Текст книги "Сказки русских писателей. 3-4 класс"

Автор книги: Лев Толстой

Соавторы: Алексей Толстой,Владимир Короленко,Николай Карамзин,Всеволод Гаршин,Владимир Одоевский,Дмитрий Мамин-Сибиряк,Василий Жуковский,Лидия Чарская,Орест Сомов,Антоний Погорельский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Верно, с грехом пополам. Погоди же, теперь доберуся

Я до тебя. Часа через три ты опять к нам пожалуй;

Рады мы гостю, а ты нам свою премудрость на деле

Здесь покажи: зажгу я соломинку; ты же, покуда

Будет гореть та соломинка, здесь, не трогаясь с места,

Сшей мне пару сапог с оторочкой; не диво; да только

Знай наперед: не сошьешь – долой голова; до свиданья».

Зол возвратился к себе Иван-царевич, а пчелка

Марья-царевна уж там. «Отчего опять так задумчив,

Милый Иван-царевич?» – спросила она. «Поневоле

Будешь задумчив, – он ей отвечал. – Отец твой затеял

Новую шутку: шей я ему сапоги с оторочкой;

Разве какой я сапожник? Я царский сын; я не хуже

Родом его. Кощей он бессмертный! видали мы много

Этих бессмертных». – «Иван-царевич, да что же ты будешь

Делать?» – «Что мне тут делать? Шить сапогов я не стану.

Снимет он голову – черт с ним, с собакой! какая мне ну́жда!» —

«Нет, мой милый, ведь мы теперь жених и невеста;

Я постараюсь избавить тебя; мы вместе спасемся

Или вместе погибнем. Нам должно бежать; уж другого

Способа нет». Так сказав, на окошко Марья-царевна

Плюнула; слюнки в минуту примерзли к стеклу; из каморки

Вышла она потом с Иваном-царевичем вместе,

Двери ключом заперла и ключ далеко зашвырнула.

За руки взявшись потом, они поднялися и мигом

Там очутились, откуда сошли в подземельное царство:

То же озеро, низкий берег, муравчатый, свежий

Луг, и, видят, по лугу свежему бодро гуляет

Конь Ивана-царевича. Только почуял могучий

Конь седока своего, как заржал, заплясал и помчался

Прямо к нему и, примчавшись, как вкопанный в землю

Стал перед ним. Иван-царевич, не думая долго,

Сел на коня, царевна за ним, и пустились стрелою.

Царь Кощей в назначенный час посылает придворных

Слуг доложить Ивану-царевичу: что-де так долго

Мешкать изволите? Царь дожидается. Слуги приходят;

Заперты двери. Стук! стук! и вот из-за двери им слюнки,

Словно как сам Иван-царевич, ответствуют: буду.

Этот ответ придворные слуги относят к Кощею;

Ждать-подождать – царевич нейдет; посылает в другой раз

Тех же послов рассерже́нный Кощей, и та же всё песня:

Буду; а нет никого. Взбесился Кощей. «Насмехаться,

Что ли, он вздумал? Бегите же; дверь разломать и в минуту

За ворот к нам притащить неучтивца!» Бросились слуги…

Двери разломаны… вот тебе раз; никого там, а слюнки

Так и хохочут. Кощей едва от злости не лопнул.

Ах! он вор окаянный! люди! люди! скорее

Все в погоню за ним!.. я всех перевешаю, если

Он убежит!..» Помчалась погоня… «Мне слышится топот», —

Шепчет Ивану-царевичу Марья-царевна, прижавшись

Жаркою грудью к нему. Он слезает с коня и, припавши

Ухом к земле, говорит ей: «Скачут, и близко». – «Так медлить

Нечего», – Марья-царевна сказала, и в ту же минуту

Сделалась речкой сама, Иван-царевич железным

Мостиком, черным вороном конь, а большая дорога

На три дороги разбилась за мостиком. Быстро погоня

Скачет по свежему следу; но, к речке примчавшися, стали

В пень Кощеевы слуги: след до мостика виден;

Дале ж и след пропадает и делится на три дорога.

Нечего делать – назад! Воротились разумники. Страшно

Царь Кощей разозлился, о их неудаче услышав.

«Черти! ведь мостик и речка были они! догадаться

Можно бы вам, дуралеям! Назад! чтоб был непременно

Здесь он!..» Опять помчалась погоня… «Мне слышится топот», —

Шепчет опять Ивану-царевичу Марья-царевна.

Слез он с седла и, припавши ухом к земле, говорит ей:

«Скачут, и близко». И в ту же минуту Марья-царевна

Вместе с Иваном-царевичем, с ними и конь их, дремучим

Сделались лесом; в лесу том дорожек, тропинок числа нет;

По лесу ж, кажется, конь с двумя седоками несется.

Вот по свежему следу гонцы примчалися к лесу;

Видят в лесу скакунов и пустились вдогонку за ними.

Лес же раскинулся вплоть до входа в Кощеево царство.

Мчатся гонцы, а конь перед ними скачет да скачет;

Кажется, близко; ну только б схватить; ан нет, не дается.

Глядь! очутились они у входа в Кощеево царство,

В самом том месте, откуда пустились в погоню; и скрылось

Всё: ни коня, ни дремучего лесу. С пустыми руками

Снова явились к Кощею они. Как цепная собака,

Начал метаться Кощей. «Вот я ж его, плута! Коня мне!

Сам поеду, увидим мы, как от меня отвертится!»

Снова Ивану-царевичу Марья-царевна тихонько

Шепчет: «Мне слышится топот»; и снова он ей отвечает:

«Скачут, и близко». «Беда нам! Ведь это Кощей, мой родитель

Сам; но у первой церкви граница его государства;

Далее ж церкви скакать он никак не посмеет. Подай мне

Крест твой с мощами». Послушавшись Марьи-царевны, снимает

С шеи свой крест золотой Иван-царевич и в руки

Ей подает, и в минуту она обратилася в церковь,

Он в монаха, а конь в колокольню – и в ту же минуту

С свитою к церкви Кощей прискакал. «Не видал ли проезжих,

Старец честной?» – он спросил у монаха. «Сейчас проезжали

Здесь Иван-царевич с Марьей-царевной; входили

В церковь они – святым помолились да мне приказали

Свечку поставить за здравье твое и тебе поклониться,

Если ко мне ты заедешь». – «Чтоб шею сломить им, проклятым!» —

Крикнул Кощей и, коня повернув, как безумный помчался

С свитой назад, а примчавшись домой, пересек беспощадно

Всех до единого слуг. Иван же царевич с своею

Марьей-царевной поехали дале, уже не бояся

Боле погони. Вот они едут шажком; уж склонялось

Солнце к закату, и вдруг в вечерних лучах перед ними

Город прекрасный. Ивану-царевичу смерть захотелось

В этот город заехать. «Иван-царевич, – сказала

Марья-царевна, – не езди; недаром вещее сердце

Ноет во мне: беда приключится». – «Чего ты боишься,

Марья-царевна? Заедем туда на минуту; посмотрим

Город, потом и назад». – «Заехать нетрудно, да трудно

Выехать будет. Но быть так! ступай, а я здесь останусь

Белым камнем лежать у дороги; смотри же, мой милый,

Будь осторожен: царь, и царица, и дочь их царевна

Выдут навстречу тебе, и с ними прекрасный младенец

Будет; младенца того не целуй: поцелуешь – забудешь

Тотчас меня; тогда и я не останусь на свете,

С горя умру, и умру от тебя. Вот здесь, у дороги,

Буду тебя дожидаться я три дни; когда же на третий

День не придешь… но прости, поезжай». И в город поехал,

С нею простяся, Иван-царевич один. У дороги

Белым камнем осталася Марья-царевна. Проходит

День, проходит другой, напоследок проходит и третий —

Нет Ивана-царевича. Бедная Марья-царевна!

Он не исполнил ее наставленья: в городе вышли

Встретить его и царь, и царица, и дочь их царевна;

Выбежал с ними прекрасный младенец, мальчик-кудряшка,

Живчик, глазенки как ясные звезды; и бросился прямо

В руки Ивану-царевичу; он же его красотою

Так был пленен, что, ум потерявши, в горячие щеки

Начал его целовать; и в эту минуту затмилась

Память его, и он позабыл о Марье-царевне.

Горе взяло ее. «Ты покинул меня, так и жить мне

Незачем боле». И в то же мгновенье из белого камня

Марья-царевна в лазоревый цвет полевой превратилась.

«Здесь, у дороги, останусь, авось мимоходом затопчет

Кто-нибудь в землю меня», – сказала она, и росинки

Слез на листках голубых заблистали. Дорогой в то время

Шел старик; он цветок голубой у дороги увидел;

Нежной его красотою пленясь, осторожно он вырыл

С корнем его, и в избушку свою перенес, и в корытце

Там посадил, и полил водой, и за милым цветочком

Начал ухаживать. Что же случилось? С той самой минуты

Всё не по-старому стало в избушке; чудесное что-то

Начало деяться в ней: проснется старик – а в избушке

Всё уж как надобно прибрано; нет нигде ни пылинки.

В полдень придет он домой – а обед уж состряпан, и чистой

Скатертью стол уж накрыт: садися и ешь на здоровье.

Он дивился, не знал, что подумать; ему напоследок

Стало и страшно, и он у одной ворожейки-старушки

Начал совета просить, что делать. «А вот что ты сделай, —

Так отвечала ему ворожейка, – встань ты до первой

Ранней зари, пока петухи не пропели, и в оба

Глаза гляди: что начнет в избушке твоей шевелиться,

То ты вот этим платком и накрой. Что будет, увидишь».

Целую ночь напролет старик пролежал на постеле,

Глаз не смыкая. Заря занялася, и стало в избушке

Видно, и видит он вдруг, что цветок голубой встрепенулся,

С тонкого стебля спорхнул и начал летать по избушке;

Все между тем по местам становилось, повсюду сметалась

Пыль, и огонь разгорался в печурке. Проворно с постели

Прянул старик и накрыл цветочек платком, и явилась

Вдруг пред глазами его красавица Марья-царевна.

«Что ты сделал? – сказала она. – Зачем возвратил ты

Жизнь мне мою? Жених мой, Иван-царевич прекрасный,

Бросил меня, и я им забыта». – «Иван твой царевич

Женится нынче. Уж свадебный пир приготовлен, и гости

Съехались все». Заплакала горько Марья-царевна;

Слезы потом отерла; потом, в сарафан нарядившись,

В город крестьянкой пошла. Приходит на царскую кухню;

Бегают там повара в колпаках и фартуках белых;

Шум, возня, стукотня. Вот Марья-царевна, приближась

К старшему повару, с видом умильным и сладким, как флейта,

Голосом молвила: «Повар, голубчик, послушай, позволь мне

Свадебный спечь пирог для Ивана-царевича». Повар,

Занятый делом, с досады хотел огрызнуться; но слово

Замерло вдруг у него на губах, когда он увидел

Марью-царевну; и ей отвечал он с приветливым взглядом:

«В добрый час, девица-красавица; все, что угодно

Делай; Ивану-царевичу сам поднесу я пирог твой».

Вот пирог испечен; а званые гости, как должно,

Все уж сидят за столом и пируют. Услужливый повар

Важно огромный пирог на узорном серебряном блюде

Ставит на стол перед самым Иваном-царевичем; гости

Все удивились, увидя пирог. Но лишь только верхушку

Срезал с него Иван-царевич – новое чудо!

Сизый голубь с белой голубкой порхнули оттуда.

Голубь по́ столу ходит; голубка за ним и воркует:

«Голубь, мой голубь, постой, не беги; обо мне ты забудешь

Так, как Иван-царевич забыл о Марье-царевне!»

Ахнул Иван-царевич, то слово голубки услышав;

Он вскочил как безумный и кинулся в дверь, а за дверью

Марья-царевна стоит уж и ждет. У крыльца же

Конь вороной с нетерпенья, оседланный, взнузданный, пляшет.

Нечего медлить; поехал Иван-царевич с своею

Марьей-царевной; едут да едут, и вот приезжают

В царство царя Берендея они. И царь и царица

Приняли их с весельем таким, что такого веселья

Видом не видано, слыхом не слыхано. Долго не стали

Думать, честным пирком да за свадебку; съехались гости,

Свадьбу сыграли; я там был, там мед я и пиво

Пил; по усам текло, да в рот не попало. И все тут.

Война мышей и лягушек

(Отрывок)

Слушайте: я расскажу вам, друзья,

про мышей и лягушек.

Сказка ложь, а песня быль, говорят нам;

но в этой

Сказке моей найдётся и правда. Милости ж

просим

Тех, кто охотник в досужный часок пошутить,

посмеяться,

Сказки послушать, а тех, кто любит смотреть

исподлобья,

Всякую шутку считая за грех, мы просим покорно

К нам не ходить и дома сидеть да высиживать

скуку.

Было прекрасное майское утро. Квакун

двадесятый,

Царь знаменитой породы, властитель

ближней трясины,

Вышел из мокрой столицы своей, окружённый

блестящей

Свитой придворных. Вприпрыжку они

взобрались на пригорок,

Сочной травою покрытый, и там, на кочке

усевшись,

Царь приказал из толпы его окружавших

почётных

Стражей вызвать бойцов, чтоб его, царя,

забавляли

Боем кулачным. Вышли бойцы; началося;

уж много

Было лягушечьих морд царю в угожденье

разбито;

Царь хохотал; от смеха придворная квакала

свита

Вслед за его величеством; солнце взошло уж

на полдень.

Вдруг из кустов молодец в прекрасной

беленькой шубке,

С тоненьким хвостиком, острым, как стрелка,

на тоненьких ножках

Выскочил; следом за ним четыре таких же,

но в шубках

Дымного цвета. Рысцой они подбежали к болоту.

Белая шубка, носик в болото уткнув и поднявши

Правую ножку, начал воду тянуть, и казалось.

Был для него тот напиток приятнее мёда; головку

Часто он вверх подымал, и вода с усастого

рыльца

Мелким бисером падала; вдоволь напившись

и лапкой

Рыльце обтёрши, сказал он: «Какое раздолье

студёной

Выпить воды, утомившись от зноя!

Теперь понимаю

То, что чувствовал Дарий, когда он, в бегстве

из мутной

Лужи напившись, сказал: я не знаю вкуснее

напитка!»

Эти слова одна из лягушек подслушала; тотчас

Скачет она с донесеньем к царю:

из леса-де вышли

Пять каких-то зверьков, с усами турецкими, уши

Длинные, хвостики острые, лапки как руки;

в осоку

Все они побежали и царскую воду в болоте

Пьют. А кто и откуда они, неизвестно. С десятком

Стражей Квакун посылает хорунжего Пышку

проведать,

Кто незваные гости; когда неприятели – взять их,

Если дадутся; когда же соседи,

пришедшие с миром,—

Дружески их пригласить к царю на беседу.

Сошедши

Пышка с холма и увидя гостей, в минуту узнал их:

«Это мыши, неважное дело! Но мне не случалось

Белых меж ними видать, и это мне чудно.

Смотрите ж, —

Спутникам тут он сказал, – никого не обидеть.

Я с ними

Сам на словах объяснюся. Увидим, что скажет

мне белый».

Белый меж тем с удивленьем великим смотрел,

приподнявши

Уши, на скачущих прямо к нему с пригорка

лягушек;

Слуги его хотели бежать, но он удержал их.

Выступил бодро вперёд и ждал скакунов;

и как скоро

Пышка с своими к болоту приблизился:

«Здравствуй, почтенный

Воин, – сказал он ему, – прошу не взыскать,

что без спросу

Вашей воды напился я; мы все от охоты устали;

В это же время здесь никого не нашлось;

благодарны

Очень мы вам за прекрасный напиток;

и сами готовы

Равным добром за ваше добро заплатить;

благодарность

Есть добродетель возвышенных душ».

Удивлённый такою

Умною речью, ответствовал Пышка:

«Милости просим

К нам, благородные гости; наш царь,

о прибытии вашем

Сведав, весьма любопытен узнать:

откуда вы родом,

Кто вы и как вас зовут. Я послан сюда

пригласить вас

С ним на беседу. Рады мы очень,

что вам показалась

Наша по вкусу вода, а платы не требуем: воду

Создал господь для всех на потребу,

как воздух и солнце».

Белая шубка учтиво ответствовал: «Царская воля

Будет исполнена; рад я к его величеству с вами

Вместе пойти, но только сухим путём, не водою;

Плавать я не умею; я царский сын и наследник

Царства мышиного». В это мгновенье,

спустившись с пригорка,

Царь Квакун со свитой своей приближался.

Царевич

Белая шубка, увидя царя с такою толпою

Несколько струсил, ибо не ведал, доброе ль,

злое ль

Было у них на уме. Квакун отличался зелёным

Платьем, глаза навыкат сверкали, как звёзды,

и пузом

Громко он, прядая, шлёпал. Царевич Белая

шубка,

Вспомнивши, кто он, робость свою победил.

Величаво

Он поклонился царю Квакуну. А царь,

благосклонно

Лапку подавши ему, сказал: «Любезному гостю

Очень мы рады; садись, отдохни;

ты из дальнего, верно,

Края, ибо до сих пор тебя нам видать

не случалось».

Белая шубка, царю поклоняся опять, на зелёной

Травке уселся с ним рядом, а царь продолжал:

«Расскажи нам,

Кто ты, кто твой отец, кто мать, и откуда пришёл

к нам?

Здесь мы тебя угостим дружелюбно, когда,

не таяся,

Правду всю скажешь. Я царь и много имею

богатства —

Будет нам сладко почтить дорогого гостя

дарами».

«Нет никакой мне причины, – ответствовал

Белая шубка, —

Царь-государь, утаивать истину. Сам я породы

Царской, весьма на земле знаменитой;

отец мой из дома

Древних воинственных Бубликов,

царь Долгохвост Иринарий

Третий, владеет пятью чердаками,

наследием славных

Предков, но область свою он сам расширил

войнами:

Три подполья, один амбар и две трети ветчинни

Он покорил, победивши соседних царей,

а в супруги

Взявши царевну Прасковью-Пискунью

белую шкурку,

Целый овин получил он за нею в приданое.

В свете

Нет подобного царства. Я сын царя Долгохвоста,

Пётр Долгохвост, по прозванию Хват.

Был я воспитан

В нашем столичном подполье

премудрым Онуфрием-крысой.

Мастер я рыться в муке, таскать орехи,

вскребаюсь

В сыр и множество книг уже изгрыз,

любя просвещенье.

Хватом же прозван я вот за какое смелое дело:

Раз случилось, что множество нас,

молодых мышеняток,

Бегало по полю взапуски; я как шальной,

раззадорясь,

Вспрыгнул с разбегу на льва,

отдыхавшего в поле, и в пышной

Гриве запутался; лев проснулся и лапой огромной

Стиснул меня; я подумал, что буду раздавлен

как мошка.

С духом собравшись, я высунул нос из-под лапы.

«Лев-государь, – ему я сказал, —

мне и в мысль не входило

Милость твою оскорбить; пощади, не губи;

не ровен час,

Сам я тебе пригожуся». Лев улыбнулся (конечно,

Он уж покушать успел) и сказал мне:

«Ты, вижу, забавник.

Льву услужить ты задумал. Добро,

мы посмотрим, какую

Милость окажешь ты нам? Ступай».

Тогда он раздвинул

Лапу, а я давай бог ноги. Но вот что случилось:

Дня не прошло, как все мы испуганы были

в подпольях

Наших львиным рыканьем: смутилась,

как будто от бури,

Вся сторона. Я не струсил, выбежал в поле

и что же

В поле увидел? Царь Лев, запутавшись

в крепких тенётах,

Мечется, бьётся как бешеный, кровью глаза

налилися,

Лапами рвёт он верёвки, зубами грызёт их,

и было

Всё то напрасно – лишь боле себя он

запутывал. «Видишь,

Лев-государь, – сказал я ему, —

что и я пригодился.

Будь спокоен: в минуту тебя мы избавим».

И тотчас

Созвал я дюжину ловких мышат: принялись мы

работать

Зубом, узлы перегрызли тенёт, и Лев распутлялся.

Важно кивнув головою косматой и нас

допустивши

К царской лапе своей, он гриву расправил,

ударил

Сильным хвостом по бёдрам и в три прыжка

очутился

В ближнем лесу, где вмиг и пропал.

По этому делу

Прозван я Хватом, и славу свою поддержать я

стараюсь;

Страшного нет для меня ничего; я знаю,

что смелым

Бог владеет. Но должно, однако, признаться,

что всюду

Здесь мы встречаем опасность. Так бог уж

землю устроил —

Всё здесь воюет: с травою Овца,

с Овцою голодный

Волк, Собака с Волком, с Собакой Медведь,

а с Медведем

Лев. Человек же и Льва, и Медведя,

и всех побеждает.

Так и у нас, отважных Мышей,

есть много опасных,

Сильных гонителей: Совы, Ласточки, Кошки,

а всех их

Злее козни людские. И тяжко подчас нам

приходит.

Я, однако, спокоен; я помню, что мне

мой наставник

Мудрый, крыса Онуфрий, твердил:

беды нас смиренью

Учат. С верой такою ничто не беда. Я доволен

Тем, что имею, счастию рад, а в несчастье

не хмурюсь».

Царь Квакун со вниманием слушал

Петра Долгохвоста.

«Гость дорогой, – сказал он ему, —

признаюсь откровенно;

Столь разумные речи меня в изумленье приводят.

Мудрость такая в такие цветущие лета!

Мне сладко

Слушать тебя: и приятность и польза!

Теперь опиши мне

То, что случалось, когда с мышиным вашим

народом,

Что от врагов вы терпели и с кем когда воевали».

«Должен я прежде о том рассказать,

какие нам козни

Строит наш хитрый двуногий злодей, Человек.

Он ужасно

Жаден; он хочет всю землю заграбить один

и с Мышами

В вечной вражде. Не исчислить

всех выдумок хитрых, какими

Наше он племя избыть замышляет.

Вот, например, он

Домик затеял построить: два входа, широкий

и узкий;

Узкий заделан решёткой, широкий с подъёмною

дверью.

Домик он этот поставил у самого входа

в подполье.

Нам же сдуру на мысли взбрело, что, поладить

С нами желая, для нас учредил он гостиницу.

Жирный

Кус ветчины там висел и манил нас;

вот целый десяток

Смелых охотников вызвали в домик забраться,

без платы

В нём отобедать и верные вести принесть нам.

Входят они, но только что начали дружно

висячий

Кус ветчины тормошить, как подъёмная дверь

с превеликим

Стуком упала и всех их захлопнула. Тут поразило

Страшное зрелище нас: увидели мы, как злодеи

Наших героев таскали за хвост и в воду бросали.

Все они пали жертвой любви к ветчине

и к отчизне.

Было нечто и хуже. Двуногий злодей наготовил

Множество вкусных для нас пирожков

и расклал их.

Словно как добрый, по всем закоулкам;

народ наш

Очень доверчив и ветрен, мы лакомки —

бросилась жадно

Вся молодёжь на добычу. Но что же случилось?

Об этом

Вспомнить – мороз продирает по коже!

Открылся в подполье

Мор: отравой злодей угостил нас.

Как будто шальные

С пиру пришли удальцы: глаза навыкат, разинув

Рты, умирая от жажды, взад и вперёд

по подполью

Бегали с писком они, родных, друзей и знакомых

Боле не зная в лицо; наконец, утомясь,

обессилев,

Все попадали мёртвые лапками вверх; запустела

Целая область от этой беды; от ужасного смрада

Трупов ушли мы в другое подполье,

и край наш родимый

Надолго был обезмышен. Но главное бедствие

наше

Ныне в том, что губитель двуногий крепко

сдружился,

Нам ко вреду, с сибирским котом,

Федотом Мурлыкой.

Кошачий род давно враждует с мышиным.

Но этот

Хитрый котище Федот Мурлыка для нас

наказанье

Божие. Вот как я с ним познакомился.

Глупым мышонком

Был я ещё и не знал ничего. И мне захотелось

Высунуть нос из подполья. Но мать-царица

Прасковья

С крысой Онуфрием крепко-накрепко мне

запретили

Норку мою покидать, но я не послушался,

в щёлку

Выглянул: вижу камнем выстланный двор;

освещало

Солнце его, и окна огромного дома светились;

Птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.

Выйти не смея, смотрю я из щёлки и вижу:

на дальнем

Крае дороги зверок усастый, сизая шкурка.

Розовый нос, зелёные глазки, пушистые уши.

Тихо сидит и за птичками смотрит, а хвостик,

как змейка,

Так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой

Начал усастое рыльце себе умывать. Облилося

Радостью сердце моё, и я уж сбирался покинуть

Щёлку, чтоб с милым зверьком познакомиться.

Вдруг зашумело

Что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер.

Какой-то

Страшный урод ко мне подходил; широко шагая,

Чёрные ноги свои подымал он, и когти кривые

С острыми шпорами были на них;

на уродливой шее

Длинные косы висели змеями; нос крючковатый;

Под носом трясся какой-то мохнатый мешок,

и как будто

Красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы

перегнувшись,

По носу бился, а сзади какие-то длинные крючья

Разного цвета торчали снопом.

Не успел я от страха

В память прийти, как с обоих боков поднялись

у урода

Словно как парусы, начали хлопать, и он,

раздвоивши

Острый нос свой, так заорал, что меня

как дубиной

Треснуло. Как прибежал я назад в подполье,

не помню.

Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилось

со мною,

Так и ахнул. «Тебя помиловал бог, —

он сказал мне, —

Свечку ты должен поставить уроду, который так

кстати

Криком своим тебя испугал; ведь это наш добрый

Сторож петух; он горлан и с своими большой

забияка;

Нам же, мышам, он приносит и пользу:

когда закричит он,

Знаем мы все, что проснулися наши враги;

а приятель,

Так обольстивший тебя своей лицемерною харей,

Был не иной кто, как наш злодей записной,

объедало

Кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы

с знакомством

К этому плуту подъехал: тебя б он порядком

погладил

Бархатной лапкой своею; будь же вперёд

осторожен».

Долго рассказывать мне об этом проклятом

Мурлыке;

Каждый день от него у нас недочёт. Расскажу я

Только то, что случилось недавно.

Разнёсся в подполье

Слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики

сами

Видели это глазами своими. Вскружилось

подполье:

Шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье,

пляска, —

Словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий

премудрый

С радости так напился, что подрался с царицей

и в драке

Хвост у неё откусил, за что был и высечен

больно.

Что же случилось потом? Не разведавши дела

порядком,

Вздумали мы кота погребать, и надгробное слово

Тотчас поспело. Его сочинил поэт наш

подпольный

Клим по прозванию Бешеный Хвост;

такое прозванье

Дали ему за то, что, стихи читая, всегда он

В меру вилял хвостом, и хвост, как маятник,

стукал.

Всё изготовив, отправились мы на поминки

к Мурлыке;

Вылезло множество нас из подполья;

глядим мы, и вправду

Кот Мурлыка в ветчинне висит на бревне,

и повешен

За ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,

Вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапы

Словно как мёрзлые; оба глаза глядят не моргая.

Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка,

повешен

Кот окаянный; довольно ты, кот, погулял;

погуляем

Нынче и мы». И шесть смельчаков тотчас

взобралися

Вверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапы

распутать, но лапы

Сами держались, когтями вцепившись в бревно,

а верёвки

Не было там никакой, и лишь только

к ним прикоснулись

Наши ребята, как вдруг распустилися когти,

и на пол

Хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам

разбежались

В страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежит

и не дышит,

Ус не тронется, глаз не моргнёт – мертвец,

да и только.

Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать

понемногу

Начали: кто посмелее, тот дернёт за хвост,

да и тягу

Даст от него, тот лапкой ему погрозит,

тот подразнит

Сзади его языком, а кто ещё посмелее,

Тот, подкравшись, хвостом в носу у него

пощекочет.

Кот ни с места, как пень. «Берегитесь, —

тогда нам сказала

Старая мышь Степанида, которой Мурлыкины

когти

Были знакомы (у ней он весь зад ободрал,

и насилу

Как-то она от него уплела), – берегитесь:

Мурлыка

Старый мошенник; ведь он висел без верёвки,

а это

Знак недобрый; и шкурка цела у него».

То услыша,

Громко мы все засмеялись. «Смейтесь,

чтоб после не плакать, —

Мышь Степанида сказала опять, —

а я не товарищ

Вам». И поспешно, созвав мышеняток своих,

убралася

С ними в подполье она. А мы принялись

как шальные

Прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец,

поуставши,

Все мы уселись в кружок перед мордой его,

и поэт наш

Клим, по прозванию Бешеный Хвост,

на Мурлыкино пузо

Взлезши, начал оттуда читать нам

надгробное слово.

Мы же при каждом стихе хохотали.

И вот что прочёл он:

«Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский,

Рост богатырский, сизая шкурка, усы, как у турка;

Был он бешен, на краже помешан,

за то и повешен,

Радуйся, наше подполье!..» Но только успел

проповедник

Это слово промолвить, как вдруг наш покойник

очнулся.

Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля.

Двадцать из нас осталось лежать на месте;

а раненых втрое

Более было. Тот воротился с ободранным пузом.

Тот без уха, другой с отъеденной мордой, иному

Хвост был оторван, у многих так страшно

искусаны были

Спины, что шкурки мотались, как тряпки,

царицу Прасковью

Чуть успели в нору уволочь за задние лапки,

Царь Иринарий спасся с рубцом на носу,

но премудрый

Крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались

Мурлыке

Прежде других на обед. Так кончился пир наш

бедою».

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Антоний Алексеевич Погорельский

(1787–1836)

Чёрная курица, или Подземные жители

Лет сорок тому назад в С.-Петербурге на Васильевском острове, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который ещё и до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотою, хотя и далеко ещё не был таким, каков теперь. Тогда на проспектах Васильевского острова не было весёлых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исаакиевский мост, узкий в то время и неровный, совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исаакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исаакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом – одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее… Впрочем, не о том теперь идёт дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, – теперь же обратимся опять к пансиону, который лет сорок тому назад находился на Васильевском острове, в Первой линии.

Дом, которого теперь – как уже вам сказывал – вы не найдёте, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу… Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жильё, состоявшее из восьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из которой каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали…

В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алёша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперёд. Алёша был мальчик умненький, миленький, учился хорошо, и все его любили и ласкали. Однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучён с родными своими. Но потом мало-помалу он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме.

Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно; но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алёша горько чувствовал своё одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом немец, а в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, и библиотека, которою пользовался наш Алёша, большею частию состояла из книг сего рода.

Итак, Алёша, будучи ещё в девятилетнем возрасте, знал уже наизусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в романах. Любимым его занятием в длинные зимние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням, было мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие века… Особливо в вакантное время, когда он бывал разлучён надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по тёмным, дремучим лесам.

Я забыл сказать вам, что к дому этому принадлежал довольно просторный двор, отделённый от переулка деревянным забором из барочных досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и потому Алёше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было – подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был забор. Алёша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, которыми прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки. Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу.