Текст книги "По следам легенды"

Автор книги: Лев Корнешов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Борьба, – твердо ответил Юлиус, – до победы!

– Тяжкой эта борьба будет, – сказал Олекса. – Знаешь ли ты, Юлек, что фашисты поспешно наводняют Закарпатье своей агентурой? Торопятся, действуют почти открыто, нагло, сколачивают националистические банды, запасают оружие... Пойми меня правильно. Я не страшусь ни борьбы, ни даже смерти. Если мне скажут: "Пойди и умри за наше дело", я пойду и умру. Но принесет ли моя гибель пользу, устоит ли наше дело, если мы – ты, я, Сирена, Густа, все другие наши товарищи – погибнем?

Юлиус долго молчал. Наконец сказал, как глубоко продуманное:

– Смерть – удел человека, но не великого дела, в которое верят миллионы. Наше дело нельзя ни задушить, ни расстрелять!

"Только вместе с великим Советским Союзом мы сможем

отбить агрессию фашизма!"

В следующий свой приезд в столицу Чехословакии Олекса поразился переменам, которые в ней произошли. Город вроде бы спокойно дремал под солнцем, но это было обманчивое спокойствие. Тревога витала в воздухе. Заметил Олекса и плакаты с обличьем Гитлера, и группки молодых людей в коричневых рубашках, кожаных куртках, подкованных сапогах. Кто они, откуда вынырнули?

Вот почти лицом к лицу он столкнулся с типом со свастикой на нарукавной повязке, еще один, вот дружно вскинулись руки в фашистском приветствии.

Полицейский отвернулся – это его не касалось. Какая-то дамочка всхлипнула от восторга: "Ах, какие славные!" Прохожие молча обходили группку молодых последышей нацистов, как видно, приехавших на "экскурсию" из Судет.

Олекса вскоре понял, почему они толкутся именно здесь: рядом был киоск, торгующий нацистской литературой и символикой – газеты, журналы, нацистские значки, свастики всевозможных размеров и... короткие дубинки, цепи.

– Можно вот это? – спросил Олекса у продавца, явно из "ветеранов", со шрамом через низкий покатый лоб. Киоскер проследил за его взглядом, протянул массивную цепь с гирькой.

Олекса повертел ее, не зная, как используется эта штука.

– Не так, – киоскер смотрел на странного клиента свысока. – Ганс! окликнул он одного из молодых. – Покажи!

Ганс умело намотал цепь на ладонь, гирьку зажал в кулаке, кулак упрятал в рукав куртки и вдруг развернул плечи, рука его взметнулась, гирька просвистела в сантиметрах от головы Олексы.

– Ов-ва! – удивился тот. – Можно попробовать?

Он вроде бы неловко намотал цепь, подражая Гансу, взгляд его упал на десяток бюстиков Гитлера, выставленных киоскером напоказ на прилавок. Олекса озорно подмигнул бюстикам, все еще неуклюже разворачиваясь корпусом с отведенной в сторону рукой, и вдруг пружинисто выбросил цепь – гирька смела бюстики на мостовую, как коса сметает бурьян...

– Славянская свинья! – взвизгнул киоскер. Юнцы бросились к Олексе, он отступал, размахивая цепью, осматриваясь, прикидывая, как скрыться.

Внезапно рядом с ним притормозил грузовик, и чья-то крепкая рука почти силой втащила его в кабину. Грузовик рванул на красный свет, мимо полицейского на перекрестке, который демонстративно смотрел в противоположную сторону.

Минуту ехали молча, Олекса пытался успокоиться, шофер искоса посматривал на своего неожиданного пассажира.

– А если бы они тебя прирезали? – спросил.

– Об этом не подумалось, – чуть смущенно ответил Олекса. Ему вроде было и неловко за мальчишескую выходку, но в душе он был собою доволен.

– С такими головорезами шутки шутить опасно. И откуда они выползли? неожиданно сказал шофер то, о чем раньше размышлял Олекса.

– Пятая колонна прокладывает дорогу главным силам. И не шутки это кто-то ж должен дать их фюреру по морде...

Шофер снова неожиданно сказал то, о чем думал, в чем был убежден и Олекса:

– На это способны только русские... Тебе куда?

– К парламенту, если не затруднит.

– Депутат? – недоверчиво спросил шофер.

– Он самый.

– От коммунистов?

– От них.

– Тогда понятно.

Грузовик притормозил неподалеку от парламента.

– Дальше не пустят. – Парень пожал Олексе руку.

– Дойду...

Он добился на этом заседании слова. Поднялся на трибуну и гневно бросил в зал:

– Фашисты и их прихвостни, платная агентура и предатели народа действуют уже почти открыто. Цель их ясна – коричневое господство над Европой, а потом и над миром. Разве можно не видеть этого? Разве можно не замечать больше грозу над нашими народами? Гитлер, этот кровавый мясник, не сегодня завтра двинет свои полчища против Чехословакии... Только вместе с великим Советским Союзом мы сможем отбить агрессию фашизма... Наш лозунг, призыв каждого честного человека – за мир и хлеб, против угрозы войны и фашизма!

Под аплодисменты одних, свист и улюлюканье других Олекса покинул трибуну. Во время перерыва к нему подошел Фучик.

– В честь блестящей речи приглашаю депутата товарища Олексу в рабочую пивную "Под звездой". Бывал там?

– Нет.

– Тогда тем более надо пойти.

Пивная находилась в старом подвале и была из разряда тех, в которых проводит вечера рабочий люд. Юлиус и Олекса расположились за угловым столиком, отсюда хорошо просматривался весь зал, невысокие подмостки сцена. Вскоре началась развлекательная программа – артисты, по всему было видно, – самодеятельные, из рабочих клубов. Певица и небольшой оркестр исполнили несколько народных песен. Был еще жонглер с булавами.

– Ты понимаешь, – горячился Олекса, – такая меня злость взяла, когда увидел, как они в открытую, не таясь, суют прохожим фашистскую погань, кастетами торгуют. Может, и оружие у них найдется, если поискать?

– Вполне вероятно, – согласился Фучик. – Наглеют фашистские прихвостни с каждым днем. Глинковцы уже примериваются, как пройдут маршем по Праге... Смотри на сцену, – вдруг сказал он.

На сцену выскочил актер, удивительно точно загримированный под Гитлера. Такая же липкая прядь упала на глаз, блуждающий взгляд, суматошные движения... Он носился по подмосткам, словно бешеный: вскидывал руку в фашистском приветствии, немо открывал узкогубый рот – произносил "речь", приплясывал в экстазе.

– Ух ты... – удивился Олекса.

– Полиция уже трижды штрафовала владельца пивной за этот номер.

"Гитлер" в припадке бешенства большим мясницким ножом кромсал карту Европы. И вдруг он увидел в зале хрупкую, тоненькую девушку, поманил ее пальцем. Девушка с веночком простеньких цветов на голове испуганно попятилась, попыталась укрыться в глубине зала. "Гитлер" выкрикнул что-то хриплое, угрожающее, и тогда она поднялась на сцену, начала танцевать какой-то свой танец, медленный и грустный, то приближаясь к "Гитлеру", то отдаляясь от него. Она боялась, ее сковывал ужас.

– Кто она? – шепотом спросил Олекса.

– Не знаю... – ответил Юлиус, – может, Судьба, может, История. Или просто: "Гитлер и жизнь"... Смотри...

"Гитлер" все больше выходил из себя, злобно плевался слюной, челка совсем закрыла глаз, а девушка печальным танцем о чем-то его умоляла, наверное, о пощаде и милосердии.

Бесноватый настиг ее, сорвал веночек, бросил на ее волосы терновый венец, ей удалось ускользнуть, и он снова погнался за нею, рассекая воздух ножом. Жадно и цепко рвал он на девушке одежду, и танец девушки уже напоминал агонию обесиленного, вконец загнанного человека. И вот уже руки у нее связаны колючей проволокой, свет стал красным, потом багровым, с потолка спустилась веревочная петля, и "Гитлер" набросил ее на шею девушке, толкнул ее на пол и наступил сапогом на поверженную.

– Такое может случиться и с нашей Прагой, – произнес мужской голос где-то там, в глубине сцены.

Аплодисментов не было. Были угрюмые лица рабочих, тревога и боль.

Олекса и Юлиус долго гуляли в тот вечер по Праге, поднялись к Вацлавской площади.

– Кажется, мы приблизились к финалу, – сказал Юлиус.

– Да, развязка наступит не сегодня завтра, – согласился Олекса. И напомнил: – У меня через два часа поезд.

– Я не смогу тебя проводить. Время тревожное, должен быть в ЦК...

– Не обижусь, – ответил Олекса. – Только вот что: давай попрощаемся, побратим мой дорогой. На всякий случай...

Они обнялись. Было поздно – выключилось вечернее освещение Вацлавской площади. Она внезапно погрузилась в темень...

"Пришел тот час, о котором мы говорили на протяжении

многих лет".

15 марта 1939 года где-то после полуночи Густа и Юлиус подъехали на такси к своему дому. Одеты они были немного торжественно. Густа держала в руках гвоздики.

Они поднялись по лестнице, вошли в квартиру.

– Как это хорошо, – сказал Юлиус, снимая галстук и пиджак, – что в Советском Союзе так чтят память о поэтах своих народов. Подумать только: над всем миром нависла опасность, а в советском посольстве – прием в связи со 125-летием со дня рождения Тараса Шевченко.

– Мне кажется, – ответила Густа, – что мужественные стихи Шевченко как-то созвучны нашему грозному времени.

– В этом – сила гения, – поддержал ее Юлиус. Он подошел к ламповому приемнику, включил его. Медленно накаливались лампы...

– Сейчас четыре, – сказала Густа, посмотрев на часы. – А Прага начинает вещание в шесть, так что...

Договорить она не успела. Неожиданно зазвучали пражские позывные мелодия из "Вышеграда" Сметаны.

Встревоженные, они оба подошли к приемнику. Диктор начал читать правительственное сообщение:

– Сегодня, 15 марта 1939 года, войска рейха перейдут границу Чехословакии... Правительство призывает население не оказывать сопротивления – оно будет немедленно и решительно сокрушено вермахтом... Немецкая армия вступит в Прагу около девяти часов утра...

– Тебе надо сейчас же скрыться, – сказала побледневшая Густа Юлиусу.

...Олекса встретился с Сиреной на окраине города, на берегу реки. Он был одет для дальней дороги, за спиной – небольшой рюкзак.

– Присядем перед дорогой, – сдерживая слезы, сказала Сирена.

Они присели на поваленное дерево.

– Береги себя, Цико, – нежно сказал Олекса, – в тебе вся моя жизнь.

– Не волнуйся, любимый, – ответила Сирена. – Скоро и я постараюсь выбраться отсюда. Встретимся в Москве.

– Ты же знаешь, ЦК решил, чтобы я покинул край. Не думал, что вот так, тайно, придется уходить мне в эмиграцию...

– На чужбину... – эхом откликнулась Сирена.

– Советский Союз для нас, коммунистов, не чужбина, – поправил ее Олекса. Он решительно сказал: – Буду продолжать борьбу... И чувствую, что скоро возвращусь в Закарпатье с оружием в руках...

Пройдет немного времени, и с небольшого аэродрома в Геленджике поднимется в ночное небо самолет, возьмет курс на Карпаты...

"Прожил я 41 год, из них посвятил 20 лет делу

трудового народа".

Угрюмый ехал в легковой автомашине вместе с Софией. Они притормозили у патруля – солдаты только-только выволокли на парашютах из леса трех убитых десантников. София всмотрелась в лица погибших.

– Мажорович, – узнала она одного из них.

– Три здесь, двух догоняют, – сказал Угрюмый. – В воздухе было шесть куполов. Наверное, летчик ошибся и выбросил их прямо на комендантский взвод охраны. Где шестой?

София вновь всмотрелась в убитых.

– Габерман, – узнала еще одного. Она что-то напряженно прикидывала.

– Эти двое, – наконец проговорила, – работали вместе с Олексой. А у Олексы сейчас одна тропа – в Ясиня. Рано или поздно он пойдет туда, чтобы найти крышу и кусок хлеба. Ищите его в Ясинях.

О том, что Олекса уйдет в Ясиня, догадалась не только она.

Секретарь подпольного райкома срочно вызвал к себе Мирославу:

– В Ясинях живут родные Олексы. Он, судя по всему, попытается укрыться у них. Надо опередить гестаповцев.

Девушка была одета для дальней дороги.

– Постарайся, – попросил ее секретарь.

– Хорошо, – сказала Мирослава.

– Ты понимаешь ведь, что Олекса не просто наш товарищ – его знает весь край, он как знамя в бою.

– Хорошо... – повторила Мирослава.

Будяк со своими "хлопцами" встретил Мирославу на горной дороге.

Подвыпившие "боевики" окружили девушку. Она держала руку в кармане старенького кептарика.

– Хорошенькая...

– Заберем эту кралю с собой, – предложил один из бандитов и заголосил: – Пидманулы Галю, забралы с собою...

– Заткнись, – прикрикнул Будяк. Он в упор рассматривал девушку, вспоминая что-то. Вспомнил:

– Коммунистка! Вот это подарочек!

Мирослава выхватила пистолет и выстрелила себе в сердце...

И все-таки Олексе удалось уйти от преследователей и вести борьбу еще несколько месяцев. Потом каратели с овчарками плотным кольцом окружили старую усадьбу брата, где он нашел приют и которую вот-вот собирался покинуть...

Олексу вывозили из Ясиней под усиленной охраной. Прибыли грузовики с жандармами, полукольцом окружили пятак земли вокруг сельской управы. Жандармы стояли с винтовками в руках – злые и испуганные, потому что знали, кого будут конвоировать они по горной дороге.

Прошел по Ясиням и соседним селам бовташ-глашатай, бил в барабан, натужно выкрикивал:

– Люди! Биров зовет вас к управе! Бросайте дела, идите к пану бирову!

Бовташа останавливали:

– Что там случилось?

– Не вем! – многим равнодушно отвечал бовташ. И только одному из лесорубов тихо проговорил: – Иди к управе и других зови – проводите Олексу в дальнюю дорогу...

Месила беднота постолами грязь пополам с талым снегом. Застыли, опершись на топорики, лесорубы и чабаны. Из подвала управы вывели Олексу. Четверо жандармов выводили: один впереди с винтовкой, двое по бокам, и еще один замыкал шествие.

– В машину коммуниста!

На допросах с пытками и жестокими побоями он ничего не сказал. Ему предложили подписать "обращение" к населению края: мол, прекращайте сопротивление, усердно трудитесь во имя победы великого фюрера... Олекса только рассмеялся в ответ: "Такой ценой ни свобода, ни даже жизнь не покупаются!"

Тогда его повезли по селам и городкам края, показывали на площадях закованного в кандалы, со свежими багровыми шрамами на лице:

– Ваш "товарищ Олекса" в наших руках!

Ясно, чего добивались палачи – сломить волю к сопротивлению у населения, представить "доказательство" того, что якобы партийное подполье разгромлено, о чем они неустанно трубили во всех своих газетенках.

Однажды во время таких мучительных "смотрин" Олекса поднял над головой руки в кандалах, тяжело проговорил:

– Люди, меня они заковали, но ваши руки пока не в железе... Возьмите же в них винтовки!

Его жестоко избили, и прошло немало дней, прежде чем он смог подняться на ноги. Потом его привезли в тюрьму, куда оккупанты упрятали наиболее мужественных участников Сопротивления. Из окна одиночной камеры Олекса видел тюремный двор, на котором охрана выстроила заключенных.. Они стояли ровной шеренгой, некоторые, как и Олекса, в кандалах. Узники все были избиты, обессиленных поддерживали товарищи, многие были перевязаны грязными тряпками – бинты требовались солдатам фюрера.

Вдоль строя прохаживались охранники с овчарками, и только кованый грохот сапог нарушал тишину.

Олексу вывели из камеры и поставили перед строем. И он узнал сразу же многих в этой печальной шеренге, это были его товарищи по партийной работе, вожаки сельских партийных ячеек. Некоторым из них он когда-то давал рекомендации в партию. И они тоже узнали его...

– Марш перед строем! – скомандовал офицер. Рядом с ним вертелся переводчик из националистов.

Позвякивая кандалами, Олекса пошел по брусчатке.

– Товарищ Олекса, – одними губами шепнул один узник другому.

– Товарищ Олекса... – тихо пронеслось по рядам.

Олекса дошел уже до середины плаца, и здесь его остановили – лицом к лицу с узниками.

– Кто знает этого человека? – спросил громко офицер. – Опознавший опасного преступника получит двойной рацион!

Переводчик хотел перевести эти слова, но Олекса жестом остановил его:

– Этот господин спрашивает, кто из вас знает меня? – Он перевел вопрос, сделал паузу, продолжил: – За это обещают двойную пайку...

Узники молчали.

– Еще раз спрашиваю: кто знает этого человека?

Переводчик на этот раз торопливо сыпал словами – он заметил гневный взгляд офицера, когда прошлый раз замешкался. И, выслуживаясь, выкрикивал уже по собственной инициативе:

– Вы же все знаете его! – Националист подбежал к одному из узников:

– Может, и тебе он неизвестен? – Он ткнул пальцем в грудь его соседа: – И ты его первый раз видишь, да? Будто и не заседали на одних и тех же коммунистических сборищах?

– Спасибо вам, товарищи! – поблагодарил Олекса. – Эти, – он указал на своих палачей, – знают, кто я. Поэтому советую: кто очень ослаб опознайте меня, может, пайка хлеба спасет от смерти...

– Увести! – яростно завопил офицер. – Всех лишить воды и пищи на двое суток.

– Держитесь, братцы! – проговорил Олекса и медленно пошагал к кованым дверям тюрьмы.

Он прошел тяжкую дорогу свою до конца.

Судили его хортисты в Будапеште...

"...Военный суд присудил меня к смерти. Эти строки

пишу за несколько минут перед смертью".

– Вам сообщили приговор? Предупредили, что он окончательный и обжалованию не подлежит?

– Сказали...

– Вы имеете право на последнее желание, – цедил полковник, председатель военного суда. – Просите... Разумеется, кроме жизни. Впрочем...

– Нет! – резко прервал его Олекса. – Я не буду ни просить, ни тем более вымаливать помилование, слишком грязную цену мне предлагали уже не раз за возможность жить дальше.

– Так что же вы хотите? – со скрытым интересом спросил полковник.

– Прикажите дать бумагу и карандаш – хочу написать родным, попрощаться с ними.

– В письмах вы не имеете права сообщать о ходе суда и обвинениях против вас.

– А разве состоялся суд? – с иронией спросил Олекса.

– Не будем об этом, – побагровел полковник. – Разумеется, вы можете сообщить, что казнены...

– Благодарю вас. Это случится завтра? Не беспокойтесь, особой тайны вы не разгласите...

– Утром... Что еще?

– Хотел бы попрощаться с Золтаном Шенгерцом, – сказал Олекса.

– Вас судили венгры, и последний человек, с которым вы хотите увидеться в этой жизни, тоже венгр? – удивился полковник.

– Меня судили не венгры, а фашисты, – резко бросил Олекса. – А венгры... Венгры не забудут мое имя. Я умираю и за их счастье...

– Откуда вы знаете, что секретарь ЦК Венгерской Компартии Золтан Шенгерц тоже находится здесь, в "Маргит-Керут"?

– Не будем задавать друг другу, господин полковник, скажем так, нескромные вопросы...

Полковник позвонил в колокольчик...

– Увести! – приказал конвоирам.

Свидание Олексе он разрешил...

Одновременно распахнулись две противоположные двери, и в камеру вошли Олекса и Золтан, шагнули, загремев кандалами, навстречу друг другу.

Обняться они не смогли, их разделяла решетка.

– Благодарю тебя, товарищ Олекса, за возможность попрощаться. Не держи зла на землю, на которой примешь смерть.

– На этой земле мы боролись вместе, плечом к плечу, товарищ Шенгерц, – ответил Олекса. – И оба любим ее одной любовью...

Наступал рассвет. Последний рассвет в жизни товарища Олексы, 3 октября 1942 года.

Было 8 часов утра, но лучи солнца еще не пробились на широкий квадрат внутреннего двора будапештской тюрьмы "Маргит-Керут". Тихо и пустынно пока еще было, лишь у виселицы на помосте озабоченно суетились палачи: прикидывали, правильно ли, точно под петлей, стоит табурет...

Потом вышел военный оркестр. Его вел молоденький офицер в очках, по внешнему виду – из штатских, недавнего призыва.

На решетках тюремных окон появились ладони – узники по тюремному телеграфу узнали, что происходит во дворе, и, хватаясь за узлы решеток, пытались дотянуться до окон, попрощаться с товарищем Олексой.

Приблизились к виселице начальник тюрьмы, священник, врач в военном мундире, какие-то люди в штатском.

Палачи стояли в сторонке от них, возле виселицы. Их было двое.

Охрана вела Олексу по переходам тюрьмы. Он шел – руки за спину, твердо. И камеры, мимо которых он проходил, откликались грохотом – это заключенные били в двери кулаками, всем, что было под руками.

И узники прощались с товарищем Олексой...

На чешском:

– Прощай, Олекса!

На венгерском:

– Прощай, товарищ Лекса!

На словацком:

– Карпаты у нас одни, и свобода у нас одна! Коммунисты умирают, чтобы жил народ! Прощай...

На немецком:

– Прощай! Смерть фашизму!

На украинском:

– Прощен будешь, Олекса! Мы победим!

– Прощай...

Его поставили у помоста с виселицей. Олекса поднял голову, увидел петлю, и за нею на голубом небе облака, они легкие, вспененные, плыли на восток, и показалось ему на мгновение, что это родные Карпаты...

Виселицу квадратом оцепили солдаты – гонведы, карабины на руку, с примкнутыми штыками, лезвия штыков – в одну точку, к сердцу Олексы.

Начальник тюрьмы беспокойно оглядывался – он ждал еще кого-то. Наконец к группе палачей примкнул гестаповец – ждали его. И сразу заиграл военный оркестр, которым управлял молоденький венгерский офицер. На тюремном дворе неожиданно зазвучали звуки чардаша.

Олекса улыбнулся и взглядом поблагодарил музыкантов. Председатель читал приговор, но слов в вихре музыки не было слышно – только нелепо открывался и захлопывался мясистый рот.

Олекса, в поношенной, изорванной, в бурых пятнах засохшей крови гимнастерке, сам поднялся на помост. Он неожиданно для всех взмахнул рукой, и оркестр смолк.

– Прощайте, товарищи! – крикнул Олекса. И повторил на чешском, немецком, венгерском: – Прощайте, товарищи!

– Играйте! – заорал начальник тюрьмы музыкантам.

Оркестр молчал, а его молоденький офицер каменно смотрел в пространство.

– Меня они сейчас повесят, но правду убить нельзя! Да здравствует Советский Союз! Смерть фашизму...

Один из чинов тюрьмы подскочил к дирижеру, сорвал с него погоны. Офицер-музыкант будто очнулся, сломал свою дирижерскую палочку, как ломают шпагу, и швырнул ее на булыжники тюрьмы.

– Свобода народам! – крикнул Олекса.

Узники тюрьмы откликнулись "Интернационалом". Слова его на разных языках слились в боевой гимн пролетариев, зазвучали как приговор фашизму, вырвались к голубому небу, к облакам... к Карпатам, пламенным сыном которых был товарищ Олекса,

И влился в них клич трембит на верховинах и полонинах, потайными стежками которых шли и шли друзья Олексы – партизаны: чабаны, лесорубы, бокораши, трудари карпатского края...

"Теперь тысячи и сотни тысяч лучших сынов народа

умирают за лучшее будущее человечества".

Свои последние дни Юлиус Фучик провел в берлинской тюрьме Плетцензее. Он накануне казни говорил товарищу по заключению:

– Когда мне зачитали приговор, я сказал фашистам: мой приговор вам вынесен уже давно: смерть – фашизму! Жизнь – человеку! Будущее коммунизму!

Открылась дверь камеры, и вошел надзиратель. Он принес ручку, чернила, лист бумаги.

– Напишите письмо родным, если хотите, – сказал он Фучику.

После его ухода в камере долго стояла тишина.

– Юлек, не отчаивайся, – сказал товарищ по камере, – еще, может, и помилуют...

– Нет, – ответил Фучик, – помилования не будет, да и не нужна она мне, пощада фашистов...

Он сел к столу, на бумагу легли строки прощального письма: Мои милые!..

Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше от того, что ему отрубают голову. И я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а с такой радостью, с какой я всегда жил...

Далее в письме строки вымарала цензура...

В камере тюрьмы Плетцензее было темно, как в могиле. Юлиус и его товарищ не спали – грохотали кованые сапоги в коридорах, гремел металл, и слышно было, как в соседних камерах прощались, плакали, молились.

– Как ты думаешь, который час? – спросил Юлиуса товарищ.

– Где-то после полуночи, – ответил Фучик. Он, продолжая начатый разговор, сказал: – Умирать легче, когда знаешь, что твоя жизнь принесла людям добро... Сейчас хочу только одного: чтобы сохранились для будущего странички моего "Репортажа".

Грохот сапог усилился и вдруг стих у двери камеры. Щелкнули щитком глазка, загремели тяжелые запоры...

– Пришли за мной, – Юлиус поднялся с откидной койки, встал во весь рост, руки в наручниках.

Вошли охранники, электричества не было, и они высветили камеру, Юлиуса, его товарища лучами фонариков.

Было седьмое сентября 1943 года...

И была сырая, промозглая берлинская ночь. Тюрьма Плетцензее тонула во мраке – вырисовывался на фоне черного неба один из ее сгоревших корпусов, часть разрушенной стены. Прожекторы рвали на части горизонт. Вот-вот должен был начаться налет.

Заключенные стояли в несколько рядов. Перед ними ходили два священника. Дорога с этого плаца уводила в камеру смерти...

Охранники равнодушно вышагивали на плацу, у ворот, по углам каменной стены.

Гестаповец читал фамилии смертников. Восемь человек вышли из рядов и в сопровождении охранников и священника побрели к камере. Священник остался стоять у входа в нее, остальные вошли в черный проем. Один из заключенных бросился на землю, отбиваясь руками и ногами.

– Не хочу умирать! – закричал он, потеряв самообладание. Четверо охранников набросились на него, коваными сапогами подняли с земли. Другой заключенный достал из потайного кармана робы фотографию жены и дочери, долгим взглядом попрощался с ними.

– Юлиус Фучик!

Юлиус присоединился к новой восьмерке заключенных.

Охранники повели их к камере смерти. У ее порога Юлиус Фучик остановился, громко сказал:

– Прощайте, товарищи!

Камера эта была небольшой: квадратная, посредине виселица. Света не было – подача электроэнергии из-за налетов прекратилась, вешали при свечах, язычки огня колебались, когда к виселице шел обреченный.

На глазах у Фучика вынули из петли предыдущую жертву, выволокли за ноги из камеры. Потом подтолкнули к виселице его...

На фашистский Берлин обрушились бомбы невидимых в ночной тьме бомбардировщиков.

О том, что Юлиуса казнили фашисты, Густина узнала гораздо позже. В конце августа этого года колонна женщин-узниц втягивалась в ворота концентрационного лагеря Равенсбрюк. Женщины шли мимо эсэсовцев к длинным рядам темных одноэтажных бараков. Лагерь выглядел аккуратно и пустынно. Среди узниц брела Густина Фучик – она поддерживала измученную подругу.

Колонна остановилась, чтобы пропустить странную процессию: четыре узницы в полосатых платьях тянули небольшую тележку, на которой лежали три гроба, кое-как сколоченные из неотесанных досок. Узницы непрерывно пели веселую песенку. Их сопровождала надзирательница с овчаркой.

Густина отвернулась – она не могла смотреть на это...

"Моя любимая жена, спасибо тебе за прекрасно прожитое

время с тобою".

Сирена подняла на руки дочку Оленьку, подошла с нею к окну. Конец августа, безоблачное небо было еще по-летнему голубым, Олечка радостно смеялась.

– Посмотрите за дочкой, мне надо на радио, – попросила Сирена соседку.

...В радиостудии она привычно села за столик с микрофоном, проверила, на месте ли текст передачи. Неожиданно вошел человек в военной форме без знаков различия.

– Сирена Игнатьевна, – обратился он. – Я из Центрального штаба партизанского движения. Это письмо нам только что доставили из Закарпатья. Его передала через надежных людей Дося, сестра товарища Олексы.

Сирена порывисто схватила листки бумаги. Она побледнела, прочитав первые строки, без сил опустилась на стул.

– Я попрошу товарищей отложить передачу, – сочувственно сказал посланец штаба.

– Не надо, – сказала Сирена, – передача должна состояться.

Она придвинула к себе микрофон, вытерла слезы, заговорила:

– Дорогие мои земляки-закарпатцы! Только что я получила прощальное письмо от моего мужа, первого секретаря Закарпатского крайкома партии товарища Олексы. Письмо шло больше года по дорогам подполья, шляхам войны. Мой любимый Олекса писал его мне и дочке Оленьке, но оно адресовано всем живым. Слушайте же, что он написал...

"Мои дорогие, не оплакивайте меня и не горюйте по мне. Сейчас тысячи и сотни тысяч прекрасных сынов народа умирают за лучшее будущее человечества. Война – самое большое несчастье для человечества. Будем надеяться, что после этой войны настанет мир, который надолго, а может, навсегда сделает это несчастье невозможным. Прощаясь с вами, желаю вам дожить до мира и счастливой жизни. Если доживете – и меня помяните незлым, тихим словом".

Еще, – продолжала Сирена, – мой Олекса написал: "Моя любимая дочка Оленька, как раз год был тебе тогда, когда немилосердная война разлучила нас. Ты была моим утешением, ты была моей жизнью. Иду на смерть, кровь капает из моего сердца, зная, что не увижу больше тебя..."

Вот его последние слова: "Прощайте, дорогие!

Будапешт, тюрьма, 3. X. 1942 г.".

– Прощай, Олекса... – тихо проговорила Сирена. – Прощай... Наша победа уже близко... Части героической Красной Армии скоро выйдут на перевалы, ступят на украинскую землю под Карпатами. Их встретят твои боевые друзья-подпольщики и партизаны-верховинцы. И не будет заклятому врагу пощады! Смерть фашизму, свобода народам!

"...Знаю, что наше дело справедливое и победа будет

нашей".

Стонали от взрывов Карпаты. Фашисты бежали из Закарпатья. Горные дороги были забиты до предела: отступали гитлеровские и хортистские части, бежали полицейские, националисты всех мастей. В потоке беженцев тащился открытый автомобиль с Угрюмым, Будяком и Софией. Будяк был за рулем.

– Передохнуть надо. – Будяк и в самом деле устал.

– Тогда только здесь. Поднимемся выше – там такая дорога, что ни вправо, ни влево не шагнуть.

Они свернули на боковую дорогу, остановились под могучими деревьями. Будяк достал флягу, хлебнул шнапса. Угрюмый отошел в сторону, его воротило от горной высоты.

София показала Будяку на него глазами.

– То наше прошлое, – проговорила тихо. – А бывает, когда от прошлого надо избавляться.

Будяк кивнул. И когда снова садились они в машину, Будяк вежливо открыл дверь, поддержал под локоть Софию и ударил эсэсовским кинжалом Угрюмого в спину.

Труп он сбросил в пропасть.

София, когда они отправились дальше, равнодушно думала о том, что вот снова придется менять хозяев. Где теперь все эти волошины, бродии и иже с ними, на которых чуть не молилась? Сгинули, провалились в пропасти, которые сами себе выкопали.

Еще ей было страшно. Совсем рядом катился, настигал ее неумолчный гул. И она торопила Будяка – скорее, если не успеют перевалить через горы, окажутся в ловушке.

А на перевале засели эсэсовцы. Они безжалостно расстреляли из пулеметов колонну беглецов, среди которых было и венгерское подразделение.

Венгерский офицер пытался положить своих людей за камни, яростно кричал:

– Что вы делаете, сволочи! Мы...

И не успел больше ничего сказать – перерезала его очередь.

Некоторые из его солдат сделали по два-три выстрела – эсэсовцы сверху забросали их гранатами.

– Союзнички... – презрительно процедил эсэсовец.

Гранаты рвали на части густую толпу беженцев. Это был ад: трупы устилали всю дорогу, потому что справа и слева были пропасти – укрыться негде. Автомашина с Софией и Будяком почти повисла на краю бездонного обрыва. София, схватив короткий немецкий автомат, выпрыгнула из машины и отбежала в сторону. Будяк лихорадочно выворачивал руль, пытаясь развернуться. Взрыв гранаты сбросил его вместе с машиной в пропасть. София равнодушно проводила взглядом подпрыгнувшую на скалах, словно мячик, машину.