Зараженное семейство

Текст добавлен: 10 сентября 2016, 19:31

Текст книги "Зараженное семейство"

Автор книги: Лев Толстой

Жанр:

Драматургия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Назад к карточке книги

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Иван Михайлович.

Марья Васильевна.

Николаевы.

Мировой посредник.

Шафер.

Гости обоего пола, лакеи, музыканты.

Комната в доме Прибышева первой сцепы. Гостя сидят группами. Марья Васильевна наряженная, Иван Михайлович ходит с посредником.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Марья Васильевна. Что это как долго? (Смотрит на часы.) Пора бы!

Гость. Верно, задержались. Выпьем за их здоровье! (Пьет.) Ваше дело как?

Посредник. Так вы, Иван Михайлович, решаетесь насчет выкупа, значит, окончательно?

Иван Михайлович. Совсем отдаю Грецовскую пустошь даром и от дополнительного платежа отказываюсь. Ну-с, я думаю, согласятся.

Посредник. Как не согласиться, Иван Михайлович. Это моя бы вина была, если бы они отказались. Это ведь не только в участке, а, я думаю, в губернии у нас примера нет такой щедрости…

Подходит гость.

Гость. Вы и в такой день все об делах?

Посредник. Нельзя-с. Об чем ни заговори, а сойдет на временнообязанных. Вот-с вам пример, как дела делают. Иван Михайлович даром отдает мужикам семнадцать десятин и прощает платеж.

Гость. Да-с!

Иван Михайлович. Что ж делать? надо кончатъ!..

Посредник. Вот время-то что делает! Как вспомнишь, что вы сначала-то говорили, Иван Михайлович! Мы было с вами поссорились тогда, помните? из-за этой старухи, что жаловаться-то приходила…

Иван Михайлович. Нельзя. Внове было, ну и погорячишься. Однако что же это они не едут? одиннадцатый час.

Посредник. И как мужики вас хвалят! Так и колют глаза другим помещикам Прибышевским барином.

Иван Михайлович. Да, это награда по крайней мере.

Посредник. И, поверьте, выгоднее вам будет, Иван Михайлович.

Иван Михайлович. Ну, выгоднее-то – не выгоднее, а все надо идти за веком.

Марья Васильевна. Он все говорит, что выгодное. Говорил, что от грамоты лучше стало, а сам потом сердится, что мужики не работают. Что же вы скажете: лучше стало от грамоты?

Иван Михайлович. Разумеется, лучше. (Подходит к дамам.) Об чем это вы говорите?

Марья Васильевна. Да вот вспоминали, как кто замуж выходил. Я рассказывала, как я тебя боялась, помнишь? Как ты брильянтовое колье привез. Я брать не хотела. И потом на бале: он со мной мазурку танцевал, и я все не знала, кого мне выбирать… Как молодо-глупо было! А весело… Матушка любила это пышно делать. У нас вся Москва на свадьбе была… Весь вход красным сукном был устлан и цветы в два ряда.

2-ая гостья. Да, совсем не то было в старину.

Марья Васильевна. Что вот у нас? – мещанская свадьба. Разве так отдавали бы одну дочь!

Посредник. Нет, что ж, у вас очень – не то, чтоб парадно, a comme il faut.[10]10
как следует (франц.).

[Закрыть] Ведь уж так делается нынче: от венца, да в карету. Я нахожу, что очень хорошо.

Марья Васильевна. Однако долго нет.

Иван Михайлович. И я думаю, пора бы. Ну-с, господа! прошу пить моего вина. Уж отвечаю, что такого не пили.

Марья Васильевна. Jean, ты мне растолкуй, как же их встретить? Где и кто будет? Я ведь забыла уже все.

2-ая гостья. Как приедут, Марья Васильевна, посаженый отец и мать должны ввести, а тут их встречают с хлебом-солью. Сначала вы…

1-ый гость. Нет! по порядку: шафер объявляет, а тут входят посаженые, и потом уже отец и мать…

Иван Михайлович. Сколько этих обрядов!

Посредник. А я люблю эту старину. Так хорошо, по-русски.

Марья Васильевна. Ты, Jean, их уж, пожалуйста, долго не держи за столом. Мне бы с Любой хоть поговорить еще наедине.

1-ая гостья. И радость-то, и хлопоты, и все это вместе… Да-с, памятное время…

Иван Михайлович. Стойте! кто-то подъехал. Уж не они ли? Ну, вставай, Марья Васильевна, бери хлеб-соль. Вот эту.

2-ая гост[ья]. Золотых положите в солонку – богато жить.

Марья Васильевна. Иван Михайлович, дай мне золотых.

Иван Михайлович. Сейчас! Я положил уже.

Из дверей высовываются горничные и няня; музыканты выстраиваются.

Смотрите: туш, как войдут (лакеям), а ты с шампанским, да чтоб подавать сейчас же рыбу и… идут! (Берет хлеб, оправляется и выходит на середину.)

1-ая гостья. Однако какая это торжественная минута!

2-ая гостья. Для отца-то, для матери каково!

Иван Михайлович(целует, прослезившись, Марью Васильевну). Ну, милая, поздравляю. Дожили-таки мы с тобой до радости.

Марья Васильевна. Ах, Jean, как мне и страшно, и радость, и я сама не знаю… ты мне скажи когда, а то я спутаюсь… Идут!.. Здесь мне стоять?

Слышны шаги, родители становятся в позу, родные тут же.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Входит Николаев.

Иван Михайлович. Что ж вы не с посаженой? (Дает знак музыкантам.)

Николаев (растрепанный). Шш… болваны (на музыкантов). Нет, такого свинства я в жизнь свою не видал! (Бросает шляпу оземь.) Я тебе говорил, старому дураку! Нет, брат, я над собой смеяться никому не позволю. Я тебе не брат, не друг и знать тебя не хочу. Вот что! (К жене.) Софья Андреевна, поедем.

Иван Михайлович. Что он? Что с ним?

Марья Васильевна. Молодые-то где? Jean, я спутаюсь.

Николаев. Да, ступай, целуйся с ним, догоняй!..

Иван Михайлович. Да что ж это наконец? Не мучай: что с тобой? за что?…

Николаев. Уехали – вот что! Всем в рожу наплевали и уехали. (Садится в кресло, гости окружают его.)

Няня. Что ж это, без благословения?

1-ый гость. Не может быть!

2-ой гость. Это неслыханно.

Марья Васильевна. Ах! (Падает в кресло, няня бросается к ней.)

Иван Михайлович(все еще с хлебом). Николаев, этим шутить нельзя… Где она? Я тебе говорю. (К лакею.) Где молодые? У тебя спрашиваю.

Лакей. Изволили уехать.

Иван Михайлович. Что вы все взбесились, что ль? Ты сам видел?

Лакей. Как же. Мы с Федором в повозку сажали.

Иван Михайлович. В повозку? в какую повозку? Я тебя до смерти убью, каналья! (Подступает к нему, бросает хлеб, лакей бежит.)

Марья Васильевна. Jean, что ты! Ради бога…

Иван Михайлович останавливается и задумывается.

Николаев. Да, брат, это по-новому, совсем по-новому. И жалок ты мне, и смешон! Ты делай глупости, да других в дураки не ставь. Кабы ты мне не был жалок, я б тебя бросил, и слова говорить не стал.

Гости. Да что ж было? Как это без благословенья!..

Посредник. Да как же в повозке? Не может быть…

Николаев. Я видел, что будет гадость какая-нибудь. Я так и ждал. Он уверял меня. Я поверил, поехал в церковь. В церковь невежа этот приехал в сюртуке и в синих штанах… Ну, хорошо. Я хотел везти ее, как следует по обряду… Он не дослушал молебна, подхватил, посадил ее в свою карету. Ну, думаю… Я уж вовсе не хотел ехать, Софья Андревна пристала… Поедемте, что ж, за что Любу обидеть… ведь он не знает обряда… Ну, думаю: поеду, и Любу жалко.

Иван Михайлович. Николаев, ты шутишь?… Где они?… ради бога, пожалей меня… ведь я отец…

Николаев. Что шутить, брат? и сам бы рад… в Лашневе небось, на станции.

Иван Михайлович. Ну, говори, говори…

Николаев. Думаю, для старого друга нельзя не сделать, а уж знал, что будет гадость… Да, думаю, что ж? меня какой-нибудь писака-мальчишка не может же оскорбить: поехал. Хорошо. Разлетелись мы с Софьей Андреевой – никого нет, один шафер… Квартира– свиной хлев чище! – веревки на полу валяются, и какой-то его друг, такой же невежа, как он, чуть не в халате, да его родня – протоколист какой-то… Что же вы думаете? Повернулся спиной, ушел, надел шляпу и поехали!

Иван Михайлович. В чем поехали?

Марья Васильевна. Как же без девушки? Дуняша здесь. О, боже мой!

Иван Михайлович. В чем поехали? Режь меня! на! пей мою кровь!..

Николаев. В повозке в рогожной. Я сам видел…

Иван Михайлович. Николаев!.. Смотри…

Николаев. Что мне смотреть? Тебе смотреть надо было, за кого дочь отдаешь…

Иван Михайлович. Петруша там был?…

1-ый гость. Что ж это?

2-ой гость. Должно быть, обидели его чем-нибудь?

3-ий гость. Нет. Говорят, все дали до свадьбы.

1-ый гость. Сумасшедший, верно. Поверьте, что сумасшедший.

2-ой гость. Одно удивительно: как она согласилась.

3-ий гость. В руки забрал.

1-ый гость. Это урок хороший Ивану Михайловичу.

2-ой гость. Все гордость.

Иван Михайлович. [1 неразобр.] Петрушка там был? Эй, Сашка!

Марья Васильевна. Jean, ради бога!..

Иван Михайлович. Убирайся!..

Лакей(входит). Чего изволите?

Иван Михайлович. Где Петр Иванович?

Лакей. Не могу знать…

Иван Михайлович. Я тебя выучу знать! Чтоб был мне Петр Иванович сию минуту, слышишь, разбойник? (Вдруг озлобляется.) Я те посмеюсь надо мной!

Лакей бежит.

2-ой лакей (входя с письмами). Петр Иванович уехали с Катериной Матвевной и со студентом, приказали подать прямо вам.

Иван Михайлович. Что? (Берет письма.) Куда уехали? Когда уехали?

2-ой лакей. Не могу знать-с. Сказывали, что в Петербург.

1-ый гость. Вот удивительно-то!

2-ой гость. Да, беда одна не ходит.

Николаев. Вот тебе и новые идеи… доюродствовался.

Иван Михайлович(распечатывая письмо). Господа, мне слишком тяжело. Пожалейте меня! Я знаю, что я виноват. Скрывать нечего… Я не могу читать… Читайте хоть вы. (Пробегает письмо и передает шаферу.) Читайте… Постойте, эй! (Лакею.) Четверню серых в коляску! Да скажи Фильке-кучеру, что коли через минуту не будет подана, я у него ни одного зуба во рту не оставлю. Все выбью. Вот при народе говорю, а там суди меня бог и великий государь! Нет, прошло ваше время! Ну, читайте.

Шафер(читает письмо). «Господин Прибышев!»

Иван Михайлович. Это от кого?

Шафер. Катерины Матвеевны.

Иван Михайлович. Хорошо, и с этой дурищей разочтемся. Читайте.

Шафер(читает). «Хотя невызревшие социальные тенденции, проявлявшиеся рельефнее в последнее время в вашей личности, и давали нам чувствовать, что вы начинали колебать покои тупого самодовольства ультраконсервативной и скажу больше – ультраретроградной среды, в которой вы вращались, и давали нам надежды на резкий поворот ваших тенденций к новому учению. Но торжество мысли не есть еще торжество дела. Скажу просто: неизмеримая высота, отделяющая нас от вашей семьи, давала себя субъективно чувствовать с адскою силой. Последние события в вашей среде выкинули наружу весь устой невежества, порчи и закоснелости, таившийся в ней. Мы были насильственно сгруппированы и потому не могли слиться. Мы все стояли особняком. Я решилась возвратиться в Петербург, под то знамя, которое ближе моим задушевным убеждениям, под знамя нового учения о женщине. Так как в сознании вашем был заметен поворот на честную дорогу, – я предполагаю, что вам интересно знать успехи нашей деятельности на пользу общего дела, имеющего характер вполне реалистический. Некоторые передовые личности и честные характеры делают опыт свободного сожительства мужчин и женщин на новых своеобразных основах. Учреждение это получило название коммуны. Я делаюсь членом ее».

Николаев. Ну, брат, учреждение это давно известно и называется просто… (Говорит на ухо.)

Иван Михайлович. Читайте… Много еще?

Шафер. Нет, вот сейчас. (Читает.) «Живя в коммуне среди соответствующей мне среды, я буду принимать участие в литературных органах и посильно проводить идеи века как теоретически, так и в конкрете. Я буду свободна и независима. Прощайте, Прибышев. Я ни в чем не упрекаю вас. Я знаю, что грязь среды должна была отразиться и на вас; о Марье Васильевне я не говорю; вы должны были быть тем, что вы есть. Но помните одно: есть светлые личности, не подчиняющиеся ударам века, и на них-то вы должны, ежели хотите не утерять достоинства человека, на эти личности вы должны взирать с умилением и уважением. Я буду искренна – я не уважаю вас, но не отвергаю абсолютно в вас человеческих тенденций. Я выше упреков!»

Иван Михайлович. Все? Погоди ж!

Шафер. Нет… Post Scriptum: «Прошу продать мою землю и полагаю, что не дешевле пятидесяти рублей за десятину; надеюсь на вашу честность, – и в самом скором времени прислать мне две тысячи триста рублей серебром. Из доходов же прошу прислать мне сто пятьдесят рублей с следующей почтой».

Иван Михайлович. Отлично! Забрала уж двести, а со всего имения получается сто пятьдесят. Уж проберу ж я тебя, матушка! Ну, другое: от студента, верно. Читайте.

Николаев. Она бешеная! Ее на цепь надо. А ты все учение ее хвалишь.

Шафер. «Иван Михайлович! Я у вас забрал вперед тридцать два рубля. Я их не могу отдать теперь. Но ежели вы не бесчестный господин, то не будете иметь подлость обвинять меня. Я вам пришлю деньги, как скоро собьюсь. У богатых людей всегда привычка презирать бедных. В вашем доме это производилось слишком нагло. Я еду с Катериной Матвеевной. Вы об ней думайте как хотите, а я считаю ее за высокую личность. Впрочем, мое почтенье».

Иван Михайлович. Вот – коротко и ясно. Готовы ли лошади? Всю четверню задушу, а догоню и потешусь по крайней мере.

Марья Васильевна. Что ты, Иван Михайлович! Ты его пожалей! ведь бедный, один.

1-й гость. Есть чего жалеть!

Иван Михайлович. Ну-с, еще последнее… Добивайте…

Шафер(читает). «Отец! Я весьма много размышлял об философии нашего века. И все выходит, что людям нового века скверно жить оттого, что их угнетают ретрограды. Все уж согласны, что семейство препятствует развитию индивидуальности. Я уж приобрел очень большое развитие, а у вас ультраконсерваторство и маменька дура; ты сам это высказывал – значит, все это сознают. За что ж мне утратить широкий размах и погрязнуть в застое? В гимназии еще недоразвиты преподаватели, и я этого не выношу! В карцер сажают!.. Обломовщина уж прошла, уж начались новые начала для прогрессивных людей. Я буду следить за наукой в университете в Петербурге, ежели профессора хороши, а если дурны, то сам буду работать. И ежели ты не Кирсанов и не самодур, так пришли мне средства к жизни в Петербурге. Потому что я уж решился. А я еще убедился, что и Венеровский ретроград. Он не признает свободы женщины. Прощай, отец. Может быть, увидимся в новых и нормальных соотношениях, как человек к человеку. Я сказал все, что накипело в моей душе. Петр Прибышев».

Иван Михайлович. Боже мой! Боже мой! Что это такое!

Николаев. Жалко, жалко мне тебя, брат Иван, а делать нечего, сам виноват. Вот-те и новое! Какое новое! – все старое, самое старое; с сотворения мира гордость, гордость и гордость! Молодые хотят старых учить.

Гости. Это так.

2-й гость. До чего, однако, доходят!

1-й гость. Глупо и смешно.

Иван Михайлович. Ну, Марья Васильевна, глупа ты, а я глупее тебя в тысячу раз. Эй! готово, что ль?

Лакей. Подают-с.

Иван Михайлович. Вели Дуняше сбираться ехать со мной. Да постой, где она, дарственная запись? Ну-с, господа, простите, я еду! (Прощается с гостями.)

Посредник. Так как же, Иван Михайлович, насчет нашего дела?

Иван Михайлович. А вот как-с. Пока мне не велят с ножом к горлу, ни одного клочка не отдам даром, ни одной копейки, ни одного дня, ни одного штрафа но прощу. Будет удивлять-то-с! Нет-с, уж я нынче выучен.

Лакей. Готово-с.

Иван Михайлович. Ну, шинель, собачий сын! Что ты думаешь? По-старому? Правда твоя, Марья Васильевна, все хуже стало. И уставные грамоты хуже, и школы, и студенты… все это яд, все это погибель. Прощайте. Только бы догнать их, хоть на дороге. Уж отведу душу! Петрушку розгами высеку! Да.

Марья Васильевна. Иван Михайлович, пожалей ты меня, не кричи очень на Алексея Павловича. Право, такой худой, жалкий! Что ж, он по молодости…

Николаев. Сына-то воротишь, а дочь не развенчаешь!

Иван Михайлович. Не говори лучше. (Подходит к столу и выпивает стакан вина.) Да, да – высеку, розгами высеку. Прощайте. Смейтесь, кричите, злитесь, а высеку, высеку! И сам спасибо скажет, да!

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Прибышев.

Венеровский.

Любовь Ивановна.

Катерина Матвеевна.

Петр Иванович.

Твердынский, студент.

Смотритель.

Староста.

Дуняша, горничная.

Театр представляет комнату для проезжающих на почтовой станции.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Входят смотритель и староста.

Смотритель. Ну, гон! С Макарья такого не было. Чей ряд?

Староста. Акимкин; еще не оборачивался. Должно быть, задержали на Лапшеве. Спасибо, еще курьер не бежит.

Смотритель. Вот в седьмом часу опять почта, – что станешь делать? Надоест проезжающий теперь.

Староста. Вот так-то бывало в старину, при Тихон Мосеиче: как нет лошадей, он в сенник и спрячется. Я тоже старостой ходил. Ехали с Капказа так-то, ехали двое пьяных, так чтo наделали! Вся станция разбежалась, всех перебили. Тихона Мосеича нашего за ноги выволокли. «Я чиновник, – не смеете!» Как принялись холить! Верите ли, по двору волокут. То-то смеху было!

Смотритель. Да наскочил бы на меня такой-то. Я бы ему задал.

Староста. Нет, нынче много посмирнел проезжающий. А то к чему, ваше благородие, я хотел спросить, нынче все «вы» проезжающие стали нам, мужикам, говорить.

Смотритель. Образование, значит, прогресс. Да ты что, дурак?

Староста. Только мы с ребятами примечали, как ежели кто «вы» называет – уж на водку не жди. А что больше галдит, да на руку дерзок, уж этот даст. Так и жди, либо четвертак, либо трехгривенный.

Смотритель(смеется). Тоже замечают!.. Будет лясы-то точить. Вишь, свинство наделали. Подмести вели, да хоть бы со стола-то стер. Ведь вот нет того проезжающего, чтоб не скучал. Нечисто все им. А ведь кто ж гадит? все они. Так и норовят все загадить и уехать. И все ему нечисто.

Староста убирает.

Пойти соснуть. Никак, опять! Ну, посидят, уж не прогневайся.

Староста. Пущай двойные дадут, наши свезут.

Слышен колокольчик.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Те же, входят Венеровский и Любочка, очень бледная, тихая и грустная.

Венеровский. Господин смотритель, я требую лошадей. Староста, велите скорее закладывать. (К Любочке.) Ну-с, вот мы и одни. Великолепно! Теперь только чувствую себя человеком, вырвавшись из всей этой безобразной чепухи! Вы рады, моя миленькая?

Любочка. Не говорите этих слов при чужих людях.

Смотритель. Лошади в разгоне.

Венеровский. Я вам говорю: вот подорожная, вот деньги, запрягайте лошадей.

Смотритель. Когда выкормятся, запрягут.

Венеровский. Извольте запрягать или подайте мне книгу, я буду жаловаться.

Смотритель. Книга вот, жалуйтесь. Много вас!

Венеровский. А, хорошо, очень хорошо! Нет, еще долго честность будет достоянием одних нас… Эти дрянные людишки! (Садится за стол, разбирает книгу и пишет.)

Смотритель(подходя, сердито). Вы прежде извольте просмотреть книгу. Вот изволите видеть, – почта восемь лошадей в пять часов двадцать три минуты, теперь-с всего девять, не воротились. Полковник с женой – шесть лошадей в шесть часов семнадцать минут. Извольте смотреть: комплект – тридцать шесть лошадей. Так вот-с, милостивый государь, прежде посмотреть надо-с и потом дрянными людьми называть тех, кто, может, получше вас, – так-то-с.

Венеровский. Оставьте меня. Я не намерен с вами препираться.

Смотритель(отходя). А вы будьте осторожны вперед! и генерал, шестерней в карете пускай едет – и тому не позволяем… а не то что всякой сволочи… (Уходит.)

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Те же, без смотрителя.

Венеровский. Староста, принесите, пожалуйста, самовар. (К Любочке.) Вы будете пить чай, миленькая? И чаю и сахару!

Староста. Самовар двадцать копеек, а за чай, за сахар с хозяйкой сочтетесь.

Венеровский. Подайте все. Вы будете?

Любочка. Да… нет…

Венеровский. Вы бы сняли мантилью.

Любочка. Ничего не надо.

Венеровский(садится к ней). Вот видишь ли, мой друг, какая разительная черта отделяет нас от прежних твоих родных. Мы будем смотреть на жизнь просто. Этот господин, в силу своих убеждений, своей среды, считает нужным притеснять людей и грубить. Это в порядке вещей, так же, как твои родные считают неизбежным проседуру тех глупостей, от которых мы уехали. Что ж, не переделывать же нам их? А нам, как умным людям, следует сказать: вы, господа, гадки и дрянны, но это при вас; оставьте только нас быть честными, человечными! Когда ты усвоишь себе это воззрение, моя миленькая…

Любочка. Не говорите: миленькая, – так не хорошо.

Венеровский. Ну, все равно. Вы заметьте только, как во всех этих столкновениях люди дрянные бывают унижены. Я не ненавижу их, я презираю их, им следует быть униженными, и они это сами знают, как поразмыслят. Поверьте, ваши родные теперь чувствуют, что они глупы. Это-то и нужно.

Любочка. Что тебе сделали мои родные? Положим, они неразвитые, да все-таки они ничего. Бывают хуже.

Венеровский. Вы очень умны, миленькая. Это так. Бывают хуже, но раз мы сознали, что убеждения наши различны, что почва, на которой стою я и они, не одна и та же, надо стать одним одесную, а другим ошую. Ведь все очень просто. Я не уважаю людей глупых и без образования, кроме того нечестных, апатичных и врагов всего нового. А ваши родные таковы, – стало быть, ни вы, ни я не можем их уважать. Ведь вы согласны с этим? Другой бы стал политизировать, скрывать свои убеждения, но я полагаю, что честность и истина всегда выгодны.

Любочка. Отчего ж? Отец не враг всего нового, напротив…

Венеровский. Ну, разве вы не видите, что он только боялся меня и ипокритствовал. Ну-с, и глупую женщину, которая, кроме еды и спанья, ничего не понимает, нельзя уважать!

Любочка. Я все-таки любила их…

Венеровский. Любите вы честное, свободное и разумное! Любите те личности, которые соединяют в себе эти качества, и вы будете гуманны; а любить женщину за то, что она произвела вас на свет, не имеет никакого смысла. Да, великолепнейший друг! Ежели вы и меня любите, то не за то, что я хорош или умен, а только за то, что во мне соединяются те качества, про которые я говорил. Да-с, это так.

Приносят самовар.

Будете разливать?

Любочка. Нет, я не хочу, – все это грязно и гадко… посмотрите, какие чашки, – я не хочу.

Венеровский. Да-с, Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится ближе.) Что ж вы не пьете, моя касатынька?

Любочка(морщится). Какие чашки! Гадость! Тут все пили, – больные, может быть. Я не хочу.

Венеровский. Могу я тебя поцеловать, миленькая? Мне хочется.

Любочка. Нет… Оставьте…

Венеровский. Вы не оживленны нынче. Неужели вам не приятно, милая, что мы едем?

Любочка. Мне все равно, я только устала… Отчего вы Дуняшу не взяли?

Венеровский. Вот опять! Я не считаю себя вправе тревожить вас вопросами. Вы свободны так же, как и я, и впредь и всегда будет [так]… Другой бы мужчина считал бы, что имеет права на вас, а я признаю полную вашу свободу. Да, милая, жизнь ваша устроится так, что вы скажете себе скоро: да, я вышла из тюрьмы на свет божий.

Любочка. Зачем вы не взяли Дуняшу?

Венеровский. То было бы барство, дрянность, она бы стеснила нас. (Придвигается ближе.) Теперь можно поцеловать вас?

Любочка. Оставьте! Да вы вымойте чашки, грязь какая!

Венеровский(улыбаясь). Это ничего. (Заливает чай и пьет.) Что же, можно поцеловать? Вы скажите, когда можно будет. Не хотите ли отдохнуть? Я уйду. Я никогда не стесню вашей свободы.

Любочка. Нет… да… нет… Мне ничего не надо. Мне скучно.

Венеровский. Вы думаете, может быть, что я не предвидел этой случайности. Напротив. Не на то мы люди передовые, чтоб нам только фразы говорить. Есть и такие. Нет-с, мы люди дела. Мы не увлекаемся. Я знал, что вам будет скучно. Хотите, я вам скажу отчего. Вы не удивляйтесь, что я угадал, тут ничего нет удивительного. Вы выросли в обстановке дрянной. В вас хорошая натура, но в жизни вашей вы усвоили многое из той апатичной и затхлой атмосферы. Оно незаметно впиталось в вас. Вы не замечали этого прежде, как незаметна грязь в навозном хлеве, но при прикосновении с чистотой и силой грязь вам самим стала заметна, и свет вам глаза режет. Вы, глядя на меня, чувствуете свои пятна… (Ходит в волнении взад и вперед.)

Любочка (тихо). Ах, только о себе!..

Венеровский. Что?

Любочка. Ничего… Говорите.

Венеровский. Вы этим не пугайтесь, моя миленькая: это преходящее ощущение. Выходящие из мрака думают в первые минуты, что свет неприятен, он режет. Но это ощущение, присущее всякой резкой перемене. Вы не пугайтесь, а, напротив, с корнем вырвите эту слабость. Отчего вам скучно? Вам и в тарантасе кажется непокойно, и девушки у вас нет, и чашки вот, вам кажутся нечисты… Это все апатия помещичья. А подумайте о том, что перед вами вся жизнь свободы, перед вами человек, который для вас, для ваших великолепных глазок, сделал все уступки пошлости, какие мог, которые…

Любочка. Вы все только себя хвалите…

Венеровский. Я хвалю то, что заслуживает похвалы, порицаю то, что заслуживает порицания, а во мне или в вас хорошее или дурное, это мне все равно. Так называемая скромность есть одно из тех суеверий, которые держатся невежеством и глупостью; вот ваша родительница говорит про себя: я глупа. Ну, ей это хорошо, хе, хе!

Любочка. Оставьте меня, мне скучно.

Венеровский. Ну, я помолчу, почитаю. У вас пройдет. Может быть, это желчный пузырек не выпустил свою жидкость. Это пройдет, на это есть физические средства. Вот я никогда не буду сердиться на вас. Что бы вы ни совершили, я только буду искать, – найду причину и постараюсь устранить ее. Я помолчу, а вы выпейте водицы. (Ложится на диван, берет книгу из сумки и читает.)

Любочка(встает и подходит к двери, спрашивает в дверь). Есть у вас кто-нибудь женщина? можно войти?

Голос из-за двери: «Милости просим». Любочка уходит. Слышен колокольчик, голоса.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Венеровский, Катерина Матвеевна, Твердынский, Петруша, потом смотритель, староста.

Голос старосты (за сценой): «Нету лошадей, сказывают».

Катерина Матвеевна за сценой: «Позвольте, позвольте, вы говорите, что нет лошадей. Так почему же это называется: почтовая станция? Ведь станция для лошадей, так или нет?»

Все входят, Петруша икает.

Староста. Сказывают, все в разгоне, вот уж сидят двое, дожидаются.

Венеровский, заметив пришедших, уходит незамеченный.

Катерина Матвеевна. Позвольте, вы не отвечаете на мой вопрос? В силу чего вы отказываете людям, которые имеют одинаковые права с каждым генералом?

Петруша. Иг!.. Поймите… иг!.. что мы в Петербург едем… иг!.. Ведь мы не дальние… иг!.. Прибышевка наша… иг!.. Вы дайте лошадей, а то… иг!.. очень скверно с вашей стороны… иг!..

Староста. Вот я смотрителя пошлю. (Хочет уйти.)

Твердынский(удерживая его). Почтенный поселянин! как я могу заключить из ваших речей, вы желаете произвесть коммерческую операцию, но мы не желаем поспешествовать оной.

Староста. Будет баловаться-то, барин, ну вас к богу…

Входит смотритель.

Катерина Матвеевна. Позвольте попросить лошадей для нас. Мы имеем полное право и одинаковое с каждой чиновной особой. Вот мой вид, – как это называется… Уж нынче прошло то время, когда уважаем только генералов, а презираем ученое сословие, студентов.

Смотритель. Третий час, нет ни одной лошади, – извольте книгу посмотреть, а для нас все равны. И я нынешний век так же понимаю, как и всякий.

Петруша(к Катерине Матвеевне). Нет, позвольте мне… иг!.. я убежу… я умею… (К смотрителю.) Вы посудите… иг… когда ж мы в Петербург приедем?… иг!.. коли на каждой станции… иг!.. Ведь нам очень нужно… иг!.. очень, вы дайте… вы сочтите, сколько станет!

Твердынский(старосте). Автомедону, иначе извозчику, велите принести чемоданчик и белый хлеб. Вы сочтите, сколько… бутылочка там есть… а лошадей позвольте.

Катерина Матвеевна. Позвольте, я вам докажу. В нынешнем веке, кажется, можно бы понимать, что женщина имеет те же права.

Смотритель. Да вот не угодно ли вам книгу?

Петруша(Катерине Матвеевне). Не мешай… иг!.. Я ему докажу… иг!.. Ведь мы в ко… иг!.. муну…

Смотритель. Да куда угодно, для меня это совершенно все равно…

Твердынский(берет книгу). В сей книжице изображено, якобы поручик Степанов был огорчен задержкою, так как он поспешал по делу.

Катерина Матвеевна. Я буду жаловаться.

Смотритель. Да извольте, сударыня. Нет лошадей, вот и все.

Катерина Матвеевна. Какое еще, однако, непонимание обязанностей и негуманность.

Твердынский. Позвольте, я изображу в сей книжице всю горесть нашего душевного состояния и изложу человекоубийственность нравов смотрителей почтовых станций.

Петруша. Нет, дайте я… и у меня мысль пришла… иг!..

Смотритель(отнимает книгу). Что вы, господа, в самом деле, пересмеиваете-то! Не хуже вас. Писать, так пишите, только надо в своем виде быть.

Твердынский. Итак, Катерина Матвеевна, презренная преграда затормозила наше течение к светилу прогресса. Гражданин сей в гневе, оставим его.

Петруша. Иг… иг… иг!..

Твердынский над ним смеется.

Твердынский. Я говорил, что вы много отведали целительной венгерской влаги.

Петруша. Что-с?… иг!.. нет ничего смешного… иг!.. Напротив… Я вам не позволю смеяться… иг!..

Твердынский. Что за мальчишество обижаться всем.

Петруша. Вы сами мальчишка… иг!.. Я свободный… иг!.. человек, иг!.. Я сам сказал… Я… иг!.. еду в коммуну…

Твердынский. Спите, Прибышев-младший, это будет лучше.

Петруша. Я выразил убеждение, что вы мальчишка… иг!.. а не я. Вы не признаете… иг!.. свободы личности, иг!.. вот вам… Я глупо сделал только, что выпил это вино… иг!.. и от него мне дурно… иг!.. а то бы я вам высказал… иг!.. иг!.. такие убеждения, что вы бы удивились очень… иг!.. Я спать хочу. (Садится и засыпает.) (Сквозь сон.) Преграда… иг!.. инди… ви… ду… иг!.. иг!..

Твердынский. Ну что ж, подождем. Можно и чаепитие совершить. А то скучно. Вон кто-то пил. Поселянин, староста, господин староста, нельзя ли получить инструмент, в просторечии самоваром называемый?

Катерина Матвеевна(садится к столу, закуривает папироску и откидывает волоса). Я люблю в вас, Твердынский, это игривое отношение к жизни. Как ни значительны совершающиеся в вашей судьбе события, вы, в тайнике души, скрываете всю глубину вашего сознания и наружно все шутите. Многие могут считать вас легкомысленным, а я это-то и люблю. Я уважаю вас за это. Да, вот мы и ступили первый шаг в новой жизни.

Твердынский. Да, ступили. Что ж все риторствовать! Знаешь, что дело хорошее, что свободен и разумен, чего же еще? Я не люблю готовиться. Наступит дело – я труженик и боец, а до того времени… можно и услаждаться легким смехотворством.

Катерина Матвеевна. Скажите мне одно: я всю дорогу думала. Почему учредителем коммуны мужчина, а не женщина? Не просвечивает ли и здесь идея зависимости женщины?

Твердынский. Нет, это случайность.