Текст книги "Россия против Запада. 1000-летняя война"

Автор книги: Лев Вершинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Естественно, все были огорчены. Естественно, Анна в первую очередь. Она долго плакала, а потому, похоронив супруга, попросилась домой, но дядя имел иные планы, на всяческие ми-ми-ми ему было плевать, и молодая герцогиня, деваться некуда – осталась в Курляндии в ранге вдовствующей и правящей. Естественно, под присмотром людей из России, шефом которых был лично Александр Меншиков, завязавший оживленную переписку с митавской элитой, в основном о политике, но, в частности, и на предмет возможного выдвижения себя, любимого, в герцоги. Ясно, что такое положение дел нравилось не всем. В первую очередь выдвигал претензии беглый Фердинанд, интересы которого лоббировала Варшава, причем на крайний случай «данцигский сиделец» готов был удовлетвориться и доходами с герцогства – но на его метания в Петербурге внимания не обращали. Меншиков уже вполне открыто чистил место под себя, и как только Петра Великого не стало, занялся вопросом всерьез. Однако не преуспел: опасаясь попасть в полный ощип, курляндское «шляхетство» пригласило на смотрины Морица Саксонского, внебрачного сына польского короля Августа Сильного, прославленного силача, красавца и бабника. И очень мудро поступили: молодой орел, внешне похожий на фатера, но куда талантливее (позже он станет великим полководцем), мгновенно обаял крошку Анхен настолько, что она не отказала ему решительно ни в чем, а спешно собравшийся ландтаг единогласно проголосовал за стремительного бастарда, рекомендовав и так на все уже готовой Анне отдать ему руку, а также сердце. Параллельно в Варшаву помчался курьер с просьбой срочно утвердить выбор сословия и герцогини, тем паче, что данный выбор был подтвержден и специальным посланником Парижа.

В Петербурге такому повороту, естественно, совсем не обрадовались. Меншиков посовещался с Екатериной, императрица высказала Августу «фэ», и польский король, прочно сидящий на русских грантах, мгновенно изменил свое мнение, велев сыну возвращаться и не делать глупостей. Правда, судя по всему, принимая столь взвешенное решение, Август на минуточку забыл себя в молодости, а Мориц, хоть и бастард, во всех отношениях – кроме мозгов, которых у него хватало, – будучи копией отца в юности, берегов не видел. Так что на требования папеньки он отвечать не стал (от слова «вообще») и продолжал принимать присяги на верность, параллельно выезжая с герцогиней на долгие прогулки с ночевками. В итоге дошло чуть ли не до войны. Сильный отряд, посланный из Варшавы вразумлять шалопая, приблизившись к дому Вельмница, где шалопай снимал этаж, напоролся на огонь, отошел, перегруппировался, начал атаку по всем правилам военного искусства, и хрен знает, чем бы все кончилось, не пришли Анна еще больший отряд, выручивший милого друга из осады. После чего милый друг вообще переселился во дворец и заявил, что вступает во все права, включая супружеские.

Глава IX. Доктрина ограниченного суверенитета (3)

Леди Макбет Митавского уезда

Скандал вышел знатный, на всю Европу. Морицу аплодировало все «высшее общество» от Лиссабона до Дрездена, над Августом деликатно посмеивались, а по поводу России возмущенно качали головами: дескать, нельзя терпеть столь наглое вмешательство во внутренние дела чужих вассалов. И вполне возможно, любовники добились бы своего – тем паче что Екатерина скончалась, Меншиков пал, а избрание Морица было подтверждено вновь внеочередным ландтагом, умей лихой бастард хоть чуточку спорить с гормонами. Этого, однако, от Бога дано не было. Вместо того чтобы какое-то время вести себя прилично и дождаться формального бракосочетания, после чего дать волю натуре, он пошел по бабам столь беспардонно и вразнос, отмахиваясь от занудливой невесты, что Анна, хоть и любившая без памяти, оскорбилась. А страшнее обиженной и разлюбившей женщины, известное дело, зверя нет, и Морицу пришлось ощутить этот факт на себе в полной мере. Анна сказала «Нет!», а когда бывший возлюбленный уперся, собрал сторонников и заявил претензии на престол, в Питер, к «братцу Петеньке» пошло письмо с просьбой о защите и в конце концов из Риги явились войска, окружившие укрепления, воздвигнутые Морицем на маленьком островке, так что ему пришлось спешно спасаться – речь вполне могла идти и о Сибири, – переодевшись в непонятно чьи обноски.

Ближайшим итогом всей этой оперетки стало резкое изменение характера Анны. Переболев тяжелой «нервической горячкой», герцогиня встала на ноги совсем иным человеком: полная, немного замкнутая и очень доверчивая молодая дама сделалась вспыльчива, надменна, крайне властна, сурова до бессердечия, начала попивать крепкое – и перестала кому бы то ни было верить. Кроме очень красивого парня по имени Эрнст Иоганн, по фамилии Бюрен, а по происхождению – то ли такого мелкого дворянина, что зарабатывать на жизнь ему приходилось на конюшне, то ли и вовсе простолюдина. Впрочем, вопросы генеалогии герцогиню не волновали: ей вполне доставало и того, что Эрнст Иоганн по собственной воле сидел рядом, когда она валялась в бреду, был с ней неподдельно (по письмам это видно) искренен, нежен и, судя по всему, действительно ее любил. При этом ничего не прося для себя – да и просить у нищенки было, в общем, нечего. С этого момента и навсегда личная жизнь Анны определилась, а в 1730-м, как известно, золушка из Митавы сделалась всемогущей российской императрицей, увезла с собой в Петербург всех, кто был к ней хоть сколько-то добр в трудные времена, – и все пошло совсем иначе, нежели раньше. Курляндия, которую она особо не любила, отныне интересовала ее только с точки зрения интересов России, и вопрос с уже не нужной ей самой маленькой короной она рассматривала исключительно в этом ракурсе, уже в качестве главного арбитра, уже имея собственное мнение насчет наилучшей кандидатуры.

Далее пошла форменная чехарда. Морица, рискнувшего приехать в Петербург поиграть на старых струнах, практически пнули под зад, старому, но законному герцогу Фердинанду, при всех реальных правах и польской поддержке, порекомендовали «здорова ради» в оставшуюся без высшей власти Курляндию носа не совать – что он и выполнил. И когда стало понятно, какое конкретно решение этого вопроса нравится Анне, новый король польский Август III, плюнув на все права еще живого Фердинанда, предложил курляндскому дворянству «лучшую кандидатуру из возможных». Ага. Именно. «Благородного рыцаря Эрнста Иоганна Бирона». С приложением справки от французского герцога, подтверждавшего, что шевалье Бюрен на самом деле его родственник, потомок Биронов, отбывших крестить балтийских язычников еще во времена епископа Альберта. Тем самым вопрос был принципиально решен, а приятные подарки из России окончательно убедили митавскую элиту в том, что от добра добра не ищут. Вот только сам Бюрен – вернее, Бирон – согласия не давал. И не из кокетства: Анна настаивала и даже бранила, но при живом Фердинанде он занимать престол отказывался. Возможно, конечно, что не хотел нехороших шепотов в Митаве, но вряд ли: переезжать туда он все равно не собирался – так что, скорее всего, таки по этическим соображениям. Очень не исключаю: при всем том, что о Бироне и «бироновщине» полагается говорить только плохо, есть основания считать, что это в основном наветы, а был Эрнст Иоганн вполне порядочным человеком.

Без руля и без ветрил

Как бы то ни было, 4 мая 1737 года, когда со смертью 82-летнего бездетного Фердинанда род Кетлеров пресекся, согласие наконец было дано. Вскоре Эрнст Иоганн, давший наконец согласие, был единогласно признан сословиями Курляндии и утвержден польским сувереном, после чего в совершенно нищий край пошли русские дотации, герцог, хотя и издалека, вникал в дела, уделял особое внимание городским элитам – и жить стало легче. Но, как известно, ненадолго, всего лишь до 1740 года, когда не стало Анны. У Эрнста Иоганна начались неприятности, завершившиеся поездкой в Сибирь, а в герцогстве, оказавшемся этакой «соломенной вдовой», наступила эпоха хаоса. Вновь один за другим пошли тощие годы, все грабили всех, обзавестись хоть каким-то гарантом не позволяли соседи – и что самое интересное, лучшим вариантом, при всех разногласиях, считался все-таки «сибирский сиделец», которого любили горожане и очень многие «юнкеры».

Впрочем, пока была жива Елизавета, об этом можно было только мечтать, а поскольку безвластие становилось уже совсем невыносимым, по просьбе все того же Августа III могущественная союзница сочла возможным не возразить против приезда в Митаву его сына Карла, который в 1759-м и был торжественно провозглашен герцогом. Но далеко не всеми: основная часть курляндских элит по-прежнему симпатизировала Бирону, да к тому же новый босс решил собирать налоги для Варшавы и в конце концов стычки между «эрнестинцами» и «каролинцами» на улицах городов начали напоминать гражданскую войну. Но все-таки пронесло. Елизавета скончалась, после чего состарившийся, но все еще очень красивый Эрнст Иоганн был срочно возвращен из ссылки и получил разрешение уехать в свою столицу.

Решительно все современники событий и большинство исследователей сходятся на том, что старый герцог возвращался в Митаву с самыми лучшими намерениями, толковыми планами и финансами для их реализации. В связи с чем, когда после разоружения русскими войсками гвардии «саксонского гостя» Эрнст Иоганн в январе 1763 года въехал в свою столицу, встречали его вполне радостно. Однако, разумеется, не все. «Польская партия», предвидя ротацию и потерю кормушки, злилась, польский сенат обвинил «эрнестинцев» в совершении политического преступления и на улицах уже позвякивали саблями, – однако в самый решительный момент у «альтернативного герцога» не выдержали нервы. Карл отрекся, уехал из Митавы, а через несколько месяцев умер его отец, Август III, почил в Бозе, после чего «саксонская интрига» исчерпала себя. Новый же пан круль, Станислав Понятовский, ставленник России, естественно, Бирона признал. Но мира в герцогстве все равно не было, причем позиции противников были сугубо меркантильны, то есть при пустой кормушке непримиримы, и в конце концов престарелый Эрнст Иоганн в 1767-м «во имя спокойствия и примирения» отрекся от престола и навсегда покинул Митаву, передав пост сыну Петру, – и началась полная анархия. Денег не было, закона не было, зато при дворе на питерские дотации веселились вовсю, никакого интереса к политике не проявляя, а в конце концов устав от докучливых подданных, его светлость вообще плюнул на все и на целых три года укатил в Европу, где по пути приобрел несколько престижных и доходных имений.

Трофейная Германия

По сути, начиная с этого времени государства уже не было. Была пародия, усугубленная анархией. Ландтаги собирались, прерывались в связи с мордобоем и распускались, а через месяц все шло по новому кругу. Торговля сошла на нет в связи с грабежами на дорогах, а поскольку за бандами стояли местные лендлорды, жаловаться было некому. Уголовщина, крышуемая с самого верха, процветала и в городах, где стало опасно ходить даже днем, в сельской местности закона и правил не было вовсе, а жалобы в Варшаву, после первого раздела ушедшую в глухое пике, уже не помогали. А самое страшное, в ситуации форменного голодомора, впервые за пять веков взыграл инстинкт самосохранения у «туземцев», ранее смирных и совершенно незаметных: они не выдвигали никаких лозунгов, они просто толпами врывались в поместья, забивали палками всех, кто сопротивлялся, и растаскивали все съестное и не съестное, а бороться с ними было некому (прикормленные банды сами боялись озверевших крестьян), и ждать помощи тоже ниоткуда не приходилось.

В такой ситуации, когда герцогская власть формально была, но фактически не существовала, а в Варшаве о Курляндии просто-напросто забыли и вспоминать не хотели, дворянство края, по ходу склок, как-то незаметно задумалось о том, что с суверенитетом нужно кончать. Вопрос заключался только в том, как сделать это юридически красиво (тут всем было ясно, что следует дождаться конца Польши, который прогнозировали все), а главное, под кого лечь после того. Тут мнения, естественно, расходились: городские «нобили», мастера и торговцы, а также примерно две трети дворян победнее симпатизировали России, «магнаты» (27 семей) предпочитали слиться с родственной Пруссией. Однако в Берлине к идее отнеслись без ажиотажа. То есть против присоединения пары вкусных портов никто ничего против не имел, однако брать на себя заботы по восстановлению совершенно разрушенной экономики края хозяйственные «старшие братья» не намеревались категорически, разве что в случае, если Россия выдаст беспроцентный долгосрочный кредит. Россия же, со своей стороны, ничуть не возражала против ухода Митавы под Берлин, но оплачивать это удовольствие категорически отказывалась. И в конце концов, в очередной раз разбив лоб о берлинские стены, барон Отто Герман фон Ховен, бывший лидер «каролинцев», вождь «прусской» партии, потомственный враг Биронов и России, лично поехал к Екатерине, которую, в ходе аудиенции, умолял «пощадить и спасти Курляндию». На что Матушка в тот момент – лето 1792 года – не ответила ни «да», ни «нет», но былого врага обласкала и дала денег на восстановление хозяйства. После чего все сомнения «прусской» партии рассеялись, как роса на рассвете, и она перестала существовать, слившись с «российской».

А в январе 1795 года, когда, в связи упразднением Речи Посполитой, курляндский ландтаг освободил себя от присяги Польше, объявив о полной независимости герцогства, наступила развязка. Пышно отметив сбычу вековых мечт, господа делегаты при полном непротивлении сторон утвердили и обращение к Екатерине, «препоручая Ее Величеству дальнейшее устройство Курляндии и Земигалии таким образом, каким ей самой будет угодно». О живом и законном герцоге Петре не вспомнил никто, разве что два министра отказались подписать манифест, заявив, что полностью согласны со всеми принятыми решениями, но, будучи на государственной службе, хотят сохранить уважение его светлости. Объяснение было принято, герцогу, незадолго до того уехавшему в Петербург, направили курьера с сообщением, что отныне он – никто и может опять стать кем-то, только ежели в Петербурге так решат, и в Петербурге решили. В конце марта второй и последний Бирон был приглашен к императрице, спрошен, предпочтет он герцогство или деньги, выбрал деньги (очень большие), отрекся от титула и в августе навсегда покинул Курляндию, уехав в одно из своих саксонских имений. Матушка же, приняв в апреле присягу представителей курляндской элиты, милостиво указать соизволила, что население вновь учрежденного Курляндского наместничества обретает – «в соответствии с сословием» – все права дворянства и мещанства российского, сохранив за собой и все привилегии, ранее ему принадлежавшие. О латышах, конечно, не было ни слова – за отсутствием латышей, – но особая оговорка о «надобности впредь избегать тиранства над крестьянами под угрозой гнева Государыни» в одном из актов содержалась, и это был первый в истории документ, где вопрос о недопустимости превращения туземцев в скот хоть как-то поднимался.

Вот и все.

Но память обо всех этих событиях, в частности, разумеется, и о наглости «русских варваров», захвативших кусочек Европы и помешавших Европе разрастись на восток, никуда не девшись, легла в коллективное цивилизованное подсознание, стала основой для непреходящей неприязни. Хотя, следует отметить, на тему Курляндии, весьма пребыванием в составе Империи довольной, в XIX веке претензий России не предъявляли. Ее активно поругивали, а затем и хором осуждали – главным образом за «угнетение бедной Польши», по сей день считающееся показательным, можно сказать, хрестоматийным примером «русской агрессивности».

Глава X. Очень белый орел

Скажем сразу: изначально никто никого не тиранил. Воевали стародавние русичи со стародавними же ляхами еще во времена былинные, но по-соседски, даже, пожалуй, по-братски, как все тогда – за право рэкетировать порубежные области. Поляки, правда, аппетит имели покруче. Если русичи даже в периоды, когда Польша лежала в руинах (как было в конце XII века), а Русь, наоборот, сияла и порхала, ни на что, кроме десятка мелких городков, не претендовали, то польские братья при малейшей возможности добирались аж до Киева, как правило, по приглашению группы товарищей (в 1015 году – Святополка, в 1069 году – Изяслава), однако оба пытались задержаться навсегда, и выставлять «интернационалистов» русичам приходилось методами, далекими от политкорректности. Однако, повторюсь, все было в рамках правил. Тем более понять поляков можно: грабить хотелось, как всем, а шкала возможностей была обидно коротка: ежели русичи при желании могли хоть на Хазарию сходить, хоть аж на Царь-град, то Польшу с запада подпирали хмурые немцы, с юга – чехи, с немцами тесно повязанные, а с севера – вообще море. Да и позже особо делить полякам с Русью было нечего.

Зато Великое княжество Литовское (ВКЛ) – совсем иное дело. Если поляки от всех русских земель отщипнули близлежащую Галичину, успешно переварив которую дальше не двинулись (далеко и сил маловато), то ВКЛ (к собственно Литве имеющее отношение примерно такое же, как нынешняя Нормандия к викингам), наряду с Московией, оказалось одним из двух центров формирования русской государственности. И, натурально, конкурентом. А коль скоро так, то войны разгорались часто и с ожесточением тем большим, чем острее свежая, с пылу, с жару, «литвинская» элита ощущала потребность в самоидентификации. В смысле, чем больше хотела отличаться от восточных собратьев. Именно поиск самоидентификации в конце концов привел верхушку ВКЛ (мнение большинства населения мало кого волновало) к уходу из православия в католичество, а затем и к полной интеграции с элитой Польши. Впрочем, излагать подробности этого процесса не время и не место (кстати, нынче на Украине «верхи» при полном пренебрежении мнением «низов» идут тем же путем, что и пятьсот лет назад, – с той, правда, разницей, что сами далеко не Рюриковичи).

Главное для нас то, что к концу XVI века, точнее – в 1596 году, Польша съела Великое княжество. При полном непротивлении тамошних элит. Юридически, конечно, не совсем уж съела, но по факту – съела безусловно, став фундаментом и ведущей силой нового союзного государства – Ржеж Посполиты (РП). И помимо разных приятных преференций – ясен пень – унаследовала от него геополитическую концепцию. Однако с начала XVII века парадигма радикально изменилась. Если для ВКЛ речь шла о воссоединении русских (православных) земель, то в понимании Польши «натиск на Восток» был элементарной конкистой, по сути, мало чем отличавшейся от экспансии первых крестоносцев в Палестину или испанских идальго в Америку и точно так же оформленной идеологически (цели, как всегда, были вполне прозаическими, но официально маскировались заявлениями о необходимости обращения «схизматиков» в истинную веру и защиты Европы от «восточных варваров»), С этого момента противостояние стало, так сказать, мировоззренческим, а значит – непримиримым. К слову, этим и объясняется, в частности, продолжительность и ожесточенность «смутных времен» в России: Москва вполне готова была принять польского королевича в цари и пойти на объединение с РП, как наследницей ВКЛ, но не стать владением Польши, как «форпоста Европы»; Польша же, со своей стороны, рассматривала Московию как лакомый кусочек и неисчерпаемый ресурс наделов с крепостными для безземельных «младших сыновей». Так что поступок Сигизмунда, не отпустившего в Россию своего наследника, уже юридически объявленного царем, а самолично двинувшегося с войском на Москву был вполне закономерен.

Впрочем, эти нюансы, при всей их важности, нас интересуют как констатация, вдаваться в подробности незачем. Отметим лишь, что в течение XVII века Ржеж Посполита, воюя на всех фронтах, в том числе и с собственным православным населением, не желавшим быть «индейцами», надорвалась, а к середине XVIII столетия о ней едва ли можно было говорить как о независимом государстве. Более того, и как о государстве вообще – тоже. Даже не потому что страной правили саксонские курфюрсты (они как раз носили корону на правах личной унии, так что ни о каком подчинении Саксонии речи не шло), а в том, что страной никто не правил. В итоге непростых перипетий РП в смысле внутриполитического устроения оказалась всемирным уникумом, аналогий не имеющим. Король был пешкой. И, как правило, ничтожеством (обжегшись в конце XVII века на Яне Собеском, солидные люди зареклись повторять ошибку, выдвигая в зиц-председатели тихую серость). Страной правило дворянство. Все, без исключений. И магнаты-сенаторы, и шляхетная мелкота, и вообще безземельные голодранцы при гербе формально были абсолютно равны; каждый мог избирать на местных сеймиках депутатов большого сейма, и каждый мог быть депутатом избран.

Это была в полном смысле слова Res Publica, управляемая всем народом. То есть, конечно, не всем, но огромной его частью. Ибо польская шляхта была весьма и весьма многочисленна, и в процентном отношении соотношение политически полноправных граждан к населению государства в целом намного превышало соответствующие показатели в таких классических республиках, как швейцарские кантоны или провинции только-только возникших Нидерландов. Более того, решения как сеймиков, так и сейма считались действительными лишь при условии полного единогласия. Даже один голос «против» отменял решение, вне зависимости от того, кто крикнул «Veto!», почему и насколько важен был для государства запрещенный законопроект. В таких условиях демократия бушевала вовсю. Магнаты – равные среди равных, один голос у каждого – сидели на сеймах, даже не прося слова; рвали рубахи на груди рядовые шляхтичи. Но эти новенькие рубахи, как, впрочем, и все остальное, было подарено им теми же магнатами, в чьих владениях проходили сеймики. В итоге, разумеется, проходили только проекты, предварительно согласованные «большими братьями», если же согласовано было не все, дело доходило до роспуска сейма, а то и до сабельной рубки. А поскольку интересы магнатских групп были противоположны, никаких серьезных решений на сеймах не принималось вообще; дела делались на местах, закона не было, а магнатские группировки, стремясь нарастить потенциал, шли на любые компромиссы с совестью. Что, естественно, не могло не вызвать интерес иностранных дипломатов. И не только…

Глава XI. Русская рулетка

Что состоянием Польши (для краткости будем говорить так) не могли не воспользоваться соседи, понятно. И не только соседи. Однако более всего бардак был выгоден России, в отличие от католических стран справедливо считавшей Польшу врагом идейным и постоянным, а следовательно, заинтересованной в ее максимальном ослаблении. Что, по указаниям из СПб, и претворялось в жизнь. Благо особенно и вмешиваться не нужно было. Достаточно было играть на местных противоречиях. А с 1734 года, после смерти Августа Саксонского, старого и покорного друга России, и провала операции по продвижению на престол кандидатуры Версаля, российское посольство стало в Кракове примерно тем, чем является амбасада США в сегодняшнем Тбилиси, – вплоть до последнего слова в вопросе о кандидатуре «пана круля». Сперва им стал сын Августа, тоже Август, а позже, в 1764-м, Станислав Понятовский, отставной «милый друг» российской Императрицы и ее прямой ставленник. Вместе с тем рост влияния России очень не нравился другим соседям Польши. В первую очередь и по очевидным причинам, естественно, Австрии. Но и Пруссии, в эпоху Фридриха II быстро поднимающейся с колен, не меньше. Пруссия стремилась к Балтике, поставив основной политической целью на северном направлении «связать» собственно прусские земли с Бранденбургом, и обойти Польшу в рамках этой задачи не могла. Так что Фридрих интриговал вокруг «больного человека Европы» вовсю. Системно. От массированного вброса на польский рынок фальшивых, но очень качественных денег до агитации среди немецкого населения польской Померании, заявляя при этом о своей готовности стать гарантом интересов польских протестантов, прозябавших в статусе людей второго сорта, довольно близкого к нынешнему статусу «неграждан» в странах Балтии.

Действовал Берлин аккуратно, но очень напористо: руки у России к 1766 году были связаны назревающей и уже практически неизбежной войной на Балканах. Однако и оставить прусские претензии без внимания СПб не мог. В итоге была инициирована встречная инициатива, ставящая во главу угла судьбу православного населения. Благо поводов имелось достаточно: к середине XVIII века положение «схизматиков» в ультракатолической стране стало из неприятного – невыносимым. Земли Правобережной Украины, оставшиеся после войн минувшего века «пiд ляхами», активно раздавались польским шляхтичам. Естественно, вместе с мужиками. При этом, в отличие от выбитых в Хмельниччину магнатов «литвинского корня», новые паны видели в живой собственности только скот. Былые вольности ушли в легенду; от казачества как сословия осталась только пара тысяч стремительно вырождающихся запорожцев да «надворные казаки» – дружины православных наемников, охранявших усадьбы хозяев-католиков от налетов гайдамацких банд, которыми кишмя кишел край. Удавку накинули даже на православную церковь, фактически ведя дело к ее выживанию с Правобережья – крещение «схизматиков» в «правильную веру» рассматривалось как прививка от симпатий к православной России (что, кстати, опять-таки напоминает происходящее на современной Украине). Однако, в отличие от XVII века, теперь «быдло» оставалось быдлом, даже согласившись креститься слева направо.

Неудивительно, что в столь нервной обстановке чудовищный бандитизм, терзавший Правобережье, приобретает политический оттенок. Гайдамаки, в сущности, вульгарные криминалы, в глазах совершенно затюканных аборигенов становятся идейными борцами за православие и хоть какую-то справедливость, шайки разрастаются в многотысячные скопища, а православные батюшки святят ножи головорезам. Борьба с бандитизмом из разряда полицейских операций переходит на уровень армейских, а поскольку ведется силами частных армий, уровень озверения с обеих сторон зашкаливает за все представимые рамки. Вмешательство России становится абсолютно неизбежным: с одной стороны, ей совсем не выгоден хаос на границе, к тому же и потенциально опасный для самой Империи, с другой же – ситуация создает возможность разыграть ту же карту, что и Берлин, но в собственных целях.

В 1767 году, реализуя указания СПб, князь Репнин, российский посол в Варшаве, инициирует созыв сейма (впоследствии так и названного «Репнинским») с целью разработать меры по преодолению кризиса. Итогом работы сейма стало принятие «Кардинальных законов» – первой польской конституции, – включавших, в частности, и положение о свободе вероисповедания и уравнении православных и протестантов в правах с католиками. Это было великолепным упреждающим ходом, выбивавшим козыри из рук Берлина. Но это же вызвало истерику как у практически всемогущей Церкви, так и у душевладельцев Правобережья, чья безраздельная власть над жизнью и имуществом «быдла» слегка поколебалась. Правда, оспаривать мнение большинства в Варшаве, где «прогрессистов» надежно подпирали российские штыки, блюстители традиций не рискнули. Но на Правобережье полыхнуло всерьез. Провозглашенная в городе Бар «конфедерация» – военно-политическое объединение патриотов, готовых спасать Ойчизну от тлетворных влияний, – начала войну против всех подряд. Против гайдамаков (этим, впрочем, ее участники занимались и до того), против пана круля, «пляшущего под дудку москалей» и, натурально, против самих «москалей».

Дрались конфедераты не слишком умело (все же не регулярная армия), но храбро и довольно квалифицированно, поскольку неплохо натренировались на гайдамаках. Правда, помощи им не оказали ни Франция, на которую они очень надеялись, ни Турция, хоть и начавшая войну с Россией, но с самого начала ее терпящая поражения. Зато, вопреки надеждам, негласно поддержала Австрия, позволив разместить на своей территории штаб и базу движения, что мгновенно и реально усложнило операцию по принуждению конфедератов к миру. Более чем прозрачный намек на неудовольствие «излишним» влиянием СПб на Польшу был тотчас подхвачен Пруссией, уже без всяких ссылок на права человека и в едва ли не ультимативной форме потребовавшая «удовлетворения своих законных притязаний». Россия, разумеется, раздела не хотела. Но и идти на обострение резона не было: учитывая войну с Турцией, ресурсов на борьбу с конфедератами хватало в обрез, а ведь немало сил отнимало и усмирение гайдамаков, в 1768 году впавших в полное головокружение от успехов и всерьез вообразивших себя высокой договаривающейся стороной. Так что любой ценой сохранять status quo, гарантируя территориальную целостность Польши, у России не было возможности. Да, видимо, и заинтересованности, поскольку регионы, приоритетные для Берлина, СПб ни с какой стороны не волновали.

6 февраля в Вене было подписано российско-прусское соглашение о признании Россией прав Пруссии на соучастие в «польских делах», а 19 февраля 1772 года там же состоялось подписание «Пакта Черных Орлов» – договора об аннексиях, вполне устроивших Берлин. А также и Вену, которая, вполне справедливо опасаясь усиления Пруссии, требовала адекватных «компенсаций», взамен обещая более не помогать конфедератам. Ясно, что и СПб не собирался «блистать благородством» в ущерб себе. Так что в начале августа российские, прусские и австрийские войска одновременно вошли в «свои» области, после чего конфедераты, брошенные Австрией на произвол судьбы, сломались. Их операции становились все хаотичнее, и наконец 28 апреля 1773 года российские войска при поддержке австрийцев и войск короля Станислава взяли последний оплот сопротивления – Краков – спустя почти четыре месяца после того как Сейм, созванный по требованию Трех Орлов в конце 1772 года, оформил свершившийся факт юридически, ратифицировав соглашения о территориальных «уступках» Трем Черным Орлам. В целом по итогам событий Пруссия получила земли польского Поморья (с немалым числом жителей немецкого происхождения) и обширные земли Великой Польши, к Австрии отошли немалые территории Западной Галиции и южной, Малой, Польши, Россия же овладела большей частью современной Белоруссии и небольшими районами, примыкающими к ее балтийским губерниям. С точки зрения «качества» паритет был соблюден: самые большие по размерам территории достались России, самые населенные – Австрии, а наиболее экономически развитые – Пруссии. Однако следует отметить, что если Вена и Берлин наложили лапу на коренные польские земли, никогда им не принадлежавшие и населенные поляками, то СПб, сопротивлявшийся разделу до тех пор, пока это было в его силах, всего лишь сделал очередной шаг в традиционном противостоянии с наследниками ВКЛ за объединение «православных» регионов.