Текст книги "Сатанинский рейс"

Автор книги: Лев Князев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Фитили? – Берестов опустил бинокль.

– Да. Доходяги. Единиц триста наберется в этом этапе. – Майский повернул к капитану спокойное интеллигентное лицо. – В основном это те, кто по пятьдесят восьмой пункты восемь и десять осужден – предатели, болтуны, сотрудники германских контор. Короче, паршивые интеллигенты. Там они привыкли к кофе с бутербродами и здесь вначале нос воротили от баланды, а когда перестали разбираться, что вкусно, что нет, – уже дошли. Принялись жрать сырые очистки, к помойкам прибились и, естественно, сошли на нет. Да вон они, красавчики, хромают в сортир, в обнимку, полюбуйтесь, – Майский маленькой смуглой рукой показал вниз. По палубе к скворечне брели, поддерживая друг друга, двое: один с багровым, опухшим лицом еле переставляя отекшие ноги, его поддерживал седобородый сухой старичок в пенсне, оседлавшем горбатый нос.

– Известные люди, я их запомнил, – проговорил Майский. – Опухший – это так называемый ученый: селекционер. Думаете, он вывел продуктивный скот или особо стойкие зерновые, чтобы помочь изголодавшемуся за время войны народу? Нет! Зато он сам никогда в жизни не знал, что такое лечь спать без сытного ужина. Отчего теперь и разваливается на ходу. А поддерживает его известный в свое время врач…

– Где, кстати, врач вашего этапа, Роберт Иванович? – прервал его капитан. Майский улыбнулся ему как человеку, упрямо не желающему его понимать.

– Где же ему быть? В твиндеках, следит за здоровьем контингента и оказывает посильную помощь.

– Он тоже из приговоренных?

– Естественно. Но живет в пятом твиндеке вместе с охраной, так что врач на посту, товарищ капитан. Но что может сделать медицина, если человек регулярно набивал утробу объедками или, простите, калом?

– Команда могла бы поделиться с контингентом, как вы их называете, качественной пищей, – не отводя глаз от стариков, сказал Берестов.

– Ай, бросьте сказать, говаривали в Одессе, – отмахнулся Майский. – Все они получили наказание по заслугам и пусть искупают свою вину. Оставим благотворительность для честных людей.

* * *

Ночью миновали пролив Лаперуза. Слева мерцал маячок на мысе Анива, справа, у темных скал Хоккайдо, скользили светлячки рыбацких шхун. Едва вывернули из-за мыса, как норд-ост шибанул по левой скуле, загудел в антеннах. Судно ударилось о волну, раз и другой, носовую палубу обдало веером ледяных брызг. В тесноте рулевой рубки Леонид Сергеевич сунул Николаю вертушку анемометра.

– Давай наверх, замерь ветер. Фонарь-то есть? – крикнул он уже вдогонку.

– У меня! – откликнулся Николай, карабкаясь по скобтрапу. Ветер бил в лицо. Николай выпрямился, вцепившись одной рукой в поручни, а в другой держа над головой прибор с бешено закрутившимися лопаточками – полушариями. Внизу на раскачавшейся палубе метались смутные тени. Кто-то глухо крикнул. Нос судна вскарабкался на гору, рухнул в пропасть, приняв на себя пенный гребень встречной волны, и она прокатилась по палубе метровым потоком, смывая все на своем пути. Грохнул выстрел. Николай, скатившись со скобтрапа, вбежал в рулевую.

– Тридцать пять метров в секунду, Леонид Сергеевич! Там стреляют…

– О’кей, одиннадцать баллов, товарищ капитан, – сказал второй помощник в телефонную трубку. – Кто стрелял? Выясним. Очевидно, на палубе – полундра. Есть! Включаю. Николай, включи прожектор! – крикнул он. Жуков гонял колесо штурвала, еле удерживая судно на курсе.

– Товарищ второй, скомандуйте в машину, чтобы оборотов прибавили. Руля не слушает, – попросил он Леонида Сергеевича. Тот закрутил рукоятку телефона, заговорил с вахтенным механиком.

Длинный расходящийся сноп света ударил в стену тумана, высветил мокрый салинг фок-мачты и, скользнув вниз, обнажил картину опустошения. Волна разом снесла все «скворечни» будто их никогда и не было на палубе. Лишь несколько досок висели, но и они вот-вот должны были заплясать на волнах Охотского моря.

В рубку вошел капитан, попросил пригласить начальника спецэтапа. Майский явился через несколько минут, на ходу протирая забрызганные водой очки.

– Выхожу на носовую палубу – и тут как ударит! – то ли восхищался, то ли возмущался он сиплым голосом. – Еле успел за угол. А этот дурак Мякинин увидел у борта человека, кричит: стой! Вместо того чтобы зацепить его, пока не смыло. Привычка, конечно…

– А кто стрелял, Роберт Иванович? – спросил капитан.

– Я же рассказываю: Мякинин у меня есть, тупица из тупиц, впрочем, в самый раз для службы. Он увидел – брыкается человек у борта, первая мысль – побег! Ну, и выстрелил, а волна подхватила сердешного. Здесь-то какие новости? – спросил он, проходя вслед за капитаном в штурманскую рубку и усаживаясь на диванчике.

– Никаких, если не считать стрельбы влет и того, что все гальюны и кухни – кроме одной – ушли. Об этом я и помечу в вахтенном журнале.

– Ну, что же, товарищ капитан, все случилось, как вы и предупреждали. У меня к вам нет никаких абсолютно претензий. Далеко ли еще ехать до Магадана?

– Идти, Роберт Иванович, идти. – Капитан согнул над картой витую шею настольной штурманской лампы. – Взгляните – вот Сахалин, мы – у мыса Анива, а здесь, вверху – Нагаево. Мне кажется, вам нехорошо? Укачались? – внимательно вгляделся он в сморщенное лицо Майского.

– Суток трое-четверо? – пропустил мимо ушей вопрос Майский. – Выдержим, товарищ капитан, пусть у вас об этом голова не болит.

* * *

После утренней проверки выяснилось, что ночью во время оправки волной смыло за борт двух зэков. Кроме того, в твиндеках есть умершие. Об этом доложил начальнику конвоя фельдшер Касумов, молодой кавказец с выпуклыми меланхоличными глазами, появившийся на мостике после взятия пробы из единственного оставшегося не смытым котла Лизы Потаповой. Майский только что выпил кружку густого чая с лимоном в кают-компании. Он пытался победить морскую болезнь, но лекарство не помогало, и он был мрачен, еле сдерживая тошноту.

– Вот полюбуйтесь, товарищ капитан, – протянул он руку, указывая на Касумова. – Жил-был красивый молодой медик, заслуженный фронтовик, любимец прекрасных дам. Целехоньким и с наградами вернулся. И что же ему не хватало? Зачем он попал в этап? Затем, что националист, не понимает политики партии, критикует ее решения.

– Я полностью согласен с политикой партии, гражданин начальник, – сказал Касумов.

– Вот так и надо. Именно это и повторяй все десять или сколько тебе отпустили? Восемь? Все восемь лет, не то попадешь на общие работы и не увидишь величественного Эльбруса, мой друг. Итак, сколько фитилей там внизу дало дуба?

– Двое. Одна женщина.

– Хм… Капитан, их надо похоронить, не везти же в Магадан. Как это у вас полагается? «К ногам привязали ему колосник…»

– Вы хотите поручить похороны команде? – прищурился Берестов.

– Хотя бы на первый раз, ибо я не уверен, что он будет последним. Нас надо научить, ведь похороны – не просто церемониал…

– Да, не просто, – сказал Берестов. – Добро, я дам команду боцману, чтобы выделил брезент и грузы… Учитесь…

Хоронить досталось вахте Аминова. Вместе с Романом Романовичем и двумя матросами из рабочей боцманской команды он спустился в четвертый твиндек, перегороженный так, чтобы в одной половине разместились женщины.

Большая часть их укачалась и не поднималась с нар, валяясь на каких-то тряпках. Твиндек запрессован душным зловоньем давно не мытых тел, мочи и блевотины. Покойная, сухонькая, как птичка, старушка с запавшим ртом, была совсем легкая и какая-то жидкая, незастывшая в своем вечном сне. Парни осторожно перенесли ее на брезент. Николай взялся за два конца в ногах умершей. Юбка задралась, обнажив серые, тонкие ноги. «Господи, что ж ты такое могла наделать, бабуся? Кому навредить?» – подумал Николай.

– Мальчики, скажите наверху, что нам негде оправляться! – закричала какая-то женщина.

– Молчи, что они могут? – вмешалась другая. – Ступай в угол на соль и с… сколько угодно.

В углу жалобно стонали, кого-то выворачивало от качки.

На корме положили два кокона – большой и поменьше, перетянутые шкертами. Из кочегарки принесли и прикрепили к ногам старушки корпус списанной донки, а к мужику – два колосника. Касумов наклонился, отвернул углы брезента, переглянувшись с мертвыми, кивнул: можно. Роман Романович снял шапку – ветер рванул седые пряди. Обнажили головы матросы. Охранник в намокшем от брызг полушубке, махнул зеленой рукавицей: разрешил. Наблюдавший с мостика Леонид Сергеевич потянул рычаг тифона, и над всхолмленным морем разнеслось два протяжных, как стон, гудка. Парни, качнув коконы, отправили их за борт. Крутнувшись в кильватерной струе, свертки исчезли с поверхности моря.

Николай заторопился на мостик, по дороге окликнув Лизу Потапову. Она только голову наклонила, держа руками толстый паровой шланг, засунутый одним концом в котел. Рядом хлопотали оставшиеся без кухонь повара. Котел для убыстрения варки пищи теперь не подогревался печкой. Его заливали водой, засыпали крупу и муку и, сунув в середину паровой шланг, открывали вентиль. Через несколько минут вода бурлила, а спустя короткое время Лиза сыпала соль и кричала охраннику: «Зови!»

Кашу-размазню разносили по твиндекам, в котел заливали новую порцию воды.

Николай, сменив на руле Жукова, не ответил ни ему, ни Леониду Сергеевичу на вопросы, как там в трюмах и как прошли похороны. Его тошнило, как от морской болезни. В глазах еще стояли дряблые ноги старой женщины и комковатая бурая слизь на палубе твиндека.

* * *

После ужина Николай набрался решимости и направился к охраннику, наблюдавшему, как Лиза с двумя помощниками готовит очередную порцию размазни. Ни мороз, ни качка Гошку явно не брали. Кое-кто из матросов поговаривал, что конвоир Гошка, стоявший сейчас возле кухни, не без успеха приударяет за кок-пекарем Верочкой, оттого и чувствует себя в отличной форме. Он встретил Николая усмешливым, все понимающим взглядом. Николай молчком протянул ему нераспечатанную пачку сигарет «Вингз». В последнем рейсе, в Портленде, он брал эти сигареты у шипчандлера по три цента за пачку, во Владивостоке на Семеновской толкучке цена им была пять рублей за сигарету. Правда, Коля никогда сигаретами не торговал, потому они у него и сохранились.

– Че-то шибко ты расщедрился, – ухмыльнулся охранник, отправляя пачку в карман, после чего неторопливо закурил махры из кисета. – Че надо-то? – спросил он, подмигивая в сторону кухни. – Понимаю, понимаю, так что можем на часок договориться, че нам ссориться из-за бабы.

– Слушай, Гошка, – сказал Николай, сердясь на себя за дрожащий голос. – Слышь, Гошка, мне не на час, пойми, я не хочу ничего такого, честно, пусть она только отдохнет, обогреется, чаю попьет по-человечески, понимаешь? Ну, как ты у Верки, – добавил он и заметил, как дрогнули потерявшие вдруг уверенность глаза охранника.

– Какая Верка? – посерьезнел он. – Ты че это? Ты брось эти намеки, ну, попросила кастрюлю снять с компотом, помог, при чем тут глупости?!

– Гошка, и я тоже говорю, при чем глупости, – осмелел Николай. – Я ж разве что кому говорю? Ты молчок – и я молчок.

– Понятно, – сказал Гошка. – Один час – одна пачка.

– У меня их всего-то две осталось, Гоша, честно.

– Ну, деловой пацан! – хохотнул Гошка. – Ладно, тащи сюда обе. После еще чего американского принесешь, договоримся. – Он снова оглянулся. – Гляди, парень, если Майский пронюхает – на ней будет побег. Я так и скажу: сквозанула. Понял? Подходи, когда стемнеет.

Приблизились сумерки. Николай нерешительно тронул лежавшего с книгой на нижней койке Жукова.

– Слышь, Макарыч, у меня одна просьба к тебе… Не знаю, как и спросить.

Верку, что ли, позвал? – засмеялся Жуков, поворачивая голову. – Она не откажет, девка добрая.

– Кончай, не надо! – помрачнел Николай. «Подлый мы народ мужики, если всех догадок хватает только на одно, – горько подумал он. – И попробуй докажи хотя бы и корешу, не охраннику, что совсем другое у тебя на сердце…» – Не, Макарыч, я эту девушку хотел пригласить, ну, повариху зэковскую. Не для чего плохого, пусть только обогреется, простирнется. Сам знаешь, какие у них там дела…

Жуков присвистнул, сел на своей койке.

– С ума сошел, чудило! Забыл, что я тебе толковал? А если я и есть тот самый сексот и обязан доложить об этом? Ты же загремишь, волосан, не меньше чем на червонец! – Николай стоял перед ним с таким беспомощным видом, что Жуков досадливо крякнул. – А, чтоб тебя, прохватило пипкострадателя! Не я, так жизнь тебя научит. Валяй, грей ее, люби, жалей, но смотри, чтоб после и тебя так жалели! – Он хлопнул Николая по спине. – Эх-х, где мои восемнадцать лет? Может, и стоит иногда свихнуться! Знаешь, если кто и стукнет, не раскаивайся, отдай ей все, девка стоящая. А живем мы, брат, один раз на свете! Гляди, чтоб ровно в ноль-ноль был на мосту. Я к Роману Романовичу пойду, потравим баланду.

Гошка вызвал Лизу из твиндека, она вышла, на ходу застегивая драный полушубок, увидела ждущего Николая, оглянулась недоуменно на Гошку. Тот пожал плечами.

– Что, майн либер, уже и охрана тебе помогает? – спросила она Николая. Не сразу поверила в то, что он пробормотал, снова обернулась к Гошке, тот хмыкнул.

– Ступайте до нуля. Но учти, парень, в ноль перекличка, минута опоздания – считаю побег.

Коля пустил Лизу впереди себя. Голенища подшитых резиной от покрышек «студебеккера» валенок хлябали на ее икрах, полушубок болтался как на вешалке. Ему повезло – в коридоре правого борта никто из команды не встретился. Николай толкнул перед Лизой дверь своей каюты, включил свет.

– Проходите, фройлен.

Она остановилась посреди узкой каютки. Две койки одна над другой, спаренные железные рундуки, умывальник у дверей, под иллюминатором – диванчик метра полтора в длину, рядом – столик, над ним – зеркало и полочка с десятком книг.

– Снимай шубу, я ее в рундук повешу, – протянул он руку. Лиза испуганно отстранилась.

– Не надо на вешалку, Коля, вот сюда ее! – И сбросила полушубок на палубу у диванчика, оставшись в темном платье и обтрепанной кофточке.

– Ну? – улыбаясь, взяла его за горячую руку, заглянула в глаза. – Что молчишь, Коля? Не нравлюсь в бальном наряде? Мне можно сесть на диван? – Она села, сбросила валенки и сунула в них портянки, оставшись в залатанных шерстяных носках. Закинула ногу на ногу, тряхнула волосами, глядя на него из-под опущенных ресниц.

– Ты ведь на бал пригласил свою принцессу, правда, майн либер? О чем поговорим? Или моряки привыкли без разговоров?

– Лиза, – проговорил он тихо. – Скажи, Лиза, ведь, правда, ты ни в чем не виновата? Ты не предавала Родину?

Она вся напряглась, скрестила руки на груди. Широко раскрытые серые глаза обдали Николая холодом.

– А пошел ты, знаешь куда? На допрос меня вызвал? Ладно, вижу, не за этим, – смягчилась она и, привстав, погладила его руку, – Коля, прошу тебя, ни слова об этом, иначе сквозану, как говорят наши девки.

– Прости… И пожалуйста, посиди, – сказал он, присаживаясь рядом с ней. Несмело положил руку на ее спину. Она качнулась, прижалась к нему плечом. Пальцы Николая нечаянно дотянулись до мягкой девичьей груди – и это прикосновение потрясло его, он задрожал так, что клацнули зубы. Опустил руку, вскочил с диванчика, замер, не поворачиваясь к Лизе лицом. Она хохотнула сзади.

– Ой, ой, какой ты горячий, так и сгореть недолго, майн либер. Сколько минут он отпустил тебе? Я имею в виду – нам?

Он повернулся к ней пылающим лицом. Лиза, улыбаясь, указала на место рядом с собой.

– Вот здесь сиди и разговаривай. И положи руку, где была. Так сколько? До какого часа?

– С ноля мне на вахту, ты знаешь, – проговорил он хрипло, вновь ощутив жадными пальцами мягкое. Она, засмеявшись, повернулась к нему, взъерошила волосы у него на голове.

– Совсем растерялся, майн либер? А мне казалось, моряки, они ого-го! Значит, живем до ноля, так это же целый год, вечность! – Она взяла его безвольные, трепещущие руки. – Знаешь, Коля, я тоже установлю себе нолевой час. Когда захочу, тогда и скажу: все, майн либер, мне пора, с меня хватит. Они-то со мной не очень церемонились: цап-царап – и червонец. За дело, без дела – ступай, Лизка, оттяни десятку. Мама умрет, Леська моя вырастет без меня, а кому я сама буду нужна после Колымы? Шаг вправо, шаг влево – стреляю! Нет уж, геноссе, лучше я сама скомандую, когда будет надо. – Она отпустила его руки, поникла. Острое чувство жалости стеснило ему сердце.

– Лиза, есть будешь? Я здесь принес кое-что. – Она не отвечала, и он поставил на столик миску с еще теплым тушеным картофелем и мясом, полбулки нарезанного пшеничного хлеба.

В школе юнг на станции Океанской они с пацанами, бывало, мечтали о наряде на камбуз. Там после работы шеф-повар разрешал есть сколько влезет. Схарчить пацану булку черного хлеба с огромной железной миской супа ничего не стоило. Иные объедались так, что потом страдали животом, но все равно мечтали о следующем наряде, как о празднике.

– Кушай, – придвинул он к ней чашку. – А потом, если хочешь, сведу тебя в душ… Извини, я подумал, ведь у вас нечасто такая возможность… – Он вдруг увидел, как на глазах Лизы навернулись слезы, и поспешно добавил. – Только не обижайся, я судил по себе.

– Господи, ребенок мой, а я думала, зачем он торгуется с этим псом? Чего он от меня хочет? – Обхватив его голову руками, она стала целовать его в щеки, губы, нос. – Конечно, обижусь, дурачок ты мой! Три недели мы тряслись по великой транссибирской магистрали, двое суток – на пересылках, теперь втиснулись в стальные гробы, и ты спрашиваешь, хочу ли я в душ! Господи, скорее веди меня туда! – Она вскочила с дивана. Коля протянул ей полотенце, кусок туалетного американского мыла. Она понюхала мыло, бережно положила его на стол. – Нет, пожалуйста, мне стирального, побольше… И еще… – она провела обеими руками по своему платью. Понимаешь… я не собиралась мыться, нет сменки… Ты не дашь временно что-нибудь?

Он проводил ее в душ, положил на решетчатую скамейку свое трикотажное белье, клетчатую рубашку и джинсовый комбинезон, выданный боцманом в качестве робы и еще не надеванный. Лиза, торопясь, начала раздеваться при нем и вдруг смутилась, прикрыла руками грудь, словно была уже обнаженной.

– Да, конечно, конечно… – понял он. Ты никому не открывай. Пароль: «Час ноль», – засмеялся он и закрыл дверь. Лиза щелкнула накидным крючком.

* * *

На кормовой палубе гулял сырой ветер, в темном небе раскачивался взад-вперед крестообразный ствол грот-мачты. Николай все еще вздрагивал, вспоминая, как едва не опозорился в каюте. Заметила она или не заметила? Скорей всего, догадалась. Но, кажется, не обиделась! В конце концов, мужчина я или нет? Хотя, если разобраться, какой там мужчина, никогда не обнимал женщин. Скоро снова будем вдвоем с ней… Вот обсмеет, если узнает, что я еще ни разу ни с кем не был. Неужели сегодня произойдет Это? Сердце стучало, колотилось о ребра, щеки горели. Он с наслаждением подставил их ледяному ветру. Потом шагнул в коридор, захлопнув за собой тяжелые стальные двери. В каюте перед зеркалом внимательно оглядел свое лицо, потрогал выступающие скулы. Усы только-только затенили губу, он раза два сбривал их, чтобы поторопить их с ростом, но безуспешно. Потрогает, спросит: «Еще даже не бреешься?»

Она постучалась и вошла – раскрасневшаяся, в подтянутом почти до шеи комбинезоне, голова обмотана полотенцем, на ногах – его деревянные колодки. Взглянула вопросительно и робко.

– Какая-то женщина встретилась мне в коридоре. Это ужасно, да?

– Это Верка, наша кок-пекарь. Ничего. – Успокоил он ее, думая, однако, что теперь придется всячески заискивать перед Веркой, чтобы не трепанулась кому.

– Господи, какое счастье быть просто чистой и в чистом белье, ты не можешь себе представить, майн либер, – приблизившись к нему, она спокойно, как мать, поцеловала его в щеку. – Как подумаю, что снова надевать все это, – кивнула она на валявшийся в ногах полушубок. – Слушай, Коля, женщине неприлично доверять такое мужчинам, но никуда от этого не денешься, это надо высушить. – Она протянула ему ком выстиранного белья, тут было и платье, и кофточка, и все остальное. – У тебя есть где просушить?

– Молодец, что постирала, – подбодрил он ее, принимая белье. – Знаешь, что я придумал? Я пойду и развешу его где пожарче. И полушубок унесу куда надо, а все, что на тебе, пусть останется у тебя. Ты возьмешь? – И, не ожидая ответа, вышел с бельем и полушубком в коридор. Открыв дверь на палубу, он шагнул в ветреную тьму и с удовольствием швырнул полушубок за борт. Потом развесил ее платье, кофточку и белье над решетками котельного отделения. Далеко внизу полыхал огонь в топках котлов, мелькали мокрые спины кочегаров, забрасывающих лопатами уголь. От раскаленных котлов бил горячий поток, шевеля развешенные тельняшки, трусы, робы.

Николай вернулся. Лиза, сидя на диване, расчесывала пальцами подсыхающие льняные локоны. На столике блестела пустая фаянсовая чашка. Лиза умиротворенно улыбалась.

– Как видишь, после меня можно не мыть посуду.

– А еще чай, ты не забыла? – Он достал из рундука кофейник и отправился на камбуз.

Кок-пекарь Верочка Арсланова, маленькая брюнетка, приехавшая в Приморье перед концом войны откуда-то из байкальских мест (как говорили злопыхатели, со спецзаданием выйти замуж), месила в квашне тесто. Она с интересом оглядела Николая горячими, с монгольской раскосинкой глазами.

– Чаю брызни, Верунчик, – протянул Николай ей свою посуду.

Верочка подставила кофейник под кран титана, покачала головой.

– Глядите, какие мы стали заботливые к женскому полу! А то ходили «не тронь меня, я весь отшень честный!».

Что было, то было. Не раз и не два кидала Верочка призывные взгляды на саженного роста матроса, однажды даже прямо пригласила забежать в каюту на стопку чаю, но увы…

– Верочка, ты мне всегда нравилась, – сказал он заискивающе, – и сейчас ты очень нравишься, а эта девушка – она просто попросилась в душ, и ей разрешили…

– Интересно знать, кто ей «просто» разрешил? – ехидно спросила Верочка.

– Обязательно хочется узнать? – встретил ее прищуренный взгляд Николай.

– Один молодой мужик с автоматом, который сейчас, кстати, на вахте, и чьего имени тебе не стоило бы нигде упоминать, Верунчик.

– Что-что? Какое такое имя? – взбурлила Верочка, впрочем, не слишком громко и больше ни о чем не спрашивала.

В каюте Лиза встретила его вопросом, куда он отнес ее замечательную доху. Николай объяснил куда и тут же достал из рундука свой новый черный полушубок. Выдал его боцман Николаю еще летом, но полушубок оказался маловат, обещал Роман Романович заменить, да все как-то так и не удосужился. Лиза нырнула в мех, наряд был великоват, но привел ее в восторг.

– Господи! За что же это мне?

– Напьемся чаю, а потом разберемся, – он улыбался, дрожа всем телом.

– Только больше никуда не уходи! – сказала она, когда они выпили по кружке чаю. – Если уйдешь еще раз, лягу спать, и не разбудишь! – Она как-то по-особому засмеялась, ему стало совсем жарко. – А где твоя койка? – спросила она вполне невинным голоском. – Вот эта? – И она стала разбирать койку Константина Макаровича. Это приближалось с неумолимостью судьбы, и Николай не знал, хочет он или боится того, что должно случиться. Лавина сорвалась и набирала силу. Он отвернулся по ее просьбе. Лиза вытянулась под одеялом, закинула за голову белые руки. Наткнулась на плафон в изголовье, щелкнула выключателем.

– Ой, как удобно! – И тихо добавила: – Дверь-то…

Обмирая от волнения, он повернул ключ в двери. Хоть бы ничего там наверху не случилось, взмолился он, хоть бы Макарыч не вернулся за чем-нибудь и не постучал в дверь… Неужели все Это произойдет сейчас?

– Можно я к тебе? – спросил он севшим голосом, и зубы его предательски клацнули.

– Скорее, скорее, а то усну, – тихонько засмеялась она. – Свет-то потушишь?

Он забрался к ней под одеяло, еще какие-то мгновения пытаясь не задевать ее слишком грубо, но она вдруг разом прижалась к нему горячим обнаженным телом, и он сжал ее, не сдерживая силы, но она не противилась, напротив, ее движения и слова поощряли и принимали его силу.

– Ох, майн либер, какой ты горячий… хороший… – приговаривала она. – И какой ты еще молодой, господи… Тебе хорошо?

– Прикажи – я умру сейчас же… – прошептал он, не открывая глаз.

– Живи, живи, мой мальчик, живи и останься таким добрым до самого смертного часа.

Он осторожно поднял к глазам руку – был десятый час.

– Еще долго мы будем вместе, – блаженно сказал он и привлек Лизу к себе.

– Улыбнись, – приказала она тихим шепотом. Он раздвинул губы. Она провела пальцем по его зубам. – Ты зверь, – сказала она. – Молодой, клыкастый, но совсем не злой. Почему ты совсем не злой, а? Ой! Злой! – тихо вскрикнула она. Он обнял ее уверенно, властно, и она затихла, прижимаясь головой к его груди.

– Одиннадцать, – прошептала она, поднеся к глазам его тяжелую руку с часами. – Проклятое время! Оно летит, падает в пропасть, когда ты счастлив, и ковыляет, ползет, когда тебе плохо!

– Ничего не поделаешь, – вздохнул он.

– Ну уж нет! Теперь я не позволю, чтобы оно властвовало надо мной вместе с Робертом Ивановичем и всей его кодлой. – Лиза обняла его, зашептала: – Папа учил меня, что существует всего одна ценность, которая стоит дороже жизни, – это свобода. Свобода, а значит, и честь. Потом – жизнь. Дайте мне свободу или дайте смерть, – сказал один великий американец.

– Не слышал, но здорово…

– Смерть, а не Колыма, не голод, вши, команды, команды, команды!

– Успокойся, глупышка! – испугался он ее тона. – Ты невиновна, я знаю. Война кончилась, скоро обязательно будет амнистия. Сталин простит всех… Ведь Победа! Вот увидишь – еще полгода – и ты будешь на свободе. И мы встретимся, будем вместе всю жизнь.

– Дурачок… – прошептала она, глядя в его лицо. – Какой дурачок. Хочешь узнать о Сталине – поговори с теми, кто сейчас в ваших трюмах… Они-то знают цену ему.

– Небось фашисты! – поугрюмев, возразил он.

– Ладно, не надо, – проговорила она протрезвевшим голосом. – Давай-ка, майн либер, выпьем чаю еще – и тебе пора собираться на вахту. – Он попытался обнять ее, но Лиза решительно высвободилась. – Нет, нет, пожалуйста, мне ведь тоже пора.

Он принес ей высохшую теплую одежду, она переоделась, вновь заставив его отвернуться.

– Спасибо… Проводи меня. – Она сунула под полу своего нового, просторного полушубка завернутый в его тельняшку хлеб и перешагнула высокий комингс каюты.

– Мы еще увидимся, Лиза, – говорил он, прижимая к себе ее. – Вот увидишь, я с ним договорюсь. Это сейчас, а через несколько месяцев будет амнистия, поверь мне. Сталин не такой, вот увидишь… – Он довел ее до тамбучины. Гошка вышел из-под навеса, коротко кивнул ей на вход.

– Вниз! А ты, матрос, – на левый борт, – приказал он таким тоном, словно впервые в жизни видел Николая.

* * *

Капитан Берестов брился в ванной, когда в дверь каюты постучался и вошел боцман, впустив с палубы клубы холодного утреннего тумана. Смяв шапку, боцман прибил ладонью к макушке вздыбленные седые пряди.

– Извините, Анатолий Аркадьевич, еще и семи нет…

Раздетый до пояса Берестов остановился перед ним, держа в руках бритвенный станок. Одну щеку и подбородок у него покрывала мыльная пена.

– Без вводных, боцман, – сказал он тем подчеркнуто спокойным тоном, каким всегда говорил в напряженных и критических ситуациях, одна из которых, суля по всему, и привела к нему в столь неурочный час начальника палубной команды, подчиненного в обычное время старшему помощнику. – Вы докладывайте, а я буду слушать и приводить себя в порядок.

– Там они опять собрались на корме хоронить… Вчера вечером троих сбросили, теперь еще принесли троих… Каждого надо обмотать брезентом, я им раз дал, второй, но больше его у меня нет, а они говорят, боцман, готовь еще.

– Сколько же у них покойников? – спросил капитан.

– Я ж докладываю: вечером троих проводили, теперь – еще три. Обещают, дескать, есть еще на подходе. Боцман, шутят, не скупись на саваны.

– Это кто же конкретно шутит? Майский? – Капитан надел китель и, сев в свое кресло перед рабочим столом, кивнул боцману на диван у двери. – Присаживайтесь, Роман Романович, и спокойно, по порядку.

– Фельдшер Касумов у них за главного похоронщика, но и Майский при деле – шныряет, вынюхивает, как говорят, руками водит, несмотря, что весь зеленый, укачался.

– И в кают-компанию не пожаловал, хотя буфетчица приглашала, – отметил капитан. – Значит, погибает народ, Роман Романович?

– Жутко смотреть, Анатолий Аркадьевич. Конечно, преступники, а все же люди. Жалко их. Что им там дают – баланду раз в сутки да хлеб плесневелый.

– Так… – Капитан рассматривал свои ногти. Взглянул коротко на выжидательно напрягшегося боцмана. – А мы тоже хороши, Роман Романович. Не то чтобы людям помочь – брезента стало жалко для их последнего шага. Может, и гудки не давать, чтоб пар не тратить, а?

– Так я что, Анатолий Аркадьевич, я всегда пожалуйста, – помрачнел боцман. – Если б свое, а то оно ж не мое, сами с меня спросите. Что списано – я отдал, за остальное в Сан-Франциско валюту платили, вы знаете…

Капитан слушал, рассеянно поглядывая в темный иллюминатор, покрытый снаружи каплями брызг.

– Давайте так, Роман Романович. Люки трюмов у вас надежно задраены, остальной брезент, что есть – отдать до последнего сантиметра, если потребуется. Договорились?

– Есть выдать, – поднялся со своего места боцман. Лицо его от прихлынувшей крови приобрело кирпичный оттенок, отчего ярче стали выделяться на нем васильковые глаза.

– И вот еще что: передайте артельщику, пусть выдаст сахар для дополнительного питания зэкам. Сколько у них суточная норма?

– По-моему, пятнадцать грамм на брата.

– Выдать по пятьдесят грамм на сутки. И столько же муки и растительного жира, сколько там положено, исходя из нормы.

– Я-то передам, Анатолий Аркадьевич, – боцман покомкал в руках шапку. – Лишь бы мимо рта не получилось, товарищ капитан. У них там свои законы. Не охрана присвоит, так блатняки, сами знаете, аристократия, под себя гребут, отчего народ и мрет.

Капитан вскочил, зашагал по каюте. Остановился перед боцманом.

– Как всегда вы правы, Роман Романович. Значит, будем кипятить чай в нашем титане. Нагрузка дополнительная Верочке, подумайте, как ей помочь. И галушки тоже варить в наших котлах, выдавать в готовом виде, авось не обопьется «аристократия». А брезент выдавать по первому требованию.

* * *

В предрассветной темноте за борт упали и закружились в кильватерной струе три брезентовых кокона. Трижды всхлипнул судовой тифон. Роберт Иванович Майский, засунув руки в карманы, наблюдал за работой похоронной команды – четырьмя заключенными и Касумовым.