Текст книги "Война и мир. Книга 1"

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

Поэт Фет, подобострастно относившийся к аристократии, отдавший всю жизнь на доказательство своего очень сомнительного дворянского происхождения, считал образ князя Андрея неудачей; он думал, что вокруг этого героя нельзя организовать событий. Приведу отрывок из письма Фета: «Не думаю, чтобы князь Андрей был приятным сожителем, собеседником и т. д., но всего менее он герой, способный представлять нить, на которую поддевают внимание читателя… Пока князь Андрей был дома, где его порядочность была подвигом, рядом с пылким старцем-отцом и дурой женой, он был интересен, а когда он вышел туда, где надо что-либо делать, то Васька Денисов далеко заткнул его за пояс. Мне кажется, что я нашел ахиллову пяту романа, а впрочем, кто его знает»[4]4
  Л. Толстой, Переписка с русскими писателями, М. 1962, стр. 265.


[Закрыть].

«Война и мир» начинается, как пьеса. Она начинается репликой фрейлины Анны Павловны Шерер. Реплика вводит нас сразу в эпоху, когда перекраивалась по многу раз карта Европы.

Ремарка о том, кто говорит, где говорит, кому говорит и когда происходит вся сцена, – дается только после восьми строк разговора. В этих строках только два слова русских.

Толстой щедро ввел, начиная с этой главы, в свою книгу французский язык. Ему показалось правильным, чтобы аристократы того времени говорили так, как они говорили, то есть по-французски. Он хотел показать, что такие люди, как Андрей Болконский, как Наташа Ростова, как отец ее, старый граф Ростов, – все они, плохо или хорошо зная по-французски, оставались русскими людьми – хорошими или плохими.

Французский язык тогда реально входил в образование дворянина, и Толстой, знавший несколько языков, сны видел на французском языке.

Французский язык в эпоху напечатания романа вызвал много споров. В первых вариантах у Толстого было раздраженное настаивание на применении французского языка и на аристократичности происхождения героев.

Между тем это раздраженное настаивание в предисловии на исключительном значении дворянства не осуществилось в романе.

Военные действия решаются профессиональными военными, правда Кутузов по происхождению аристократ, но князь Багратион, принадлежащий другому народу, для старой Москвы не аристократ, не знатный человек. Тушин и Тимохин скорее разночинцы, чем дворяне; они интеллигенты, как Тушин, или люди, выслужившиеся из солдат, как Тимохин. Тот офицер, который в бою под огнем вел в атаку солдат мимо Багратиона, даже не назван по имени; эти люди не аристократы, но они действуют и побеждают.

Андрей Болконский, как бы случайно, без воли автора, став полковым командиром на Бородинском поле, имеет при себе Тимохина, и Тимохин дает нам ощущение полного понимания того, что происходит.

Болконский мечтал о блистательном подвиге, о мгновенном решении стратегического задания. Он желал не только подвига, а «Тулона». Тулон – это военное действие, которое выдвинуло Наполеона из рядов армии.

Ко времени Бородинского боя Андрей Болконский понимает и другое: что «успех никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа…, а… от того чувства, которое есть во мне, в нем, – он указал на Тимохина, – в каждом солдате».

Здесь Толстой хочет сделать князя Андрея носителем своих военных мыслей.

Но замкнутый, гордый, все подвергающий анализу Андрей противоречит основной мысли Толстого о значении роевого хода истории, – о том, что она совершается не только не по воле одного какого-нибудь человека, а вообще как бы самодвигается.

Андрея Болконского Толстой дважды выводил из течения романа смертельно раненным.

Смертельно ранен был Андрей Болконский на Аустерлицком поле, и Толстой в одном из писем говорил, что он дальше не хотел описывать этого героя. Второй раз Андрей Болконский ранен на Бородине в то время, когда полк его в бездействии стоит под огнем.

Война дважды изменяет масштабность мыслей Андрея Болконского, и обожаемый Наполеон и ненавидимый Анатоль Курагин оказываются равно ничтожными перед лицом смерти.

Ранение Андрея Болконского создает новое состояние героя и примиряет его с Наташей.

Война облагораживает Андрея Болконского, но Андрей Болконский ничего не изменяет в ходе войны.

Не надо думать, что писатель, создавая вещь, проводит в ней те решения, которые он первоначально задумал. Толстой в «Войне и мире» иногда метался, как птица, попавшая в комнату. Он не знает, где выход.

Герои-аристократы были выбраны, как люди свободные, могущие выразить свое отношение к жизни. Он писал в одном из предисловий: «В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, графы и т. п., как будто вся русская жизнь того времени сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что это неверно и не либерально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне неинтересна и наполовину непонятна, жизнь аристократов того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила» (13, 55).

Эта декларация сделана тогда, когда произведение было задумано, но не построено.

Искусство, мастерство, анализ жизни нужны Толстому иному. Не только госпожа Шерер и ее собеседник князь Василий, но и все общество их оказалось в романе, если не считать семьи Ростовых, не интересным, н «милым и не свободным.

Уже во второй главе в салоне Шерер появляется человек самой низшей иерархии – массивный, толстый молодой человек, незаконный сын вельможи графа Безухова – Пьер. Он огромен и несвойствен месту, в котором появляется. Он противоречит аристократическому салону свободой своих решений.

В горящей Москве Пьер хочет убить Наполеона, но вместо этого оп спасает девочку из огня. По-новому потом видит жестокости войны, становясь пленным среди пленных; достигает равенства с людьми, достигнув равенства в бедствии. Плен Пьера – это его уход в народ. Это предчувствие или замена ненаписанного романа «Труждающиеся и обремененные».

КУТУЗОВ ПОД БОРОДИНОМ И НА ТАРУТИНСКОЙ ПОЗИЦИИ

Одна десятитысячная планов и замыслов писателя осуществляется. Анализируя людей и их поступки, Толстой всегда доводил сразу для себя их характеристику до полной ясности – противоречащей обыденному, привычному, но часто изменял первоначальную мотивировку.

В планах книги назначение Кутузова определяется как случай: «Разве не было тысяч офицеров, убитых во времена войн Александра, без сравнения более храбрых, честных и добрых, чем сластолюбивый, хитрый и неверный Кутузов?» (13, 73).

Толстой передумал, перерешил. Он ввел черты женолюбия Кутузова даже в описании полководца на Бородине, но организовал весь характер полководца на понимании им ложности слов суетных решений и умении выждать.

Через знание Кутузова Толстой хотел разоблачить ложную военную науку, которую фельдмаршал будто бы презирал.

Он хотел показать Кутузова привычно дремлющим и умно апатичным. Это было не до конца верно, и Толстой преодолел эту схему, создав противоречивый и глубокий характер. Кутузов спокойно храбр. Военный опыт и храбрость позволяют ему требовать от подчиненных тяжелых жертв.

Кутузов был дважды тяжело ранен: на штурме Измаила и на пери вале у Ялты.

Толстой, описав сцену, как спокойно посылает старик Кутузов Багратиона задержать армию Наполеона и как со старческой проницательностью главнокомандующий говорит о будущих боях, показывает Кутузова совсем близко: Болконский едет с ним в одной коляске: «…ему невольно бросились в глаза, в полу-аршине от него, чисто промытые сборки шрама на виске Кутузова, где измаильская пуля пронизала ему голову, н его вытекший глаз».

Багратион сперва задерживает Мюрата переговорами, потом находит момент для нанесения удара, и наступление французов на время остановлено. Получив командование над всей русской армией, Кутузов продолжает отступление, потом дает сражение на Бородинском поле.

Толстой считает, что Бородинское поле – не позиция – это просто одно из мест в России. Он думает, что никакого выбора позиции Кутузовым не было сделано. Но Бородинское поле расположено между двумя реками, между Москвой-рекой и Нарой. Это междуречье, перерезанное ручьями. Наполеон стеснен в маневре и должен прорываться прямыми атаками. Но Наполеон – это Толстой тоже считает случайным – выходит на фланг русской позиции и стремится прижать наши войска к Москве-реке. Кутузов перебрасывает войска на фланг, русская армия сражается в наскоро созданных флешах; сопротивление так сильно, что удар Наполеона задержан. Он не решается, находясь так далеко от Франции, ввести в бой старую гвардию. Сражение прерывается. Русская армия отступает. Обе армии обессилены.

Наполеон сохранил резервы в наступательном бою и ослабил этим удар. Кутузов сохранил резервы в обороне. Русские отступили, не оставив неприятелю ни одного орудия и даже ни одного разбитого колеса: отступили, сохранив возможность маневрировать.

Кутузов самостоятельно, никого не спрашивая, против воли своего штаба принимает решение не давать сражения перед Москвой, а отдать город неприятелю. Он отступает, но не на север, где он должен был стать, чтобы защитить резиденцию государя императора в Петергофе, а на юг, защищая дорогу на хлебородные губернии и на Тулу. Он получает новые подкрепления, снабжает их оружием, сделанным на тульском заводе, успевает изменить некоторые особенности вооружения, увеличивает свою кавалерию, заново вооружив казачье пополнение.

То, что делает Кутузов, – было маневром, смело использующим своеобразие русской армии, ее устойчивость и способность наносить удары.

Оттесненный обходом Наполеона с первоначальных позиций, Кутузов останавливает наступление Наполеона ударом на тыл его армии.

Толстой, с великим умением видеть все собственными глазами, понял, что Кутузов – человек особого военного склада.

Он характеризует мысли Кутузова перед известием о выходе Наполеона из Москвы: «Они должны понять (думает про государя и его окружение старый военачальник), что мы только можем проиграть, действуя наступательно. Терпение и время, вот мои воины-богатыри!»

Кутузов умел выжидать, и в этом отношении Толстой совершенно прав, но он не прав, когда думает, что военное искусство не существует и не существовало никогда и что все умение Кутузова состояло в том, что он отказывался дать сражение и считал всякий маневр вредным и невозможным.

Толстой показывает спокойствие Кутузова на Бородине. Дорого стоило это спокойствие фельдмаршалу. По натуре Кутузов был неудержимо вспыльчив. Сам Толстой так описывает припадки гнева Кутузова: «И, трясясь, задыхаясь, старый человек, придя в то состояние бешенства, в которое он в состоянии был приходить, когда валялся по земле от гнева, он напустился на Эйхена, угрожая руками, крича и ругаясь площадными словами».

Кутузов был вспыльчив, активен, но сражался всю жизнь – и в турецкой кампании, и в Отечественной войне – отступая. Это было его военное решение, а не результат его характера. И состояние Кутузова на Бородине было, вероятно, состоянием несдержанной ярости, которая вылилась наружу при донесении немца Вольцогена о том, что наши войска разбиты и отступают. Он никому, не передавал права оценивать положение армии, потому что он сам знал не только что происходит, но и для чего это происходит, его решение, в конечном счете, определит ход не только сражения, но и всей войны.

КОНЕЦ «ВОЙНЫ И МИРА», ПЛАТОН КАРАТАЕВ И СОН НИКОЛЕНЬКИ БОЛКОНСКОГО

Толстой стремится понять силу народа, который разбил Наполеона. Он пишет великое произведение, но только в конце его вводит крестьянина Платона Каратаева.

Толстой всю жизнь собирался написать роман, главными героями которого были бы крестьяне, учился для этого по-новому смотреть на природу. Создавал связь сюжетов, в которых барин, очень часто декабрист, оказывался в одном положении с крестьянами, но это произведение так и не было Толстым создано, причины этого видны и в «Войне и мире».

Толстой знал крестьянскую Россию; он вырос в Ясной Поляне, жил два года восемь месяцев на Кавказе среди казаков, ходил с походами волонтером, сидел у солдатского костра; видал солдат в Севастополе.

Толстой дал классификацию солдатских характеров в докладной записке, написанной одновременно с «Севастопольскими рассказами». Характеристики даны так, что мы видим положение солдата в старой армии. Толстой писал: «Правила чести старинного воинства стали барьерами слишком высокими, которые мы привыкли проходить, нагибаясь под ними» (4, 285).

Дальше в докладной записке написано:

«…солдат существо, движимое одними телесными страданиями, солдат существо грубое, грубеющее еще более в сфере лишений, трудов и отсутствия оснований образования, знания образа правления, причин войны и всех чувств человека».

Конечно, солдат 1812 года знал, стоя на Бородинском поле, цели войны, но в Платоне Каратаеве нет черт профессионального солдата старой русской армии, и он про войну не говорит.

Платон Каратаев именно не солдат, и это подчеркнуто в романе, хотя Толстой и отмечает, что «Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом».

Считая, что Платон Каратаев сдан на службу приблизительно двадцати одного года, видишь, что он пробыл на службе больше двадцати пяти лет. Значит, он участвовал в походах восьмидесятых годов XVIII века, по времени мог бы быть солдатом суворовской школы.

Русский же солдат эпохи походов Суворова был хорошо обучен, инициативен и понимал свой маневр.

Но Толстой сообщает только, что Платон Каратаев «неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был».

Появился этот образ в конце «Войны и мира», в описании пути русских пленных, идущих за отступающей армией Наполеона.

Уже определился весь строй произведения, сложились его противопоставления, но Толстой встретил в них новые трудности, именно в главах с Каратаевым.

«Пятый том начал понемногу подвигаться», – писал Толстой П. И. Бартеневу 20 августа 1868 года (61, 205).

Легко, как заранее предусмотренное, появилось светское толкование истории в салоне А. П. Шерер. Идут главы о Николае Ростове в Воронеже и о Ростовых в Троицкой лавре.

Близится изображение победы. Заново проверяется, как изменились герои, прошедшие через испытание войны.

Труднее всего дались Толстому главы о том, как изменился Пьер в плену.

В третьей редакции плена появляется образ Платона Каратаева. Каратаев перестраивает сознание Пьера своей народной мудростью.

Сцена казни невинных людей, объявленных поджигателями, сламывает Пьера:

«С той минуты, как Пьер увидал это страшное убийство, совершенное людьми, не хотевшими этого делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, и все завалилось в кучу бессмысленного сора».

Пропала вера в «благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в бога».

Очнулся Пьер, увидав разувавшегося Каратаева. Он увидел и, как ему показалось, понял основы иного, народного, не государственного и не личного самосознания.

Образ Платона Каратаева отличается от других образов, созданных Толстым, и само собой возникает вопрос о происхождении этого типа.

Образ построен на одной черте, последовательно проведенной: черта эта – «круглость», «законченность» и «спорость».

Про Каратаева сказано: «аккуратно, круглыми, спорыми, без замедления следовавшими одно за другим движеньями, разувшись, человек развесил свою обувь на колышки…» и дальше: «Пьеру чувствовалось что-то приятное, успокоительное и круглое в этих спорых движениях…»

В следующей главе мы читаем: «Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего-то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил как бы всегда собираясь обнять что-то, были круглые; приятная улыбка и большие карие, нежные глаза были круглые».

Каратаев дал Пьеру возможность понять иное мироощущение, не основанное на злой пружине власти и жестокости.

Каратаев «не понимал и не мог понять значения слов, отдельно взятых из речи. Каждое слово его и каждое действие были проявлением неизвестной ему деятельности, которая была его жизнь. Но жизнь его, как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он постоянно чувствовал».

Каратаев говорит изречениями, которые сам не замечает и даже не может повторить: «Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность».

Каратаев не отдельный, не выделенный человек, он все умеет делать «не очень хорошо, но и не дурно».

Он пел песни, но «не так, как поют песенники, знающие, что их слушают…»

То, что говорит Платон Каратаев, как бы очищено, обобщено и характеризовано, как особый дух «простоты и правды».

«Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати».

Пословицы, наполняющие речь Каратаева, выписаны Толстым из сборников И. М. Снегирева и В. И. Даля. Сборники эти хорошие, но уже очищены цензурой от всяких вольностей.

В сцене смерти Каратаева характеристика его обобщается; Пьер думает, засыпая, о нем:

«И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею».

Глобус – это слитная жизнь бессмертного, но и безликого народа.

Каратаев жизнен, но он книжно закруглен. Описывая его, Пьер как бы цитирует книгу. Ф. Буслаев в «Исторических очерках русской народной словесности и искусства», вышедших в Санкт-Петербурге в 1861 году, так писал про народное творчество и душу народа:

«Вся область мышления наших предков ограничивалась языком. Он был не внешним только выражением, а существенной составной частью той нераздельной нравственной деятельности целого народа, в которой каждое лицо хотя и принимает живое участие, но не выступает еще из сплошной массы целого народа. Тою же силою, какою творился язык, образовались и мифы народа, и его поэзия.

Все шло своим чередом, как заведено было испокон веку: та же рассказывалась сказка, та же пелась песня и теми же словами, потому что из песни слова не выкинешь; даже минутные движения сердца, радость и горе выражались не столько личным порывом страсти, сколько обычными излияниями чувств – на свадьбе в песнях свадебных, на похоронах в причитаниях, однажды навсегда сложенных в старину незапамятную и всегда повторявшихся почти без перемен. Отдельной личности не было исхода из такого сомкнутого круга».

Книга эта была в библиотеке Толстого.

Мир Каратаева связан с освобождением Пьера от мира Элен. Развал наполеоновской армии так же показан, как развал нечеловечески ложного дела. Это снимает злорадство над побежденными и предохраняет от возможности злорадного преувеличения бедствий врага. Все описание плена освещено и обобщено каратаевским светом.

Бедствия пленных невыносимы, они показаны скупо и сдержанно. Развал наполеоновской армии дается скупыми кусками.

«Больше пропускать» – помнит все время Толстой.

Сами пленные понемногу забывают о том, кем они были когда-то.

Параллельно вырастает Пьер. Мир Каратаева своей невыделенностью из общего, так сказать, своей безымянностью – идеал Толстого и Пьера этих лет.

В то же время этот мир как бы сам борется с нечеловеческим миром Наполеона и его превращает в груду сора.

Рассказ о бездействующем и как бы ничего не испытывающем Платоне Каратаеве отрывист и занимает немного места. Каратаев мало говорит, кормит собачку, шьет рубашку, разговаривает с Пьером, но действие темы Каратаева простирается более чем на сто страниц романа и связывает все пропуски описания гибели великой армии.

Тема эта возникает опять в конце романа. Возникает вопрос: можно ли бороться со злом, если ты согласен с Каратаевым?

Наташа верит Пьеру. Мы знаем даже, что она останется верной ему в беде. Но она хочет для себя проверить правоту мужа:

«Кто и кто те люди, которые могли бы решить, действительно ли он так умнее всех?» – спрашивала она себя и перебирала в своем воображении тех людей, которые были очень уважаемы Пьером. Никого из всех людей, судя по его рассказам, он так не уважал, как Платона Каратаева.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – сказала она, – о Платоне Каратаеве. Как он? Одобрил бы тебя теперь?

Пьер нисколько не удивился этому вопросу. Он понял ход мыслей жены.

– Платон Каратаев? – сказал он и задумался, видимо искренно стараясь представить себе суждение Каратаева об этом предмете. – Он не понял бы, а впрочем, я думаю, что да.

– Я ужасно люблю тебя! – сказала вдруг Наташа. – Ужасно. Ужасно!

– Нет, не одобрил бы, – сказал Пьер, подумав. – Что он одобрил бы, это нашу семейную жизнь».

Богучаровские мужики из-за того, что княжна Марья Болконская предложила им барский хлеб, взбунтовались. Барский хлеб был понят как «месячина», как паек дворовых, не имеющих пашни. Барский хлеб обозначал, что вся запашка принадлежит барину.

Эти мужики смотрят на барскую жизнь не по-каратаевски. Каратаев не бунтующий мужик, а для Толстого Платон Каратаев обобщенный крестьянин.

Толстой в кавказских рассказах, и в докладной записке, и в «Севастопольских рассказах» постоянно разделяет солдат на группы, разно ведущие себя в своем полковом обществе.

В своей школе Толстой точно определяет характеры мальчиков п девочек и дает художественные характеристики учеников школы, разделяя их по манере рассказывать, по манере воспринимать мир.

Яснополянская школа не кругла, не шарообразна, она не ровна как жизнь, хотя все ее ученики – дети из одной деревни.

Преклонение Пьера перед Каратаевым основано на том, что Пьер не только любит народ, но и боится народа. Пьер представляет собой только одно из течений декабристов; он считает, что общество, членом которого он является, «…не только не враждебное правительству, но это общество настоящих консерваторов. Общество джентльменов в полном значении этого слова. Мы только для того, чтобы завтра Пугачев не пришел зарезать и моих и твоих детей, и чтобы Аракчеев не послал меня в военное поселение, – мы только для этого беремся рука с рукой, с одной целью общего блага и общей безопасности».

Пьер боится Пугачева не меньше, чем Аракчеева.

В творчестве Толстого народ по-новому увидел себя, но в «Войне и мире» народ дан в военном объединении, единодушии, сопротивлении Наполеону. Толстой не разделяет самодовольное преувеличение Пьером силы «общества джентльменов» и понимает отдаление декабристов от народа.

Это создает картину декабрьского восстания как героического, но в то же время бессильного. Это Толстой дает в сне Николеньки Болконского: «Он видел во сне себя и Пьера в касках – таких, какие были нарисованы в издании Плутарха. Они с дядей Пьером шли впереди огромного войска. Войско это было составлено из белых косых линий, наполнявших воздух подобно тем паутинам, которые летают осенью и которые Десаль называл le fil de la Vierge. Впереди была слава, такая же, как и эти нити, но только несколько плотнее».

Плутарховская слава овевает декабристов, но нити, которые двигают их, путаются, ослабевают. Николенька чувствует «…слабость любви»; он почувствовал себя бессильным, бескостным и жидким. Отец ласкал и жалел его. Но дядя Николай Ильич все ближе и ближе надвигался на него. Николенька в ужасе просыпается.

Роман закончился изображением слабости и любви.

Роман кончается мечтой героев о союзе добрых и страхом перед силой благоразумного хозяина Николая Ильича.

Толстой, по-моему, приблизился в конце жизни к Герцену.

Велик был подвиг Герцена, стремящегося расширить круг революционеров. В. И. Ленин писал:

«Чествуя Герцена, мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала – дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена»[5]5
  В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 21, стр. 261.


[Закрыть].

Декабристы могли повести за собой, как добрые командиры, солдат, связанных войной с ними. Они хотели добра для народа, но боялись не только Аракчеева, но и Пугачева.

Между Платоном Каратаевым и Пьером – стена, признанная Пьером. И молодой Николенька Болконский, может быть, поэтому видел неудачу будущего восстания, вернее, Толстой передал сыну любимого героя, сыну того человека, который часто мыслил авторскими мыслями, в сонном видении свое знание о неудаче восстания, с пониманием его слабости, но без понимания причин слабости.

Так замкнулся круг. Так кончилась эпопея «Война и мир» – сном о Пьере и его судьбе. Но Николенька думает и о Пьере и об отце по-своему. Его слова – последние в событийной части произведения: «Отец! Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…»

Потом это хотел сделать Лев Толстой.

В. Шкловский