Митька. Один несмышленыш Володька бубнил что-то, играя в углу комнаты железками.

Голова отца запрокинулась, отчего шея, с большим и острым кадыком, казалась неимоверно длинной. Он повернулся, медленно отыскал глазами Ивана. Его сухая рука поднялась, дрогнули пальцы.

Иван кинулся, схватил эту холодную руку и осторожно положил на кровать. Но отец, силясь подняться, закашлялся, и вдруг густая, почти черная кровь полилась по его щетинистому подбородку.

– Лежи ты, ради христа! – заголосила мать, удерживая его. Быстро и ловко сняла она полотенце с изголовья кровати и принялась вытирать побелевшие отцовские губы.

Иван испугался и отцовской немощи, и необычной крови и стоял, не двигаясь.

– Умираю, сынок, – сипло, с присвистом в груди, проговорил отец. – За хозяина будь. Не обижай мать и братьев… – Он еще что-то хотел сказать, но только беззвучно открывал и закрывал рот, хватая воздух. Глаза его вдруг уперлись в потолок и остановились, тело дернулось, изогнулось, мелкая дрожь прошла по нему, и все…

– А-а-а-а-а! – закричала мать не своим голосом, валясь на отца, и, не сознавая еще случившегося, Иван тоже заорал тонко, взахлеб, высвобождаясь из-под тяжелой отцовской руки…

На краю поля показалось стадо коров. Иван очнулся от жутких воспоминаний, прошел к ближней кучке соломы и присел на ее высохшую под жарким солнцем сторону. «Паша гонит, – узнал Иван пастуха. – Как чует, что я здесь. – Он вытянул ноги и поднял лицо к небу. Оно было глубоким и чистым. Яркие краски восхода широко расцвечивали окаем. – Развеселит хоть, – подумалось Ивану. – Паша любит заумные разговоры вести…»

Тот заметил его и наддал коню хода, объезжая топкую лощину. Сидел он на лошади мешковато, низко клонясь к гриве. Подъехав почти впритык, Паша лихо спрыгнул, не дожидаясь, когда конь совсем остановится, и крикнул с веселостью в голосе:

– Здоров не пасешь коров! Загораешь, елкин кот! – Он закинул повод уздечки на холку коня и махнул рукой: пасись, мол.

– Загораю. – Веселый Пашин настрой потянул Ивана на ту же ноту. – А ты в циркачи метишь, прыгаешь прямо на ходу! Ноги свернуть не боишься?

Паша осклабился, показывая ровные зубы.

– Этого Воронка трудно разогнать, а разгонишь – не остановить, что тот автомобиль без тормозов. Выстоялся за зиму. – Он упал на солому рядом с Иваном.

– Спасибо скажи, что я ему по блату лишнюю пригоршню овса подкидывал.

– С получки рассчитаюсь, – понял Паша намек-шутку.

– С тебя дождешься. Небось и едите-то с Лизой по разу в день.

Паша хмыкнул.

– Ну ты даешь, елкин кот! Чего бы это мы один раз ели? Мы хотя и не сорим деньгами, а в еде себя не обежаем. Вон посмотри в сумке. – Паша кивнул в сторону коня – у луки седла была привязана брезентовая сумка.

Иван лишь добродушно улыбнулся.

– Я все хочу тебя спросить, по-дружески, без обиды, почему вы с Лизой детей не заводите? Мы же с тобой почти ровесники. Степашке моему уже скоро семь будет, а у тебя все еще тихо в доме.

Паша сморщился, как от боли.

– Так ты когда женился, елкин кот? Сразу после армии! А я еще бегал по вечеркам в то время.

– Бегал и добегался. Ты же с Андреевой сестрой дружился. Ждала она тебя из армии, а ты не в тот плес погребся.

Паша отвернулся. После двух лет супружеской жизни Лиза ошарашила его заявлением, что у нее не будет детей. С тех пор и начал Паша проклинать тот день, когда на свадьбе у друга в Еремеевке – соседнем селе, познакомился с Лизой. Обстоятельства сложились так, что отступать Паше было некуда. Да он и не шибко хотел, уж больно прытко окрутила его Лиза. Как говорится, захватила любовью с первого взгляда. Тут еще в разладе был Паша с подругой – Ниной Кузиной, и махнул рукой – была не была. Только позже он понял, что совершил судьбоносный промах. Лиза незаметно подмяла и подчинила мягкого, слабохарактерного Пашу. Ко всему прочему она до страсти, почти патологически, любила деньги. Любила их по-своему, по-особому: оберегала и копила, считая каждую копейку…

– Нинка-то вон четверых родила Максимову, – продолжал тот же настрой Иван. – А ты, как перст.

– Ты тоже с Дуськой Храмцовой с детства по лопухам бегал, – защищался Паша. – А что вышло? И сейчас на нее косяка давишь.

Иван прижмурился.

– У меня другая статья, и деньги я в чулок не складываю.

– Деньги, деньги! Дались они тебе, елкин кот! – Паша силился сдержать раздражение. – Подожди, Нюра еще повернет тебе шею не в ту сторону. Если уже не повернула…

«Ничего в деревне не утаишь, – без зла подумал Иван. – Да и как утаить, если любая баба язык свой не может держать – трепанется где-нибудь в горячке, а сарафанное радио подхватит, и вот уже про тебя всем и все известно, вытирай сопли, глотай слюну…»

– Ты бы вот лучше покумекал, к чему мы идем. – Уловив в коротком молчании Ивана слабину, попытался перевести разговор в иное русло Паша. – В городе, говорят, кооперативы какие-то пошли частные, деньгу в свой карман загребают. Лизка мне о них все мозги искрутила. Давай, говорит, что-нибудь здесь придумаем. А что у нас придумаешь, кроме коровьих хвостов, и как?

– Толком и я о тех кооперативах ничего не знаю, – не стал хитрить Иван. – Пытался у Митьки выяснить – так он сам в тумане, работает вроде по столярному делу, зарплату получает и дальше никуда не лезет. Любопытной, говорит, Варваре – нос оторвали.

– И оторвут, – согласился Паша, – раз деньга зашелестела перед глазами. Совсем недавно за такие дела в каталажку тащили, а теперь – на тебе, двигай куда хочешь. Воруй, мошенничай. Живи – не тужи. Там, говорят, в верхах, разброд и суматоха, а нас тут прижимают и прижимают. Я вот не только за сохранность стада отвечаю, но и за удои, за жирность молока, за кислотность и еще не знаю за что. Станешь получать зарплату и прослезишься – всякие высчеты ее едва ли не наполовину съедают.

– Эх, Паша, зарплата, деньги – мелочовка, хотя и нужная, – потянул свои мысли Иван. – Сдается мне, что вся эта перестройка сметет не только нас, но и всю страну. Вон и главный руководитель перелицевался – стал президентом, а это уже что-то не наше, заграничное. К чему бы это? Жили более-менее сносно, и на тебе – лови журавля в небе.

– Но ты уж слишком широко размахнулся, – не поддержал его Паша, – союз-то, поется, нерушимый. Такого «веника», чтобы его вымести, нету. А что касается главного погонялы, так перелицовывай его звание, не перелицовывай – все одно для нас – царь. Так было и так будет, чтобы там ни случилось. Иначе снова начнем стрелять друг друга. Я вот одного не пойму: ну, есть у нас слабина и промахи, неувязки. Разве нельзя их выправить, если по-деловому, с умом подойти? Их там, в политбюро, больше десятка числится. Собрались бы дружно, по-свойски, как толковые мужики, и прикинули, где эти самые неувязки в завале – как от них избавиться, и наверняка бы нашли ходы-выходы. А то затеяли какую-то вражду между собой, всех трясет.

– Тебе бы, Паша, не скотину пасти, а где-нибудь в партийных начальниках тереться, – со смешком осадил слишком рассудительного друга Иван.

– А что, елкин кот, и потерся бы, будь грамотешки больше. – Паша хотел еще что-то добавить, но в этот момент с озера донесся далекий выстрел, и он осекся.

– Показалось, или пальнул кто-то? – Иван привстал на локоть, вглядываясь в не такое далекое «море» камышей. Солнце рассыпало по ним яркие блики, высвечивая синие лоскуты глухих плес.

А Паша вскочил:

– Был выстрел. Я четко слышал. Залез кто-то, елкин кот, в озеро и шлепает уток. Вот тебе и запрет на весеннюю охоту. О стране языки чешем, а в своем «хлеву» разобраться не можем. У тебя же «корки» общественного инспектора есть – давай заарканим этого браконьера.

Иван покачал головой, тоже вставая с пригретого места.

– Больно ты шустрый. Наверняка это «битый волк», и его в камышах так просто не достать. Он про то знает и будет палить без всякого стопора. – И, как бы подтверждая его слова, с озера вновь донесся четкий и быстрый дублет.

– Сейчас не достанем, а как с озера выходить будет! – горячился Паша. – На другую сторону, через плывуны, ему хода нет – мерзлые они еще, со льдом. Только в наш угол он и двинется.

Иван оглядывал береговые плесы, знакомые с детства.

– Мыслишь ты, Паша, верно, да мыслить – одно, а сделать – другое. Он там может быть и не один.

– Ну и что? Прощать, что ли? Волку понравится – так снова залезет в наши места, а нам с тобой какая будет охота осенью в обстрелянных плесах?

Взгляд Ивана тонул в бескрайности озерного росплеска, и он прикидывал: кто бы мог так нагло охотиться в запретное время?

– Это наверняка не деревенские, – как бы про себя, произнес он. – Районные или из города. Наши ухари, если и отважатся на такую охоту, так пальнут пару раз – и домой.

– Ясно, что кто-то из блатных развлекается, – поддержал предположения Паша. – Такие законники, как стреляли, когда вздумается и кого придется – так и будут стрелять. Их надо сажать в одно место с ворами – тогда, может, что-то и сдвинется. Ты вот егозился с базой отдыха для сельчан, бумаги писал, а директор совхоза все целится Лушкину гриву распахать.

– Пусть целится – мы снова ее защищать всей деревней поднимемся. Тем более что теперь никому неизвестно, как все повернется с этим «новым мышлением». Давай-ка вот поваляемся еще с часок, – предложил Иван, – да будем решать, как того наглого стрелка застопорить…

Ощутимо припекало солнце. Потекли от ближнего леса терпкие запахи пробуждавшихся от зимнего оцепенения деревьев. Утихли птицы. Одни жаворонки все журчали тонкими переливами непрерывного пения.

Улавливая до душевной дрожи знакомые звуки и запахи набирающей силу весны, Иван все обдумывал, как бы выследить того охотника, что так нагло залез в озеро в запретное время? Выследить и сделать так, чтобы браконьер не успел ни скрыться, ни оказать сопротивления…

Зимой, в прошлом году, он столкнулся с тремя такими «охотниками», и ему пришлось убираться от них с душевной горечью. Тогда он пошел в лес за лозняком для плетения мордушек и услышал частые выстрелы в ивняковом отъеме, неподалеку. А когда выбрался из кустарника, то увидел троих мужиков на округлой поляне, явно расположившихся перекусить.

Двое, сидевшие спиной к Ивану, оглянулись, – вероятно, тот, что стоял лицом к лесу, сказал им про него. Особого беспокойства охотники не проявили. «Неужели промазали? – подумал тогда Иван. – Вряд ли, следы их лыж прошли точно поперек хода косуль. А где же добыча?» – Он окинул привал быстрым взглядом и заметил рядом с поваленным деревом рюкзаки, а за ними белый полог, кинутый вроде бы без всякого порядка на снег, и понял – добыча там.

Охотники закусывали, в ногах у одного из них стояла бутылка – явно со спиртным, на примитивном столике виднелось съестное.

– Здравствуйте, мужики! – спокойно произнес Иван, подходя ближе.

Те переглянулись.

– Здоров, здоров. – В его сторону повернулся самый крупный из них, с круглым, как бы надутым, лицом, щуря и без того узкие глаза. – Гостей мы вроде не звали. – Он жевал, часто работая челюстями.

– Точно, не звали. – Иван поправил топор за поясом. – Сам явился, на вашу пальбу.

– И что скажешь?

– По каким это законам охотитесь на косуль?

– А ты кто такой, чтобы про законы печься? – повернулся к нему тот, что держал между колен ружье.

– Общественный охотинспектор из Камышинки, если угодно.

– Велика шишка. – Крупнолиций усмехнулся. – Ну и что дальше?

– Дальше бы хотелось посмотреть ваши документы на право охоты. Лицензию.

– Может, тебе еще свидетельство о браке показать? – съязвил худоватый, сжимающий ногами бутылку с яркой этикеткой.

– О браке – без надобности, а вот о праве на браконьерство, – сыграл однокоренными слова Иван, – хотелось бы увидеть.

– Катись-ка ты, мужик, домой по-доброму, – посоветовал высокий с рюмкой в руке.

– А то что? – Иван осознавал, что дальше – больше: разговор может принять нежелательный оборот, и прикинул: «С тремя не справлюсь. А этот, с ружьем, еще и заряд может всадить в мягкое место. Позже скажет, что в целях защиты…»

– Немаленький, понимаешь – мараться никому не хочется. – Узкоглазый встал. Он был ростом с Ивана и не менее широкий.

– Ладно! – сквозь зубы процедил Иван. – Гора с горой не сходится.

– Катись, катись! – Высокий махнул крупной рукой – А то Борька у нас горячий – будешь потом целый год дробинки из жопы выковыривать…

– Ну что, последим, – отрываясь от воспоминаний, обернулся Иван к Паше, когда выстрелы в озере прекратились. – Выбираться этот стрелок уже должен – полчаса молчит.

– Давай, давай! – Паша бодренько вскинулся. – Разомнемся – пока наша скотина пасется и никуда не лезет.

– Ты у Большого рукава побудь, – предложил Иван, – а я к Дальней протоке добегу. Если что заметишь – посвистишь, и я подам знак при надобности…

Обогнув первый сухой островок камыша, Иван почувствовал запах нагретых на солнце старых стеблей, болотной тины и воды и увидел узкую протоку, уходящую в глубь тростниковых зарослей. Он остановился, послушал и, ничего не уловив, полез в эти заросли. Ломаный ветром и снежными вьюгами камыш напоминал спутанные волосы какого-то гиганта и ощутимо цеплялся за сапоги и одежду. Отойдя от берега метров на двадцать, Иван огляделся. «Осенью здесь на перелете Андрей Кузин стоял, где-то должна быть его сидушка». – Он прошел чуть в сторону и увидел воткнутый в няшу кол с дощечкой наверху. Присев на нее, Иван стал ждать непонятного охотника, прислушиваясь к озерным шорохам и вздохам.

Время текло томительно. Казалось, что жаркий день, так быстро и рьяно начавшийся, остановился на одной точке и больше никогда с нее не сдвинется. «Неужели этот наглый стрелок ушел на другую сторону озера?! – стал беспокоиться Иван и почти тотчас услышал легкий стук шеста о борт деревянной лодки. – Кажется, я зря нервничал – крадется волчина». – Он соскочил с дощечки и увидел в камышах человека, движущегося осторожно, с остановками и оглядкой. Одетый в маскировочный костюм, он был почти не заметен среди желтых зарослей. «Хитрый и осторожный хват, – отметил Иван, напрягаясь всем телом. – Ишь, как поглядывает!»

Осмотрев в бинокль поле перед озером и, видимо, убедившись, что в нем никого нет, мужик вышел на протоку, к тропе. Ни ружья, ни дичи у него с собой не было. Лицо его показалось Ивану знакомым. Где-то он уже видел и эту одутловатость щек, и массивную, почти круглую, фигуру. «Так это ж козлятник прошлогодний! – сразу всплыл перед мысленным взором Ивана тот зимний привал браконьеров, пославших его на три буквы. – Вот и свиделись, как я и говорил, – с удовлетворением отметил он. – Круглая земля-то…»

Когда «охотник» скрылся за береговым урезом камыша, Иван тихо вышел из своего укрытия и, оглядываясь, побрел в озеро. «Лодку этот шустряк наверняка на глубине оставил, – размышлял он, – без болотных сапог до нее не доберешься, придется в керзачах хлебать воду. – Иван шел по четким следам с характерным рисунком рифленых подошв. – Ничего. Сейчас тепло, высушусь, а этого наглеца проучим». – Под ногами забулькала вода. Еще несколько шагов – и она поднялась к самому верху голяшек, но за изгибом протоки Иван увидел нос деревянной лодки и пошел к ней напрямую. Холодная, почти жгучая жижа полилась в сапоги, но не остановила его. В лодке лежало ружье, рядом – небольшой чемоданчик с патронами, чучела, настрелянные утки…

Иван ухватился за носовую цепь и потянул лодку к берегу. Сапоги почти полностью утонули в няше и едва не соскользнули с ног. Выдергивая их с особой изворотливостью, немалым усилием, он кое-как выбрался на сухое место. Взяв из лодки ружье, несколько патронов и пару уток, Иван стал осторожно выходить из тростников.