Текст книги "Полное собрание сочинений. Том 5. Произведения 1856–1859 гг."

Автор книги: Лев Толстой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 31 страниц)

– Отчего, – продолжалъ Аленинъ, – у васъ такой славный талантъ, какъ говорятъ, а вы нигдѣ не служите?

Албертъ испуганно оглянулся на всю публику, смотрѣвшую на него въ это время.

– Я – я… не могу, – забормоталъ онъ и вдругъ, какъ будто оживши, сдѣлалъ усиліе над собой и привсталъ, ухватившись обѣими руками за притолку. – Давайте музицировать, – сказалъ онъ и свойственнымъ ему пошлымъ костлявымъ движеніемъ руки откинувъ волосы, отошелъ на другой уголъ комнаты, гдѣ была скрипка.

– Не хотите ли поѣсть прежде? – спросилъ Делесовъ.

– Нѣтъ, нѣтъ, прежде играть, играть, – восторженно говорилъ Албертъ, – только выпить бы чего-нибудь.

– Я по одному тому, какъ онъ берется за скрипку, вижу, что это не большой артистъ, – сказалъ Аленинъ.

– Ужъ этаго я не знаю, – сказалъ сынъ министра, – только что онъ вонючъ и грязенъ, это положительно.

– Какъ онъ слабъ, насилу держится, – сказалъ кто-то.

– Можно ли упасть до такой степени, – сказалъ Французъ, отходя отъ фортепьяно, къ которому съ скрыпкой подошелъ Албертъ.

– Давайте! кто будетъ акомпанировать? – спросилъ Албертъ.

Несмотря на то, что Пишо видимо не хотѣлъ играть вмѣстѣ съ Албертомъ и тѣмъ становиться съ нимъ на одну доску, хозяинъ дома и гости упросили его сѣсть зa фортепьяно. Французъ неохотно исполнилъ ихъ просьбу.

– Carnaval de Venise,[47]47
  [Венецианский карнавал,]


[Закрыть] хотите? – сказалъ Албертъ, размахивая скрыпкой. La majeur.[48]48
  [Ля-мажор.]


[Закрыть]

– Ну кончено! – сказалъ Аленинъ. – Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, – прибавилъ онъ, послушавъ внимательно нѣсколько времени.

– Вѣдь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, – замѣтилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.

Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игрѣ Алберта. – Пишо между тѣмъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренія. Только художникъ, жадно вглядывавшійся въ все болѣе и болѣе оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшій изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобреніемъ. Остальные гости подъ вліяніемъ Аленина, начавшаго слушать съ предубѣжденіемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывалъ на Делесова.

Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.

– Нѣтъ, я не могу нынче играть, – сказалъ онъ, кладя скрипку.

Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил поѣсть.

– Я голоденъ, – сказалъ Албертъ, – отъ этаго не могу играть.

Можно этаго съѣсть? – спрашивалъ онъ съ дѣтскимъ выраженіемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью ѣлъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.

– Ахъ, прелестно! прелестно! – закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, побѣжалъ слушать. – Прелестно, прелестно! – твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —

Аленинъ между тѣмъ подозвалъ къ себѣ Делесова. —

– Ну, батюшка, хорошъ вашъ геній. Этакихъ геніевъ какъ собакъ. Гадкій фарсёръ, ни знанія, ни таланта, ничего!

– Да я сейчасъ замѣтилъ, что онъ шутъ, – сказалъ сынъ министра.

Делесову было совѣстно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.

– Ну, все таки талантъ? – сказалъ онъ.

– Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный человѣкъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. Вѣдь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть цѣлая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, – прибавилъ онъ.

Всѣ засмѣялись. —

Делесову было совѣстно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.

– А онъ меня совсѣмъ надулъ, – сказалъ онъ. – Правда, правда ваша.

Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманія. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотрѣлъ на Алберта и восхищался.

11.

– И страшно, и больно смотрѣть на него, – сказалъ онъ, подходя къ группѣ, въ которой говорилъ Аленинъ. —

– А ты все считаешь его за генія, – сказалъ Делесовъ, – спроси-ка у Михаилъ Андрѣича.

Художникъ злобно вопросительно посмотрѣлъ на Аленина.

– Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мнѣніе, – отвѣчалъ Аленинъ, – мое мнѣніе, и мнѣніе основанное на маленькой опытности, слѣдующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —

– Отчего жъ вы такъ на него изволите гнѣваться? – язвительно спросилъ художникъ.

– А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —

Художникъ вдругъ разгорячился.

– Вы говорите: язва, – заговорилъ онъ, – да вы понимаете ли, что онъ такое?

– Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хотѣлось видѣть.

– Да, это спившійся, негодный, грязный нѣмецъ, неправда-ли? – отвѣчалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа всѣмъ тѣломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. – Нѣтъ. Это не пьяный нѣмецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за[49]49
  Зачеркнуто: весь мiръ Божій. Зачеркнуто надписанное над: міръ Божій – родъ человѣческой.


[Закрыть] самое дорогое для человѣчества дѣло, за поэзію! Это человѣкъ, сгорѣвшій отъ того священнаго огня, которому мы всѣ служимъ, который мы любимъ больше всего на свѣтѣ. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себѣ, не сгорѣть самому. И онъ сгорѣлъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.

А онъ сгорѣлъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.

– Да чѣмъ же великъ? – сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не замѣчая горячности своего собесѣдника. – Какую же онъ пользу сдѣлалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?

– Пользу обществу? Вотъ они, ваши[50]50
  Зачеркнуто: фразы.


[Закрыть] сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и всѣхъ этихъ пустяковъ. Онъ дѣлаетъ то, что ему свыше положено дѣлать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сдѣлалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы всѣ; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ…

– Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, – сказалъ Аленинъ, улыбаясь. – Не желаю я никому такого огня. —

– Нѣтъ, неправда! – озлобленно продолжалъ художникъ. – Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мірѣ не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ всѣхъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!

Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Замѣтивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и замѣшательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и нѣсколько глупо улыбаться.

– Да, – продолжалъ художникъ, горячась болѣе и болѣе, – вы можете приводить его къ себѣ, смотрѣть на него какъ на рѣдкость, давать ему деньги, благодѣтельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизмѣримо выше всѣхъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты – однаго несомнѣннаго блага въ мірѣ. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизмѣримо выше насъ. – Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гдѣ бы онъ ни черпалъ его – оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него – мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ всѣхъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ – что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себѣ гадокъ и ты тоже, и всѣ мы! Кто изъ насъ знаетъ, что̀ должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомнѣвается, – говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.

Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.

– Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, – холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.

– Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожалѣнія и почтенія. Искуство – высочайшее проявленіе могущества въ человѣкѣ. Оно – не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную человѣку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть слѣдствіе неестественнаго напряженія порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство – да. Одинъ офицеръ говорилъ мнѣ, что нѣтъ Севастопольскихъ героевъ, потому что всѣ герои лежатъ тамъ на кладбищѣ. И тутъ, и въ искуствѣ есть на одно[го] уцѣлѣвшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. – Вотъ они, эти погибшіе герои! отдавшіеся всѣ своему служенію. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомнѣваться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искуствѣ напишете и камергеромъ будете, – заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.

– Зачѣмъ же личности, – остановилъ его Делесовъ, какъ хозяинъ дома, незнавшій, какъ замять этотъ разговоръ.

– Да, презирайте его, унижайте, – продолжалъ художникъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, – вотъ онъ оборванный, пьяный, голодный; а изъ всѣхъ насъ онъ лучшій, онъ любимъ, онъ любитъ, онъ отдался не себѣ, отъ этаго онъ и сумашедшій. Да.

Албертъ съ невыразимымъ блаженствомъ слушалъ художника, хотя совсѣмъ не понималъ его рѣчь. Слезы вдругъ хлынули въ глаза художнику, онъ подавилъ рыданье и отвернулся.

– Вы славный человѣкъ! – сказалъ вдругъ Албертъ и неожиданно поцѣловалъ художника въ щеку.

– Убирайтесь! Я видѣть его не могу, – проговорилъ художникъ и торопливо вышелъ въ другую комнату.

12.

Между гостями произошло смятеніе. Почтенный гость Аленинъ былъ обиженъ и старался скрыть это. Хозяинъ дома не зналъ, что дѣлать. – Въ первую минуту слова Нехлюдова тронули его; но скоро онъ вспомнилъ свою обязанность хозяина дома и, проклиная и Алберта, и Нехлюдова съ его запальчивостью, подсѣлъ къ почтенному гостю и повелъ разговоръ о общихъ знакомыхъ; но Аленинъ не слушалъ его и, не дождавшись ужина, взялъ шапку и поднялся. Несмотря на уговариванья Делесова, онъ весьма холодно пожалъ ему руку, особенно учтиво, проходя гостиную, включилъ въ одинъ поклонъ Алберта и Нехлюдова и вышелъ. Остальные гости, посидѣвъ немного, тоже скоро разъѣхались. Албертъ, надѣвъ свою альмавиву, поплелся за ними. Делесовъ и не подумалъ его удерживать, такъ его занимала и мучала непріятность Нехлюдова съ Аленинымъ, происшедшая у него въ домѣ.

Оставшись одинъ, онъ долго ходилъ по комнатѣ, досадуя на Нехлюдова. Было множество мелкихъ соображеній, по которымъ это дѣло было ему крайне непріятно. И знакомства Аленина, и толки, и положеніе въ свѣтѣ, притомъ онъ сѣдой, имѣетъ такую извѣстность, сдѣлалъ мнѣ особую честь, исключеніе, пріѣхавъ ко мнѣ, и вдругъ такая исторія. Да просто нехорошо! Впрочемъ Нехлюдовъ хорошо говорилъ, думалъ онъ. Да зачѣмъ же грубо-то, вотъ что. Всѣ эти господа такіе. И снова онъ повторялъ въ памяти споръ Аленина съ Нехлюдовым и воображалъ, какъ бы это вовсе не могло случиться и какъ бы онъ могъ противудѣйствовать этому, сказав то-то и то-то и получивъ въ отвѣтъ то-то и то-то. – Потомъ онъ сталъ думать о томъ, какъ замять это дѣло, и послѣ долгихъ соображеній рѣшилъ завтра ѣхать къ одной дамѣ, которая очень дружна съ Аленинымъ, а потомъ нѣсколько разъ сряду быть на его музыкальномъ вечерѣ. —

– Гдѣ-то нашъ Нѣмецъ ночевать будетъ? – сказалъ Захаръ, раздѣвая барина: – даже жаль стало, какъ всѣ господа сѣли по каретамъ, а онъ по морозцу въ своей епанчѣ пѣшечкомъ поплелся.

– А холодно на дворѣ? – спросилъ Делесовъ. Ему завтра надо было много ѣздить.

– Страшный морозъ, Дмитрій Иванычъ. – Скоро еще дровъ купить надо….

Албертъ въ это время, спрятавъ голову въ плечи, бѣжалъ по направленію къ Аннѣ Ивановнѣ, гдѣ онъ надѣялся переночевать нынче.

– Очень, очень хорошо говорилъ, – разсуждалъ онъ самъ съ собою. – Обо мнѣ говорилъ, я понялъ, сейчасъ понялъ. – Горячій молодой человѣкъ и аристократъ, это видно. Я, когда мы выходили, поцѣловалъ его. Онъ очень, очень мнѣ понравился. Да и хозяинъ славный, славный, угостилъ, такъ что даже совсѣмъ не холодно. Хорошо, что онъ меня не удерживалъ. Я ужъ не могу, только ему непріятно бы было, – разсуждалъ онъ, все ускоряя и ускоряя шагъ и засунувъ руки въ карманы, локтями закутывая свой плащъ. – Теперь Анна Ивановна, вѣрно есть гости, опять я поиграю имъ, танцовать будемъ, будемъ веселиться!....

Съ такими мыслями онъ добѣжалъ до Анны Ивановны, калитка была отперта, нѣсколько саней стояло около нея, и изъ сѣней падалъ свѣтъ на снѣгъ двора. – Такъ и есть, еще есть гости, – подумалъ онъ и постучался. Лицо Анны Ивановны высунулось изъ-за рѣшетки.

– А – это вы, Албертъ!

– Я, моя прелестница, – отвѣчалъ онъ, улыбаясь.

– Колосовъ тутъ, идите! – отвѣчала Анна Ивановна, съ озабоченнымъ видомъ оглядываясь назадъ и не отвѣчая на улыбку Алберта. Колосовъ былъ извѣстный петербургской богачъ. Албертъ понялъ, что нельзя, пожалъ плечами и еще разъ улыбнулся.

– Ну до другаго раза, – сказалъ онъ, – прощайте.

– Жалко, что нельзя пустить, онъ не любитъ постороннихъ, – сказала Анна Ивановна, – гдѣ же вы переночуете?

[51]51
  На полях, против места, начинающегося со слов: О, у меня мѣстъ много, кончая: проскользнулъ въ калитку. написано: черезъ мостъ, ночь!


[Закрыть] – О, у меня мѣстъ много, прощайте, – и Албертъ пошелъ назадъ.

– Куда? – представилось ему. – Э! все равно, только бы спать поскорѣе, къ дворнику на Гороховую. Маршъ, – и онъ побѣжалъ туда.

Дворникъ, завернувшись въ тулупъ, спалъ на лавкѣ у воротъ. – Албертъ постоялъ, радуясь, посмотрѣлъ на него, какъ онъ славно спитъ, и, не рѣшившись будить, проскользнулъ въ калитку. Тамъ онъ въ темнотѣ, какъ домашній человѣкъ, взялъ на право, съ трудомъ отворилъ закостенѣлыми пальцами дверь и скрылся въ темной конюшни. Онъ зналъ, что одно стойло пустое, прошелъ туда и легъ, отдуваясь. Въ навозномъ пару было почти тепло. Онъ завернулся съ головой въ плащъ и сказалъ себѣ: – Теперь славно! Спать! – Но какъ и у всѣхъ, прежде чѣмъ заснуть, въ головѣ его стали появляться воспоминанія о прошедшемъ, мечты о будущемъ и еще Богъ знаетъ какіе отрывки жизни, перебивающіе однѣ другія. —

– Ого-го! Какъ онъ поклонился, – думалъ онъ объ Аленинѣ, – строго и величественно. Это хорошо. Я это люблю. Они думаютъ, что я не замѣчаю; нѣтъ, я все замѣчаю. Что ежели бы мнѣ когда-нибудь встрѣтиться съ какимъ нибудь принцомъ инкогнито, я бы узналъ его, я бы умѣлъ съ нимъ обойтись, я бы ему такъ сказалъ: Милостивой Государь, я люблю людей царской крови, пьемъ за ихъ здоровье. А потомъ еще и еще и игралъ бы ему. А онъ бы сказалъ: люблю артистовъ, вотъ вамъ 2 миліона съ половиной. О, какъ бы я умѣлъ поступить съ ними. Меньше я не взялъ бы. Я бы купилъ виллу въ Италіи. – Тутъ ему представилась декорація петербургской оперы, представлявшей виллу ночью. – Луна бы была и море. Я сижу на берегу съ Еленой Миллеръ, и дѣти тутъ бѣгаютъ. Нѣтъ, не надо дѣтей? Зачѣмъ дѣти матери? У всѣхъ насъ одинъ отецъ – Богъ. Ну, и сидѣлъ бы я съ ней, держалъ бы ее зa руку и цѣловалъ и потомъ запѣлъ бы. – Тутъ въ головѣ его запѣла серенада Донъ-Жуана. – Она бы упала мнѣ на грудь и заплакала. Но вдругъ страшный акордъ и двѣ расходящіяся хроматическія гаммы, впадающія въ еще болѣе страшный акордъ. Буря, бѣгутъ въ красныхъ плащахъ вооруженные люди отнять ее. Нѣтъ! Я говорю ей: спи спокойно. Я! И все пройдетъ, и поетъ мягкая, легкая, веселая мелодія, ее подхватываютъ хоромъ дѣвицы въ бѣленькихъ юбочкахъ съ голубыми лентами и большими косами, а мы ходимъ, и мелодія все поетъ и поетъ, расходится шире и шире. – Въ сараѣ слышался звукъ катящихся экипажей, и изъ этаго звука въ головѣ его составлялись мелодіи одна прелестнѣе другой, которыя пѣли то голоса, то хоры, то скрыпки, то весь оркестръ. Мелодія принимала все болѣе и болѣе строгой характеръ и перешла наконецъ въ мужской стройный и медленный надгробный хоръ.

– Смерть! – подумалъ онъ: – идетъ, подвигается тихими, мѣрными шагами и все, все блѣднѣетъ, всѣ радости изчезаютъ и въ замѣнъ мелкихъ многихъ радостей открывается что-то одно цѣлое, блестящее и громадное.

– Туда, туда. Скорѣе надо. Сколько тутъ нужно помнить, дѣлать, сколько нужно знать вещей, а я ничего не знаю. И чтожъ, хоть я и счастливъ? Меня любятъ, я люблю, никто мнѣ не вредитъ, я никому не врежу, но туда, туда. Нѣтъ и не можетъ быть здѣсь того счастья, которое я могу перенести и которое я знаю, нѣтъ этаго счастія ни у кого. А немножко меньше, немножко больше, развѣ не все равно. Все на такое короткое время. Не то что-то на этомъ свѣтѣ, не то, совсѣмъ не то, что надо. Вотъ тамъ, въ Италіи, на берегу моря, гдѣ апельсины и гдѣ она моя и я наслаждаюсь ею. Будетъ это время, даже оно теперь начинаетъ быть, я чувствую. Идетъ, идетъ что-то, ужъ близко. Смерть, можетъ быть… тѣмъ лучше. Иди! Вотъ она! – Больше онъ ничего не думалъ и не чувствовалъ. Это была не смерть, а сладкой спокойный сонъ, который далъ ему на время лучшее благо міра – полное забвенье.[52]52
  Зачеркнуто: уничтоженіе сознанья.


[Закрыть]

Гр. Л. Н. Толстой.

    5 Октября

Ясная Поляна.

_______

ТРИ СМЕРТИ.

* № 1.

Федька былъ боленъ 3-й мѣсяцъ, – нутренность, какъ онъ говорилъ. Въ чемъ состояла эта болѣзнь, не знали ни его братъ, ни племянникъ, ни фельшеръ, которому показывали больнаго, ни самъ больной. Впрочемъ больной и не желалъ знать этаго. Онъ зналъ и говорилъ, что смерть его пришла и ничего больше. <Недавно еще онъ былъ мужикъ сильный, веселый, ѣздилъ на курьерскихъ, пѣвалъ пѣсни и любилъ выпить. Теперь второй мѣсяцъ онъ не слѣзалъ съ печи, изрѣдка стоналъ, просилъ испить и твердилъ несвязныя молитвы.> – Третьяго дня его причащали.

* № 2.

Мужъ сидѣлъ одинъ въ своей комнатѣ и молчалъ, кузина сидѣла подлѣ него и молчала. Они искали и не находили, что бы сказать другъ другу, а чувствовали потребность сказать что нибудь. Одна свѣчка горѣла.

– Извините меня, мой другъ, – сказала кузина, – когда она еще была здорова (кузина вздохнула, мужъ тоже: онъ началъ обдумывать новый образъ жизни безъ жены, и ему помѣшали), вамъ тяжело, но что жъ дѣлать? Она говорила, что желала бы покоиться съ матерью въ Щербинкахъ. Не отвезете ли вы ее, исполните ея послѣднее желанье. Расходы, разумѣется, не остановятъ васъ въ такомъ важномъ дѣлѣ.

– Отчего она сказала: послѣднее желанье, когда сама говоритъ, что давнишнее, и, вѣрно, сама выдумала, – подумалъ мужъ. – Расходы однако будутъ не очень большіе, рублей 200, – еще подумалъ онъ.

– Ахъ мой другъ, я счастливъ сдѣлать все, что могу, для ея памяти, – сказалъ онъ, – только, право, я не могу самъ ничѣмъ этимъ распорядиться. Я такъ разстроенъ.

– Ахъ, это понятно, мой другъ.

* № 3.

Надъ могилой госпожи стоитъ кирпичная часовня, и священникъ въ ризѣ кадитъ тамъ и поетъ тамъ вѣчную память paби Бож[ьей]. Надъ могилой дяди Хведора растетъ густая трава изъ-подъ камня и, кажется, хотѣла сдвинуть. Такая же трава растетъ около часовни, и та, и другая каждый годъ засыхаетъ, засыпается снѣгомъ и обновляется, каждый день всходитъ солнце и свѣтитъ <на могилу> и на часовню, и на камень дяди Хведора. И никто не знаетъ, что сдѣлалось съ Ширкин[ской] госпожой и съ д[ядей] Ѳ[едоромъ]. <Одинъ разъ жена дяди Хведора пришла съѣсть лепешку на его могилѣ, и лепешка была вкусна, и крохи падали на густую темно зеленую росистую траву, и солнце свѣтило ярко, и колоколъ гудѣлъ громко, и народъ шелъ изъ церкви весело, и Богъ [не] нарадовался, глядя на міръ свой, а подь землей Богъ знаетъ что оставалось отъ дяди Хведора>.[53]53
  Над словами: землей Богъ знаетъ зачеркнуто: никто не думалъ тамъ. Над словом: отъ зачеркнуто: подъ землей.


[Закрыть]

_______