Текст книги "Иметь и не потерять"

Автор книги: Лев Трутнев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Эпилог

В ее жизненных понятиях русская печь всегда олицетворяла что-то важное, радостное, теплое, согревающее не только тело, но и душу, и Дарья при любом удобном случае влезала на нее отдыхать, погружаясь в неторопливые раздумья… «Уж теперь-то твоя душенька довольна, – прислушиваясь к своему внутреннему «я», с потаенной радостью, тешила себя Дарья. – Сыны, слава богу, пошли по жизни почти так, как хотелось бы. Володька – инженер, работает в городе на военном заводе. Хотя и не без тревог обошлось его ученье, какая-то городская молодица долгое время трясла ему душу, манила уехать в чужие края. Колебался Володька, переживал. Едва институт не бросил. Спасибо, Надя Кузина сумела перетянуть его к себе. – Дарья вспомнила, как два года назад они весело играли свадьбу – здесь, в деревне, в широком дворе Кузиных, как отрадно было ей видеть и счастливого Володьку, и разрумянившуюся Надю – краса красой… – И все у них – душа в душу. – Чувствуя, как радостно бьется сердце, лелеяла себя Дарья. – Хотя и без деток еще. Да за этим дело не станет. Надя сама врач, институт медицинский окончила – работает в большой больнице. Вот только живут они пока на съемной квартире. Но и это поправится. – Иван метит в складчину купить им жилье. Деньги у него и у Митьки мало-помалу натекают – Иван вместе с Дровенюком организовали ферму, Паша Демин и сват Андрей у них в пайщиках. Вначале им сильно вредил районный начальник за то, что Иван его раньше на браконьерстве ловил – мстил, выходит. Но нашелся чин и повыше браконьера, и поумнее – спихнул негодника с поста. И пошло у Ивана дело, потянулась веревочка к радости за поднятое хозяйство. Какие-то прибытки обозначились. Лишь бы еще что-нибудь снова не придумали наверху. А то работают мужики, работают, тянут нервы и жилы не меньше, чем после войны в колхозе, а поднимутся в рост – опять какие-нибудь изменения начнутся – перевернут все вверх тормашками или вовсе налогами задавят. Да и потерпит ли их удачные дела начальство – завистники среди тех всегда будут? Еще и отобрать могут ферму… Вот теперь решили наверху совхозные земли и все бывшее имущество по паям разделить. К единоличности тянут. А ведь это уже было? Зачем же тогда столько лет гнули народ в дугу? – Дарья почувствовала слабую боль в груди и повернулась на спину, прислушиваясь к той боли. Давление под грудью вроде стихло. Она улыбнулась, перекинувшись мыслями к своим радостям: внучку вспомнила. – Родила Нюра себе на свет, нам на утешенье. Дашей назвали. Наверняка Иван постарался. Всего четвертый годик ей пошел, а лопочет – только слушай. Вот заберет меня Господь к себе, а на земле так и будет жить Дарья Тулупова – и долго, и счастливо, в отличие от меня… – Снова ощутимо толкнулось сердце, но Дарья, подумав про валерьяновые капли, хранившиеся на всякий случай у нее в шкафу, не стала слезать с печки – уж больно отрадные мысли текли, ласкали душу. – Ну, а Митька и подавно козырем ходит – второго сына ему подарила Маша. Васильком окрестили – по прадеду, в корень рода, видно, Митька прицелился. Хвастается, что вторым человеком после директора стал на фабрике. Фабрику-то купил Бурукин. Неясно только за какие шиши: фабрика – не машина, за нее небось ой-ей какие деньги надо выложить?! И снова тут не понять мне ничего: в стародавние времена, что ли, опять вернулись – ведь были уже и фабрики, и заводы в чьих-то руках? К чему тогда семьдесят лет народу голову морочили? Не вразумлю… – Дарья постаралась отмахнуть неразрешимые мысли, возвращаясь думой к своему сокровенному, к сыновьям. – А может, и правда без Митьки фабрика – не фабрика. Директор – он что: общими делами заправляет, и все, а заповедную мебель на заказ надо руками делать. А они у Митьки по столярничеству – золотые. Он, хотя и говорит, что сам теперь инструменты в руки не берет – другие мастера под его доглядом трудятся. Но я-то сына знаю: жди – удержится Митька, если увидит что-нибудь не по нраву. Да и то ладно. Лишь бы войны не было. – Дарья вдруг вспомнила себя, маленькую, худую, сидящую за столом над тетрадкой, едва-едва освещаемой тусклой коптилкой. Увидела образно, и как бы вновь ощутила жуткое, не проходящее беспокойство: о еде, одежде, тепле, потаенную тревогу за ушедшего воевать отца… И сразу же перед ее мысленным взором нарисовался листок бумаги, исписанный химическим карандашом, сжигающие душу слова: «…убит в бою». Она увидела распластанную на кровати мать, содрогающуюся от рыданий, а рядом себя на мокрой от слез подушке. В глазах у Дарьи даже потемнело от этих воспоминаний. Она попыталась погасить их, но не тут-то было. Они цепко держали ее в прошлом: тяжело, надрывно… – А потом я окончила семь классов – и в доярки. Без паспорта куда двинешься? Не больно тогда можно было из колхоза вырваться. Даже на учебу начальство не пускало – работай, и все. Разве что вербовали на разные стройки. Да как мать родную, раздавленную жизнью, оставить? – Дарья сразу увидела ее: исхудавшую, согбенную не по годам, тревожно-молчаливую, и крепко зажмурилась, оборвав налетные мысли. Но они снова потянули ее в давние годы. – А коров доили руками. Не было еще тогда доильных аппаратов, а на мне их двенадцать. Рученьки свои до онемения надсаживала. А за что – дома ни поесть, ни одеть, хотя война и закончилась пять лет назад. Вот и болят они теперь к непогоде. Только после смерти Вождя слабину дали. Жизнь более-менее сносная пошла. Колхоз стал совхозом. Деньги начали платить. Тут и Степушка мне встретился. – Дарья осветилась в улыбке. – Мне было восемнадцать, а ему – девятнадцать. Полгода всего и миловались. Забрали его в армию. А я еще три года ходила в доярках, дни считала, когда мой сердечный вернется, и дождалась. – Дарье вдруг до того больно стало жаль саму себя, что слезы застлали ей глаза. – А сколько пережито? Промерить ли? Сосчитать? И все в хлопотах и заботах, в сердечных тревогах, с редкой радостью. И так всю жизнь. А к чему она – такая жизнь? Одно утешение – дети. Ради них и жилось, и трудилось, и душа была в отраде. А теперь вот внуки – славные, с крепким корнем. Подрастут, а там, дай бог, и до правнуков додержит меня Господь за то, что я всю жизнь гнула горб без продыха, почти одна тянула детей до взрослых лет. А, доживу до правнуков, полюбуюсь, какая у них светлая жизнь будет, без забот и угробиловки, в достатке, тепле, довольствии. Придет же такое время… – За окном давно стемнело. С вечера полетел пушистый снег, прикрыл слегка землю. Подморозило. – Вот и первый зазимок, – с грустью отметила Дарья, почти не сопротивляясь наплывному сну. – А сколько их пережито – не счесть. Сколько еще отпущено? Одному Господу известно. – Завтра бы надо в избушке прибраться, – пронеслось в ее затухающем сознании. – Крути не крути, а жить дальше надо. Тужить – не тужить, а жить. Ишь, как складно получилось», – мелькнула сладкая мысль, а усталое сердце отстукивало последние минуты ее земной жизни.

Иметь и не потерять (исповедь бизнесмена)[2]2
  С согласия Юрия Геннадьевича Ронжина в романе использовались фрагменты его документальных рассказов.


[Закрыть]

Там ничего бы не стояло,

Когда бы не было меня.

Из песни

Пролог

Горечь от развода матери с отцом долгое время тянула гнетущие мысли и жгла душу. Не хотелось ни учиться, ни что-либо делать. Да и интерес к жизни подвял. Тогда мы и перебрались к деду по материнской линии в Приреченск. Пришлось привыкать и к новому городу, и к новым людям, и к новым отношениям в школе, а я уже был десятиклассником. Горячее время подкатывалось: тут и дружба вяжется надолго, и чувство любви взлетает к более серьезным отношениям, и дальнейшая дорога в жизнь определяется. И у меня все это было: и друг лучший, и девушка любимая, и прицел на дальнейшую учебу. Было – да сплыло! Друг предал, институт только «улыбнулся», а девушка…

Юлька! Ее я отметил сразу, как только начал учиться в новой школе. Нельзя сказать, чтобы она особенно выделялась среди других девчат – были одноклассницы и красивее, но что-то таилось в ней необъяснимо притягательное для меня, и не то чтобы «до дрожи в коленках», это пришло потом, со временем, но все же.

К окончанию школы я уже полностью жил Юлькиными радостями и огорчениями, терял дар речи, когда она устремляла на меня ласковый взгляд, и невольно злился, если кто-нибудь пытался с ней заигрывать. В общем, горел я тогда от любви ярким пламенем, горел и не боялся сгореть. Что было – то было.

Прощание со школой. Веселье, гулянье – все, как обычно, как у всех.

В кустах, по-над берегом, бились в голосовых переливах соловьи. Тонкий налет тумана плавал над речным плесом. От реки тянуло легкой прохладой и влагой.

Мы с Юлькой, подогретые шампанским в недавнем застолье, шутя и поглядывая друг на друга, приотстали от шумной толпы, и, замедлив шаги, притихли в темноте сиреневых кустов. Глаза в глаза и ни слова. Я-то потерял дар речи от ее близости, а она что? Она вдруг охватила меня за шею и азартно расцеловала.

– Вот и все, Витенька! Прости меня, что я так долго морочила тебе голову. Я всегда любила и люблю Толика Зотова. Еще в девятом классе я отдалась ему, а с тобой просто заигрывала для отвода глаз – так он велел…

Если бы кто-то вдруг стукнул меня по голове, то я бы не так ошалел от неожиданности, как от ее жестокого признания. Закрутило мне душу пронзительной болью. Застучало что-то в висках, и тонкая та боль растеклась дальше, по всей груди. Оглушенный и раздавленный морально, я даже не заметил, как Юлька скрылась за кустами. Все то светлое, что держало меня в русле потаенных радостей, двигало по жизни, отрадно рисовалось, разлеталось в прах.

«Как же так?! – просекся наконец здравый рассудок. – Не может быть! Толик – друг школьный! Всегда стоял за меня, всегда поддерживал, и вдруг такая подлость? А Юлька?! Ведь были и вечерние прогулки, и кино, и танцы?..» Мысли метались, как пылинки в ветровых завихрениях, двоились и троились невероятным образом, выбивая в душе искорки боли…

А после было и желание утопиться, и месть обыгрывалась в оскорбленном сознании, и в институт я по той же причине не поступил – ходил чумной и плохо подготовился. Пришлось встряхнуться, поумнеть, что ли. Понимая, что без высшего образования мне ничего особенного в жизни не светит и во что бы то ни стало нужно поступать в институт, я, не теряя времени, кинулся на вечернее отделение в политехнический – и удачно. Тут и близкая к будущему профилю работа подвернулась – слесарем в автопарк, на ремонт гидромеханических коробок передач, тогда они только-только стали применяться на автобусах.

В работе и учебе затуманились воспоминания о том шальном вечере, остро задевшем мою душу и обвально сломавшем многие мои жизненные установки. Да и Юлька с Толиком куда-то уехали, избавив меня от случайных встреч.

Успешно сдал я экзамены за первый курс и без особых затруднений перевелся на дневное отделение. Промелькнули институтские годы с вечеринками, лихорадочными подготовками к зачетам и экзаменам, стройотрядами и шабашками – обычная студенческая жизнь. Но я старался учиться и окончил институт, хотя и не с отличием, но близко к этому, получив диплом инженера по обработке металлов давлением.

А вот распределение выпало мне какое-то странное: ни конкретного места не было указано в заявке, ни учреждения – в распоряжение председателя Зауральского облисполкома, и все. Начальник-то высокий – второе лицо в области, а что за этим? Куда направят? Гадай не гадай – не угадаешь. Тем не менее я «клюнул» на эту заманчивую неопределенность, хотя мне и предлагали другие, довольно неплохие, места, и даже на местном машиностроительном заводе. Но, что греха таить, надеялся я пристроиться где-нибудь поближе к элитному руководству, на восходящую перспективу, чтоб сразу в начальники.

Надежда надеждой, а пока что впереди светилась лишь долгожданная свобода: ни тебе тревог об учебе, ни серьезных трудовых забот. Как говорит современная молодежь: оттягивайся на полную катушку, и я оттягивался. «И солнце светило, и радуга цвела…» И девушки у меня были, да как-то все поверхностно пролетало, не зацепляя душу. Пролетело, отшумело. Впереди меня ждали новые дела, новые испытания.

Глава первая

1

Отлеживая бока на верхней полке плацкартного вагона, я ехал к месту назначения – в Сибирь. И, как обычно, в поездке по железной дороге – сон не сон, бодрость не бодрость, мысли не мысли, и час, и два, и сутки, и в их охвате избавиться от воспоминаний не дано никому. С легким сожалением я волновал душу о том коротком времени, когда, получив диплом, проникся таким глубоким ощущением свободы, такой радостью, какие могут быть разве что у человека, вышедшего на волю из какого-нибудь заключения. И вряд ли когда еще так захватывают дух неподдающиеся воображению ориентиры на дальнейшую жизнь. И не о прошедших дискотеках или дружеских вечеринках сожалел я, а об этом самом ощущении счастья, о том состоянии, в котором пришлось прибывать какое-то время – вряд ли такое возможно когда-нибудь еще…

Выше и выше зыбились Уральские горы, то зашитые хвойным лесом, то щерившиеся отвесными скалами, а я все глядел в окно и глядел, не в силах расстаться с прошлым. А колеса отбивали и отбивали время на рельсовых стыках. Дальше и дальше уносил меня поезд. За окнами потянулись иные ландшафты, иные леса. Впервые я перевалил Уральский хребет и оказался в Сибири. Любопытно, но и знобко на душе. А что там, в неизвестности? Какая работа? Что буду делать? Где жить? Думки, думки, догадки, и не отмахнуться от них, не уйти. И вбирал я в память броские сибирские пейзажи, томясь неизвестностью да тех пор, пока не закрыли пространство серые домики окраин Зауральска.

* * *

Первый областной сибирский город сразу показался мне хмурее Приреченска. Глушь глушью. С тоской в душе и унылыми мыслями добрался я до центральной площади, нашел там главное административное здание и записался на прием к председателю облисполкома.

Сидеть в приемной, даже на мягком диване, муторно – душа дрожит от непонятной тревоги, мысли в перескоке, и ничего с ними не поделать – старайся не старайся.

Но, как ни странно ждать пришлось недолго, и я с распределительным листом в руках, с затаенным дыханием, ввалился в неохватный взгляду кабинет.

За длинным и широким столом сидел пожилой мужчина, без пиджака, с расстегнутым воротом рубахи. Он кивнул на мое приветствие и повел рукой в сторону первого от стены стула. Я понял приглашение и сел, подав документы. Пока он внимательно и, как мне показалось, с удивлением читал их, я исподтишка разглядывал кабинет.

– Странно, – председатель вдруг улыбнулся, – я впервые получаю такое непонятное предписание, прямо военная тайна какая-то, надо разбираться. – Он тут же вызвал помощника и дал ему поручение выяснить, что к чему.

А у меня нехорошее предчувствие шевельнулось. «Вот тебе и вся перспектива – пакеты, кабинеты, тепленькое место, – подумалось с иронией. – Тут что-то другое». Молча вышел я из кабинета и снова сел на тот же диван, дожидаться результатов проверки. Думы, предположения…

С полчаса угадывал я свой возможный предел, но все мимо. Оказалось, что за всей той неизвестностью стояло управление исправительно-трудовых учреждений, говоря проще – областная контора зэковских колоний. Это оно давало заказ на молодого специалиста. Вот почему не расшифровывалось в распределительном листе ни место назначения, ни учреждение – тогда эти службы, по понятным причинам, считались засекреченными.

Вот так влип! Настроение у меня и вовсе опустилось едва ли не на самую низкую отметку – думалось о чем-то более весомом, приближенным к государственным или хотя бы к областным интересам, а выходило нечто стороннее, выпирающее из этих направлений, как шило из мешка. Невольно накатились мысли: «А не махнуть ли мне назад, в Приреченск? Ведь не привлекут же за это, не посадят, а все остальное пережить можно?..» Но мысли мыслями, а мной, как роботом, руководило закрепленное с детства чувство ответственности, и я, пересаживаясь с одного автобуса на другой, двигался к нужному мне учреждению. В конце концов я нашел его и, пообщавшись со строгой охраной, не без робости отворил дверь кабинета начальника отдела кадров. Полноватая женщина подняла на меня хмурый взгляд и, кивнув на приветствие, сухо спросила:

– Что у вас?

– Вот. – Я протянул паспорт и предписание.

Снова минуты затаенных волнений, разлет мыслей.

А лицо суровой женщины вдруг оживилось.

– Нам такие специалисты вот так нужны! – Она провела рукой по горлу. – Выбирай – или в поселок Нарт за полярным кругом, в колонию особого режима, или в Северск, в двенадцатую.

Какие колонии? Какие поселки? Непонятно! Сжалось сердечко от горьких догадок.

– Вон карта на стене, – будто издалека, донесся до меня голос начальницы. – Можешь посмотреть, где это, а то что-то ты в лице изменился. Забоялся, наверно? Еще бы! Из таких краев да в сибирскую глушь. Но это на первых порах. Потом еще и радоваться будешь…

Не ответил я ей ничего – и к карте. Отыскал эти точки и, почти не колеблясь, выбрал Нарт. Во-первых, он находится на железной дороге, идущей через северный Урал в европейскую Россию: катись себе хоть в Москву, хоть в Ленинград, хоть домой – в Приреченск, или еще ближе – на малую родину, а это немаловажно. Во-вторых, некой романтикой на меня повеяло: Нарт, Салехард, Ямал…

 
По тундре, по железной дороге,
Где мчится скорый Воркута – Ленинград.
Мы бежали с тобою голубою тайгою.
В тундре нас не догонит пистолетный заряд…
 

Наплыла вдруг слышанная где-то «блатная» песня. И как скатилось что-то с меня, отпустило опахнутую холодком душу. «А, в конце концов, будь, что будет! – подумалось с лихой отрешенностью. – Переживу!» И тут в кабинет вошла женщина лет сорока, высокая, приятной наружности. Начальница поприветствовала ее с улыбкой, спросила о чем-то, и говорит мне:

– Не поедешь ты ни в какой Нарт, вот Антонина Павловна Семакова – главный технолог из двенадцатой колонии – приехала в командировку. Она тебя и заберет с собой в Северск, а в этот Нарт еще добираться надо с полмесяца.

Тогда шибко не церемонились с молодыми специалистами, а тем более в такой структуре, в какую я попал. Не больно упрешься. Да и сразу лезть на рожон нерезонно – можно всю жизнь себе подпортить. И поехали мы с Антониной Павловной на вокзал. А тогда поезда ходили редко, невозможно было достать билет с лету – пришлось ехать зайцем, в тамбуре, по договоренности с проводником. Договаривалась, конечно, Антонина Павловна. Она, хотя и не имела звания, была вольнонаемной, но удостоверение у нее было, и билет проездной был.

Так и трясся я часов десять в тамбуре, с редким отдыхом на чьем-нибудь месте в вагоне, освобождавшемся на короткое время. Тряска, стук колес, напористый воздух, пробивавшийся через какие-то щели – даже думать устойчиво не удавалось – мысли перескакивали с одного на другое, то улетая в Приреченск, то возвращаясь в реальность.

А шел тогда тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год.

* * *

Около часа ждали рейсового автобуса, ходившего от железнодорожного вокзала, расположенного за городом, в город. Ни буфета мало-мальского, ни какого-либо киоска. Уныло и грязно, и мы с Антониной Павловной прогуливались по небольшой площади перед вокзалом, загороженной от остального мира хвойным лесом. Она расспрашивала меня о жизни, я – отвечал. Кое в чем и она меня просветила: я узнал, что в колонии, где мне предстояло работать, отбывают сроки за различные преступления, в том числе и за экономические. Что общая численность осужденных колеблется в пределах двух-трех тысяч, что начальник колонии выпивает и в гневе разносит подчиненных нецензурными словами, что вольнонаемных в техническом персонале – едва ли не половина, что жизнь в городе не ахти какая и т. д. и т. п.

Потом мы долго ехали на маршрутном автобусе по увалистой дороге. Тянуло в сон, и только частая встряска на выбоинах отгоняла наплывные образы.

Постройки показавшегося города выглядели еще унылее, чем окраины Зауральска. Антонина Павловна объяснила мне, как найти единственную в Северске гостиницу, в которой я должен был устроиться временно, пока еще не ведомое мне начальство не определится с жильем.

«Утром в колонию пойдет наш автобус, – добавила она, – и часов в восемь заедет за вами. Так что будьте начеку к этому времени». – Махнула мне рукой и торопливо пошла по дощатому тротуару в сторону притиснутых друг к другу домов. Я остался один на один в незнакомом городе, произведшем на меня удручающее впечатление: какие-то полуразвалившиеся, вросшие в землю домики, улицы без асфальта, хмарь. Единственно, что теплило взгляд, – это башни и соборы древнего кремля и кое-где видневшиеся из-за серых строений купола церквей, хотя то и другое было в состоянии заметного запустения и разрушения.

Волглый воздух, раскисшая земля, грязь. В легких ботинках я едва добрался до гостиницы, и там неудача – свободных мест не оказалось. Пришлось часа два просидеть на потертом диване – пока кто-то не съехал. И тоска меня одолела до крайности. Волей-неволей стал прикидывать – сколько же мне в этих краях придется жить, пока не кончится положенная отработка? И выходило – три зимы и три лета! Почти как в той песне: «Только три зимы, только три весны…» Даже подумать о таком раскладе и то страшновато, а как это время пережить? И совсем бы раскачались унылые мысли, пошли вразнос, если бы не администраторша, позвавшая меня к стойке.

В номере серо. Две застеленные кровати и стол без клеенки. Едва я закрыл дверь и кинул свой хилый чемоданчик на ближний стул, как нестерпимо захотелось есть. Немного еды у меня осталось от дорожных припасов, а чаю предложила вдруг подобревшая администраторша, узнав, кто я да что.

От всего того, что на меня свалилось в один день, я будто почувствовал, как во мне что-то перевернулось или даже сломалось. Тяжесть неизвестности и унылое состояние вытянули из меня то привычное, чем я жил в последнее время, чему радовался. Какие-то иные чувства поднялись: я вроде бы повзрослел за недолгое время, хотя и не был «зеленым» юнцом – мне уже шел двадцать пятый год. Но, оказывается, большой жизни-то я еще и не знал, несмотря на более чем годичный опыт работы среди самых разных людей, в автопарке, студенческие практики на заводах, стройотряды… И цех, и дом, и дружеское окружение – это все узкие рамки бытия, а тут я словно вынырнул на широкий жизненный простор, да еще и в не очень удачном для новоиспеченного специалиста месте. Три осени, три зимы и три лета – срок немалый, а какая перспектива? Даже отблесков ее не видно…

Темнеть начало быстро. Почти поминутно. Простая лампочка под потолком засветилась удручающе тускло. Печаль, безысходность, неприкаянность – с таким сжимающим душу настроением я и завалился на кровать с растянутыми пружинами, с не очень чистой постелью и, как ни странно, довольно быстро забылся, хотя еще «потряхивал» меня поезд на стыках, и тревога билась где-то близко в сознании, и несуразные образы рисовались: сон не сон.

2

Боясь проспать условленное время, я подскочил без четверти шесть. За давно немытым окном – хмурый рассвет забрезжил, не предвещая ничего хорошего. Настроение все тоже – вечернее, хуже некуда. Тем не менее марку молодого специалиста держать надо: почистил одежду, обувь, привел себя в порядок – и на выход. Пасмурно, сыро, зябко… Но, как и обещалось, автобус в сопровождении милицейского офицера подъехал за мной ровно в восемь часов, минута в минуту – я и оглядеться как следует не успел, а дверь передо мною распахнулась. В автобусе – незнакомые люди. Разговоры – тихие, редкие…

За городом стал накрапывать дождик-сеногной, еще пуще угнетая и без того скверное настроение. Закупался в нем не пробивной хвойный лес, поплыл в невидимость. Хмарь наползла в просветы над дорогой и редкими прогалинами среди деревьев, и мы словно потерялись в заболоченной тайге. Дальше и дальше…

С полчаса смахивали стеклоочистители влагу с ветрового стекла автобуса, пока сопровождающий нас офицер не произнес вдруг:

– Все, дальше стоим.

Не сразу я понял, что к чему, лишь выпрыгнув на траву у обочины, увидел черную, с блестками луж, грунтовку, уплывающую к далеким строениям от края закончившегося асфальта.

– Без трактора нам не проехать, – пояснил сопровождающий, поняв мое недоумение. – Дальше низина, которую болото подпитывает. Даже летом, в дождь, приходится тащить автобус трактором от этого места до колонии.

Хмуро, волгло, знобко… На душе пакостно, тревожно, невольно подумалось: «Мои однокурсники, поди, загорают да фрукты кушают, а тут»…

Минут через десять из-за поворота показался гусеничный трактор. Резво развернувшись, тракторист зацепил тросом наш автобус и – поехали. По раскисшей дороге нас водило туда-сюда, опасно кренило и разворачивало, но все обошлось.

Вышел я на площадку, а кругом все серо, черно, и небо как бы насупилось низкими тучами, сея все тем же мелким и холодным дождичком. А передо мной, насколько видно, высоченные стены с витками колючей проволоки наверху, с вздымающимися ввысь сетками, похожими на рыболовные снасти, вышки с часовыми… Колония! Впервые в жизни я увидел столь угнетающее место.

– Вон там, за забором, и будешь работать, – кивнул мне сопровождающий и как-то с ехидцей улыбнулся – подбодрил называется…

Долго и въедливо рассматривала мои документы немолодая женщина в униформе, сжимая и без того узкие губы, задавала скупые вопросы, и если бы не появившаяся в тесной проходной комнате Антонина Павловна, вероятно, еще бы с четверть часа она бы пытала меня своей недоверчивостью.

Антонина Павловна и провела меня к начальнику колонии – полковнику Петрову Юрию Ивановичу. Не сказать, чтобы я шибко волновался, но угадав, пусть по мимолетному наблюдению, строгий военный порядок, создающий особую атмосферу отношений между людьми, все же подрагивал от предчувствия чего-то значительного, решающего мою дальнейшую судьбу.

Еще довольно молодой полковник оказался более доброжелательным, нежели начальница пропускного пункта. Он лишь посмотрел мой лист распределения и паспорт и кивнул Антонине Павловне:

– Вы на штамповку просили специалиста – вот и берите, а там посмотрим, чего он стоит, определим в должности. Покажите ему наше общежитие, там еще есть места, проследите и доложите, если будут какие-то неувязки… – На том и закончилось мое первое знакомство с высоким, в рамках моей дальнейшей трудовой деятельности, начальником.

Повела меня Антонина Павловна по производству, а там: и штамповка, и ковка, и резка, и литье металлов, покрытие разное, гальваника – в общем, все много серьезнее, чем я предполагал и видел в автопарке или во время институтской практики на больших заводах. И мало-помалу потеплело на сердце: дело-то предстояло важное, не тяп-ляп – основной продукцией производства были промышленные стабилизаторы напряжения, выпускаемые в экспортном исполнении и поставляемые в шестнадцать стран мира. Даже некое чувство гордости проклюнулось: «Вряд ли кто из моих однокурсников сразу сядет на столь ответственный заказ»…

И стал я инженером на участке резки и штамповки заготовок, загорелся заботами, ходил, смотрел, спрашивал… Даже заключенных, на которых вначале смотрел с некоторой опаской, перестал я к концу смены отличать от обычных людей, и мой первый трудовой день пролетел довольно быстро. Во всяком случае, в беглом знакомстве со своими обязанностями, с производством и людьми, я как-то не заметил его окончания.

Унеслись невеселые мысли, отлегла от сердца тревога, и знакомая удовлетворенность от проделанной работы легкой усталостью наполнила тело. Даже небо вроде бы просветлело, перестав сыпать нудным дождичком.

* * *

Едва я, добравшись до гостиницы, разделся, тая благостные мысли о еде и отдыхе, как дверь распахнулась, и передо мной возвысился свирепого вида молодой человек со шрамом на правой половине лица.

– Ты кто? – дохнул он спиртными парами, осматривая меня.

– А ты кто? – спросил и я, хотя понял, что это сосед по номеру: вчера, при поселении, администраторша мне о нем говорила.

– Я тут живу.

– Я тоже.

– А, пассажир, – почему-то так определил мой гостиничный статус объявившейся сосед (позже я узнал, что на блатном жаргоне это обозначает – временно проживающий).

– Выпить хочешь? – Он достал из-за пазухи бутылку коньяка, какой-то сверток и прошел к столу.

– С этого бы и начинал, – погасил я невольное напряжение – мужик-то был внушительный и во хмелю.

– Андрей, – нечто вроде улыбки промелькнуло на его изуродованном шрамом лице. – Точнее, Андрей Рогов.

– Виктор Деев, – представился и я. Выказывать какое-то недовольство по поводу столь необычного появления было не в моих правилах – тем более делать это в самом начале жизни в чужом краю.

– А я тут залег у одной. – Андрей начал раздеваться. – И два дня, как в сказке, пролетели…

И пошел у нас доверительный разговор, из которого я узнал, что Андрей воевал в Афганистане, где получил ранение в плечо и резаный шрам щеки, что в настоящее время работает вахтовиком на нефтяных промыслах – далеко на Севере, и сейчас не в смене. И, чем больше я слушал своего нового знакомого (а послушать было что – ведь он воевал), тем больше проникался к нему симпатией. Да и Андрей, вероятно, почувствовал некую родственную душу, хотя и не опаленную войной, но понимающую и его неприкаянность, и недооценку того, что пришлось ему вынести в кровавом аду, и его поиски самого себя в непростом текущем времени. Удовлетворил он и мое любопытство по поводу полученного ранения и шрама на щеке.

– В одном из боев я устроил пулемет в щели между камнями, – без особого азарта стал рассказывать Андрей. – Удобно, как в бойнице. Грудь и голова в защите, а вот плечо в ту удлиненную щель видно было. Снайпер и продырявил мне его. А «духи» прут. Пришлось не кровь останавливать, а прикусить язык от боли и стрелять. – Он вылил остаток коньяка в стакан, повертел его в пальцах.

– А шрам? – напомнил я.

– В рукопашке случилось, когда у меня еще плечо побаливало. Я одного «духа» завалил, а второй сзади налетел – я и не удержался на ногах. А «дух» здоровым бугаем оказался – не сразу вывернешься. Вижу – он кинжалом мне в лицо целит. Это чтобы в глаз и в мозг. Напряг я обе руки и столкнул кинжал вбок, да зацепило щеку. «Дух» на миг отвлекся, пытаясь вырвать кинжал из земли, я его и поймал за кадык. Откуда сила взялась в ослабленной ранением руке: захрустело под пальцами – «дух» захрипел и скатился с меня мешком. – Андрей умолк, уставившись взглядом в угол. Словно там увидел погибших в бою товарищей.

Да и мне неловко стало. Выходило, пока я осваивал азы наук и разгуливал с девчатами, Андрей смотрел смерти в глаза и терял друзей в боевых стычках. И каким-то ничтожно маленьким школяром показался я сам себе в сравнении с Андреем, хотя разница в возрасте у нас была небольшой.