Текст книги "За закрытой дверью. Записки врача-венеролога"

Автор книги: Лев Фридланд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Он умолк на минуту, сильно взволнованный. Широкая грудь поднималась и опускалась, как бы сотрясаемая эмоцией, более мучительной, чем недавно испытанная скорбь. Затем он покачал головой и, заглянув мне в глаза, как бы выпрашивая возражение, добавил:

– Нет, доктор, здесь что-то не так. Вы, должно быть, ошибаетесь. Иначе все давно с ума сошли бы.

Несколько минут царило молчание. Что ответить ему?

Я взглянул на посетителя. Лицо его все еще выражало скорбь и возмущение.

– Да, – сказал я мягко, – вы отчасти правы. Может быть, я преувеличиваю, может быть, я вижу мир лишь через окно венерологического кабинета. Но если я и преувеличиваю, то, во всяком случае, не особенно сильно. «Все сошли бы с ума» – это вы напрасно думаете. Вы просто не знаете только течения этой болезни. Ведь многим она кажется пустяком. Она кричит о себе только в первые дни, недели, и она заставляет резко страдать от боли только мужчин. Через какой-нибудь десяток дней она уже стихает. Поэтому никто и не бьется головой об стену.

«Все должны раньше или позже попасть в рамки неизбежного процента». Это не обязательно, это даже не неизбежно. Да-с. Можно обойтись без этого. Не делайте себя рабом минутных привязанностей, случайных связей, будьте осторожны в вопросах пола, брака, семьи и вы можете быть спокойны, что вы избегнете неизбежного процента, и вас не будут огорчат всякие неприятные события, – эти и им подобные. Безусловно, иногда здесь возможны сюрпризы, вот как с вами, например. Если, конечно, вас можно взять в пример. Я не знаю вас, может быть, вы выносили и вырастили большое и глубокое чувство, а жизнь и здесь ударила вас грязью. Что-ж, это бывает. Конь о четырех ногах и тот спотыкается. Вы идете по людной улице; вдруг с крыши сваливается кирпич, и вы падаете мертвым. Значит ли это, что хождение по улицам вещь роковая? Это ведь исключение.

– Не будем спорить о процентах, доктор, – сказал он после небольшой паузы. – Немного больше, немного меньше, это не важно, в конце концов. Скажите мне, пожалуйста, другое, вот о медицине. Если многие вопросы лечения гонореи еще спорны, по вашим же словам, то что же делать? Как бороться с этим злом? Профилактика… профилактика… Это я знаю, – продолжал он нетерпеливо. – Ну, конечно, лучше предупреждать, – кто же с этим спорит? Ну, а тот, кто уже болен, кто заражается сегодня, завтра? Что делать ему? Пулю в лоб, что ли?

Он вызывающе посмотрел на меня. Что-то злое скользнуло по резко очерченным губам его. Над открытым лбом упрямо громоздились отброшенные пряди светлых, с бронзовым отливом, волос.

– Зачем так мрачно смотреть на вещи? – сказал я. – Вы меня не совсем поняли. Конечно, и у гонореи есть свои тайны. Однако, это совершенно не мешает нам успешно воздействовать на нее. Мы умеем лечить эту болезнь и избавляем людей от нее. Правда, бывают споры порой, поднимаются вопросы излечима ли гонорея, ищут твердых критериев исцеления. А раз ищут – значит, их пока как будто бы нет. Так ли это? Нет. К счастью, это не так.

Над какими случаями мы бьемся? Над всякими? Нет, только при осложнениях, при так называемом хроническом течении болезни мы обливаемся иногда седьмым потом. Вот когда приходится запасаться терпением. В этих случаях гонококк зачастую буквально смеется и над нашими знаниями, и над нашим опытом. Тут, действительно, иногда можно поспорить, где граница между здоровьем и болезнью.

Но что такое осложненное течение гонореи? Неизбежно ни оно? У всех ли оно бывает? Конечно, нет. У половины пострадавших болезнь протекает как острый процесс. Это значит, что она излечивается без остатка.

А у остальных?

Остальные – это именно те, кто плохо лечатся. Это те, которые грешат с виду невинными вещами, несоблюдением диэты, злоупотреблением вином, спортом, нерациональным образам жизни, эротической необузданностью. Это как будто мелочь, пустячок там какой-нибудь, – рюмка водки, скажем, о ней даже смешно сказать врачу. Но даром эти пустячки не проходят, как бы ничтожны они не были. И винить некого. Залог здоровья в нас самих. Это нужно твердо помнить.

Но даже и здесь, в этих трудных случаях, мы добиваемся полного исцеления. Нет такого триппера, который был бы неизлечим, который бы не поддался медицинскому воздействию. При терпении и выдержке не только врача, но главным образом больного, успех обеспечен. В нашем распоряжении достаточный арсенал средств для этого. И он позволяет освобождать в конце концов организм от микроба.

Недавно как-то один мой коллега сказал мне, что в результате своей двадцатипятилетней работы он не знает, вылечил ли он хоть одного больного от триппера. Прав ли этот врач? Конечно, нет. Никоим образом. Он был бы близок к истине, даже стал бы вплотную к ней, если бы сказал, что из тех многих тысяч больных, которые прошли через его кабинет, ни один не соблюдал предписаний врача. Вот тогда его вывод был бы вполне справедлив. И объяснил бы отсутствие успеха его лечения. Да, лечиться надо, батенька, – продолжал я, меняя тон. – Слушать доктора надо. Вот и вы сейчас пообещаете мне кучу всего; «и аккуратно приходить буду, и избегать спиртных напитков буду, и к женщине не подойду, и щей кислых не хлебну, а не то что перцу или горчицы, хоть год целый, а выдержу». Но через месяц, когда все у вас успокоится, а то и раньше, начнется: то бокальчик пива, то вкусная сельдь, то запеканка, то еще что-нибудь. А потом будете разводить руками: «И что это за болезнь такая изворотливая, никак с ней не разделаешься!»

Он поморщился.

– Нет, доктор, вы не о том, – сказал он с досадой. – Я не о себе. Вот объясните мне это обстоятельство, – он указал пальцем на скомканную бумагу, свидетельство о здоровье его жены. – Пусть мы, мужчины, виновны, пусть это мы сами доводим наше заболевание до такого состояния, когда помочь трудно. Но ведь здесь-то этого не было. Здесь слово принадлежало врачу. Значит, это он ошибся. Впрочем, я опять не о том, – добавил он, прежде чем я успел открыть рот, – я опять не о том. Я не хочу говорить о вине врача. Я спрашиваю, как быть ей, если врач признает ее здоровой? Ведь на самом деле она больна, а врач дает ей такое удостоверение. Как же ей выкарабкаться из этого тупика, и как можно ее лечить, если нельзя открыть следов болезни?

Нужно сказать, что эти вопросы были мне неприятны. Они не захватили меня, правда, врасплох, но я испытывал то ощущение, какое бывает, когда вам наступают на мозоль, когда трогают то, что беспокоит и бередит. Потому что, следует признаться, этот студент коснулся самого больного места нашей специальности. Я не был захвачен врасплох именно потому, что эти вопросы всегда, каждый день, выпирают и стоят перед нами.

Со мной недавно был такой случай. В амбулаторию пришла школьная работница, – очень застенчивое, милое существо. Гладко зачесанные волосы на затылке были связаны в толстый жгут; глаза у нее были большие, светлые, доверчивые. Она еле-еле выговорила эти страшные слова о болезни. Я понял, что она имеет в виду гонорею. Дрожащие губы, еще сохранившие что-то детское и неискушенное, говорили о долгих часах терзаний и волнений. Я ее не расспрашивал. Она хотела получить справку о здоровье.

С большими или меньшими промежутками она посещала амбулаторию свыше месяца. Явственных симптомов болезни у нее не было. Я сделал ей ряд мазков, может быть десять-пятнадцать, вплоть до посевов. Я применил всю систему провокации. Я использовал для исследования период менструаций. Кроме того, я энергично вакцинировал ее.

Я видел, какие моральные мучения причиняла ей процедура визитов. И каждый раз, когда я просматривал ответ лаборатории и находил там отрицательный результат, она радостно говорила:

– Ничего нет? Значит, я здорова?

Я ее останавливал:

– Нет, этого недостаточно. Приходите через неделю, я сделаю вам то-то и то-то, и тогда видно будет.

Когда она начинала протестовать, я говорил ей решительно:

– Если вы не согласны, можете поступать как хотите. Но я не могу дать вам справки.

И вот, мною было сделано все, что предписывает наша наука.

Ни в клиническом, ни в бактериологическом отношении ничего подозрительного я не обнаружил. И я сказал ей, наконец:

– Да, вы не больны.

Она ушла радостная, счастливая, даже не попрощавшись со мной в порыве возбуждения, охватившего ее.

А на другой день пришел какой-то человек. И тогда я узнал, почему она так упорно добивалась истины.

Это был ее муж. Он тоже был школьный работник, такой же хороший, мягкий, совестливый. Он женился на ней два месяца назад, за две недели до ее первого визита ко мне, и заболел гонореей. Никто, кроме нее, единственной женщины, с которой он был близок, не мог быт виновником этой драмы.

Я ему верил. Он не думал о мести, даже не собирался упрекать ее. Он волновался не за себя, а за нее, за ее здоровье. Поэтому он был правдив.

Итак, она была больна триппером. А я, простившись с ней пять-шесть недель, признал ее здоровой.

Сделал ли я все для открытия гонококка? Мог ли я упрекнуть в небрежности себя? Конечно, это была моя ошибка. Но если бы я действовал, строго соблюдая требования науки, то эти исследования затянулись бы еще, может быть, на два месяца. Но у нее не было ничего подозрительного. И я счел достаточным то, что мной было проделано. Это, во-первых. А во-вторых, испытуемая, безусловно, сбежала бы раньше, чем я довел бы дело до конца.

Последнее соображение меня, конечно, не оправдывает. Но так как она внушала мне доверие, и так как результаты исследований говорили в ее пользу, то мне казалось, что дальнейшее наблюдение будет уже ничем не оправдываемой проволочкой.

Или вот – другой случай. По такому же поводу в амбулаторию ходила одна молодая женщина. Утомительные процедуры она переносила безропотно. По всем данным выходило, что она триппером не больна. Я ей так и сказал в конце концов.

Спустя несколько дней один из моих больных, мужчина, принялся на приеме горячо благодарить мена. Он лечился от гонореи и ходил ко мне свыше двух месяцев.

– Помилуйте, – оказал я, – за что это вы так благодарите меня?

Он очень дружественно и смущенно улыбнулся.

– Сам не знаю, – сказал он. – Просто мне приятно, что моя жена не оказалась затронутой болезнью. Спасибо вам, что определили. Я очень был обеспокоен.

Оказывается, это был муж пациентки. Я расспросил его. Он не скрыл правды. В начале заболевания, т. е. в самый заразительный период, он имел с ней половое общение, и не раз. Ясно, что он ее заразил. И я с тревогой вспомнил, что совсем недавно я порадовал ее полным благополучием ее здоровья.

Она снова пришла ко мне, на этот раз уже по моему приглашению, переданному через мужа, и опять стала регулярно посещать меня.

В конце концов, гонококк был мною обнаружен. Но это произошло лишь на четвертый месяц поисков.

Я знаю, вы спросите, отчего же ко всем обращающимся к врачу нельзя применить те же методы? Ведь вот можно, оказывается, выявить возбудителя. Правда, это долгая история, но, в конце концов, речь идет о здоровье.

Вы правы, конечно. Но вы не учитываете одного. Есть разница в поводах обращения к врачу тех или иных лиц. Одно дело, когда к вам приходит женщина, уже болевшая или с предположением о болезни. В этих случаях еще можно настаивать на долготерпении. В германских клиниках после лечения назначается 6-месячный курс испытаний. Чтобы узнать об исцелении, надо, может быть, выждать еще больший срок. Но совсем другое дело, когда вы должны внушить человеку, что его подлежит рассматривать, как зараженного, в то время, как он сам твердо считает себя совершенно здоровым. Он никогда не был болен и, по его расчетам, заболеть никак не мог. И вот, этот человек, эта женщина, стоит у вас в кабинете, чтобы выполнить, в сущности, мелкую формальность. Разве она больна? Боже сохрани! Просто ей нужна бумажка для ЗАГСа, для службы, для ВУЗа. Попробуйте сказать ей о месяцах ожидания. Что тогда получится?

Не забудьте при этом, что существует еще ряд житейских моментов, которые не мирятся с этими сроками. А иногда бывает и так, что сама постановка исследования, его продолжительность превращается в сигнал, возвещающий как будто об опасности.

Пришла ко мне как-то молодая работница ткацкой фабрики в красном платочке, миловидная, деловая, с приподнятой верхней губкой.

– Мне бы от вас бумажку, свидетельство получить, – сказала она, слегка почему-то ухмыляясь, – записаться хочу.

Я осмотрел ее. Ничего особенного не нашел. Потом опросил ее подробно. Тоже ничего подозрительного не обнаружил. Взял мазок и, вручив ей записку в лабораторию, сказал:

– Приходите через три дня.

Она открыла на меня глаза, как бы в испуге. Потом отмахнулась рукой и сказала:

– Что вы, гражданин врач, через три дня. Нам с Сергеем надо к завтрему. Это уж обязательно.

Я пожал плечами.

– Ничего не выйдет. Хорошо еще, если тремя днями обойдется. Скорее всего, что для этого потребуется несколько недель.

Лицо ее вытянулось. Она, казалось, была ошеломлена.

Я добавил:

– Ничего не поделаешь. Надо будет потерпеть. Ведь это и для вас лучше. Дело серьезное, замуж выходите, значит, надо уж, чтобы было без всяких сомнений. И вы будете спокойнее. А если сразу, тяп да ляп, то потом, чего доброго, неприятности будут.

Глаза ее стали сердитыми. Она оказала возмущенно:

– Да откуда же это может быть, ежели у меня сроду ничего подобного не было? Разве я не знала бы о своей болезни? Что-ж это такое?

Я подробно объяснил ей суть дела. Вначале она настаивала на своем, даже пробовала подействовать на мое самолюбие. – «Что-ж вы – доктор, а не можете определить сразу», но я категорически отказал ей в выдаче удостоверения. Она ушла.

На третий день она снова пришла. Я достал из пачки бумаг, присланных лабораторией, ее листок. Ответ не содержал указания на присутствие гонококка, но значительное число лейкоцитов, обнаруженных в поле зрения, было нехорошим признаком. Я прямо оказал ей, что необходимо продолжить исследование.

Она сжала зубы. Я ввел вакцину под кожу живота и назначил ей явиться через два дня.

Минут через десять после ее ухода за дверью поднялся шум. В приемной послышались взволнованные голоса, кто-то забегал. Я был занят больным, который рассказывал мне, пока я его уретроскопировал, историю своего заражения. Вдруг голос, как внезапно развернутая спираль, прорезал гам и суетню за стеной и закричал острым, срывающимся звуком. Кто-то забился в истерике.

Я оставил больного и вышел в приемную. В углу несколько человек хлопотали около женской фигуры, полулежавшей на скамье. Кто-то протягивал ей стакан с водой. Дежурная сестра торопливо наливала в мензурку темные капли. Когда я подошел ближе, я узнал в виновнице суматохи только-что вышедшую от меня молодую женщину.

Причина этих слез выяснилась на следующий день, когда молодой рабочий с тщательно расчесанным пробором на черной, как воронье крыло, голове, смял в рунах свою шапку и сказал, как только мы остались одни.

– Я к вам насчет одной женщины. Не можете ли вы объяснить мне, какая у нее болезнь? Фролова – ее фамилия.

– А зачем вам знать это? – спросил я, разглядывая низкий лоб и упрямый крепкий подбородок.

Он переступил с ноги на ногу.

– А как же! Еще третьего дня в ЗАГС нужно было идти, а она приходит и говорит: «Доктор удостоверения не дает. Отложить надо». Вчера опять такое же. Ну, я и в сомнении. Я так полагаю, что больна она, не иначе, только сказать не хочет. С какой стати доктор не дает ей бумагу? Мне вот сразу выдали. Значит, не ладно что-то. А я не хочу, чтобы болезнь меня испортила.

Я растолковал ему, что, во-первых, ничего о Фроловой я ему не скажу, так как существует врачебная тайна, и, во-вторых, что даже здоровые женщины всегда подвергаются длительному исследованию. Понял он или нет, не знаю.

– Ага, – протянул он, – а я думал…

Через два дня, как было назначено, Фролова опять явилась ко мне.

После инъекции вакцины реакция была не резкая. Я достал из глубины влагалища выделения и нанес их на стекла.

– Теперь вам нужно показаться дня через три, когда получится ответ, – оказал я, фиксируя мазки над спиртовкой.

Она оперлась рукой о край стола и, с ненавистью глядя на меня, сказала с едва сдерживаемым раздражением в голосе:

– До каких пор вы будете мучить меня? Что это такое? Здорового человека мучить! Мало вам слез моих, погубить хотите меня.

Я вспомнил ее истерику.

– Как вам не стыдно? – сказал я строго и укоризненно. – Ведь я о вас же хлопочу, о вашем благе забочусь. Зачем вы пришли ко мне? Чтобы узнать, здоровы ли вы или нет. Если я скажу вам, что вы здоровы, а потом муж от вас заболеет, лучше будет вам? Нет, в сто раз хуже! Выгонит вас ваш Сергей из дому, позору не оберетесь, под суд пойдете, да и я с вами заодно. Поймите, наивный вы человек, что надо потерпеть.

Она начала всхлипывать.

– До какой же поры ждать? – сказала она, продолжая плакать. – Он грозится: «В последний раз жду, не принесешь сегодня, значит, нету нам жизни вместе, больна и есть!»

Неважно, чем кончилась вся эта история, дошло ли дело до ЗАГСа. Характерна здесь вот эта впутываемость различных привходящих обстоятельств, усложняющих и без того нелегкую процедуру исследования.

Я припоминаю еще и такой случай. Одна испытуемая направилась к главному врачу и заявила, что я, руководствуясь неизвестными ей побуждениями, нарочно затягиваю выдачу ей справки о здоровье и проделываю разные эксперименты, в то время как даже анализы удостоверяют отсутствие у нее венерических заболеваний.

Нужно ли говорить о том, что огромное большинство вообще не доводит процедуру исследования до конца. Они исчезают, напуганные, очевидно, перспективой каких-то бесконечно повторяющихся манипуляций.

Я помню, в начале осени пришла ко мне однажды высокая, красивая женщина. Уже стемнело, и я собирался закончить прием. Вечер был мягкий и в то же время крепкий, такой, какой бывает только в дни золотого сентября. О таком именно вечере поэты говорят, что он, словно вино, пролитое над землей.

У вошедшей женщины было лицо татарского типа, пухлые губы и большие черные глаза, неправильно поставленные. Она косила почти незаметно. Почему-то я вспомнил Катюшу Маслову.

Она, видимо, была очень смущена и расстроена.

– Садитесь, – оказал я, – и расскажите, что с Вами.

Лицо ее стало пунцовым. Она сделала какое-то движение губами, но не произнесла ничего. Своими длинными белыми пальцами она нервно теребила конец пестрого шарфа.

– Вы заболели? – спросил я, помогая ей ответить.

Она остановила на мне свой взгляд, испуганный и протестующий.

– Нет, – произнесла она, наконец, голосом, хриплым от волнения. – Нет, доктор. Но мне нужно, чтобы вы осмотрели меня.

Она, наконец, овладела собой. Пламя румянца погасло. Под агатовыми глазами залегли синеватые тени. У правого угла рта вызывающе чернела крохотная родинка.

– А зачем вам этот осмотр, если вы чувствуете себя здоровой? – спросил я. – Для ЗАГСа?

– Я замужем, – сказала она. – Мне это нужно… просто нужно, ну, меня оклеветали… ну, не все ли равно? – оборвала она, хмурясь.

Я сделал вид, что не обратил внимания на резкость ее тона.

– Конечно, все равно, – сказал я, вставая. – Пожалуйста, подойдите сюда.

Она легла в кресло, и я осмотрел ее.

Потом я вымыл руки и сел за стол, чтобы писать в карточку данные. Она нервно покусывала губы и ждала.

– Вот что, – откладывая перо в сторону, сказал я. – Вы больны, у вас гонорея, и вам необходимо лечиться.

Действительно, у нее были следы воспаления канала. Первая порция мочи имела тот характерный мутноватый цвет, который открывает наличие болезни, уже лишенной острых проявлений, и к этой детали присоединялись еще симптомы, подтверждавшие диагноз.

Она казалась подавленной. Она неподвижно и напряженно смотрела на меня; ее блестящие зрачки явственно косили. На лицо медленно наползала бледность. Она опустилась на стул и растягивая слова, сказала:

– Ничего не понимаю. Это какая-то ошибка. Это… это страшно. Я… я…

Последние слова она прошептала чуть слышно. Голова бессильно поникла. Она была в обмороке.

Я позвонил сестре, перенес ее на кушетку и привел в чувство. Она лежала, закрыв глаза и изредка судорожно вздрагивала. За опущенными веками, за маской лица угадывался водоворот мыслей, страдания и боль.

Прошло несколько минуть. Сестра ушла.

– Вам лучше? – опросил я мягко. – Вы можете встать?

– Да, да, сказала она глухо. – Простите, ради Бога, за беспокойство. Но это было так неожиданно. Теперь уже прошло. Я сейчас уйду. Простите.

Она опустила ноги и села. Мне было жаль ее.

– Окажите, пожалуйста, – сказал я. – Неужели вы ровно ничего не замечали, ни болей, ни неприятных ощущений?

Она покачала головой. Вдруг лицо ее оживилось. Окрепшим голосом она спросила:

– А, может быть, произошла ошибка, доктор? Ведь бывают же ошибки?

И она подняла на меня глаза с мольбой. В ее взгляде словно робко блеснул луч надежды.

– Доктор, это далеко не простая вещь, – сказала она тоскливо, как бы стремясь убедить меня. – Это не то, что у всех. Вы поймите, это необычная история. Здесь нельзя допустить ошибки, – добавила она. – Ведь это будет кошмар.

Со сложенными на коленях руками она выжидающе смотрела на меня.

– Хорошо, – сказал я, подумав. – Я понимаю. Я допускаю, что для вас этот вопрос очень серьезен. Но чем могу я вам помочь? Я буду откровенен. По моему, вы больны. У меня сомнений нет. Но, чтобы выяснить все до конца, я постараюсь отыскать источник вашего заболевания – гонококк. Если он обнаружится, значит, не может быть никаких сомнений. Если же его не окажется, то время, затраченное на его поиски, позволит нам произвести расследование и в другом направлении. Конечно, всякое бывает. Может быть, выявится иная причина всех этих симптомов. Но предупреждаю: временем и терпением придется вам запастись.

И голос, и движения ее оживились. То, что я как будто оставил место сомнению, было для нее почти радостью. Значит, может быть, и нет. Так, вероятно, думала она.

Она подошла ко мне и оперлась рукой об стол.

– Вы меня извините, – сказала она, краснея, – за мой тон в начале нашего разговора. Я весь день скверно чувствую себя. Я вам хочу рассказать… Вы должны понять, почему тут не простая история.

В нашей маленькой квартирке живет две семьи. Я и муж – одна; другая – сослуживец мужа и его жена. У них и у нас по две крохотных комнатки. Я мечтаю все время о том, чтобы поселиться отдельно. Знаете, это так неудобно жить вместе, мы и они – совершенно разные люди. Ах, этот проклятый жилищный кризис! Это он во воем виноват. Мой муж часто ездит по делам службы в командировки. Не то, чтобы его заставляли. Нет, он сам их добивается. Жить ведь надо. На одно жалованье можно только с трудом перебиваться. А суточные, проездные – это все-таки подспорье. Благодаря им можно кое-как свести концы с концами.

Теперь он находится в продолжительной командировке где-то в Сибири, что-то закупает, производит какие-то заготовки. Уже более полутора месяцев он в отсутствии… Наш сосед по квартире отправил свою жену за город. Сам он, знаете, милый, хороший человек. По крайней мере таким он казался. Но она… У нее ужасный характер. Неприятная женщина! Тем не менее все время мы кое-как с нею ладили. Приходилось уступать, конечно, жаться, но жили мирно.

Она сделала паузу и наморщила лоб, как бы не решаясь продолжать. Взгляд, брошенный исподлобья, испытующе остановился одно мгновенье на мне. Потом она встряхнула головой и решительно сказала:

– Неделю тому назад его жена вернулась с дачи. Вчера вечером у них быта ссора. Я слышала, как за стеной они громко спорили и шумели. А потом она приходит ко мне и кричит ужасным голосом: «Вы заразили моего мужа. Я все знаю. У вас была связь в мое отсутствие». Да, да, доктор, она считает своего мужа и меня причиной вот этой самой венерической болезни. Она утверждает, будто бы я заразила его, а он ее. Представьте себе, какая низость!

Черные глаза больной ярко блестели. Пухлые губы поминутно обнажали влажную полоску белых зубов. Произнося последние фразы, она рассекла воздух рукой, точно наносила кому-то удар. Теперь, возбужденная, возмущенная, она выглядела гораздо менее привлекательной. Негодование придавало ее лицу злое, неприятное выражение.

– Однако, откуда же взяла ваша соседка такую версию, – сказал я. – Были, очевидно, у нее какие-нибудь основания.

Она вытянулась во весь рост. От прежней слабости не осталось и следа.

– Никаких! Никаких оснований! Это – клевета, больное воображение. Ей всюду мерещится измена, мужа. Но она мне ответит за это на суде. Я докажу… – И вдруг она запнулась. Она вспомнила…

– Доктор, – упавшим голосом добавила она. – Откуда взялась бы ко мне эта болезнь? Ее не могло быть, не могло. Это совершенно непостижимо. Скоро приедет муж. Что же это будет? Я тогда повешусь, потому что муж уйдет от меня. А я не знаю, откуда… И выйдет, что я виновата крутом. Боже, что же это такое…

Она вынута платок. Рот ее скривился, вокруг глаз набежали морщинки. Она начала плакать. И опять превратилась в жалкую, раздавленную несчастьем женщину.

Создавалось крайне замысловатое положение. Я почти наверное установил наличность гонореи. И если бы анализ подтвердил это предположение, то тогда клубок размотать было бы невероятно трудно. Прежде всего, откуда у нее гонококк? От кого? Он мог быть и от постороннего мужчины, и от мужа. «Залеченные» мужья сплошь и рядом заражают жен. Если гонококк есть, следовательно, она могла заразить соседа, разумеется, поскольку между ними была половая связь, было то, что называется изменой.

Предположим, что муж здоров, и что с соседом у нее не было никакой связи. Тогда, значит, она изменила мужу раньше. Сосед же мог, в свою очередь, заполучить гонорею независимо от нее и заразить затем свою жену. Это вполне возможно, и соседская драма была бы в данном случае только простым совпадением.

Но могло быть и иначе. Она могла заполучить гонококк от своего мужа, а сосед от какой-нибудь другой женщины. Тогда она вообще была бы не при чем во всей этой истории. Но, все-таки, гонококк у нее налицо. Как же докажет эта женщина свою невиновность, свою непричастность? Разве уверения, клятвы, слезы – аргумент для ослепленной женщины и отсутствовавшего ревнивца.

Развязать безболезненно узел могло только одно: моя ошибка. Если бы я оказался неправым в определении болезни, если у нее не будет обнаружен гонококк, если это только, скажем, раздражение выводящих путей солями уратов, оксалатов или фосфатов и т. п., – тогда все разрешится очень просто, и она выйдет благополучно из всей этой путаницы.

Таким образом, надо было либо Найти гонококк, либо найти другое заболевание, ошибочно принятое мною за гонорею.

Я объяснил ей все это. Она снова успокоилась. Вероятно, она была уверена в последнем.

Я взял мазки, и она ушла, унося с собой смутную надежду на удачу.

Я был добросовестен. Лаборатория получила от меня ряд записок с фамилией этой женщины. С каждым новым анализом лицо посетительницы становилось светлее. Правда, солей не было, но и гонококк не обнаруживался.

И все же я был уверен в наличии его. Чутьем догадывался об его существовании. Но нельзя было ограничиться только чутьем и клиническими симптомами. В силу обстоятельств, которые я узнал от нее, я хотел во что бы то ни стало добиться бактериоскопического подтверждения.

И вдруг однажды она не пришла. Еще до этого я заметил, что она уже не прислушивается к моим доводам. Она томилась бесконечностью исследований. Каждый раз, когда я разворачивал бланк лаборатории и не находил рокового «гонококк Нейссера обнаружен», лицо ее вспыхивало радостью. Но я неутомимо подготовлял ее к новым мазкам. И она недовольно пожимала плечами.

Она не пришла, больше я ее не видел. Так пропал для меня финал этого эпизода двух квартирных пар.

Таких, не дотянувших до конца исследования, сколько угодно. Как бы ни был важен для них результат, они не выдерживают искуса.

Я думаю, что у многих из них составилось неважное мнение о моих способностях и знаниях. «В самом деле, ходишь к нему, к этому самому доктору, ходишь без конца, а он все еще не может определит. Что-ж это за доктор?

Но куда они исчезают? Ведь удостоверения-то им нужны? Конечно, нужны. Поэтому, уйдя от меня, они обращаются к другому врачу, идут в другую амбулаторию. И очень часто бывает так, что там они в два счета получают просимое, как, например, это было с женой студента, члена артели, о котором я вам рассказывал.

Но почему некоторые врачи сразу же выдают удостоверения в таких внешне благополучных случаях?

Что это, невежество или легкомыслие? Или точка зрения на вещи, не согласная с моей, так сказать, различие взглядов? Нет, я думаю, здесь больше всего влияние шаблона – сила традиции.

Мы, врачи, впитали всеми извилинами своего понимания убеждение, что раз триппер, значит и гонококк. Нет гноя, нет мутной мочи, а главное, нет гонококка, следовательно, нет и триппера. Чтобы найти гонококк, Надо сделать анализ мочи и мазков. Сделано. Гонококка нет, лейкоциты и прочее тоже не пугают, жалоб нет, субъективно все как бы в порядке. И вот резолюция: гонореей не болеет. Это есть так называемое недисциплинированное врачебное мышление. Ведь теперь мы знаем, что этого недостаточно, знаем доподлинно, с твердостью научной аксиомы, что сплошь и рядом гонококка нет, что мы не может его найти с первого же дня заболевания женщины, и никаких других видимых признаков нет, а между тем болезнь, может быть, на самом деле и существует.

Поэтому поиски гонококка нужно предпринимать не раз и не два в спорных случаях, а иногда целыми сериями. И не только следует стремиться открыть его самого, а и те следы, которые он оставляет в глубине органов. Если даже микроба нет как будто налицо, то найденный след достаточен, чтобы выдать возбудителя с головой.

Все эти сомнения и настойчивость являются достижением лишь последних лет. А машина мышления у некоторых работает по-привычному, идет преимущественно по проторенным путям, пользуется установленными формулами.

Этим злополучным гонококком, нужно сказать, положительно заражена психика больных. Все посетители городских амбулаторий слышали или читали о нем. Гонококк – это возбудитель триппера. Нет его, значит, нет и триппера, не может быть и заражения. Когда мы держим в руке исследование лаборатории, а перед нами стоит больной, уже полечившийся некоторое время, первое, что мы слышим от него, это: «А гонококки найдены?». И если нет их, раздается глубокий вздох облегчения и вздох радости.

Вначале я не придавал этим вздохам большого значения. Я говорил обычно: «Ну, надо еще поискать». И больной продолжал ходить ко мне, как ни в чем не бывало.