Текст книги "Конь-беглец"

Автор книги: Лев Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Глава 11
ОПЯТЬ ПОГОНЯ!

Сохатый гордо взошел на остров, на кормежную лосихину поляну. Но его величавость, его красота, могучесть на хозяйку-лосиху не произвели ни малейшего впечатления. Занятая высматриванием осинок посъедобней, на шумное пыхтение лося она ни ухом не шевельнула, ни головы, ни глаз не повернула. Только кратким взмыком приказала лосенку встать ближе, рядом с собой.

Такое равнодушие лесной, тоже довольно могучей «дамы» царственному гостю не понравилось. Он запыхтел шумнее, он обиженно заоглядывался, остановил хмурый взгляд на Сивом. Ему, в его рогатую башку вдруг взбрело: перед ним не то чтобы враг, но перед ним – соперник! А соперника тут же, при лосихе, надо немедленно унизить, надо задать ему взбучку, может быть даже и совсем вышибить из него дух!

А Сивый нависшую над ним угрозу понял с большим опозданием.

Во-первых, после ночевки вместе с лосенком и с лосихой он стал считать себя чуть ли не их родственником. Ну и за родственника посчитал пришельца-лося. Во-вторых же, кроме позавчерашних мужиков-налетчиков, на Сивого никто никогда еще всерьез не нападал. Потому стоял он теперь открыто, без какой-либо опаски. Стоял да лишь удивлялся: перед ним лось вроде бы как лось, очень схожий с добродушною лосихой, но на голове у него зачем-то торчат странные, широко растопыренные коряги…

И только когда, ухнув грозно, лось «коряги» наклонил, когда помчался в атаку на Сивого, то Сивый вздрогнул, едва успел отскочить в сторону, и это движение спасло его, может быть, даже от смерти.

Костистые, убийственно нацеленные рога лося ударили Сивого все же не под шею, не в грудь, а проехались только по ляжке.

Лось обдал Сивого запахом разгоряченного тела, пронесся мимо, шагах в десяти вспахал землю копытами, развернулся, поскакал в атаку новую.

И тогда в почти уж во взрослом Сивом взорвалось собственное возмущение! А где возмущение – там и отвага. Новый наскок он встретил совсем не так, как распаленный лось ожидал. Сивый поступил так же, как поступает любой гордый, слишком осерженный конь.

Бык – рога низко вперед, взял разгон, а Сивый, не отступая, всем задом развернулся, да и с такою силою лягнул противника по рогам, затем по опущенной морде, что лось и на месте присел, и одурело, озадаченно затряс башкою.

Но все же сохатый был тяжеловеснее, сильнее. Настоящего, длительного боя Сивый не выдержал бы. Спасение оставалось в отступлении, в ловкости. Сначала Сивый от ошалелого лося увертывался, прыгал из стороны в сторону меж буреломными на острове завалами, но, привычный преодолевать любые лесные заграды, сохатый почти ни на шаг не отставал.

Пробовал Сивый на манер лосенка приткнуться и к лосихе. А лосиха на этот раз равнодушно отшагнула от него, защиты не оказала никакой. Сохатый же напирал и напирал на Сивого, теснил по узкому острову то к одному, то к другому берегу. В конце концов Сивому стало понятно: сохатый задался целью прогнать его с острова совсем.

Как только Сивый это понял, так тут же сам ринулся по крутому склону к болотной пойме. И, неотступно преследуемый великаном-лосем, возможно, влетел бы в самую гибельную топь, но вот за все время побега из деревни, в этакую роковую минуту, ему впервые повезло всерьез.

Сивый случайно, а, может, и по инстинкту, попал на вчерашнюю, потайную под плавучею ряскою, под кувшинками опористую тропу. Лось дальше за ним не погнался, лось принялся на берегу победно во всю глотку трубить, а Сивый поскакал по тропе, сам теперь не ведая куда. И к счастью великому его удача была пока все еще при нем. Без нее он наткнулся бы на волчью засаду.

Однако помогла ему не только удача. Торжественный трубёж сохатого привлек к себе все внимание волков и они на минуту, на другую пропустили тот миг, когда Сивый выскочил из болота от них уже метров за сто.

Но и матерый, спохватясь, увидел тоже очень важное для себя. Он увидел: опасного людского соседства рядом с этим конем нет. Матерый подал сигнал, серая стая пустилась в погоню. Да все же расстояние, которое образовалось между волками и Сивым, сокращалось медленно, а то и не сокращалось совсем.

Небыстро бежала, хромала раненая волчица. Не очень стремились обскакать Сивого и молодые волки. Им не забылось, как всего лишь час тому назад раскидал их сохатый. Теперь они на бегу дисциплинированно поглядывали, ждали: какой пример подаст старик-вожак. Только тому тоже приходилось непросто.

Сивый ведь не был какою-то там заезженной, недокормленной клячонкой! Он – молодой, сильный – несмотря на досадное знакомство с рогами сохатого, не растерял и теперь ни ловкости, ни прыткости, и, выскочив из болота, летел меж деревьями со скоростью не меньшей, чем волчий вожак.

Расстояние меж волками и конем все ничуть не убывало, и матерому приходилось решать: либо оставить погоню в начале, вернуться в засаду на лосей, либо трудный за Сивым бег продолжать. Преследовать до той поры, пока не удастся загнать коня в такой лесной тупик, где Сивый остановится поневоле, и тогда не очень-то удачливая нынче стая возьмет его наконец в переделку.

Матерый решился на погоню.

А чтобы заставить Сивого скакать в одном, только волкам нужном направлении, матерый использовал весь свой немалый охотничий опыт.

Когда сырой, темный ельник стал постепенно редеть, когда навстречу погоне замелькали высокие сосны со светлыми меж них прогалами, матерый стаю развернул не очень плотным, но все же почти обхватным полукольцом.

Чуть поодаль, но слева от Сивого оказался волк молодой. Справа – брат того волка. Сам матерый – в середине полукольца, на следу Сивого, и лишь подкалеченная волчица прыгала, култыхала в резерве облавы. И если Сивый сейчас на бегу оглядывался, то видел преследователя с одной стороны, видел такого же серого с другой стороны, а когда вымчался, казалось бы, на спасительную, освещенную солнцем леспромхозовскую дорогу, то и повернуть по ней ни в село, ни в свою деревню не смог.

Волки погнали Сивого поперек дорожной просеки, погнали дальше и дальше в лесные пущи, где надеялись его в конце концов перенять.

Глава 12
СЛЕДОПЫТ КОЛЬКА

Когда Колька приметил на дороге следы Сивого, он раздумывал недолго, махнул рукой в сторону родной Корнеевки: «Ничего! Дома малость обождут. Дедушка все равно в больничке, а я, глядишь, вернусь не с одной только неприятной вестью, а в поводу с нашим Сивым!»

Тут же он спохватился, что никаких поводьев, никакой уздечки в руках у него нет. Но и сразу подбодрил себя: «Лишь бы коня настигнуть! А чем заловить – придумаю. В крайности сниму со штанов ремень. Он у меня пусть старый, папкин, но длинный, крепкий. Я им опоясываюсь чуть ли не втройне…»

В таком почти уверенном настроении Колька перелез придорожную канаву, за канавой сразу его встретил крепким, смолевым дыханием, тихою тишиною сосновый бор. Присыпанная желтыми, прошлогодними иголками, кое-где укрытая белым, хрустким мохом земля под соснами была песчана; след бегуна-коня просматривался хорошо.

Колька сам припустился бегом и все никак не мог понять: отчего по совершенно спокойному бору конь скакал так стремительно, так все прямо. Ведь меж сухозёмных, поросших лишь сосняком лесных гривок то и дело попадались тенистые ложбинки, густо обзелененные березками и мягкою травой-муравой. Сивый вполне бы мог на тех лужайках остановиться, отдохнуть, попастись. Но он и в таких местах, как указывали следы, не задерживался; он даже сучкастые, высоко лежащие валёжины не обегал, а с ходу перескакивал.

Кольке приходилось такие преграды обегать, при этом он думал: «Что за сумасшедший галоп? Неужели Сивого опять напугал кто-то? Неужели снова – Тоха с Лехой? Так рядом со следами Сивого чужих следов нет…»

Что верно, то верно. Чужих, тем более волчьих следов мальчик углядеть и не мог. Волк в лесу – не скачущий конь. Волк в зеленом лесу следов не оставляет. А если и оставляет, то приметить их может разве что самый опытный полесовщик-следопыт. А Колька и на мягкой-то, на грязной дороге отметины волчьих, когтистых лап проглядел, да и теперь думал только о Сивом: «Ну отчего он нигде не остановится? Ну отчего не устроит себе передышку?»

Самому Кольке передышка требовалась давно. Он опустился на теплую землю под высокою, мощною сосной, оперся спиною о ее шершавый, в коричневой, будто пригорелой коре ствол. Перед ним ярко краснели полураздавленные копытами коня ягоды брусники. Целых спелых ягод здесь было тоже полно. На приземистых кустиках среди глянцевитой, темно-зеленой листвы брусника рдела тяжеленькими гроздьями. Колька протянул руку, сдернул гроздочку всего с одной ветки, а получилось – в рот пошла полная пригоршня. Во рту стало приятно, кисленько, прохладно.

Тут же подумалось: «Вот почему спешил-то Сивый! Он пить хотел. Он новый для себя водопой искал. Ведь где-то и по здешним лесным местам протекает наша речка. Только где же? Я этого не знаю…»

Колька еще больше забеспокоился, до него вдруг дошло: ему не только о лесных путях речки ничего неизвестно, а не ведает он, где очутился сам. Бежал, бежал, да и потерял понятие, где теперь его дом, где осталась дорога.

Разумеется, от взрослых людей он слыхивал не раз: в лесу, в такой ясный день как сегодня, можно определиться по солнышку. Но для этого надо было еще заранее, еще перед нырком в лес посмотреть, где оно – солнышко, и где ты. Да и потом надо за солнышком приглядывать. Оно не стоит на месте, оно – движется. А Колька впопыхах никуда, кроме как на следы коня, не глядел, вот и оказался в огромном лесу неизвестно в каком месте.

Теперь следы Сивого стали для Кольки единственной связью со всем тем, что есть на белом свете знакомого, родного, а молчаливый бор с уходящими в небеса макушками сосен стал казаться тревожным, совсем чужим.

С сосны, под которой сидел Колька, упала, сухо стукнулась о землю взъерошенная, перезрелая шишка. Колька вздрогнул, вскочил и повернул было обратно: «Домой, домой, домой!» Да издалека, из тишины бора донесся еще один внезапный звук. Протяжный, хрипловатый и, как почудилось, похожий на ржание лошади.

– Сивко! Ау! Ого-го! Ого-го! – закричал и мальчик.

От этого крика по просторам бора прокатился долгий звон. Прокатился, угас, а того, первого, звука больше не повторилось. И все же Колька решил: там, в бору, ржал Сивый. И он не так уж далеко теперь; может, даже стоит на месте, Кольку дожидается.

Дальнейший бег по следам был чуть ли не полетом. Коротким полетом, потому что бор как-то сразу кончился. Колька выскочил на его светлую границу.

Впереди простиралась покинутая в прошедшие времена широченная лесосека. Там торчали груды древесного хлама, облезлые пни, чернели пепелища от потухших костров. Почва меж пней изрыта, искорежена мощными тракторами-тягачами, и в этаком хаосе след Сивого шел то на виду, то исчезал. Колька, рискуя обрушиться, обдирая колени, ладони вскарабкался на высокий ворох сушняка. Отсюда лесосека просматривалась до ее дальнего края. Там сиротливо торчало несколько уцелелых сосен, за ними что-то зеркально поблескивало. Должно быть не раз вспомянутая Колькой речка.

А еще не очень от речки далеко стоял какой-то домик. Колька сполз с вороха, побежал туда. Когда же приблизился, то увидел, что домик совсем и не домик, а брошенный лесорубами вагончик-теплушка. Вагончик на бревнах-полозьях, обшитый потемнелыми от дождей, от вьюг шершавыми досками. В зимние сезоны лесорубы таскали его за собой трактором, от долгой службы он обветшал, порасшатался, и, отбывая на новое, очередное место, лесорубы, наконец, оставили вагончик здесь в одиночестве, в пустоте. В отъезд из него захватили и железную печку с трубою, и вынули оконную раму, увезли, сняли с петель не очень широкое дверное полотно.

Ободранный, кособокий вагончик выглядел грустно. Только пламенно отцветающие вокруг него высокие заросли иван-чая немного скрашивали эту грусть, это запустение.

Но еще издали, еще на подходе Колька увидел: от порога вагончика, покачнув кусты иван-чая, метнулся кто-то быстрый, остроухий.

«Собака! Значит, где-то близко и люди!» – пронеслось в голове Кольки, он поспешно закричал, засвистал:

– Песик! Песик! Фьють, фьють!

Он поманил «песика» к себе, да тот безответно, бесшумно исчез за навалом пней и коряг.

Зато из другого места, откуда и никакого отклика не ожидалось, – прямо из вагончика-развалюшки, из темного дверного проема, загороженного лишь столбиками соцветий иван-чая, – вдруг послышалось призывное ржание коня. Послышалось куда явственней, чем недавно в бору.

Глава 13
В ОСАДЕ

Место, откуда шел зов коня, было настолько странным, неподходящим, что Колька сначала и ушам собственным не поверил. Но подкрался на цыпочках к дверному проему, заглянул внутрь, воскликнул:

– Ой!

В душной, тесной полутьме вагончика, загораживая крупным телом узкое окошко, задом к порогу, к дверному проему, в самом деле стоял Сивый. Гривастую шею он извернул, блескучим, расширенным глазом скосился на Кольку, мелко-мелко дрожал.

– Сивушко! Да что хоть опять стряслось с тобою? Да зачем ты сюда-то забился? – не понимая ничего, сам голосом дрожащим заприговаривал Колька, пролез меж стенкой вагончика и между горячим боком коня, стал Сивого ласково похлопывать по шее, поглаживать по всей красивой голове.

Поглаживая, повторял:

– Ну что хоть ты? Ну что?

И Сивый в лад движению ладони тоже тихо покачивал головой, жалобно, негромко гугукал горлом, как бы пытался ответить, как бы старался рассказать о своих недавних приключениях, о своем теперешнем горестном положении.

Но разбираться во всем Кольке пришлось самому, и разобрался он в этом очень скоро.

Мальчик маленько поуспокоил коня и, помня об остроухом «песике», вернулся к зияющему вольным светом дверному проему. Там встал, и вот – не пришлось даже свистеть – «песик», а точнее, серый «псина» величиною чуть ли не с теленка, опять вымелькнул из зарослей иван-чая, опять скрылся в ближайшем коряжнике.

Следом проскочили еще серые тени.

У Кольки пошли мурашки по спине. Колька понял: «песики-собачки» здесь не при чем. Не было тут вовсе никаких собачек, – Сивого взяли в осаду волки! И не один, не два, – целая стая.

По всей вероятности, Сивый бежал от их погони, бежал, а когда стал выбиваться из сил, то увидел вот этот, без дверей, вагончик. И, чувствуя, что рано или поздно от волков ему не уйти, а на открытой местности без какой-либо защиты не отбиться, он, словно в знакомый сарай деревенский, и заскочил через порог в вагончик.

Там под копытами гремели, прогибались сосновые, пыльные половицы, там было тесно, зато теснота дощатых, грубых стенок надежно прикрыла Сивого от волчьих атак и с боков и с головы. А с тыла он мог и сам себя оборонить. Точно так же, как отлягнулся, оборонился на острове от страшных рогов одурелого лося!

И получалось: если Сивый и теперь жив, цел, то, выходит, волкам здесь он изначальный отпор дал успешно. Должно быть, наиболее настырному, который к двери вагончика сунулся первым, конь задними копытами врезал так, что волки прямой штурм отменили и перешли к долговременной, терпеливой осаде.

Волки знали: в голоде да в жажде на одном месте долго не попрячешься, потому упорно тут кружили, ждали своего момента.

Даже появление Кольки их от собственного замысла отказаться не заставило. Особенно – матерого. Матерый понимал: прибежал сюда человечек не взрослый, маленький. Человечков таких матерый встречал за свой век не единожды. Завидев его, матерого, серого, они все вели себя одинаково. Они сразу начинали кричать что-то трусливое и, хотя матерый никогда их не трогал и не тронул бы, они убегали туда, где есть человеки взрослые.

«Вот, – рассчитал матерый, – завидев нас, испугается, быстренько сбежит и этот плюгавый коротышка. Он задаст стрекача, и конь останется тут!»

Когда Колька выглянул за порог, матерый даже нарочно и почти близко промелькнул перед его глазами.

А Колька, прижимаясь теперь к Сивому, хотя и обливался холодным потом, но тоже кое-что соображал. Он понимал: единственный выход из такой обстановки – лишь побег! Но побег не предательский, а вместе с конем. Но как исполнить такое – это вопрос! Празднуя труса, тут не сделаешь ничего!

Колька, обругав себя трусом, как бы опомнился. Стал снова гладить Сивого, стал снова думать, и – надумал:

– Нет, Сивый! Удирать-то нам надо, конечно, удирать, да не наубёг! Нам надо уходить крепким, твердым шагом!

От деда, от отца, от других жителей деревни он не раз слышал: волк, хотя и крайне редко, с большого-пребольшого голода, может все-таки на человека напасть. Но и опять же только на того, кто от волка пустится бежать в панике. А кто, приметив волка, идет ровно, спокойно, за тем путником и самый голодный, самый угрюмый волк, если он не бешеный, следит с опасливым раздумьем: «Может, этот человечище умышленно не спешит? Может быть он задумал какой-то подвох? Нет, лучше уж тут из кустов не высовываться!» И в таком положении самое трудное для человека – это выдержка. Это – не выказать ни малейшей робости, и шагать себе да шагать до своего места.

Кольке и Сивому предстояло преодолеть под обстрелом волчьих глаз пространство не очень большое. С той полной выдержкой, о какой подумал Колька, надо было дойти до речного берега, хорошо видного из оконца вагончика.

К реке подбегала старая лесовозная дорога с деревянным покатом к самой воде. Отсюда когда-то заготовленный лес отправляли с весенним паводком в сплавной путь. Теперь же река казалась, особенно издали, из оконца, и не очень быстрой, не очень широкой. Кроме того, на другом берегу ее виднелась уже исчерченная плужными лемехами пашня, и где-то вдали на ней знакомо поуркивал отцовский трактор.

Колька даже удивился, что этого родного, доброго, милого сердцу урканья не услыхал чуть раньше. Но сейчас так обрадовался, так обрадовался, что Сивому прошептал:

– Ну, Сивко! Теперь уж мы, хочешь – не хочешь, а должны целыми до реки дошагать, должны ее переплыть, а там мы – не одинёшеньки… Давай готовься! Я тебе сейчас вместо уздечки ремённый повод налажу.

Колька порылся в мусорной груде на истоптанном полу, нашел обрывок ржавой проволоки, из пояса замызганных своих штанят выдернул подаренный отцом ремень. Вмиг ослабшие штанята тут же стянул на себе проволокой, ремень повязал на шею Сивому. Получился не очень длинный с одним свободным концом повод.

Следующим куда как непростым делом было повернуть, пусть и стройненького, но в тесном вагончике чрезвычайно вдруг потяжелевшего коня головою к выходу. Сам Колька с каким бы усердием за повод ни тянул, Сивого с места сдвинуть не мог. Конь не желал изменить позицию им прочно занятую, позицию оборонную. Он ведь план собственного спасения понимал не очень. А увлечь его, поманить за собой Кольке было нечем. Колька с сожалением вспомнил горбушку, съеденную просто так, без дела, еще в начале своего, тогда ничуть не опасного пути.

Напрасно попыхтев в попытках развернуть Сивого, Колька пустился на хитрость. Ремённый повод оставил на шее коня, сам один вышагнул на волю, за порог. Оттуда он, будто прощаясь, махнул рукой и, как когда-то по вечерам на пастбище около родной деревни, Сивому сказал:

– До свидания… До новой встречи…

Уловка на Сивого подействовала. Сивый подумал: расставание происходит на самом деле. Он подумал, что окруженный волками останется в прежнем одиночестве, и гулко затопал по деревянным половицам, с трудом в тесноте вагончика развернулся, вышагнул сам за порог, ступил прямо в густые, теплые под солнцем заросли иван-чая.

Колька цепко ухватил ремень на шее коня, другою рукою поддернул штаны, старательно твердым, старательно смелым голосом сказал:

– Пошли!

И они – пошли.

И шаг Колька выдерживал, как задумал, – крепким, твердым.

Пускай замирало сердце, пускай опять холодные мурашки пробегали по спине, пускай хотелось опасливо оглянуться, – мальчик вел коня только прямо да прямо, и смотрел только вперед. А что делают у них за спиной волки, его как бы не касалось. Он про них как бы и знать не знал.

Глава 14
КОНЬ, КАК ПЕСЕНКА!

Предводитель волчьей стаи – уши торчком, глаза в раскосых прорезах расширены – пристально глядел из-за коряг. Вся его поза выражала недоумение. Чего совсем не ожидал он, так вот этакой перемены в поведении коня, а главное – в полнейшем преображении того, кто коня вел.

В дверь вагончика, в почти готовую уже ловушку опасливо занырнул маленький, робкий человечек, а вышел оттуда – совершенно уверенный в себе мужичок! Настолько уверенный, настолько серьезный, что теперь на него и, как хорошо видно, на принадлежащего ему коня прежде чем нападать, стоило крепко подумать.

И матерый не трогался с места. Тем более, он, как Колька, сейчас тоже слышал урчание трактора. И пусть урчание это шло издали, из-за реки, но и оно заставляло матерого раздумывать, потому что где трактор, там непременно еще есть люди.

Вот матерый не двигался сам, не подавал сигнала к атаке и своим подчиненным. Когда же молодые волки увидели, что Колька уводит коня все дальше и дальше, и один из молодых хотел было досадливо взвыть, то матерый рыкнул на него. Что означало: «Утихомирься! Без тебя вижу – добыча опять не наша. У нее объявился такой хозяин, с каким лучше не связываться. Надо нам возвращаться на тропу на прежнюю, на ночную, на лосиный след…»

Так все происходило у волков, да совсем не так было у Кольки.

Это со стороны серому главарю Колька казался уверенным, спокойным, а на самом-то деле у мальчугана леденела от страха каждая жилка. Заставлял он себя шагать ровно лишь огромным напряжением воли. И чем ближе к реке, тем больше Колька боялся, что на берегу Сивый заупирается, в воду не пойдет, и тогда волки поймут, насколько он, мальчишка, еще беспомощен, им безопасен, и обрушатся всей стаей на него и на коня.

Чтобы подбодрить Сивого и себя, Колька едва послушными губами на ходу шептал:

– Умница, Сивый… Умница… Хорошо идешь… Сейчас и в речку хорошо забредем, там купнемся… Помнишь, как дома у деревни купались? Помнишь? Вот и теперь будет так же…

Только тревожился Колька напрасно. Сивый и безо всяких уговоров, воспоминаний пошел бы за мальчиком хоть куда. Вызволенный из ужасной осады, спасенный от гибельного одиночества, он поверил в Кольку так, что когда тот, не раздеваясь, не разуваясь, шагнул с покатого берега в текучую воду, когда глубже да глубже стал в реку заходить, то и Сивый последовал за ним смело.

И было так, что на стрежне, на самой быстрине, помогал не Колька плыть Сивому, а он, Сивый, помогал Кольке. Когда обоих стало сносить напористым потоком не к берегу, а вдоль реки, то конь позволил быстро усталому мальчику уцепиться за холку, за самый низ гривастой, мокрой шеи. При этом одобрительно отфыркнулся, чуть ли не похвалил: «Правильно! Выше хвататься за шею нельзя… Ухватишься выше, нагнешь мне голову, захлебнемся оба!»

Когда реку переплыли, то на сыром приплеске, на песке, встали рядом. И, хотя текло с них ручьями, на сухую высоту берега полезли не сразу. Они долго-долго глядели тревожными глазами в обратную сторону, на преодоленный путь.

Но на той стороне будто никогда уже никакой опасности и не бывало. Там лишь на все три стороны пустынно ширилась, темнела пнями лесосека, да печально, одиноко кособочился ветхий вагончик, а волки исчезли, как сон.

Усталый до изнеможения, мокрым мокрый Колька хотел было усмехнуться, сказать бодро Сивому: «С победой нас! Дальше за нами не погонится никто!» Но усмешка как-то не получилась. Единственное, что Колька смог произнести едва внятно:

– Ко своим теперь давай, Сивый… Ко своим…

Он даже не попробовал взобраться на Сивого верхом, – на это не хватило бы силенок.

До своих – до трактора, до отца, до совсем знакомого поля – Колька шел как в тумане, спотыкаясь на каждом шагу. Когда добрались до пашни, то на ее комоватые, рыхлые пласты он не падал только потому, что держался за Сивого, за накинутый на его шею ремень.

Отец, разворачивая трактор на пахотном прогоне, увидел Кольку, увидел коня, дал тормоз, выскочил из кабины навстречу. В три огромных прыжка подлетел к ним и, то хватаясь за мальчика, то удивленно трогая Сивого, закричал:

– Да откуда хоть вы? Да каким таким чудом – вместе? Да где это ты, Колька, его отыскал?

А Колька выпустил из руки самодельный повод, сел возле трактора прямо на сырую пашню, на гребень свежей борозды. Ноги его окончательно не держали. И что, и в каких подробностях Колька рассказывал тут отцу, и что было в поле потом с ним, – он не помнит абсолютно ничего.

До смерти умотанный, он, видимо, сразу на пашне и выключился. Потому что, когда открыл глаза вновь, то увидел себя в своей собственной постели рядышком со строганой, деревянной переборкой, в своей маленькой спаленке, в родной избе.

В окошко спаленки напрямую светило совсем низкое солнце.

Колька подумал: «Поздний вечер… Скоро ночь…» Но тут же догадался: он и вечер тот давно проспал, и ночь проспал, – в глаза ему смотрит новый чистый рассвет, новое утро, а солнце только еще поднимается.

Во дворе по-утреннему хлопал крыльями, заливался звонким «кукареку!» петух. В хлеву, в ожидании утреннего пойла и дойки, негромко, но настойчиво подавала голос корова. За переборкой в кухне погремливала по-утреннему посудой мать. Колька встрепенулся, закричал:

– Сивый где? Куда девался Сивый? Его накормили? Его напоили? Что с ним?

Мать радостно отозвалась:

– Вот и ты у нас оклемался, слава богу! Вот и ты наконец-то проснулся! А Сивый в порядке полном… Накормлен, напоен, отдохнул – в упряжке теперь. Отец его показывает доброму гостю.

– В какой такой упряжке? Какому такому гостю? Хватит с нас этих гостей… Надоели! Только вредят!

– Не кричи! – сказала еще более веселым голосом мать. – Выбеги на улицу, глянь сам.

Колька, как был, в одних трусах, в майке слез с постели, прошлепал на крыльцо.

На лужайке у крыльца громоздился пустою кабиною, поблескивал холодною россыпью росы на железе гусениц трактор. Из-за трактора выглядывал чей-то вездеходик-«уазик». Легковушка эта была не новая, сильно обшарпанная. Только вот солнце бодро отражалось в ее круглых, выпуклых фарах.

Утренний ранний свет приоживил и соседние, пока еще пустым-пустые избы, щедро подкрасил березы, рябины в палисадниках, а заодно и проезжую деревенскую улицу меж ними.

Улица, кое-где уже присыпанная первым золотом листопада, казалась необыкновенно гладкой. И по глади этой на околице за плетнями, за поворотом, раздавалось отчетливое: «Топы-топ! Топы-топ! Топы-топ!»

Изогнув круто шею, красиво, поочередно выкидывая передние ноги, оттуда выбежал неузнаваемо веселый конь! Он был впряжен в легкую, с плетеным кузовом тележку. Он нес на себе всю полную сбрую – дугу, хомут, шлею и прочее упряжное снаряжение – будто в них и родился. И это был – Сивый!

Управлял им, держа крепко прямыми руками вожжи, Колькин отец. А плечом к плечу с ним, тяжеловесно перевешивая кузов тележки на свою сторону, сидел уже знакомый Кольке Орлов. Тот друг отца Орлов, при виде которого, а особенно при виде всей теперешней картины с Сивым Колька даже радостно рассмеялся, даже всхлопнул себя звонкими ладошками по голым коленкам.

Отец раскатисто произнес: «Тпру-ру-у!», осадил Сивого, с тележки соскочил. Грузный Орлов закряхтел, тоже стал слезать, и чуть не опрокинул на себя весь утлый тележечный кузов.

Колька не знал, на кого на первого теперь смотреть. То ли на отныне для корнеевцев почти легендарного Орлова, то ли на приветливо машущего головою, блистающего нарядною упряжью Сивого. И, волнуясь, и, уцепив замурзанной пригоршней низкий ворот майки на голой груди, в первую очередь все же уставился на Орлова:

– Вы и вправду, как мамка говорит, останетесь у нас в гостях?

Орлов дружелюбно, да и не очень утвердительно развел руками:

– Рад бы погостить! Но я, милок, пока – мимолетом… Взглянуть перед приездом народа: целы ли избы-то. Долетел до меня слух, у вас тут уже – пошалили!

– Было дело… – подтвердил Колькин отец.

И Колька безо всякой теперь улыбки показал на Сивого:

– У него мать увезли… Самого хотели застрелить… Загнали прямо к волкам в лес.

Орлов еще дружелюбнее посмотрел на Кольку:

– Зато ты сам – парень что надо! Коня разыскал, привел домой.

И он, большой, выше и шире Кольки раза в три, добавил шутливо:

– Только вот, когда я опять к вам, к школьникам, загляну, пожалуйста, не сшиби меня с ног!

Потом Орлов призадумался, опустил руку на гладкую спину Сивого, сказал отцу Кольки совсем неожиданное:

– Конь этот теперь в общем-то уже – леспромхозовский, государственный, но…

После напористо сказанного да и незаконченного слова «но», Орлов опять приостановился, взглянул в лицо Кольки внимательно, взглянул в лицо Ивана внимательно, а те так на месте и застыли, ожидая, что за словечком «но» последует: приятное или неприятное. Ведь Сивый так же, как вся деревенька Корнеевка, на самом деле стал со вчерашнего дня «государственным», «леспромхозовским», и новый теперь тут распорядитель Орлов имеет полную власть решить судьбу Сивого, как только ему, Орлову, пожелается.

А пожелалось Орлову вот что.

– Но… – повторил он, – но если этот конь здесь, то пускай и остается здесь. Жил он раньше при деревне, состоял, я знаю, при вашем дедушке Корнее, так пускай же и снова при нем состоит. Бумагу на это, какую надо, оформлю. К Корнею в больничку заскочу нынче же, все равно сейчас еду к себе в контору, в Залесье.

Колька единственное что и смог тут сделать, так лишь легко вздохнуть, выдохнуть, а отец заулыбался:

– Вот радость нашему деду будет, так радость! Опять он – с конем!

Отец забросил концы вожжей в тележку, прошагнул к голове Сивого, взял коня под самые уздцы, свободною ладонью преподнес что-то вкусное. Похоже – сухарик.

Сивый захрумкал сухариком, Колька засмеялся, спросил:

– Премия, что ли, ему? За послушливость? За то, что в упряжку сразу пошел?

Отец потрепал Сивого по шелковистой, точеной голове:

– Он и без премии – умница. Я ведь, если признаться, побаивался его сначала. Думал: заартачится, взовьется, расшибет все вокруг. А он, как подвел я его к оглоблям, почти ни разу и не взбрыкнул!

– Это он дедушку вспомнил… Его выучку! – уверенно заключил Колька.

Отец кивнул согласно, тут же сказал:

– Вот к дедушке вослед за Алексеем Борисычем и поедем на Сивом! Беги, одевайся…

Орлов похвалил:

– Правильно! Подкатите к больничке, ваш дедушка из окошка на коня, на тележку глянет, вмиг на поправку пойдет. Для таких, как ваш дедушка, живой, добрый конь под окном – не хуже всякого лекарства. А то и – намного лучше!

Колька хотел было, немедля, бежать одеваться, да вдруг хитровато показал глазами на трактор на лужайке:

– Скажи-ка, папка: а для тебя, для самого, кто лучше? Конь железный или конь живой?