Текст книги "Чекистские были"

Автор книги: Лев Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Лев Василевский
ЧЕКИСТСКИЕ БЫЛИ

ЗДЕСЬ ПРЕДСТОЯЛО МНЕ НАЧАТЬ СЛУЖБУ

Влажный теплый воздух, наполненный ароматом субтропических растений, осязаемо окутывал меня. Я шагал, пытаясь укрыться от дождя под густыми кронами магнолий. Их белые цветы, похожие на болотные кувшинки, словно вылепленные из воска, светились среди плотной темно-зеленой листвы, источая приторный запах, с непривычки слегка круживший голову.

Наверное, дождь шел давно, быть может, неделю, может быть, больше. Город был вымыт им до умопомрачительного блеска, и каждый камень под ногами блистал первозданной чистотой… Здесь предстояло мне начать службу в органах ГПУ.

…Шел 1927 год. В ГПУ Аджаристана работал небольшой дружный интернациональный коллектив: русские, грузины, армяне, греки, латыши, эстонцы и даже один венгр из военнопленных, оставшийся в России после первой мировой войны. Чекисты приняли меня в свою среду, и спустя несколько дней я уже чувствовал себя равноправным среди них и с их помощью неплохо разбирался в местной обстановке.

У этой маленькой окраинной республики была своя история, стремительно протекавшая за последнее столетие. Еще в первой половине XIX века Аджаристан находился под властью турок, огнем и мечом насаждавших ислам. Но аджарцы, став мусульманами, сохранили свой родной грузинский язык и древние обычаи. В горах оставались развалины христианских храмов, напоминавших о былой вере предков.

В послереволюционные годы кто только не зарился на эту землю! Здесь были войска Турции, со своим отрядом высаживался один из немецких генералов. Затем пришли англичане. Недолго продержалась и власть грузинских меньшевиков. В июле 1921 года в Аджарии установилась Советская власть.

Батуми и его окрестности явились последним прибежищем для тех, кто в страхе уходил от наступавшей Красной Армии. Много осело здесь всякого темного люда, по разным причинам не успевшего или не сумевшего убежать за границу. Кого только не находили чекисты в Батуми и его пригороде!

„ВРАЧ" С КОНЦЕССИИ ЛЕНА – ГОЛЬДФИЛДС

Еще в поезде, когда я ехал из Москвы в Батуми, в моем представлении образ чекиста-пограничника рисовался этаким суровым великаном в костюме из черной кожи, с матросской бескозыркой на голове, на ленточке которой можно было прочесть название военного корабля старого царского флота. Боевые ремни крест-накрест и маузер в деревянной колодке на длинном ремне через плечо дополняли вид чекиста. Однако мой начальник Константин Осипов ничем не был похож на такого лихого воина. Физически слабый, болезненный, он не носил ни кожаного костюма, ни оружия на виду. Худое, бледное лицо оживляли проницательные, с лихорадочным блеском, серые глаза, внимательно смотревшие на людей. У Осипова был иронический склад ума. Он не упускал случая ехидно пошутить, но умел держать себя в определенных рамках: его ирония всегда была меткой, выраженной к месту, незлобной, и товарищи на него не обижались.

Большинство из нас, молодых людей, предпочитали носить военную форму, широкие пояса и портупеи, оружие в кобурах. Осипов же всегда был одет в хорошо сшитый штатский костюм, носил светлые рубашки и красиво повязанные галстуки. Он следил за своими руками, тщательно чистил ногти маленькими ножницами, которые всегда были при нем; ко всему он прикасался осторожно, как бы щупая, даже бумаги брал двумя пальцами, как если бы опасался запачкаться. В верхнем карманчике брюк он носил неуклюжие на вид старые часы-луковицу на толстой серебряной цепочке с ключиком для завода. С этой семейной реликвией, доставшейся ему от отца, Осипов никогда не расставался. Нас всех веселила процедура завода этих, как мы говорили, допотопных часов, и мы, подшучивая каждый раз над ним, пытались отыграться за всегдашнюю меткую остроту их хозяина в наш адрес. Но Осипов не смущался, продолжал осторожно, не спеша заводить свою «луковицу», на циферблате которой стояло название старой, широкоизвестной часовой фирмы «Павел Бурэ».

Нельзя сказать, чтобы Костя Осипов был уж очень общительным человеком, хотя по характеру работы большую часть времени ему приходилось проводить в нашем коллективе. Немногие свободные часы он посвящал семье – молодой жене и маленькой дочери. Он не участвовал в наших веселых рыбалках на прудах в запретной зоне между брустверами береговых батарей и берегом моря. На товарищеских вечеринках, когда нельзя было от них отказаться, он ничего не пил и совсем мало ел, а выслушав в свой адрес обычный за кавказским столом хвалебный тост, с насмешливым видом приподнимал свой бокал. И все же, несмотря на его кажущиеся странности и манеру шутить при каждом удобном случае, мы любили и уважали его.

Итак, первое время я побаивался Константина Осипова. Пожалуй, побаивался – это не то слово, чтобы определить мое отношение к нему. Вернее, я просто опасался его иронической манеры высказываться, его едких замечаний и как будто бы ехидного выражения лица, которое про себя называл мефистофельским.

С первых дней пребывания в чекистском коллективе и среди пограничников я все больше обогащался впечатлениями от рассказов о стычках на границе; разные необычные истории разжигали мое нетерпение принять участие в схватках, в поимке диверсантов и т. п. При каждом удобном случае я говорил о романтике нашей службы и порой с удивлением замечал, что мои рассуждения на эту тему вызывали у товарищей не столько одобрение, сколько удивление. При этом я ловил на себе прищуренные глаза Осипова.

Но вот наступил день, когда Осипов, позвав меня в кабинет, сказал:

– Сегодня ночью ты можешь принять участие в весьма интересной, не скрою, опасной операции. – При этом он испытующе кольнул меня своей мефистофельской усмешкой. – Работник ты молодой, опыта у тебя еще нет. Ничего зазорного не будет, если ты и откажешься.

В его глазах я видел лукавые огоньки. Хитрец знал, чем воздействовать на меня. Ну нет! Отказываться я не собирался, а упоминание об опасности только подзадорило меня.

– А что за дело? Где?

Игнорируя мои вопросы, Осипов спросил:

– Ты еще не обедал?

– Нет…

– Тогда пообедай и отправляйся домой до вечера. Выспись хорошенько. Дело займет всю ночь, придется полазить по горам.

– Да, но…

– Без «но»! Иди спать!

– Я хотел спросить, во сколько мне явиться?

– У тебя что, свидание с девушкой? Иди спать!

В этот момент в комнату Осипова зашел зампред ГПУ Сергей Александрович.

– О чем речь? – спросил он.

– Вот доброволец на сегодняшнюю ночную операцию, – при этом Костя ткнул пальцем в мою сторону.

– Ну-ну, – неопределенно произнес зампред и тяжело опустился на диван.

У меня не возникало больше вопросов. К тому же присутствие зампреда смущало меня, и я вышел из комнаты.

Плотно пообедав, я отправился спать, как приказал Осипов. В то время я еще с несколькими товарищами жил в небольшой частной гостинице, в которой мы занимали пять или шесть номеров, реквизированных, к великому неудовольствию хозяина, скрепя сердце терпевшего нас – бесплатных постояльцев.

Придя к себе в номер, я разделся и забрался под одеяло на немного влажную постель, обычную при батумском климате. Дождь, не переставая, шел уже вторую неделю. Я закрыл глаза, чтобы уснуть, но сон не шел. Так лежал я с закрытыми глазами, гадая, кто еще из товарищей примет участие в предстоящем деле, в чем оно будет заключаться; Осипов ни во что меня не посвятил. Это было в его манере.

Потом мои мысли перескочили на недавнее прошлое. К нему я не раз возвращался теперь, оно оставалось жить в моем сознании во всех подробностях. В двадцать три года резкие повороты в жизни совершаются быстро, без долгих раздумий и колебаний, особенно если за ними открываются романтические дали. Так произошло и со мной весной этого года. Нас, группу молодых коммунистов, работавших на московских предприятиях, вызвали в Сокольнический райком партии и предложили перейти на службу в Объединенное государственное политическое управление – ОГПУ. Не колеблясь, все мы с радостью приняли это предложение. Я был полон сил, здоров, жизнерадостен.

Я вспомнил свою маленькую, узкую комнату в Москве, предназначавшуюся для прислуги и находившуюся рядом с кухней в большой, некогда барской квартире, населенной теперь множеством жильцов. В моей жизни это была первая отдельная комната. До этого, года полтора, я жил в пустом, заброшенном магазине. Свою единственную мебель – рваную парусиновую раскладушку я перетащил на антресоли, так как по ночам из подвала вылезали крысы и начинали возню. Я был безмерно доволен своей отдельной комнатой, всегда наполненной запахами щей. С кухни до меня доносились голоса многочисленных домохозяек, то судачивших, то переругивавшихся между собой.

Сон не шел. Я поднялся. Чтобы как-то убить время, стал чистить маузер, прилаживал его к колодке-прикладу, брал наизготовку и целился в трубу дома на противоположной стороне улицы. Может, прихватить с собой еще и карабин? Об этом надо было спрашивать у Осипова, на что я решиться не мог. Посмотрим, как будут вооружены другие участники нашей группы. Так раздумывая, сидел я у окна, глядя на улицу с редкими прохожими, спешившими под непрекращавшимся дождем. Время тянулось медленно.

В шесть часов вечера, не вытерпев, я отправился в столовую. Нужно было подкрепиться перед походом в горы. Плотно поужинав, выкурив несколько папирос, отправился к Осипову. На мне был военный плащ, опоясанный широким ремнем с портупеей, и маузер в колодке.

Костя, ухмыльнувшись, осмотрел меня.

– Поужинал?

– Да.

– Пойди погуляй еще часов до восьми.

Какое же гуляние под дождем? Я направился в свою рабочую комнату, снял плащ, пояс и маузер, сел на диван и незаметно для себя заснул.

Разбудил меня Осипов, основательно встряхнув за плечо.

– Ну и горазд же ты спать. Что, днем не выспался?

К моему удивлению, на нем был обычный штатский костюм и пальто-плащ. Мы отправились в гараж, где нас ожидали другие участники ночного похода. Их оказалось двое: оперативный шофер Николай, крепкий, собранный человек, всегда бодрый и веселый, в запасе у которого на все случаи имелось много остроумных и веселых прибауток, и аджарец Али. Этот Али, житель одного из горных селений, еще недавно примыкал к банде контрабандистов, оперировавших в горах. Он был втянут в нее не то в силу каких-то родственных связей, не то из желания заработать на контрабанде. Теперь он сам толком не мог объяснить, что толкнуло его пойти на конфликт с Советской властью, которая не только не притеснила его, крестьянина, но всячески помогала ему. Призрачная выгода контрабандистского промысла неоправданно усложняла его жизнь: риск встречи с пограничниками, весьма возможная перспектива быть убитым в вооруженном столкновении или арестованным, осужденным и высланным из родного Аджаристана – все это он быстро понял. В последнем случае он мог быть на годы оторванным от семьи, а у него были жена и двое маленьких детей, с которыми встречался редко; ему, находясь в банде, приходилось тайно пробираться к родному дому в темные ненастные ночи. Волчья жизнь в горах, особенно зимой, ему стала в тягость.

Такие люди, как Али, были на учете в ГПУ, и тем из них, кто еще не совершил тяжких преступлений, обещалось прощение. Таким прощенным был и Али. Теперь он состоял в отряде добровольцев, помогавших органам бороться с бандитами и контрабандистами. Али было не более двадцати пяти лет. В своем национальном аджарском костюме он выглядел очень живописно: короткая двубортная куртка с газырями, штаны, узкие внизу и широкие в бедрах, с большой мотней сзади, позволявшей свободно сидеть, поджав ноги. Этот не очень искусно сшитый деревенским портным костюм был из дорогого английского коверкота. На голове у Али был неизменный для аджарца башлык, намотанный на манер чалмы, с двумя концами, свободно свисавшими на плечи. Удобная для ходьбы по горам обувь: чусты из сыромятной кожи и высокие, грубо связанные, шерстяные носки. Вооружен он был любимым оружием горцев – длинноствольным пистолетом маузер, висевшим в мягкой кобуре на тонком кавказском поясе с серебряным набором. В наступившем вечернем сумраке я не мог рассмотреть его лица и только видел блестящие глаза, сверкавшие под низко намотанным башлыком.

Итак, мы были готовы к отъезду. Но я все еще ничего не знал о деле, на которое отправлялся, и выжидательно смотрел на Осипова. Он понял меня и, отведя в глубину темного гаража, коротко изложил суть предстоящей операции.

Из Центра получено сообщение, что при ликвидации шпионской организации, свившей гнездо на недавно аннулированной английской золотодобывающей концессии Лена – Гольдфилдс в Сибири, бежал один из агентов английской резидентуры и, по имевшимся сведениям, скрывается в районе Батуми, готовясь к переходу в Турцию. Это было все, что нашел нужным сказать мне Осипов. Откуда ему было известно вероятное место нахождения шпиона, Костя не счел нужным объяснять.

Я был преисполнен гордостью: мне повезло! Предстояло задержать английского шпиона, а не какого-либо паршивого контрабандиста с дамскими шелковыми чулками, английским коверкотом и французскими духами «Коти». Я полностью доверял Осипову и не обижался за краткость его информации: уж если он ненастной ночью направляется куда-то в горы, то, конечно, знает, где можно найти этого шпиона!

Мы уселись в приготовленный Николаем старенький «газик»: Осипов со мной на заднем сиденье, Али рядом с Николаем на переднем. Мелкий батумский дождь шел не переставая, он был таким частым, что тускло горевшие уличные фонари, казалось, светили через мутное стекло. Теплый воздух, как всегда, источал запах магнолий. Мы выехали за город и помчались по приморскому шоссе. На море бушевал шторм. Сильные порывы ветра несли косые струи дождя, и ветхий брезентовый верх автомобиля мало защищал нас. Николай выжимал максимум возможного из своей «козы», как он нежно называл «газик», чтобы быстрее миновать приморский участок шоссе. Осипов сутулился больше обыкновенного, надвинув кепку глубоко на лоб, почти спрятал лицо в поднятый воротник пальто.

У Чаквы мы свернули с шоссе направо, на порядком избитый арбами проселок. Теперь наш путь лежал в горы. По мере того как мы поднимались, дорога для нашей маломощной машины становилась все трудней. Слабенький мотор натужно гудел. Мы въезжали в лес, тесно обступавший узкую дорогу. Так мы проехали еще километра три.

Пошептавшись с Али, Николай остановил автомобиль. Дальше предстояло идти пешком. Мы оставили свою «козу» на лесной дороге и пошли за Али по горной тропе, довольно круто поднимавшейся по склону, заросшему лесом, с густым подлеском из барбарисовых кустов. Бархатный мрак обступил нас. И только спустя некоторое время, когда глаза привыкли к темноте, мы стали различать черные тени деревьев вокруг и темносерое небо меж их вершинами. Али уверенно вел нас. Его зоркие глаза горца видели все вокруг.

За ним шел я, за мной Осипов и замыкающим был Николай. Дождь мерно, даже приятно шумел, журчали невидимые горные ручьи и ключи, шорох наших шагов тонул в этих лесных звуках. Ветер бушевал где-то в верхушках деревьев, а внизу было тихо и тепло. Тропа превратилась в узкую тропинку, почти скрытую под тесно соприкасавшимися кустами, пропитанными водой. Вскоре мы промокли до нитки. Мои щегольские сапоги и ботинки Осипова размокли, мы скользили и падали на глинистой земле и круглых камнях. Николай помогал Осипову подняться и ругал на все лады шпиона, которого нам еще предстояло найти и задержать. Али продолжал все так же уверенно идти, видимо нащупывая своей замечательно удобной горной обувью невидимую тропинку. Я мог только позавидовать ему и Николаю, обутому точно так же, как Али. На Али была великолепная мохнатая кавказская бурка, не пропускавшая воды, а на Николае – кожаная тужурка. Труднее всего было Косте Осипову, самому слабому из нас да к тому же не очень здоровому, болевшему, как оказалось, тропической малярией.

Хотя идти было трудно, я не испытывал особой усталости, а желание найти шпиона, сумевшего из Сибири добраться до границы и скрыться в нескольких километрах от нее, разжигало мое нетерпение, усиливало мой азарт. «Не ушел ли уже шпион в Турцию?» – мелькнула у меня мысль, но высказать ее Осипову я опасался.

Ни зги не видно. Мы все шагаем, вернее, карабкаемся чуть ли не на четвереньках, в гору – к ее невидимой вершине. Где-то там, очевидно, скрывался проклятый шпион. Куда приведет нас таинственная тропинка?

Совсем неожиданно мы вышли к вершине, на не-большую, расчищенную от леса поляну. Штормовой ветер метался над ней, неся косые струи дождя. Чувствовался слабый запах дыма, то появлявшийся откуда-то, то исчезавший. На фоне темно-серого неба мы увидели небольшую хижину, типичный аджарский дом на высоких сваях, со стенами в одну доску, небольшой верандой, на которую вела жидкая лестница. Не было видно ни огня, не доносилось никаких звуков.

С оружием наготове мы приблизились к дому. Под ним хрипло залаял привязанный там пес, и тут же ему отозвалась коза. Но сам дом оставался безмолвным. Никто не вышел на веранду, не зажег света внутри.

Осипов приказал Николаю и Али стать по углам дома, чтобы никто не мог незаметно бежать через окно в задней стене. Затем с неожиданной для меня ловкостью он взбежал по лесенке на террасу. Я поспешил за ним. Оба мы оказались перед запертой изнутри дощатой дверью. На мгновенье осветив ее электрическим фонарем, мой начальник ринулся вперед и, вышибив дверь плечом, оказался внутри дома. В такие моменты мысли работают удивительно быстро. Проникнув первым в эту таинственную хижину, Осипов сознательно подставлял себя под возможный выстрел в упор. Эта мысль мелькнула в моей голове. Восхищенный его смелостью, я не счел возможным прятаться за его спину, оттолкнул его в сторону и выстрелил, никого не видя перед собой.

– Не стреляй! – с досадой крикнул Осипов.

Одновременно мы включили свои фонари и, обшарив лучами помещение, обнаружили двух человек. Один из них, хозяин хижины, аджарец, стоял в дальнем углу с поднятыми руками, второй лежал на деревянном топчане, укрытый с головой пальто. Посреди комнаты стоял грубо сколоченный стол и возле него две табуретки, немного поодаль – маленькая железная печка, в ней светились красные угольки.

Увидев на столе керосиновую лампу, Осипов приказал хозяину засветить ее, что тот поспешно сделал, а затем опять отступил в угол и поднял руки.

– На стол оружие! – приказал Осипов.

Откуда-то из бесчисленных складок своих широких штанов аджарец извлек парабеллум и, положив его на стол, вновь отступил с поднятыми руками.

– Опусти руки! – раздраженно сказал Осипов. – Где клинок? – и он указал на пустые ножны кинжала, висевшие на поясе хозяина.

Тот молча указал на пол: возле печки, среди щепок, лежал обоюдоострый кавказский кинжал.

– Зови ребят, – приказал Осипов.

Выйдя на террасу, я позвал обоих. Пес продолжал неистово лаять. Али полез под дом, и оттуда тотчас донесся визг побитой собаки. Али отвязал ее и выпустил на волю.

– Кто это? – спросил Осипов, указывая на лежавшего на топчане человека.

Хозяин сделал неопределенный жест руками, не произнеся в ответ ни слова. При этом он шагнул к столу.

– Ладно, стань в сторонку и не мешай, – приказал ему Осипов, бросив настороженный взгляд на стол, на котором лежал пистолет аджарца. Николай тотчас же взял его, засунул себе за пояс.

– Прибавь света в лампе!

Я вывернул фитиль, но от этого через закопченное стекло света не прибавилось. Мы занялись осмотром хижины. Неизвестный человек продолжал лежать на топчане, будто все происходившее не имело к нему никакого отношения. Он даже не повернулся от стены, не освободил головы, укрытой пальто. В его позе не было заметно напряженности или настороженности, ничего, что выдавало бы его беспокойство. Мы быстро перетряхнули немногочисленные вещи, осмотрели содержимое небольшого седельного мешка, в котором нашли пару грубошерстных носков и овечий пузырь с кукурузной мукой, смешанной с бараньим салом, – обычная пища горцев на длинных переходах. Ничего подозрительного в этой убогой хижине не было. Когда закончили обыск, Осипов обратился к лежавшему на топчане:

– Уже выспались! Вставайте!

Неизвестный не заставил повторить приглашение. Не спеша сбросив пальто, сел, свесив ноги с топчана. – Здравствуйте, – без тени смущения произнес он.

– Здравствуйте, – в тон ему ответил Осипов. – Выкладывайте, что там у вас имеется.

– Кроме этого дорожного несессера, у меня больше ничего нет. Здесь бритва, зубная щетка, мыло. Вот, возьмите, – и он протянул небольшой футляр из коричневой кожи.

– Однако налегке вы направлялись в заграничную поездку…

– Как видите, налегке. Не тащить же с собой чемоданы. – Незнакомец был спокоен.

– Резонно. А документы, деньги, золото у вас имеются?

– Документы и деньги я должен получить там, перейдя границу. Все советские деньги я отдал ему, – при этом он кивнул в сторону хозяина хижины. – Золота нет.

Я поверил всему сказанному этим человеком и был разочарован не столько тем, что ничего при нем путного, подтверждающего его шпионскую деятельность мы не обнаружили, сколько тем, что задержание прошло спокойно, без попытки к бегству, без сопротивления. Скучная обыденность! А человек оказался именно тем, кого мы искали!

– Значит, ничего нет? Что ж, так и запишем. – И Осипов подсел к столу, чтобы заполнить протокол обыска, бланк которого он достал из кармана. Он взял ручку, нагнулся над листом бумаги, но не написал ни слова, даже не спросил имени у задержанного, поднялся и заявил, что протокол будет написан в комендатуре ГПУ после личного обыска арестованного. – А пока отправимся в обратный путь, – проговорил он, обращаясь ко всем и как будто бы ни к кому, решительно шагнул к двери. Но у порога остановился, повернулся к арестованному: – Кроме несессера, у вас ничего с собой не было?

– Вы в этом могли убедиться, – развел руками странный человек.

– Ну, раз нет, так нет! Пошли! – строгим тоном проговорил Осипов, перешагивая порог. И опять неожиданно остановился: я едва не налетел на него. Раздался его мефистофельский смешок: – А что, если мы посмотрим в одном местечке?

– Смотрите. – Арестованный медленно надевал пальто.

Вернувшись к столу, Костя сел на табурет, запустил руку под доску и, как фокусник, вытащил оттуда двойной мешочек из оленьей замши, наполненный золотыми самородками. Их было в обоих отделениях мешочка килограмма два. Заслышав наше приближение, беглец успел воткнуть под доску стола небольшой перочинный нож, подвесив на нем мешочки с золотом.

Задержанный по-прежнему оставался невозмутимым, не проявлял ни растерянности, ни досады или волнения. Я был поражен этой сценой, мастерски разыгранной Осиповым. Мой начальник, производя обыск в хижине, обнаружил так просто и вместе с тем так хитро спрятанное золото!

– Быть может, это не ваше золото? – засмеялся Осипов.

– Мое…

– Вы собирались кому-нибудь его оставить или надеялись сюда вернуться?

– Нет, не надеялся. Не хотел, чтобы оно досталось вам.

– Можно рассчитывать на вашу откровенность в дальнейших разговорах?

– Возможно…

С нескрываемым удивлением я слушал диалог.

– Будем считать обыск законченным, с чистой совестью отправимся домой, – заключил Осипов и, повернувшись к стоявшему в углу хозяину хижины, добавил: – Завтра явишься в ГПУ!

– Ки, батоно ¹1
  Да, господин (груз.).


[Закрыть].

– А он не сбежит? – шепотом спросил я.

– Нет, – уверенно мотнул головой Осипов. – В машине все равно нет места, можешь посадить его к себе на колени.

Это было обыкновенное ехидство: на лице Кости Осипова отчетливо вырисовывалась усталость, он провел рукой по лбу: у него начинался приступ малярии.

Мы вышли из хижины. Дождь продолжал идти, мелкий и частый. Было далеко за полночь. Опять, скользя и падая, мы спускались к оставленному внизу автомобилю. Арестованного посадили на заднем сиденье, а сами сели с двух сторон.

Николай гнал машину вовсю. На разбитом проселке нас бросало друг на друга, и мы даже сталкивались головами. Наконец выехали на шоссе и, разбрызгивая лужи, помчались к Батуми.

Осипов чихал и кашлял, все время хватаясь за голову и кутаясь в свое жиденькое пальто.

– Вы простужены. У вас не в порядке легкие, – вдруг сказал арестованный.

– С чего это вы взяли?

– Я врач.

– Вы врач?

– Да, это моя основная профессия.

– А шпионаж занятие дополнительное?

– Это еще надо доказать…

– Докажем, – спокойно проговорил Осипов, разбирая содержимое несессера, отобранного у арестованного. Наше внимание привлекли два граненых флакона с металлическими пробками, наполненные какой-то желтоватой жидкостью. Осипов отвернул пробку на одном из них и понюхал, сморщив нос. – Я думал, это одеколон. Что тут?

– Лекарство.

Осипов достал из кармана пальто кулек с бутербродом, заботливо приготовленный ему женой, знавшей, что мужа не будет всю ночь. Намереваясь разломать бутерброд, он равнодушным тоном осведомился:

– От каких болезней лекарство?

– От проказы.

– От проказы? А зачем оно вам?

– До поступления на службу в концессию я служил врачом в лепрозории. Есть изолированные колонии для больных этой неизлечимой и очень заразной болезнью.

– Ну, ну, знаю. Так что же?

– Я был, видимо, недостаточно осторожен в общении с ними и сам заболел проказой. Как врач искал разные средства. – Арестованный показал на флаконы.

– Излечивает лекарство проказу? – серьезно прищурился Осипов.

– О нет! До этого далеко. Я экспериментировал, вез это с собой в надежде продолжить опыты за границей, заинтересовать врачей.

Осипова это передернуло: он был мнительным.

– Вы больны проказой? – он невольно отодвинулся от арестованного.

– Увы, – печально проговорил тот.

Мы подъезжали к окраинам Батуми.

– Останови! – приказал Осипов и, сунув бутерброд в руки врача, не открывая дверцы, выпрыгнул через борт на шоссе. – Поезжайте. Скажи коменданту, чтобы арестованного посадили в изолятор. Я скоро буду.

Арестованный пожал в недоумении плечами, разломал бутерброд на две части и одну протянул мне. Машинально я взял. Николай, слышавший весь разговор, нажал на акселератор, и мы понеслись, обдавая брызгами уже появлявшихся на улице прохожих. У меня возникло желание бежать от проклятого прокаженного.

В наступившем белесом рассвете мы остановились у комендатуры и, сдав арестованного, отправились в гарнизонную баню. Наш четвертый спутник, отрядчик Али, судя по всему, отправился с нами за компанию из солидарности; у дверей бани мы встретили Осипова.

Парились мы на самой верхней полке парной чуть ли не до потери сознания, терли Друг друга жесткой рукавицей, рискуя содрать на спине кожу. Вконец измученные самоистязанием, к десяти часам добрели до ГПУ.

Молча я вошел в кабинет Осипова, что-то быстро писавшего и мельком глянувшего на меня. Бросив ручку, он вложил исписанный листок в конверт. Это была записка начальнику военного госпиталя: Осипов просил прислать врачей для обследования больного проказой. Затем он вызвал Николая и, передавая ему конверт, наказал – без врачей не возвращаться! После минутного раздумья позвонил зампреду, коротко доложил о ночной операции, об арестованном, о вызове врачей.

Жестокая банная процедура, которой мы подвергли себя, не улучшила нашего настроения: а вдруг мы все заразились от шпиона? Мы угрюмо поглядывали друг на друга.

Что я знал о проказе? Неизлечимая, страшная болезнь, медленно разрушающая человеческое тело. Прокаженный опасен для окружающих, его насильно помещают в лепрозорий, отгороженный от всего мира. Там заболевший проводит годы, может быть, долгие годы до самой смерти: ведь болезнь неизлечима…

В двадцать три года от таких мыслей меня бросало в дрожь. До сих пор каждый день приносил радость, впереди нас, молодых, ждали подвиги, которые хотелось совершить… И вдруг в один миг все рушилось, угасал яркий свет, надвигалась беспросветная ночь, подобная последней, когда мы карабкались по горной тропе к вершине, где скрывался проклятый беглец из Сибири.

Ждать приезда врачей было невмоготу. Я стоял у окна. Через полчаса к подъезду подкатил автомобиль, из которого вышли три врача в каких-то странных белых балахонах, наглухо застегнутых у самого горла. Прежде чем войти в комендатуру, они надели на головы капюшоны с прорезями для глаз, закрывавшими лицо. Шофер Николай держался сзади них.

Я сказал Осипову о приезде врачей. Он тотчас позвонил в комендатуру, приказав провести прибывших в изолятор к арестованному.

Шли минуты, казавшиеся нам часами. Нетерпение возрастало; мы хотели знать, болен ли шпион. Мы с Осиповым уже не могли сидеть на стульях, метались по комнате из угла в угол.

Звонок из комендатуры подействовал как электрический разряд, и мы оба застыли на месте, не будучи в состоянии сразу же подойти к телефонному аппарату. Наконец Осипов справился с оцепенением и схватил трубку.

– Проведите врачей ко мне, – коротко распорядился он и, сделав над собой усилие, сел за письменный стол. – Перестань метаться, – раздраженно бросил он мне.

Я уселся на диван, не спуская глаз с двери.

Прошло еще несколько томительных минут, и в кабинет вошел начальник госпиталя в сопровождении двух врачей. Я посмотрел на их серьезные лица. В руках каждый из них держал свои туго свернутые одеяния, в которых они приехали, и теперь они были в обычной военной форме.

Начальник госпиталя стал подробно рассказывать о том, как был осмотрен арестованный, как тщательно они его обследовали. В своих объяснениях он употреблял непонятные нам медицинские выражения. Но мы ждали окончательного заключения, и, не вытерпев, Осипов спросил:

– Болен ли этот человек проказой?

– Никаких признаков проказы или другого кожного заболевания не обнаружили, – проговорил начальник госпиталя и после небольшой паузы улыбнулся: – Арестованный признался нам, что свою болезнь выдумал в отместку вам.

Больше Осипов ничего не хотел слушать. Он поднялся, протянул руку врачам.

– Мы очень благодарны вам. Прошу сегодня же дать нам письменное заключение. Извините за беспокойство.

После ухода врачей Осипов еще некоторое время весело смотрел на меня:

– Вот же мерзавец, придумал проказу…

Проговорив это, он позвонил в комендатуру, чтобы привели арестованного.

– Для чего же вы придумали проказу? – начал Осипов, когда обманщика ввели в кабинет.

– Вы, найдя спрятанное мною золото, тоже меня разыграли. Я все потерял, но пользуюсь тем, что еще имею, – произнес шпион с нескрываемой горечью.

В глазах Осипова опять, как обычно, засветилась веселая ирония. Мрачные мысли улетучились, мне тоже дышалось легко. На улице продолжал идти дождь, а казалось, что там светит яркое солнце.

В тот же день в Центр было послано сообщение о задержании шпиона, и оттуда последовало распоряжение о немедленной отправке его под надежным конвоем в Москву.