Текст книги "Схватка с ненавистью (с иллюстрациями)"

Автор книги: Лев Константинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

Глава XXXII

И вот уже все осталось позади. Длинная дорога, к счастью, не привела Лесю в никуда. Минувшие дни не стали последними в ее жизни.

– Расскажите еще раз о вашем необычном путешествии, – предлагает Мудрый. – Может, удастся припомнить новые подробности, детали. Пусть ничто не кажется вам второстепенным, недостойным нашего внимания. Итак, начнем сначала…

– А что считать началом?

– Тот день, когда вы сели в поезд, идущий к западной границе.

…Пятый день продолжаются допросы. Пятый день Мудрый выпытывает, выспрашивает, выворачивает так и этак рассказанное Лесей. И вновь и вновь должна она переживать жестокий страх, охвативший всю ее, когда наткнулась на засаду, безнадежность, которую почувствовала во время мгновенной стычки с польским пограничным патрулем, отчаяние попавшего в ловушку зверька в те минуты, когда показалось, что границу не перейти.

Надоело…

Понимает ли Мудрый, как трудно и больно ей погружаться в мрак страха? Наверное, понимает – в глазах сочувствие. А заставляет рассказывать и, очевидно, каждое слово записывает на магнитофон. Уже скопились, наверное, сотни метров ленты.

Кабинет у Мудрого точно такой, как Злата описывала. И даже горсть земли в холщовом мешочке на видном месте красуется. И портрет Степана Бандеры – Серый выглядит молодо, почти хлопчина, чубик наплыл на глаза, сорочка такая, как носили в тридцатые годы. Ну да, портрет этот сделан с газетного снимка, много их мелькало в довоенных львовских газетах, когда пристрелили боевики Бандеры польского министра Перацкого.

Вождь всегда должен иметь вид молодой и энергичный…

А землю в мешочек нетрудно и в ближнем газоне набрать. Потому что с Украины Мудрый бежал так быстро, что было ему не до символики.

Но про политико-административную карту Украины Злата ничего не говорила. Появилась недавно. По выходным данным в правом нижнем углу можно судить, что отпечатали ее там, на Советской Украине. Новенькая карта – какими путями попала она в этот кабинет?

Вот та дверь, слегка прикрытая тяжелыми портьерами, ведет в комнатушку, где в сейфах хранится святая святых Мудрого – картотека агентуры, досье на видных деятелей националистического движения. В папках тех и слава и позор не одного «дияча». В нужный момент стряхивает с папки пыль Мудрый и предоставляет слово документам, воспоминаниям, фактам.

Несколько полок стеллажа занято книгами. «Идеологи» и классика. Томик Тараса Шевченко странно смотрится рядом с «творами» Донцова. Не место им рядом. А «Кобзарь» в чудесном издании – золотая вязь названия вытиснена на отделанной под старинный пергамент коже. И рядом с книгами – как напоминание о песенной Украине – вышитый красным и веселым голубым цветом рушник. Знала ли мастерица, как далеко унесет судьба ее рушничок?

Мудрый видит, что Леся бегло, рассеянно оглядывает его кабинет, спрашивает:

– Уютно у меня, правда?

– А Злата ничего не говорила про карту, – откликается девушка. – Наверное, ее у вас тогда не было.

– Так начнем нашу беседу, – предлагает Мудрый, будто и не услышав неожиданной фразы Леси.

– Ничего не говорила Злата про карту, – упрямо твердит Леся. – А она бы сказала – знаете, какая наблюдательная Злата!

– Успокойтесь, не было тогда, когда уходила Злата в рейс, этой карты, – вынужден сказать Мудрый. И подтверждает этим не только наблюдательность Златы, но и многое другое, то, что Леся действительно знакома с курьером Гуляйвитер, что память у нее хорошая.

– А «Кобзарь» у вас стоит все тот же, что и при Злате.

Такая странная манера у этой девицы – думает вслух. И если зацепится за какую думку, то будет ее словами шлифовать, обкатывать, как ручеек водой камень-гальку. Зачем ей это? Устала или сбивает беседу с быстрого, энергичного ритма, который предпочитает Мудрый?

Мудрый допросы свалившегося из неизвестности курьера даже в мыслях называет беседами, чтоб не насторожить, не испугать раньше времени дивчину.

– Вы сели в поезд, заняли свое место, указанное в билете, а дальше?

– Я вам уже пять раз говорила, что ехала я в общем вагоне, значит, место у меня указано не было, села там, где свободно было. Простой сельской дивчине ни к чему на семь часов езды покупать купейный билет. Я должна скупой быть, экономить карбованцы. И еще выносливой – мы, селянки, не балованные комфортом, мы как-нибудь и так доберемся до своего хутора. Злата посоветовала одеться как девчата в селах: чобиткы хромовые, выходные – все-таки в городе побывала, юбка длинная, жакетка, пальто не модное, а крепкое, из плюша черного, хустка цветная. Так я была одета, и в руках у меня была маленькая вализа – с нею в нашей семье многие в город ездят, и у соседей наших такая же…

– Так, так, – кивал Мудрый. – Очень интересно вы рассказываете. Будто вижу – едет из города до дому, на свой хутор, застенчивая, не привыкшая к многолюдью дивчина. И с соседями вежливая такая, все опасается им неудобства причинить. А с кем свела дорога вас?

– Рассказывала уже… Сидела у окна, рядом со мной хлопчина пристроился – он ехал из института домой на несколько дней.

– Вроде бы не время студентам кататься, вакации не наступили…

– Я же не говорю, что он на каникулы ехал. У студента ненька захворала, вызвали его телеграммой. Сидел рядом со мной, книжку читал. На скамейке нашей третьей была пожилая такая женщина, из Ужгорода, библиотекаркой там работает. Много про Киев рассказывала – ездила туда на какие-то курсы по переподготовке. Напротив нас был офицер-пограничник, молодой еще, две звездочки у него на погонах, и ни одного ордена – значит, не воевал, уже после войны в армию пришел.

– Откуда знаете, что пограничник?

– Боже ж ты мой, какой вы непонятливый! По фуражке – зеленая она у хлопца, такие у пограничников.

Так у них и текла беседа – от вопроса к вопросу, и внимательный, тихий голос Мудрого завораживал, усыплял. Стронг так советовал Мудрому: не пугать курьера, не возбуждать у Чайки и мысли, что ей могут не верить. Пусть думает, будто приняли ее всей душой, как национальную героиню, совершившую славный и трудный подвиг. Вчера сам Крук торжественно поздравил Лесю с высокой наградой – «Золотым крестом». Немногие удостоились такого отличия, а вот Леся за прошлые и нынешние заслуги отмечена высшим отличием УПА. Дивчина держалась неплохо, демонстрировала Круку слезы радости, выступившие на ее прекрасных голубых глазах. Крук тоже расчувствовался: не каждый день ведь вручает награды красоткам-героиням.

– Нам бы побольше таких отважных и мужественных борцов, и Украина давно была бы свободной, – голосисто изрек Крук, крутнувшись вправо-влево – все ли слышат?

Девка чуть всю обедню не испортила. Брякнула вдруг:

– А она и так давно свободна.

Мудрому кажется, что он и сейчас слышит, как упала тогда тишина.

– Та есть как? – побагровел Крук.

– Украинский народ, друже нроводник, никто и никогда не может поработить! – гаркнула, как стрелец в строю, курьерша. Почему она назвала Крука проводником, Мудрому непонятно, ведь втолковывал ей, что вручать награду будет член центрального провода. Впрочем, это мелочи, наверное, титул проводника просто кажется ей самым высоким – Рен ведь был проводником. В целом же держалась неплохо, и Крук был доволен – поцеловал ее, поздравляя, в лоб, по-отечески.

– Не так, друже проводник, – засмеялась клятая дивчина. И сама смачно поцеловала Крука в губы. Огонь-девка!

Стронг предупредил: «Вы должны вытянуть из курьера все, что она знает. Только при стопроцентной уверенности, что она свой человек, Чайка сможет возвратиться обратно. Слишком велик риск…»

– О чем вы говорили со своими попутчиками? Расспрашивали они, кто вы?

– Я сама им сказала. Звеньевая я, из колхоза. Наша ланка высокий урожай буряка взяла. Хорошо я заработала и ездила к брату, он в городе на заводе работает…

– Поверили?

– А чего б им не верить? Дело обыкновенное, сейчас, когда перестали бояться стрельбы да облав, многие люди стали ездить в гости.

– Значит, ехали без приключений?

– Можно и так считать. Останавливались на станциях, входили и выходили люди – всех не упомнить. Вот только студент ехал со мною почти до самого конца.

– Так, так…

– Ага. Я и сама забеспокоилась, но он сошел за две остановки до моей. Попрощался, пожелал счастливого пути.

– Странный студент…

– Больше его я не видела.

– Сошли вы с поезда и…

– Пошла по адресу, который дала мне Гуцулка. У нее в боевке есть один хлопец, который, как я понимаю, в первый повоенный год контрабандой занимался. Это у них вроде бы семейная профессия, еще отец его ходил за кордон, торговал с поляками. Хлопец дал Гуцулке адрес своего брата и предупредил его, чтоб не сомневался, если к нему я явлюсь.

– Каким образом?

– Письмо послал условное. Брат нашего боевика все стежки через кордон знает.

– Связалась с уголовниками…

– А может, у вас другие, чистенькие, есть? – огрызнулась Леся. – У нас – нет, все наши линии связи чекисты порезали – не связать. Гуцулка сказала, что не по нашей вине провалилась «тропа».

– Об этом мы еще поговорим, – сказал Мудрый. – А пока продолжайте свой рассказ.

Голос у Мудрого скрипучий и вкрадчивый. Говорит он со странным акцентом, почти неуловимым, но Леся его ясно чувствует, и акцент раздражает. Украинские слова, такие родные Лесе, Мудрый произносит не по-украински жестко, и концовки фраз у него получаются отрывистые, чуть лающие.

«Слишком долго и часто говорил на немецком», – строит догадки Леся.

Впрочем, сейчас не до фонетики, сейчас идет допрос, как бы ни назывался – беседой ли, дружеской ли встречей. И надо продолжать рассказывать и следить, чтобы все детали точно совпали с тем, что уже говорилось раньше, четыре раза подряд. «Специалисты» будут изучать записи бесед и немедленно выловят любое несоответствие. Будет трудно объяснить, откуда взялось расхождение в подробностях, и это осложнит и без того непростое положение Леси. Мудрый прикидывается доверчивым простачком, добреньким дядюшкой. Ну и пусть себе прикидывается, раз ему так хочется…

– Я легко нашла хутор – примерно в трех километрах от станции. Хутор как хутор: две хаты, несколько клунь, всякие хозяйственные постройки. Хаты добрые, крытые шифером. Но сразу туда не пошла, а до вечера лежала в кустарнике на пригорке – оттуда был весь хуторок виден как на ладони. Несколько часов вела наблюдение, продрогла вся, но Рен меня учил, что в нашем деле из нетерпеливых покойников делают.

– Правильно учил вас куренной Рен, царство ему небесное, – почтительно отозвался Мудрый. – Рассказывайте, пожалуйста, дальше…

Это «рассказывайте», то ли просьбу, то ли приказ, Леся уже воспринимала как удар кнутом, – подгоняет эсбековец загнанную лошадку. Разве можно передать на словах тот озноб, тревогу, злобу, которое вызвало у нее многочасовое лежание на пригорке?

…Хутор был совсем рядом, там неторопливо текла своя жизнь. Молодица выбила половики и повесила их на тын, весело моталась по хозяйству. Старуха выползла на завалинку присмотреть за внучонком – маленький в огромных сапогах и солдатской пилотке бродил по двору, играл в какую-то одному ему понятную игру. Запомнилось Лесе, что был он в отцовском ватнике – полами подметал подворье.

Лежать на пригорке было тоскливо. Поздней осенью земля сырая, неприветливая, отдает она прижавшемуся к ней не тепло свое, а холод. Земля дышит сыростью. И кустарник, в котором укрылась Леся, уже сбросил лист, сиротливо и жалостно протянул ветви к небу. Небо почти прильнуло к земле – такое оно было низкое. Хутор окружали лоскуты грязно-желтой стерни – хлеба убрали, и поля лежали будто раздетые. По ним бродили низкие тучи, казалось, хотели укрыться в унылых перелесках.

Выполз из хаты дедок, сгреб в кучу палый лист, стебли картошки, прочий огородный мусор – зажег. Потянуло дымком – приятным, чуть угарным. Леся подумала, что хорошо было бы полежать у костра, отогреться.

К вечеру приехал на мотоцикле хозяин. Леся отсюда, со своего пригорка, не могла его рассмотреть, но не сомневалась – это он, знала, что есть у контрабандиста мотоцикл.

Молодица встретила мужа у порога, он швырнул ей ватник, потопал в хату. На хуторе стало малолюдно, все забились по своим углам, даже бабка слезла с завалинки: видно, правил хозяин на подворье твердой рукой.

Леся еще долго лежала на пригорке, сквозь зубы проклинала злую судьбину, бросившую ее на эту жесткую землю. Потянулся к югу журавлиный клин. Птицы летели низко, будто их прижимало к земле тяжелое серое небо, нехотя, нечасто взмахивали тяжелыми крыльями. Курлыканье было у них как плач.

Серая земля, серое небо…

А хутор был надежный, ничто не вызывало подозрений. Опасность здесь не грозила, разве только случится что-нибудь неожиданное.

Поздно вечером Леся подошла к хате, осторожно стукнула в окно…

…Разве все это расскажешь Мудрому словами? Слово не может передать абсолютно все, что чувствует человек, оно нарисует только примерную картину. Береза на полотне художника – это еще не березка живая, ласковая на лесной поляне.

– Сколько дней вы провели на хуторе? – спросил Мудрый.

– Почти неделю. Хозяин, его кличка Чиж, готовился.

– Он вас сразу признал?

– Да. Как я уже докладывала вам, о моем приходе он был оповещен заранее.

– Что заставило Чижа решиться на столь рискованное предприятие, как переход кордона?

– Две вещи: деньги и страх.

– Много вы ему заплатили?

– Десять тысяч.

– Вы упомянули о страхе…

– Брат предупредил Чижа, что за мной стоит Бес. Чиж был в одной из наших сотен в годы войны. Что такое наша служба безпеки, знает хорошо.

– Он сразу согласился быть вашим проводником?

– Нет, колебался долго, говорил, что уже бросил свое опасное занятие. Мне даже показалось, что он может меня втихомолку пристукнуть: меня ведь милиция разыскивать не будет. Труп можно упрятать на дно озера, рядом с хутором небольшое озеро – с собаками не нашли бы…

– Что же его остановило?

– Напомнила ему – Бес знает мой маршрут, и если со мной что-нибудь случится – хуторок дымом поднимется к небу, а женушка его потешит боевиков.

– Подействовало?

– Еще как.

Да, страх великая сила. Мудрому были понятны люди, которые боятся. В них нет загадок, они не могут устоять перед силой. И поговорку «служить не за страх, а за совесть» Мудрый не признавал, уточнял ее: не за совесть, а за страх. И Леся тоже боится, видно это. И хорошо, что боится – не в гостях у неньки находится, а в службе безпеки ОУН. Когда удастся отвоевать у коммунистов державу, в ней будет такая тайная служба, что Гиммлер от зависти в гробу перевернется.

Мудрый отогнал приятные мысли – не время для мечтаний.

– Когда и как вы перешли советско-польский кордон?

– В ночь под воскресенье…

…К переходу Чиж подготовился тщательно. Границу он знал как свои пять пальцев. Известно было ему и место, где можно проскользнуть мимо застав: огромное болото, почти непроходимое. Одни его берега принадлежали Украине, другие – Польше. Участок границы у болота охранялся не особенно тщательно.

Неспокойно было в эти месяцы на огромной территории, покрытой лесами. В лесах этих, стоящих от века, редкой цепочкой были разбросаны хутора, небольшие села, опасливо встречающие новую жизнь. А там, где леса переходили в веселые плодородные долины, где лежали щедрые поля, в деревнях бастионами старого мира высились добротные кулацкие дома, крытые черепицей или железом, – власть их над безземельными хлопами десятилетиями казалась нерушимой.

По этой земле шла Леся Чайка – это была ее земля, и она ее хорошо знала. И психология таких, как Чиж-контрабандист, ей тоже была хорошо известна. Грабеж – способ обеспечить сытую жизнь в будущем; разве его интересовала «великая соборная держава»? Черта с два, возможность пограбить «законно-идейно» – вот что его привлекало!

Чиж-контрабандист охотно бы передал чекистам Чайку, неожиданно вынырнувшую из времени, на котором он, как считал, поставил крест. А ну как разговорится в НКВД? Прощай тогда хуторок, здравствуй лагерь?

В озере бы похоронил курьера, но Бес свое слово сдержит, придет с хлопцами, тогда – жизнь прощай…

Не верила Леся Чижу и заставила его идти впереди себя, зорко стерегла каждое движение, все время ждала удара ножом. Трудно это – ждать подлого взмаха руки. Не минуту или две, а часами быть в том состоянии, когда треск сухой ветки под сапогом кажется выстрелом.

Шли они через болото много часов. Местами по еле отличимой, зыбкой, выскальзающей из-под ног тропке, иногда – по пояс в густой стоялой воде. Камыши и лозняк встали на болоте в два человеческих роста, закрыли их от всего мира.

Двое в первобытном, первозданном мире…

Осень выкрасила болото в бурый цвет. Опустились на дно кувшинки в редких окнах чистой воды, и сама вода стала ломкой и стеклянной. Прилегли к торфяникам никогда не кошенные травы. Осока поникла, будто и не выставляла совсем недавно свои листья-ножи. Бурые метелки тростника печально гнулись под ветром, беззащитно тянулись к людям, нежданно-негаданно объявившимся в забытых богом местах.

Чиж и Леся отыскивали провалившуюся под болотную жижу тропу длинными тонкими тычками-шестами. Если тычка упиралась в кусок твердой почвы, можно было сделать следующий шаг.

Чиж шел первым, и когда тропа внезапно исчезла – он провалился по грудь.

– Тычку подай! – крикнул он Лесе.

– Не ори, – сказала Леся. – Хотел, чтоб я вот так навсегда в трясину ушла? Погибай, пес…

– Дура, сама отсюда не выберешься, – щелкал от страха зубами Чиж. – Выручай!

Леся нагнула тоненькую березку, и вершина деревца накрыла Чижа. Тот схватился за ветки, добрался до ствола, полез из трясины, отчаянно напрягая все силы.

Потом они вышли на маленький твердый островок, и Леся разрешила развести костерок – без дыма, укрытый со всех сторон стеной камыша. Надо было обсушиться и обогреться. Не хватало еще свалиться в лихоманке.

Чиж выкручивал одежду, и, когда отвернулся, Леся сноровисто извлекла из кармана его ватника пистолет, отобрала у контрабандиста нож.

– Когда пойдешь обратно, верну, – пообещала.

– Все не веришь? – ощерился контрабандист. – Да я б тебя, сучку, давно придушил, если б мог. – И жалобно признался: – Хутор жалко. И сынка… Ведь убьют его твои каты…

– Ишь запел, – неприязненно процедила Леся, – когда с сотней на села налетал, наверное, чужих детей не жалел…

Пистолет она ему не вернула. Не верила Леся таким вот домовитым бандитам.

Они падали, поднимались и все-таки шли вперед, шаг за шагом одолевая болото.

– Последний раз ходил здесь года четыре назад, – сказал Чиж. – Теперь тропа совсем ушла в болото. Если останусь живым, больше ни за какие деньги не пойду.

– И за миллион?

– За миллион пойду, – пробубнил Чиж. – Ноги сами понесут, бо то – капитал…

Но разговаривали они мало и редко – берегли силы. Да и о чем им было говорить?

– …Знаете, это была дорога через ад, – сказала Леся Мудрому. – Говорят, в аду грешников варят в смоле… Разве то пытка? Заставили бы их поздней осенью брести через вымершее болото. И чтобы они каждую секунду умирали, потому что каждый шаг может стоить жизни…

– Понимаю, понимаю, – Мудрый слушал Лесю с неизменной внимательностью доброго, сочувствующего друга. – Теперь все это осталось позади, вы – у своих. Мы ценим ваш подвиг, придет время – о нем узнают миллионы, и имя ваше золотом будет выбито в великой книге нашей борьбы и побед.

– Не надо мне этого, – тихо сказала Леся. – Велите лучше подать рюмку коньяка.

– Сейчас, – засуетился Мудрый. – Это можно…

«Спивается девка, – подумал он. – Или очень хорошо играет. Так хорошо, что можно позавидовать мастерству тех, кто ее готовил».

Помощник Мудрого внес на подносе две крохотные рюмочки, наполненные прозрачным янтарным напитком. «Не выпьет, – решил Мудрый, – для вида попросила, чтоб получить передышку».

Леся выпила коньяк одним глотком, небрежно поставила рюмку на поднос.

– Немецкие порции, – отметила пренебрежительно. – И коньяк похуже советского. Там знаете какой коньяк? Особенно из Армении…

«Спивается, – вернулся к первоначальному выводу Мудрый. – Толковый разведчик не станет во время допроса по собственной инициативе дурманить мозги алкоголем».

Свою рюмку он чуть пригубил.

– Этот Чиж кажется ли вам надежным?

– Ха-а, – рассмеялась Леся. – Вы, опытный человек, ищете в наше время надежных людей? Разве не видите, что мир перевернулся?

Леся чуть опьянела, глаза у нее заблестели, жесты стали свободными и размашистыми.

– Еще коньяка, если можно, – попросила.

«Алкоголичка, – пришел он к окончательному выводу. – Одной-двух рюмок достаточно…»

– Вы, наверное, устали, – сказал Лесе, – отдохните, а потом продолжим.

– Давай лучше напьемся, друже, – неожиданно предложила Леся. – Вы и я, вдвоем…

– Отдохните, – отвернулся от нее Мудрый. – Вы никак не придете в себя от страшной дороги.

У себя в комнате Леся долго сидела неподвижно, не шевелясь, наслаждаясь одиночеством. Мудрому же сообщили, что курьер Мавка как вошла в комнату, так и повалилась в кресло, дремала сидя, а когда горничная спросила, не требуется ли чего-нибудь, грубо и пьяно послала горничную поискать черта под при-печкой.