Текст книги "Сатанинский рейс"

Автор книги: Лев Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Что они у вас не идут на дно?

– Груза слабоваты, товарищ начальник. Простите, гражданин начальник, какой же вы товарищ, – поправился один из зэков. – Кочегары говорят: мы на такое счастье, чтоб хоронить на конвейере, не рассчитывали, у нас, говорят, не фабрика смерти. – Зэк закашлялся, прижимая ко рту грязный шарф.

– Кто такой, статья? – повернулся к нему Майский.

– Тюрин, Михаил, пятьдесят восемь – десять, восемь лет, – проговорил сквозь кашель зэк. – Учитывая объективные обстоятельства, гражданин прокурор выдал мне явно лишнего, загнусь значительно раньше.

– Болтлив ты Тюрин, оттого и сел на баланду, – сурово сказал Майский.

– Так точно, гражданин начальник, – зэк поднял прищуренные ненавидящие глаза. – Столько схлопотал – и за что? За этот бы срок я мог хоть одно доброе дело для людей сделать.

– И какое же, интересуюсь? – подвинулся к нему Майский. Глаза их встретились.

– Испугался, гражданин начальник? Совершенно правильно догадался, – показал зубы заключенный. – За этот бы срок на воле пришил кого из ваших. Хотя бы одного такого, как ты, с земли счистил и то благо. Да поздно хватился – сил не осталось. Только и всего, что хоронить добрых людей.

– Гражданин начальник, у него скоротечная чахотка, – поспешно вмешался фельдшер, уловив настроение Майского. – Воздуха ему не хватает в твиндеке. Ну я и сказал: хочешь подышать – выходи хоронить.

– Ну, дыши пока дышится, – проговорил Майский, с заметным облегчением отступив от группы следящих за ним в упор людей. Мгновением раньше он готов был выхватить пистолет и сделать то, что, в принципе, ему было дозволено. Но он сдержался и был благодарен за это фельдшеру. Зачем осложнять положение из-за паршивого болтуна, которому, по всей видимости, итак пришел срок уйти из жизни?

Заключенные цепочкой втянулись в тамбучину, а Майский, морщась от приступа одолевающей его тошноты, торопливо прошагал в корму и, опершись одной рукой о флагшток, опростался над бурлящей внизу волной. Вытерся носовым платком, осмотрелся – не заметил ли кто? Охранник топтался в предутренних сумерках у трюма спиной к начальнику. Присмотревшись, Майский окликнул его.

– Эй, Сидоренко, поди сюда! – Охранник подбежал, вытянулся под сверлящим взглядом Майского. – Как дежурство, никаких происшествий?

– Навроде никаких, только, разве что… – охранник наклонился и понизил голос. – Гошка мудрит, к кому-то из судовых лазит да Лизку Потапову к матросам пускал, она в новом полушубке. Заработала! – поднял он палец.

– Та-ак, молодец. К матросам, говоришь, пускал? За бдительность хвалю, этого я так не оставлю. А фитиля слышал?

– Так точно, товарищ начальник этапа! – пристукнул сапогами автоматчик. – Да вы не обращайте внимания: собака лает – не кусает.

– Лишнее лает, – сказал Майский. – И вообще – опасен. Передай по смене, чтоб смотрели особо.

– Штоб не сбежал? – гыгыкнул охранник. – Понятно, товарищ начальник, у нас глаз – алмаз!

* * *

Единым махом очистив верхнюю палубу судна от временных и чуждых морю строений и предметов, шторм еще двое суток полоскал ее, выдраив до мокрого, сияющего блеска, после чего удовлетворенно затих. Успокоенно распласталось море, принимая на грудь старую букашку-судно с грузом соли в трюмах и стиснутыми в твиндеках невольниками. Исполняя приказ капитана, артельщик выдал для камбуза чай, сахар, муку и приправы. В титане с пяти утра бурлил кипяток, в кастрюлях и котле плескались кипящие галушки. Приставленный для помощи Верочке Константин Жуков легко снимал с плиты десятиведерный бак с кипящим варевом и походя щипал плотный бочок кок-пекаря.

– Девушка, разрешите выдавать?

– Позволяю, Константин Макарыч! – отвечала весело Верочка, помешивая в котле затируху. Жуков зычно командовал толпившимся у порога разносчикам.

– Первый твиндек, налетай! – и большим черпаком быстро опорожнял бак, тут же заливал новую порцию воды и приходил на помощь начальнице. Верочка, и в обычных-то рейсах загруженная работой, теперь, словно автомат, месила тесто, раскатывала и рубила все новые тысячи галушек, не проявляя при этом каких-либо признаков усталости, причем успевала переброситься шуткой с повеселевшим при ней могучим помощником.

Поистине добрая невеста прикатила в Приморье из сибирских краев, повезет тому, кто вовремя подойдет к ней, как говорится, с серьезными намерениями. Но может, ох, может и так случиться, что подрастратит горячая сибирячка по доброте и легкости характера свои великие женские силы, не заведет семью, не обретет семьи и дома на берегу. И хорошо еще, если будет у нее где-то воспитываться нечаянно нажитый сынок. А то и вовсе одинокой сойдет она в свой прощальный час с парохода.

Освободившись от раздачи, присоединялся к Верочке и Жуков. Вместе они быстро заготавливали новую гору галушек, высыпали ее в подоспевший кипяток, и все начиналось сначала. У порога не уменьшалась толпа погромыхивающих пустыми кастрюлями разносчиков из второго, потом третьего и четвертого твиндеков. Пока шла наверху раздача, внизу, в закупоренных стальных отсеках, в грязи и духоте шла дележка принесенной пищи. Обжигаясь, торопились насытиться те, кто мог подойти раз и другой за добавкой. Потом разносили тем, кто не вставал: «Ешьте, братцы, моряки выручили, всем хватит!» Пищу готовили с утра и до вечера, и непрерывным было хождение по верхней палубе. И не только из-за еды. Ввиду отсутствия смытых штормом туалетов, заключенных более не выводили на оправку. Парашники то и дело выносили на палубу заполненные емкости и опорожняли их за борт. Стаи чаек, пристроившиеся за кормой судна в ожидании помоев с камбуза, возмущенно шарахались от расплывающегося за бортом грязного пятна.

Николай Аминов, выйдя перед обедом на ботдек, помахал работавшей внизу Лизе.

– Привет работникам пищеблока!

Она выпрямилась, заправляя выбившиеся из-под платка белокурые пряди.

– Привет морякам! – произнесла она это каким-то погасшим и недобрым голосом и тут же отвернулась, помешивая деревянной скалкой в котле. «Что-то случилось», – понял он. Гошка прохаживался взад-вперед по кормовой палубе, и на мрачном, против обыкновения, лице его было написано отвращение ко всему окружающему. А причина подавленного настроения и у охранника, и у заключенной имела один источник: рано утром сначала с Гошкой, а после с Лизой разговаривал начальник этапа и предупредил их, что, если слухи об их поведении подтвердятся, он даже представить себе не может всей тяжести последствий. Гошка и Лиза вполне четко представляли эти последствия, и радоваться штилю на море, чайкам в небе и вообще жизни у них не было никаких оснований. Лиза же была еще в полном отчаянии от беспокойства за Николая. Майский ее так прямо и предупредил:

– И хахалю твоему тоже срок обломится. Статью подберем, чтоб другим неповадно было. Ишь ты, любви ему дешевой захотелось…

«Хоть бы еще разок обернулась», – подумал Николай, не имеющий никакого представления о том, что происходит в душе Лизы. Он не отрывал взгляда от девушки. Новый черный полушубок она подпоясала тесьмой, рукава завернула и выглядела совсем как вольная. «Ничего, родная, в этом полушубке ты перезимуешь на проклятой Колыме, а весной будет амнистия и все образуется, – думал он. – Только оглянись, обернись, красивая, умная, любимая», – заклинал он ее. И чудо свершилось: она будто услышала его заклинания, обернулась, поглядела на него долгим тоскливо-печальным взглядом, а потом вдруг грустно улыбнулась и подняла соединенные вместе большой и указательный пальцы. Он понял: «Час ноль». Сулил этот знак не встречу, не счастье, а беду, и Николай обомлел, пораженный тяжелым предчувствием.

В двух десятках метров от кухни из тамбучины показались парашники. Все те же седобородый заключенный в пенсне и его опухший товарищ волокли по железу к борту пятиведерную загаженную емкость. Она ткнулась о клепаный стык, и из нее плеснуло на палубу. Старики испуганно остановились. Гошка прикрикнул:

– Чего стали, интэ-лли-хэнция, вываливай, после вылижете!

Вышел на палубу Роберт Иванович Майский, бледный от все еще донимавшей его морской болезни. Бесстрастно наблюдал он, как старики с усилием перевернули посудину за борт. Потом седобородый взял метлу и кое-как поширкал по палубе, оставив сырые полосы на крашенном суриком железе. Убрав метлу на место, старик обратился к глядевшему на него начальнику этапа.

– Гражданин начальник, разрешите обратиться с жалобой? – Лицо его было туго обтянуто сухой кожей, глаза под стеклами пенсне провалились, сухие черные губы не закрывали выступавших зубов с обнажившимися корнями. Голос старика еле шелестел, Майскому пришлось шагнуть ближе, чтобы расслышать его.

– Разрешаю, – сказал он и обернулся к подошедшему Касумову. – Вы тоже берите на заметку, чтобы мне не повторять.

– Гражданин начальник, там внизу совершенно нечем дышать… Понимаете, не все пользуются этим приспособлением, – старик показал на парашу. – Ходят прямо на палубу или на соль. И там уже не все живы, их надо хоронить.

– Врач был у вас утром, ничего не сказал. В чем дело? – спросил Майский Касумова.

– Я докладывал, гражданин начальник, вы сказали, учтете.

– Да, помню. Ну, мы учли, насколько здесь в море, возможно. Прибавили норму, утром был выдан сладкий, без меры, чай, сейчас, как видите, раздают галушки, спасибо морякам, но больше, Иосиф Григорьевич, – видите, я помню ваше имя, – больше я ничего не могу для вас сделать.

– Гражданин начальник, там задыхаются в полном смысле, – сказал старик. – Нельзя ли открыть люки?

– Капитан уже говорил мне об этом, я считаю, это нецелесообразным, – отрезал Майский. – Преступники должны быть заперты. Это закон.

– Но мы же умрем, как вы не поймете?! – воскликнул старик, протянув к Майскому иссохшую ладонь, словно просил подаяния.

– Все мы рано или поздно умрем. Каждому – свое, как говорили ваши недавние друзья, Иосиф Григорьевич.

– Я никогда не был фашистом! – крикнул старик. – Слышите, гражданин начальник?! Я только врач! Был в плену, работал в госпитале у них, но я только врач! – Он еще шумел, доказывал, но Роберт Иванович уже отвернулся и направился к ботдеку, на ходу заговорив о чем-то с Касумовым.

– Эй, ты, собака! – вдруг крикнул ему вслед старик внезапно окрепшим голосом. – Подавись же ты, пес, нашими костями и кровью! И будь проклят вовеки веков сам ты и весь твой род! – Круто повернувшись, он побежал к борту, перешагнул через цепь ограждения и прыгнул в воду.

– Я с тобой, Иосиф! – глухо крикнул второй фитиль и шагнул следом за стариком.

Лицо Роберта Ивановича не изменилось.

– Касумов, – сказал он. – Подбери людей и пройдись по трюмам. Всех покойников – наверх – и в воду, без всяких церемоний. Как эти двое.

– Слушаю, – сказал фельдшер.

– Так будет лучше, без церемоний. Вся эта сволочь их не заслужила. – Майский шагнул к трапу на ботдек.

Николай увидел, как при последних словах Майского вдруг перекосилось, стало некрасивым лицо Лизы. Она резко наклонилась, схватила топор, которым только что колола чурки, и бросилась вслед за начальником этапа, на ходу закричав не своим, бешеным, голосом:

– Сам ты сволочь, людоед проклятый! На, получи!

Майский только успел оглянуться на ее голос – и топор опустился ему на голову. Начальник этапа покачнулся, словно от безмерного изумления вытаращил глаза и, хватаясь за порчну трапа, стал оседать на подкосившихся ногах. А Лиза, продолжая что-то кричать, подняла и снова опустила топор. И тут прогремела автоматная очередь. Подскочивший с опозданием Гошка резанул пулями по новому черному полушубку. Лиза забилась в ногах у Майского. Шапка и очки свалились с головы начальника этапа. Кашляя и шевеля красными толстыми губами, он шарил перед собой руками, словно пытался за что-то ухватиться.

Еще не осознав непоправимости случившегося, Николай сбежал по трапу и, ухватив Лизу за худые даже под шубой плечи, кричал:

– Девочка, девочка моя, Лиза, встань…

– Назад! – крикнул ему Гошка. – Назад! Ты еще скажешь мне спасибо, тюха, – добавил он, глядя в бессмысленно застывшие глаза Николая.

На ботдеке появились выбежавший из каюты капитан и вахтенный помощник Леонид Сергеевич. С левого борта, загребая рукавицами, как веслами байдарки, спешил боцман. Николай опустил Лизу и выпрямился, с ненавистью глядя на охранника.

– Что ты наделал, гад?! – Он шагнул к Гошке, выставив перед собой окрашенные кровью руки.

– Стой, застрелю! – Гошка отступил назад, подняв автомат на уровень груди Николая.

– Не стрелять! Аминов, остановись! – закричал, впервые сорвавшись, капитан. Но Николай уже бросился на охранника, свалил его, ухватился обеими руками за толстую, мускулистую шею. Автомат покатился по палубе к борту. Подскочившие боцман и Леонид Сергеевич оторвали Николая от Гошки, потащили его в коридор, держа за руки. Гошка встал, растирая руками испачканное в крови горло, подобрал свой автомат и огляделся. Из коридора с сумкой медикаментов пулей вылетел Касумов. Он склонился над Майским, все еще ловившим в воздухе невидимую опору. Фельдшер быстро и умело, как умеют это делать только фронтовые медики, обмотал вмиг намокающими бинтами голову начальника. Кивком подозвал Гошку, вдвоем они усадили Майского спиной к трапу.

– Как она? – спросил подошедший к ним капитан.

Фельдшер поднял на него черные глаза.

– Живой будет, гражданин начальник.

– А девушка, девушка как? Я про нее спрашиваю.

Касумов перевернул Лизу, рука ее стукнулась о палубу, серые глаза смотрели в небо. Фельдшер стянул с головы шапку, обнажили головы все, кто был на ботдеке и палубе, кроме Гошки, все еще державшего автомат наизготовку.

Из коридора с красными глазами вышел Николай. Снял шапку, опустился на колени возле Лизы.

– Аминов, на руль, – строго сказал Леонид Сергеевич и пошел вслед за матросом на мостик, на ходу натягивая шапку.

* * *

Лизу завернули в кусок нового брезента, отрезанного Романом Романовичем. Трижды простонал тифон, провожая девушку в глубины Охотского моря.

Похоронщики качнули и сбросили за борт еще несколько трупов. И для них простонал тифон, вопреки воле начальника, желавшего хоронить без церемоний. А сам начальник в этот момент лежал в госпитальной каюте, и Касумов кормил его с ложечки.

Прошли еще сутки – и борта «Полежаева» заскрежетали о льды. Пароход приближался к цели назначения. Унылые, безлесые холмы, покрытые снегом, уходили от бухты в глубь ледяного материка. Пароход ошвартовался у деревянного причала с тремя кранами, матросы открыли трюма – оттуда в поднебесье ударили столбы густого зловония. Подогнали крытые брезентом «студебеккеры», к борту подкатили трапы, и грязные, источающие гнилостный запах человеческие ручьи потекли из трюмов на причал. Роберта Ивановича Майского приняла подкатившая к парадному трапу санитарная машина.

На борт поднялась группа представителей Дальлага, осмотрела вскрытые трюма, поморщилась, обнаружив на грузе соли полуметровый слой того, что не попало в параши. Сухопарый усатый полковник в сером коверкотовом кителе и мягких белых бурках объявил благодарность капитану за своевременную доставку ценного груза.

Капитан принял представителей Дальлага, как полагается по морскому обычаю, крепким чаем. За беседой напомнил:

– На корме судна сложены под брезентом покойники. Вы их видели? У меня есть список.

– Напрасно вы их оставили, – сказал полковник. – Теперь надо просить специальную машину, куда-то их везти, долбить вечную мерзлоту. Есть же обычай, морской… Не вы первый с этим грузом, капитаны мне рассказывали…

– Пока мы были на чистой воде, мы соблюдали обычай, но не выбрасывать же их на лед.

– Дело сделано, еще раз благодарим, товарищ капитан, и разрешите откланяться, – улыбаясь в усы, полковник надевал длинную шинель. За ним стали одеваться и остальные.

– Да, а что же с солью? – обеспокоенно спросил капитан. – Вы же видели, что там делается. Как бы заразу не завезти…

– Ничего страшного, – полковник застегнул верхний крючок шинели. – Верхний слой счистим, остальное за милую душу пойдет на трассу. Бациллы в соли не размножаются. Мы же с вами грамотные люди, капитан.