Текст книги "Зинин"

Автор книги: Лев Гумилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Бутлеров занял кресло умершего в 1871 году Юлия Федоровича Фрицше. Вскоре по праву академика он занял квартиру, освобожденную семьей Фрицше. Так началась лучшая пора жизни старых друзей, учителя и ученика, в одном доме, в постоянном человеческом и научном общении.

Не давал твердого ответа научный опыт – Николай Николаевич из своей лаборатории шел в соседнюю, к Бутлерову, и спрашивал:

– Как там по вашей новой теории – амаровая кислота имеет изомеры или не имеет?

Александр Михайлович отвечал, но, когда его теория не давала ясного ответа на какое-нибудь сомнительное предположение, ученик шел к учителю:

– У вас такой опыт и такое химическое чутье, что, может быть, вы скажете – есть разница в химическом строении или в атомном весе у желтого и красного фосфора?

Собирались в очередной понедельник гости наверху, у Зинина; Александр Михайлович брал из прихожей щетку, служившую для подметания полов, я стучал ею в потолок, приглашая таким условным знаком спуститься всех к нему: будет какое-то особенное угощение.

Возвращался Николай Николаевич из академии с ворохом новостей, требующих обсуждения, и в кабинет Бутлерова по каменной стене доходил условный стук головкой бронзового пресс-папье.

Избрание Бутлерова в Академию наук усилило не только химическую группу академии. Рука об руку ученик и учитель при поддержке других передовых русских ученых вступают в борьбу с темными силами реакционеров, карьеристов и бюрократов.

Поводы для столкновений возникали постоянно.

По предложению Зинина и Бутлерова Академия наук присудила Ломоносовскую премию в 1870 году известным химикам А. Н. Энгельгардту и Н. А. Лачинову за исследование креозолов и нитросоединений.

Прежде чем присужденная премия была выдана, Энгельгардт подвергся аресту, заключению в Петропавловскую крепость и высылке затем в свое имение за революционную деятельность. Непременный секретарь академик Веселовский, игравший в академии главную роль, предложил отменить присуждение премии.

– Мы – храм чистой науки, – проповедовал он, – мы должны стоять в стороне от политики!

– Это довод не научный! – отвечал Бутлеров.

– Да неужели же Энгельгардт в самом деле заслуживает премии? – с злобной язвительностью спросил Веселовский.

– Я имею привычку руководствоваться в своих мнениях и поступках искренним убеждением, – отвечал непокорный адъюнкт.

Не раз в жизни приходилось Бутлерову сталкиваться во мнениях с учеными-собратьями, не раз из-за таких столкновений он вставал в резкие отношения с некоторыми из них. Но никогда еще и никто не сомневался в чистоте и искренности его намерений и побуждений.

– Для этих господ искренность убеждения, чистота намерений гроша медного не стоят, – говорил Николай Николаевич в ответ на возмущение Бутлерова после столкновения с Веселовским. – А вот возьмите-ка, друг мой, устав академии, проштудируйте его, да на него в таких случаях и ссылайтесь!

Устав гласил, что «Академия наук есть первенствующее ученое сословие в Российской империи», что «академии надлежит обращать труды свои непосредственно в пользу России», что «академии предоставляется право избрания на открывающиеся места академиков и адъюнктов»; причем «при равных достоинствах ученый русский предпочитается иноземцу».

То, что Зинин, а теперь и Бутлеров увидели в академии, не соответствовало благим намерениям авторов устава. Вакантные места в академии существовали, а оставались незамещенными, хотя русских ученых, имевших все права на избрание, было немало. Такое положение дела было тем более странным, что устав давал академии право избирать в свой состав отличных ученых «хотя бы и не было вакансий».

Непризнание русских ученых «первенствующим ученым сословием России» подтвердилось вскоре скандальным фактом с присуждением премии К. М. Бэра дерптскому ботанику Эдмунду Руссову.

Комиссия, присуждавшая премию, предпочла сочинение, написанное на немецком языке, работе И. И. Мечникова, написанной по-русски. Ботаник Н. И. Железнов и физиолог Ф. В. Овсянников сильно протестовали против такого решения большинства, считая более достойной премии работу Мечникова.

Бутлеров и Зинин не могли судить о работах не по их специальности. Возмутило их другое – обращение членов комиссии Брандта, Шренка, Штрауха и Максимовича к берлинскому профессору Брауну с просьбой дать разбор сочинения Руссова. Поэтому они присоединились к протесту Железнова и Овсянникова.

– Обращение за мнениями к иностранным ученым, если есть не менее заслуженные свои, мы считаем оскорблением и унижением российского первенствующего ученого сословия!

Протест русских академиков не был принят во внимание. Тогда последовал протест всей русской научной общественности. Письмом в газету «Голос» крупный ботаник и ректор Петербургского университета А. Н. Бекетов указывал, что посылка сочинений на рецензирование за границу есть «действие, оскорбительное для русских ученых», и называл ряд русских имен, игнорирование которых «более чем странно». Вслед за тем появились письма Мечникова, А. О. Ковалевского. Вопрос из стен академии вышел на страницы газет.

Академическое большинство выступило в лице Максимовича в защиту решения комиссии, а Веселовский в очень резкой форме обратился к Железнову и Овсянникову с выговором.

– Не только за самого себя, но и за непременного секретаря я был рад, что допущенная им резкость касалась не меня! – говорил Бутлеров Николаю Николаевичу, рассказывая о происшедшем.

Открытость, прямота и принципиальность, с которыми действовал Бутлеров в академии, отстаивая дело русской науки, привлекали к нему симпатии передовых кругов. Но та же открытость, прямота и принципиальность, с которыми неоднократно выступал Александр Михайлович по вопросам так называемого «медиумизма», принесли ему горькую и незаслуженную славу спирита: медиумами в те времена назывались люди, которые якобы общались с «духами» умерших и говорили от их имени.

Статьи и отдельные высказывания Бутлерова о медиумах и медиумизме вызывали между друзьями ожесточенные дискуссии и вот-вот грозили непривлекательным концом их дружеским отношениям.

Глава семнадцатая
Платон мне друг, но истина дороже

Да, кому дорога истина вообще, то есть не только в настоящем, но и в будущем, тот не станет нагло ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ему ни казалась.

Сеченов

Создатель теории химического строения, Александр Михайлович Бутлеров обладал великой способностью предвидеть развитие своей науки далеко вперед. В то время как его современники твердо верили в индивидуальность элементов, в неделимость атома, в постоянство атомных весов, Бутлеров считал, что атомы неделимы не по своей природе, а неделимы только известными в его время средствами; что большая часть известных тогда элементов является сложными телами и «алхимики, стремясь превращать одни металлы в другие, преследовали цели не столь химерические, как это часто думают». Чтобы доказать существование атомов с разными весами у одного и того же элемента, Бутлеров готовился к опытам по сравнительному определению весов красного и желтого фосфора.

Людей, предвосхищающих будущее своей науки, называют гениальными, и Николай Николаевич никогда не переставал восхищаться широкими обобщениями своего ученика и его проникновением в химическое строение вещества.

– Как можно с вашим умом, с вашей смелостью мысли заниматься такими глупостями, как медиумизм, спиритизм и прочая чепуха? – с гневом допрашивал Бутлерова Николай Николаевич уже при появлении первых его статей. – Как это уживается в одной голове – устройство молекул и спиритизм?

– Охотно признаюсь, – отвечал Александр Михайлович[2]2
  Все приводимые здесь и дальше высказывания Бутлерова взяты автором из книги: А. М. Бутлеров. Статьи по медиумизму. Спб., 1889.


[Закрыть], – что не отдельно, не независимо, одним размышлением, а именно вследствие знакомства с медиумическими явлениями я был неотразимо приведен к тем идеям и воззрениям, которыми руководился в науке.

– Каким образом, как это может быть? – воскликнул Николай Николаевич, совершенно ошеломленный неожиданным признанием.

– Медиумические явления волей-неволей отклонили меня от приписывания веществу слишком абсолютного значения! – объяснил Бутлеров.

Мысль о том, что, подобно ванне Архимеда, люстре Галилея, яблоку Ньютона, карточкам Менделеева, медиумические явления для Бутлерова были только «чувственным возбуждением», поразила Николая Николаевича своей примерной неестественностью: наука – и вера в возможность общения живых людей с умершими при посредстве медиумов, наука – и вера в загробную жизнь!

Но с понятием медиумических явлений Бутлеров не связывал ни того, ни другого и, употребляя слово «медиум», оговаривался:

– Хорошо или нет такое название, но оно усвоено всеми, и от него производятся названия медиумизм, медиумические явления – названия, обозначающие известную категорию фактов, и только!

В спорах с друзьями он требовал строгого разграничения понятий спиритизма – веры в общение с духами; спиритуализма – учения идеалистов о духе как самостоятельном начале и, наконец, медиумизма.

– Грубую ошибку представляет нередко встречающееся у нас отождествление понятий о спирите и медиуме, – указывал Бутлеров, – и насколько, в сущности, неправильно смешивать эти названия! Можно быть спиритуалистом, совсем не будучи спиритом. Можно быть медиумистом, то есть признавать существование медиумических явлений, и не быть спиритуалистом, то есть отвергать спиритуалистическую гипотезу.

Пытаясь отделиться от приписываемых ему религиозных и философских воззрений, Бутлеров заявлял:

– Совершенно напрасно у нас привыкли соединять эту отрасль знаний, то есть медиумизм, с мыслью об определенном религиозно-философском учении. Такое соединение основывается на предубеждении и всецело зависит от недостаточного знакомства с предметом в настоящем, научном его виде!

– Что же представляют собой эти очищенные от религиозно-философских, спиритуалистических и спиритических наслоений медиумические явления? – допытывался Николай Николаевич.

И Бутлеров рассказал ему, что впервые столкнулся он с ними еще четырнадцатилетним мальчиком. Одна из его теток, у которых он жил, страдала нервными припадками. Они сопровождались судорогами и обмороками. Врачи не находили среди аптечных лекарств действенных средств. Но однажды вызванный к больной новый врач, застав ее в тяжелом положении, вместо обычных лекарств обратился к гипнозу, или к месмеризму, как тогда говорили. По имени французского врача Месмера так называлось созданное им учение об исцеляющей силе «животного магнетизма». Больная вскоре успокоилась и заснула.

Все это произошло на глазах Александра Михайловича и произвело на него огромное впечатление, В дальнейшем врач лечил больную только «магнетизмом». Иногда он производил «магнетические пассы» над стаканом воды, и вода эта действовала как лекарство.

– Когда я потом рассказывал обо всем этом товарищам по университету, – с горькой усмешкой заключил свой рассказ Бутлеров, – мне никто не верил и все одинаково поднимали меня на смех. Это недоверие произвело на меня даже большее впечатление, чем само наблюдавшееся мной явление. Важно то, – подчеркнул он, – что первые факты, представившиеся мне, стали наперекор встреченному мной вскоре отрицанию, и эта коллизия, естественно, была для меня важным предостережением!

Предостережение это и было причиной того, что Бутлеров не решился заранее отрицательно, как делали многие, отнестись к свидетельским показаниям о реальности разнообразных медиумических явлений, с которыми он столкнулся к тому же в собственном доме, когда у него стал бывать Дуглас Юм, известный тогда «медиум», женившийся на свояченице Александра Михайловича.

Юм не был обманщиком и жуликом в отличие от множества других фокусников, пользовавшихся всеобщим интересом к странным и непонятным явлениям.

Погружаясь в полугипнотическое состояние, Юм отвечал на вопросы, угадывая верный ответ, бессознательно внушаемый спрашивающим. Отвечал он условными знаками, находясь в том же гипнотическом состоянии. Ни одно из тех медиумических явлений, которые наблюдались в присутствии Юма, не выходило за пределы уже ныне всем известных явлений. Бесстрастно и экспериментально изучаются они ныне в Институтах мозга по инициативе профессора В. М. Бехтерева, ученика Зинина по Медико-хирургической академии, впоследствии виднейшего ее профессора.

Реалистическому уму Бутлерова, привыкшего к строгому и точному мышлению, нелегко было признать существование явлений, по поводу которых наука его времени ничего не могла сказать.

– Для меня самого прошли годы, – взволнованно вспоминал он, прижимая руки к груди, – прежде чем я мало-помалу принужден был уступить силе фактов, сдаться непреложному свидетельству собственных чувств!

Признавши реальность медиумических явлений, Бутлеров почел своим долгом ученого заявить общественности о необходимости изучения открывшихся явлений, в которых он предвидел какой-то новый энергетический фактор, указание на неведомые еще законы, связующие вещество й силу, материю и энергию.

Обращаясь к ученым-собратьям через «Русский вестник», он писал:

«Что влияние сил, проявляющихся в материи, может иметь место на расстоянии – это всем известно: тяготение, действие магнитов, взаимное влияние токов, действие токов на магниты и железо и пр., и пр., – все это незыблемо установленные факты. В чем же затруднение, если дело идет о том, чтобы допустить влияние сил, присущих одному организму, на действие сил в другом организме, если оба они поставлены в известные, определенные отношения один к другому? Почему же нервные токи организмов не могут взаимодействовать, подобно тому как взаимодействуют электрические токи в проводниках, причем один ток может возбуждать или угнетать другой или давать определенное положение проводнику, когда он подвижен? Мне кажется, тот, в чьем понятии вся духовная жизнь человека сводится к разнообразным движениям более или менее мелких частиц нервной системы, должен тем более понять и допустить по аналогии возможность проявляющегося в месмеризме взаимодействия организмов».

Совершенно очевидно, что в явлениях медиумизма Бутлеров предполагает найти ответ на сущность месмеризма, «внушения на расстоянии», «электронного общения организмов» и многого другого из того неведомого, к изучению которого сейчас вплотную подошла наука.

Но в то время когда впервые предлагалось взяться за научное исследование этих явлений, вместо того чтобы пренебрежительно отмахиваться от них, как от суеверия, Бутлерова просто причислили к спиритам, предлагающим признать «гипотезу о духах». В ответ на призыв Бутлерова Д. И. Менделеев обратился к Русскому физико-химическому обществу с предложением образовать Комиссию для исследования медиумических явлений.

Комиссия была создана и работала почти целый год, с мая 1875 по март 1876 года.

Дмитрий Иванович в заметках к «Списку своих сочинений» отмечает по поводу статьи «Материалы для суждения о спиритизме»:

«Когда А. М. Бутлеров и Н. П. Вагнер стали очень проповедовать спиритизм, я решился бороться против суеверия, для чего и образовалась комиссия при физическом обществе. Тут я много действовал, у меня и собирались. Мое мнение хорошо высказано в публичных лекциях 15 декабря 1875 и 24 и 25 апреля 1876 года, особенно в последней. Против профессорского авторитета следовало действовать профессорам же. Результат – бросили спор. Не каюсь, что хлопотал много».

Безрезультатность работы комиссии понятна: великие русские химики неодинаково смотрели на задачи комиссии и на самый предмет исследования. Бутлеров везде говорит о медиумических явлениях; Менделеев называет их спиритическими, тем самым предопределяя свое отношение к ним.

Бутлеров ожидал от исследования медиумических явлений изменения общепринятых взглядов на материю и энергию.

Менделеев задачу комиссии видел лишь в борьбе с суеверием.

Рассказывая об окончании работы комиссии, Менделеев, как видно из отчета в газете «Новое время», заявил:

«На спиритических сеансах столы двигаются и издают стуки как при наложении на них рук, так и без него. Из этих стуков при условной азбуке образуются целые слова, фразы, изречения, носящие на себе всегда оттенок умственного развития того медиума, при помощи которого производится сеанс. Это факт. Теперь надо разъяснить, кто стучит и обо что? Для разъяснения существуют следующие шесть гипотез…»

Как видно из этих заявлений, Менделееву понадобилось даже гораздо менее времени, чтобы «сдаться свидетельству собственных чувств», чем Бутлерову, которому для этого понадобились годы.

Для объяснения явлений, признаваемых за факт, Менделеев предложил шесть гипотез, многократно предлагавшихся и раньше: бессознательные движения, самовнушение, самообман, нервное расстройство и более всего, чаще всего неразоблаченное фокусничество.

Окончательный вывод комиссии сводился к тому, что «спиритические явления происходят от бессознательных движений или сознательного обмана, а спиритическое учение есть суеверие».

Бутлеров не возражал против заключения комиссии, но считал необходимым продолжать терпеливо собирать материал, прежде чем остановиться на той или иной гипотезе для объяснения установленных фактов. В явлениях медиумизма, или парапсихологий по современной терминологии, он видел проявление неизвестного вида энергии, которая не представлялась ему сверхъестественной и подлежала изучению в обычном порядке.

Касаясь вопроса о спиритизме в России, Ф. Энгельс в известной статье «Естествознание в мире духов» писал:

«Одна петербургская научная корпорация – не знаю точно, университет ли или даже академия – делегировала господ статского советника Аксакова и химика Бутлерова для изучения спиритических явлений, из чего, впрочем, не получилось, кажется, больших результатов».

Больших результатов действительно не получилось. «Бросили спор», – записал Менделеев, в то время как публика ждала исчерпывающих разъяснений хотя бы по поводу установленных фактов.

Опубликованный в газетах отчет комиссии разочаровал публику.

«Одним словом, – писал Ф. М. Достоевский в «Дневнике писателя», подводя итоги работе комиссии и лекциям Менделеева, – спиритизм, без сомнения, великое, чрезвычайное и глупейшее заблуждение, блудное учение и тьма, но беда в том, что не так просто все это, может быть, происходит за столом, как предписывает верить комиссия, и нельзя же всех спиритов сплошь обозвать рохлями и глупцами. Этим только переоскорбишь всех лично и тем скорее ничего не достигнешь… Особенно надо было бы принять во внимание мистическое значение спиритизма, эту вреднейшую вещь, какая только может быть, но комиссия именно над этим-то значением и не задумывалась. Конечно, она не в силах бы была раздавить это зло, ни в каком случае, но по крайней мере другими, не столь наивными и гордыми приемами могла бы вселить и в спиритах даже уважение к своим выводам. Но комиссия, очевидно, считала всякий другой подход к делу, кроме как к фокусничеству, и не простому, а с плутнями, унизительным для своего ученого достоинства. Всякое предположение, что спиритизм есть нечто, а не просто грубый обман и фокусничество, для комиссии было немыслимо».

На последней лекции Д. И. Менделеева присутствовал Сеченов, только что переведенный в Петербургский университет после пятилетнего пребывания в Одессе.

Носитель «истинно свободного духа», он сказал Дмитрию Ивановичу:

– В науке, как в жизни, всякая почти цель достигается окольными путями, и прямая дорога к ней делается ясною для ума лишь тогда, когда цель уже достигнута…

– Цель-то тут очень уж безобразная! – сурово отрезал Менделеев.

– Страшно подумать, – не повышая голоса, продолжал Иван Михайлович, – что сталось бы с человечеством, если бы строгим средневековым опекунам общественной мысли, удалось пережечь и перетопить, как колдунов, как вредных членов общества, всех этих страстных тружеников над безобразной целью – превращать медь в золото: ведь алхимики бессознательно строили химию и медицину!

– Бутлеров говорит, что и мысль-то была не такая уж химерическая, как многие думают… А насчет окольных путей – это вы правильно! – согласился Дмитрий Иванович.

Недолюбливавший Достоевского Зинин все же остановил внимание Бутлерова на негодовании писателя по поводу распространения мистицизма.

– Выражает не он один опасения, что медиумизм ведет нас в область сверхъестественного и мистического. Я горячо протестую против такого мнения, – энергично возражал Бутлеров. – Мистическое и сверхъестественное кончается там, где воцаряется знание, а разве не к познаванию и изучению должны мы идти в этой области? Теперь пока некоторые медиумические явления для нас мистичны, но ведь так же для дикаря, не знающего огнестрельного оружия, сверхъестествен выстрел, несущий смерть издалека, так же точно мистичны гром и молния для того, кто объясняет их колесницей Ильи-пророка!

Николай Николаевич при всей своей эрудиции, умению возражать молчал. Александр Михайлович, спокойно продолжая речь, заключил ее твердой уверенностью:

– Изучение медиумических явлений не только озарит новым светом психофизиологию, которой оно ближе всего касается, но могущественно отразится на самых основах естествознания – оно внесет радикальные изменения в наши понятия о веществе, о силе, об их взаимных отношениях!

– Так какого же черта, раз вы так твердо убеждены в этом, не займетесь сами исследованием этих явлений?! – воскликнул Николай Николаевич, сдаваясь на горячность Бутлерова. – Кому же, как не вам, взяться за это?

Александр Михайлович задумчиво качал головою.

– Независимо от трудности самого предмета, исследование которого едва ли может поддаться силам одиночного специалиста, мне казалось всегда и кажется, что прежде всего нужно добиться общего признания действительного существования того предмета, который подлежит изучению. Нельзя требовать, чтобы люди посвящали себя изучению явлений, существование которых отвергается, и работал и, следовательно, будучи заранее уверены, что результаты, ими добытые, останутся игнорируемыми или, что еще хуже, подвергнутся осмеянию. При таких условиях исследования не могут быть плодотворными: отрасли человеческого знания развиваются не изолированными трудами отдельных лиц, и время серьезного изучения медиумических явлений начнется тогда, когда здесь поступят так же, как поступают при исследовании других явлений природы, то есть перестанут замыкаться в тесную рамку собственных наблюдений и будут общими силами, при помощи трезвой критики и взаимной проверки созидать новую обширную отрасль знания!

Продолжая выступать время от времени с призывами к изучению медиумических явлений, с ответами на нападения, Бутлеров стяжал себе репутацию спирита и мистика. Но он продолжал это делать до конца жизни, памятуя о «предостережении», полученном им от университетских товарищей в далекой юности.

Требуя строго научного, совершенно объективного изучения медиумических явлений, Александр Михайлович избегал высказывать какие бы то ни было гипотезы, прежде чем не будет признано существование этих явлений и не будут получены данные для построения гипотез.

Но, разумеется, для самого себя он строил такие гипотезы и не раз в спорах с Зининым высказывал их в связи со своими взглядами на вещество и силу, как тогда говорили, на материю и энергию, как говорим мы сейчас. Некоторые взгляды ученика казались учителю дикими, еретическими, но он уже знал слишком хорошо, что пути, которыми человеческая мысль приходит к истине, бывают самыми невероятными. Ведь и учение об устройстве молекул, убеждение в делимости атома, в непостоянстве атомных весов были лишь следствием из воззрений Бутлерова на материю и энергию, к которым он был приведен, по его признанию, знакомством, с медиумическими явлениями.

Между тем Николай Николаевич спокойно допускал и делимость атома, и непостоянство атомных весов, и достоверность законов структурной теории, постепенно признававшейся всеми.

– Что же вам мешает допустить, – спрашивал Александр Михайлович своего учителя, превращавшегося теперь в ученика, – что вещество есть не более как только некоторая форма проявления энергии, представляющей единую и действительную сущность всей природы? Вещество без энергии не познаваемо, ибо тогда мы не воспринимали бы от него впечатлений, говорящих о его существовании. Вещество и энергия растворяются одно в другом. Где есть вещество, там всегда энергия, но где есть энергия, там не всегда непременно есть то, что мы называем веществом, например в явлении всемирного тяготения, притяжения на расстоянии! В этих явлениях, играющих столь важную роль в природе, у нас не остается для прибежища и остатков вещества – приходится допускать нечто, говорить о чем-то существующем или нет, мы не знаем, но необходимом для нас самих, для того, чтобы нам было за что ухватиться, было к чему приурочить свои механические воззрения с их необходимым дуализмом, с рассуждениями о движении и о том, что двигается…

– Разве гипотеза эфира не объясняет все эти загадочные явления? – напомнил Николай Николаевич.

– Я предпочитаю говорить просто о присутствии и переходе в пространстве энергии и о действии на расстояниях, чем допускать нечто, крайне тонкое, наполняющее пространство и называемое физиками эфиром, чтобы объяснить волнообразным движением среды световые явления… Вся масса затруднений, являющихся при допущении вещественности эфира, и недостаточность гипотезы этой для объяснения всех наблюдаемых нами явлений ведут к его отрицанию. А если мы решимся на это отрицание, то должны будем допустить возможность существования энергии без вещества!

Людям такого масштаба, как Бутлеров или Сеченов, природа должна была бы дарить две жизни, с тем чтобы они могли убедиться, насколько верно и как далеко они предвидели пути развития своей науки. Не связывая понятия материи с определенным физическим представлением о веществе, Бутлеров был очень близок к нашим нынешним воззрениям на материю и энергию. С гипотезой эфира наука рассталась давно уже, когда произошел переворот в мировоззрении естествоиспытателей, произведенный открытием электрона и установлением Эйнштейном закона эквивалентности массы и энергии, предчувствованного Бутлеровым.