Текст книги "Нелегальное общение с Д Д"

Автор книги: Лев Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Тимофеев Лев
Нелегальное общение с Д Д

Лев Тимофеев

Нелегальное общение с Д.Д.

В конце семидесятых я, простой советский журналист, написал научно-публицистическую работу о трудной жизни крестьян у нас в стране. Никаких в ней не было особых откровений, а просто с цифрами в руках подтверждалась всем очевидная истина, что крестьяне живут плохо, а хозяйство в застое потому, что верхом на крестьянине сидит и за его счет живет партийная бюрократия страны – крепкий, наглый правящий класс. В последующие годы работа эта имела некоторый успех в самиздате, выдержала несколько изданий за границей, ее много читали по "голосам"...

Но в первое время я решительно не знал, что мне делать с этими ста страницами текста. Об открытой публикации не могло быть и речи. Но даже если бы я решился распространять работу в самиздате, то прежде следовало показать ее какому-то знающему читателю, научному консультанту, эксперту, который или поспорит, или согласится, или укажет на явные ошибки, если я их наделал. Среди моих близких друзей ученых не было – в лучшем случае мне могли сказать "интересно – не интересно", а мне этого было мало: может, и интересно, да неверно или, может, скучно, но по сути правильно. Идти же к человеку вовсе незнакомому нельзя: если кто критически относится к власти, тот сам боится этого своего настроя и может принять тебя за провокатора; если же идти к добросовестному научному совслужащему – как бы не донес. Впрочем, донести-то, может, и не донесет сразу, но что сказать сумеет? То, что в советских учебниках пишется? Это я и сам читал и изучал.

И тут я вспомнил о своем давнем знакомом Д.Д.: вот человек, который мне нужен! И дело знает, и уж точно не донесет.

Наше знакомство с Д.Д. когда-то началось заочно – через его родного брата, моего друга – талантливого, но очень нервного, тяжело запивавшего актера провинциальных театров, с которым еще в шестидесятые годы мы прожили несколько лет в недалеком от Москвы областном центре. Актер часто и всегда с гордостью говорил о младшем брате, живущем в столице: он-де и талантлив, и умен, и прогрессивен, – его очень левая статья давно лежит в "Новом мире", но дать ее они не решаются, слишком она властям не понравится*. В течение нескольких лет я только слышал о Д.Д., но увидеть его не удавалось. Хотя актер и запивал, и надолго оказывался без работы, а бывало, и болел подолгу, и чуть ли не нищенствовал с женой и маленькой дочкой, его младший брат – процветающий московский журналист – в наше захолустье приехать как-то не собрался. "У него другой ритм жизни", – объяснял актер. Сам он время от времени ездил в Москву и каждый раз, вернувшись, с любовью сообщал новейшие сведения о судьбе брата: вот он стал кандидатом наук, вот он получил кафедру, вот он защитил докторскую и стал профессором...

Очное знакомство состоялось только в середине семидесятых, когда я стал служить в одной московской редакции. Д.Д. принес статью. Я, услышав фамилию, назвался, мы поговорили о его брате, который к тому времени давно не пил и успешно работал, о дочери брата – она выросла, поступила в студию МХАТа и уже снималась в каком-то телесериале... Д.Д. было лет около сорока. Он был скромен, в общении со всеми одинаково внимателен и радушен, но без какой бы то ни было фамильярности. Впрочем, со мной, единственным в редакции, он быстро перешел на "ты".

У нас его уважали. Он входил в узкий круг наших постоянных и любимых авторов, и его статьи по истории, философии, по общим вопросам экономики всегда содержали какие-то интересные мысли, которые, при некоторых особенностях моего воображения, казались мне весьма прозрачными левыми намеками. Ведь у нас так: пусть хоть намекнет кто-нибудь на свежую мысль, уже бежишь к нему, к его статьям: точно ли есть что-то? Кроме того, я помнил, что Д.Д. был как-то связан с тем легендарным "Новым миром" – мало ли, чтобы составить мнение о человеке!

...Словом, написав работу о колхозной деревне, я позвонил ему. Тем более уверенно я это сделал, что он не раз приглашал меня бывать у него запросто: "Может, как-нибудь пообедаем вместе?". Мне показалось, что вот теперь удобный случай – и пообедать, и по делу поговорить. И действительно, Д.Д. сразу и охотно согласился прочитать мою работу. Стояла зима, были морозные дни, и поэтому мы встретились где-то в метро, и я второпях передал рукопись. Договорились, что недели через две я позвоню.

В условленный срок я позвонил, и он пригласил меня прийти к нему домой.

Был выходной. Хозяин открыл мне сам. Он был в домашнем спортивном костюме. Из прихожей сквозь приоткрытую дверь столовой виден был накрытый обеденный стол и слышались женские голоса. Я с сожалением подумал, что в этот раз обед и долгое сидение за столом были бы не вполне уместны. Я обещал жене, не задерживаясь, вернуться домой – ей тоже не терпелось узнать мнение знающего человека о моей работе, – как-никак, а судьба всей нашей семьи зависела от того, насколько серьезную вещь я написал, и я не мог мучить жену долгим ожиданием.

Но нет, хозяин не только не начал с приглашения отобедать, но, увидев, куда я смотрю, прикрыл дверь в столовую и молча, жестом пригласил меня в другую комнату, которая, видимо, была кабинетом. Здесь он посадил меня в кресло и быстро, по-деловому, уселся в другое, напротив. Подчеркнутая сухость и даже некоторая суровость встречи настолько не соответствовали ни моим ожиданиям, ни стилю наших прежних отношений, что я даже как-то растерялся и не успел сообразить, что надо было, по московскому обычаю, еще в прихожей разуться и попросить тапочки. Уже сидя в кресле, я смущенно показал на свои бутсы, под которыми растекалась лужа таявшего снега, и хозяин тут же принес половую тряпку и положил ее мне под ноги, – тем самым он как бы давал понять, что визит не будет продолжительным. Вновь опустившись в кресло, он без какого бы то ни было вступления начал рассказывать... о приближающемся юбилее Чернышевского, по случаю которого ему, Д.Д., была заказана пара статей. Я сначала решил, что это он для затравки, вроде разговора о погоде, но нет, рассказ его начал разворачиваться все шире и обещал быть пространным и подробным. В какой-то момент, упомянув еще раз о заказанных статьях, он тут же начал последовательно излагать содержание одной из них.

Некоторое время я сидел молча, не вполне понимая, зачем мне все это нужно слушать. Наконец робко попытался прервать его. Мне не терпелось узнать его мнение о своей работе: все, что он написал или напишет о Чернышевском, я потом прочту... Д.Д. как-то отрешенно выслушал и тут же снова вернулся к Чернышевскому. Через некоторое время, закончив пересказ статьи, он, не поднимаясь с места, снял с полки приготовленный томик с закладками и принялся читать вслух.

Я был в полном недоумении. Он читал мне о том, как Кирсанов, чувствуя, что Вера Павловна и Лопухов симпатизируют друг другу, хочет сказать своему приятелю, чтобы тот чаще бывал у них дома, но не может прямо сказать, мол, спи с моей женой, и пускается теоретизировать о том, что если некто поступает так-то и так-то, из этого следует то-то и то-то...

Тут мне показалось, что я начинаю понимать смысл происходящего: Д.Д. устами Кирсанова предлагал мне разговаривать обиняками. Зачем? Глупость какая-то, подумал я, но тут же смирился. Ладно, Вера Павловна, так Вера Павловна. Я – гость и обязан принять правила, предложенные хозяином. Впрочем, его нетрудно понять: может, он хочет сказать что-то важное, но боится, что стены имеют уши, – в конце концов, все мы, советские люди, заражены страхом. Разговор серьезный, Бог даст, еще разговоримся по-человечески.

Между тем, почитав еще немного, он положил одну книгу и взял в руки другую, "Пролог", и тоже раскрыл заложенную страницу. Я молча наблюдал за ним. Было понятно, что он хорошо подготовился к встрече, и теперь передо мной разворачивалось продуманное действо: видимо, есть план, сценарий (сидел ведь в какой-то вечер, писал, прикидывал, как лучше!), и мне нужно внимательно следить за развитием сюжета, стараясь не упустить логику движения мысли хозяина. В конце концов я должен буду понять нечто важное.

Читался отрывок из "Пролога". Рассказчик приходит к некому Соколовскому, чтобы равнодушно вернуть ему какой-то его революционный проект. (Он имеет в виду мою работу? – лихорадочно соображал я, сопоставляя с текстом Чернышевского свою ситуацию, себя, Д.Д.) "Мне бы, может, было бы интересно общаться с вами, но я не хочу, ваши идеи противоречат моему стилю жизни", читал Д.Д. что-то вроде этого. Люди в романе говорят о реформе 1861 года. Ага, ага! Тогда деревенские проблемы – и у меня деревенские проблемы. Сейчас, сейчас. Значит, он, Д.Д., считает, что реформа была прогрессивна. Хорошо! Ну и что? Как это – что! Там деревня, и у меня в работе – деревня. Там прогрессивный процесс... Что же, значит, и сегодня – прогрессивный процесс? Ограбленное наше, нищее крестьянство – прогрессивный процесс? А черт его знает, может быть, я его не так понимаю. Может быть, он как раз смеется над этими мыслями.

– Погоди, – я изнемог и решительно остановил его. – Я написал о сегодняшней деревне. Плохо там все. Люди плохо живут, питаются плохо, дети плохо растут...

– Вот Чернышевский как раз и возражает против утопического взгляда на историю, – с некоторой даже радостью подхватил он. – Утописты говорили: плохо, а нужно, чтобы было хорошо. Это не научно. Научное мировоззрение возражает: может быть, и плохо, но прогрессивно в историческом плане. Соколовский утверждает: новый класс едет верхом на крестьянстве – плохо? А этот класс может быть прогрессивен в историческом плане.

Это я – Соколовский, это он обо мне, подумал я.

– А научное мировоззрение – только марксизм? – спросил я.

– Ну, конечно, – походя заметил Д.Д. и тут же объяснил, что либерализм и свободная игра рыночных сил – идеал вчерашнего дня.

А идеал сегодняшнего – дефицит и черный рынок? Что он несет? Ладно, ну его... Ну, ошибся я адресом. Бывает. И он, словно угадав мои мысли, тут же сказал, что мы совершенно разные люди, что учителя у нас разные и что мой учитель – Бердяев, а его – Маркс и Ленин. Я хоть и не читал Бердяева, но что учителя разные, был готов тут же согласиться.

Надо сказать, что мнение марксиста-ленинца о чем бы то ни было меня не очень интересовало, и, поняв, что ничего толкового не услышу о своей работе, я перестал слушать и стал размышлять, как же это я так прокололся: считал человека левым, прогрессивным... Мой взгляд блуждал за окном, где в ветвях заиндевевшего дерева перепархивали две желто-голубые синицы. Я совсем отвлекся и чуть не вздрогнул, услышав произнесенное с напором слово нелегальный: Д.Д. трактовал о неразработанности методов нелегального общения в наше время. Какие там еще методы! Боится он – и больше ничего! И эта сухость приема, и его неожиданная отчужденность – оттого, что он просто боится. И теперь боится нормально разговаривать. Весь этот спектакль и есть хитрый язык нелегального общения. Хотя чего ему скрывать-то? О приверженности Марксу и Ленину нужно с московских крыш кричать, а не искать способы говорить нелегально. Но, может, он и Марксу-Ленину не привержен, а как раз Бердяеву? Ведь вот же его статьи с намеками...

Я окончательно запутался. Зачем он валяет дурака? Он что, меня за стукача принимает? Почему тогда пригласил? Почему не выгонит? Почему не скажет прямым текстом, что моя работа ему не нравится, что она противоречит его мировоззрению... Или сомневается: а вдруг я не стукач? И тогда, будучи благородным человеком, он не может мне прямо сказать: "Ты, приятель, антисоветчик, и работа твоя – густая антисоветчина". Нет, этого он не скажет: если стены и впрямь имеют уши, то такое его суждение станет формой доноса. Хотя если он последовательный марксист-ленинец...

Но все-таки хоть что-то он сказал же, пару дельных замечаний по форме сделал: действительно, где-то у меня излишне напористо написано, с пафосом, но жидковато по фактуре, а где-то идут нудные повторы. Ничего этого он, конечно, не сказал прямо: но что он хочет сказать, я догадался из суждений Веры Павловны, философа Гегеля, Кирсанова и еще кого-то... Все, хватит, пора прекращать комедию.

Но я еще не вставал, не уходил, все надеялся, что, может, ошибаюсь, обиняков не понял... И наступила кульминация: он спросил меня, зачем все это? Какую цель я преследую своей работой? Помочь своему народу? "Народу, к которому ты принадлежишь", – сказал он... Или политические цели? Партийные или групповые интересы? Классовые? Личные?

Я, стараясь говорить как можно мягче, как с больным или с ребенком, сказал, что я не политик, а журналист и писатель – какие уж там цели! – просто совесть гложет молчать-то. Но это его не убедило.

– Предположим, ты поступаешь по совести, а с какой целью?

Все. После этого убийственного вопроса наше нелегальное общение быстро покатилось к финалу. Он ждал сообщения о целях, чтобы именно здесь нанести мне главный удар. Но бить оказалось некого, и он стал месить воздух: зачем-то сказал, что круг проблем, над которыми он размышляет, далек от тех проблем, что заботят меня, и он четко знает, о чем ему думать, какие цели преследовать. А направление моих мыслей ему чуждо.

– На этом пути можно погибнуть, как погибли ребята, – многозначительно сказал он, и я, напрягая уставшую способность понимать, догадался, что он говорит о двух наших общих знакомых, которым за некие либеральные идеи, высказанные в узком кругу, но по доносу стукача ставшие известными КГБ, были объявлены выговоры по партийной линии, и они были переведены на более скромные должности... И это для него синоним гибели? Амен!

Понял! Наконец-то я понял его. Оставляя при себе некоторое сомнение, не стукач ли я, он все же с большей вероятностью полагал, что я пришел искренне вербовать его в революционеры. Начну с моей работы, а потом то да се... и попался. А он не хочет. (И я не хочу, и я не хочу!)

Если бы прежде я был повнимательнее к Д.Д., я бы теперь к нему не сунулся. И не обманулся бы так глупо. В его статьях действительно были левые намеки он и теперь от них не откажется. Но это была левизна в пределах проема входной двери – просто поближе к левому косяку. Приближаясь к возрасту зрелости, человек столь левых убеждений всегда начинает несколько тревожиться, что не впишется в разрешенные рамки, не будет впущен туда, где раздают благополучное будущее. Отказываться же от своих прогрессивных взглядов русскому интеллигенту всегда совестно. Да и уважения друзей и знакомых лишиться можно. И самоуважение пострадает. Не дай Бог, еще запьет или как-то иначе затоскует. Поэтому он в своих статьях несколько задирается, требует, чтобы его впустили с его прогрессивной левизной, чтобы даже дверной проем чуть влево расширили. И вдруг в какой-то момент он видит, что проходит, благополучно проходит! И задираться особенно – нужды не было...

Все эти мои желчные мысли были, скорее всего, несправедливы. Чего обижаться-то? Чего я ждал? Восторгов? Слов поддержки? Я хотел узнать, что же я написал, – так вот он и ответил. Он прочитал и ужаснулся – но не за меня, а за себя. И теперь, стараясь соблюсти хоть какие-то приличия, отпихивался от меня, как умел. И он прав. Сам того не подозревая, я и пришел вербовщиком: цифры моей работы не я выдумал, они истинны, а одно уж прикосновение к истине вербует нашу совесть. И если боишься, что призван будешь, закрой глаза. Он и закрыл. А может, у него и совсем такого зрения нет – и тогда в чем винить? Это же я сам к нему навязался. Он же мне почти прямым текстом сказал: "Ты собрался в тюрьму, а я туда не хочу. До свидания". Его страх и указывает на качество моей работы и на мою судьбу лучше любого научного анализа...

Совершенно выбитый из колеи, по которой мое воображение скользило все последние дни, пока я ждал встречи с Д.Д., я стал искать какие-то, как мне казалось, спасительные боковые ходы – и ударился лбом: спросил зачем-то, читал ли он "Архипелаг" или хотя бы Амальрика, Шафаревича? Тут Д.Д. испугался вовсе. Он сказал, что ничего не читает, кроме газет, что продаются в киосках "Союзпечати".

– Что же до твоей работы, – сказал он, – то я и ее не читал. Просмотрел первую страницу, увидел там специальный политэкономический текст – и не стал читать.

– Ну что же, если ты моей работы не читал, то я у тебя в гостях не был, пробормотал я, глядя не на него, а на тряпку, лежащую у меня под ногами...

И пошел занавес. Комедия окончилась. Засим, выходя на авансцену, я заявляю публично, что я у профессора Д.Д. никогда в гостях не был и не буду. А для соответствующих органов могу добавить, что мы с ним и вовсе никогда не были знакомы... Вот с его братом – актером, теперь уже окончательно выгнанным из театра за пьянство, – мы давние друзья.

Спаси, Господи, всех нас в этой стране.

1981-2001

* В интеллигентской среде в те времена понятием левый обозначалась вообще любая оппозиционность власти и, в частности, против всякого смысла, приверженность либеральным идеям (Автор).