Текст книги "Зинин"

Автор книги: Лев Гумилевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Теперь вы поймете, – заключает грустную повесть Зинин, – что слава жертв Дюма, провозглашенная под его же председательством, явилась какою-то Немезидою перед кавалером Почетного легиона большого креста и бывшим пэром. Он окончил заседание одною из тех ловких и гладких речей, на которые был большой мастер. Он признал заслуги двух погибших друзей: он согласился на перечеркивание некоторых формул (маленькое изменение, имеющее для специалистов большое значение). Он говорил о необходимости единства в преподавании, но полагал, что можно еще исправить старые формулы так, чтобы удовлетворить требованиям успехов науки. Когда химики разъехались при пожелании новой встречи, оказалось, что прямые результаты съезда были очень неважны; но важно было лишь то, что все лучшие представители европейской химии оказались партизанами тех, которым тому пять лет их соотечественники не находили достойными ни кафедры в Париже, ни денежной премии».

Вот что считал важным в работе конгресса старейшина русской делегации!

Глава тринадцатая
Старший товарищ

Только тогда, когда является понимание явлений, обобщение, теория, когда более и более постигаются законы, управляющие явлениями, только тогда начинается истинное человеческое знание, возникает наука.

Бутлеров

Возвращавшийся из Гейдельберга на родину Менделеев не узнавал России. Приближаясь к Петербургу, он записывал в свой дневник:

«Сперва с офицером потолковал, да с казанским помещиком, изучавшим сельское хозяйство в Саксонии. И сказали они много и утешительного и грустного. Крестьянское дело опять отложили, а народ воскресные школы плохо посещает».

В Петербурге, свалив вещи у Воскресенского, Дмитрий Иванович отправился в баню.

«Там разговор какого-то офицера и банщика удивили меня не мало, – пишет он. – И об конституции, и об уважении городов, и об вреде нашей аристократии. И об освобождении много слышал – говорят, что государь говорил в народ, что хочет ко дню молитв назначить срок, что печатают уж манифест…»

Днем объявления манифеста называли годовщину нового царствования, 19 февраля, и действительно, 19 февраля 1861 года Александр II подписал манифест. Однако, опасаясь народных волнений, опубликование манифеста отложили до 5 марта. За эти дни воинские части были приведены в боевое положение, солдатам розданы боевые патроны, заряжены пушки, удвоены ночные патрули и усилены караулы Зимнего дворца.

Опасения правительства за Петербург не оправдались. В дневнике Менделеева записано 5 марта:

«А день-то – объявили свободу мужикам, а тихо. Два года оставляют еще, но дворовым ладно».

В этой тишине пробуждалось самосознание народа, обманутого в своих надеждах на «полную волю и землю».

Тут царское правительство не заблуждалось. В апреле, после издания «Положения», обязывавшего крестьян в течение двух лет отбывать «барщину», начались волнения. Крестьянин села Бездна Спасского уезда Казанской губернии Антон Петров, человек «набожный, тихий, молодой, но очень уважаемый всеми», объявил односельчанам, обманутым в своих ожиданиях, что в «Положении» он вычитал «полную волю». Слух об этом распространился по окрестным деревням с необыкновенной быстротой. В Бездну к Петрову стекалось множество крестьян. Крестьяне стали отказываться от выполнения господских нарядов. Жалобы помещиков и управляющих на «взбунтовавшихся» крестьян подняли на ноги начальство. Уговоры и разъяснения исправника и становых приставов не имели никакого успеха.

В Бездну были направлены войска под командой присланного из Петербурга графа Апраксина. Крестьяне выслали навстречу войскам стариков с хлебом-солью, но выдать Антона Петрова отказались. Солдаты начали расстреливать безоружную мирную толпу. Антон, неся перед собой «Положение», сам вышел к солдатам. Он был арестован, судим военно-полевым судом, приговорен к смертной казни, которая и была совершена в Бездне в присутствии согнанных отовсюду крестьян. В Бездне было убито и умерло от ран около ста человек и примерно столько же было ранено.

Жесточайшая и бессмысленная расправа терроризировала крестьянство, волнения прекратились, но события в Бездне имели ряд далеко идущих политических следствий. Ближайшим следствием этих событий явилась «Куртинская панихида», отслуженная в Казани студентами по «невинно убиенным». С этого момента «академические» волнения студенчества превратились в политические.

«С казни Антона Петрова, – говорит А. И. Герцен в «Письмах к противнику», – началась та кровавая полоса нового царствования, которая с тех пор, не перемежаясь, продолжается и растет, но не она одна. С этой же казни начался мужественный, неслыханный в России протест, не втихомолку, не на ухо, а всенародно, в церкви, на амвоне. Казанские студенты отслужили панихиду по убиенным, казанский профессор произнес надгробное слово. Слабодушным этого поступка назвать нельзя».

Первые сообщения о бездненском восстании Россия узнала из герценского «Колокола», распространявшегося по всем уголкам необъятной страны.

Демонстрация студентов получила широкую огласку и положила начало ряду других протестов и демонстраций.

Подробности бездненской трагедии привез в Петербург теперь уже ректор Казанского университета Александр Михайлович Бутлеров.

– Знает ли обо всем этом царь? – сурово сказал он, заканчивая у Зинина свой рассказ.

– Казни Петрова предшествовала резолюция царя на докладе Апраксина, – отвечал потрясенный учитель. – Да и «Колокол» не сходит во дворце у них со стола!

Взволнованный собственным рассказом, Бутлеров вынул портсигар, но тут же спрятал, заметив грозный взгляд хозяина. Предвидя гневную филиппику против курения, он тут же стал клясться:

– Брошу, брошу курить, верьте слову – сам замечаю, что начинается одышка и сердцебиение. Брошу, только не сейчас, когда предстоит столько волнений! Ведь я еду теперь за границу уже не учиться, не знакомиться со взглядами европейских химиков, а знакомить их с моими собственными теоретическими воззрениями, с моей структурной теорией.

– По-русски нельзя сказать?

– С моей теорией химического строения! – охотно поправился Бутлеров.

– Вот так-то лучше!

В своеобразном зининском кабинете, как и домашней его лаборатории, на вид все здесь было в полнейшем беспорядке. Кучи журналов, книг, газет, папки с бумагами, приборы покоились на столах, на стульях, под столами и под стульями, на подоконниках, в шкафах и на шкафах. Отвыкший от странного склада жизни учителя, Бутлеров подумал, что Николай Николаевич, переехав на квартиру, не нашел времени привести в порядок свой кабинет, и предложил свою помощь.

– А зачем это? – возразил хозяин. – Раньше не успел, а теперь ни к чему! Первое – мы с Фрицше хлопочем о постройке химической лаборатории, где будут нам и квартиры. Приеду туда, тогда и разберусь. Второе – я в этом беспорядке разбираюсь не хуже, чем Лобачевский в университетской библиотеке!

Благодаря своей необыкновенной памятливости Зинин в самом деле точно знал, где что лежит, куда положить, откуда взять. Устройство нового порядка потребовало бы физических сил и траты нервов на привыкание к новому порядку. И вот уже несколько лет кабинет оставался в том же виде, как в первые дни после переезда.

Александр Михайлович вскоре убедился в справедливости слов’ хозяина, когда явился к нему в понедельник, постоянный приемный день у Зинина.

В необычном кабинете радушного хозяина возгорелся огненный спор по невинному поводу. Петр Александрович Дубовицкий, опуская свою тяжелую фигуру на диван, вздумал процитировать строчку из «Одиссеи» Гомера в переводе Жуковского:

– На берег вышед, в бессилие впал я!

– У Гомера-то наоборот, – быстро отозвался хозяин и проскандировал: – «На берег выйдя, начал собираться с силами я».

Дубовицкий обиделся за переводчика.

– Не может быть! – запротестовал он. – Есть у тебя Гомер?

Николай Николаевич, не задумываясь, направился к стулу Бутлерова. Александр Михайлович встал с места. Без малейшего промедления уверенной рукой Зинин вынул из-под стула книгу, быстро нашел спорное место, показал Дубовицкому и отправил Гомера туда, откуда его взял.

– Но как же у Жуковского… – пробовал защищаться Дубовицкий.

– Жуковский греческого не знал. Он переводил с подстрочника, сделанного Грасгофом… – смягчаясь, объяснил Зинин, – но вообще ошибок у него мало.

За вечер гости касались множества тем по различным вопросам науки и техники, искусства и жизни. И по каждому вопросу у Зинина находилось собственное мнение, светлый оригинальный взгляд, которые он защищал, подавляя собеседника широтою познаний, неожиданностью доводов и острых цитат, извлекаемых то из книг со шкафа, то из журналов, лежавших под столом.

В те времена каждый крупный деятель должен был назначать у себя приемные дни и строго соблюдать их. Телефонов не существовало. Отправляться на другой конец города без уверенности, что застанешь хозяина дома, решались немногие, да и то в случае крайней необходимости.

И все же редкий день, возвращаясь домой, не заставал Зинин в своем кабинете молчаливо ожидающего его гостя.

Частым посетителем Николая Николаевича в первые годы после возвращения из заграничной командировки был Менделеев. Не имея штатной должности в университете, Дмитрий Иванович был охвачен тревогой за свое будущее.

«Возвратился с долгом в 1000 рублей и места не получил, – пишет он в своей автобиографической заметке. – С октября стали давать, по 500 рублей в год. Работал у Фрицше. Жил на Петербургской стороне, за 2-м корпусом, где уроки».

Рассказывая Зинину о своем положении, Дмитрий Иванович в отчаянии спрашивал:

– Не завести ли фотоателье? Дело чистое, выгодное?!

– Это с вашими-то способностями? С ума вы сходите! Потерпите немного, сыщется что-нибудь и для вас. Не пропадете!

– Все говорят, что не пропаду, да что-то будет?

– Безвыходных положений не бывает, что-нибудь будет! – весело напоминал добродушный хозяин.

– Велят сходить в издательство «Общественная польза», предложить им учебник органической химии! Говорят, надобен учебник-то? – продолжал гость.

– Еще бы не надобен. Давно ищут автора. Вот бы вам и взяться за это! – советовал Николай Николаевич.

– Да еще выйдет ли что из химии-то? – сомневался Дмитрий Иванович. – Вот еду я как-то на извозчике по Владимирскому проспекту, догоняем мы процессию: ведут под конвоем какого-то бродягу, грязного, оборванного. Извозчик мой показывает на него кнутовищем и говорит: «Смотри-ка, барин, химика повели!»

Николай Николаевич расхохотался так завидно, что и рассказчик засмеялся, впрочем ненадолго.

– Эка, как вы духом-то пали! – укоризненно попрекнул Николай Николаевич. – Вот что значит без дела сидеть! Немедленно, сейчас же, – приказал он, – отправляйтесь к издателям, садитесь писать, а о вашей химии уж мы с Юлием Федоровичем позаботимся!

Бодрый окрик старшего товарища оживил гостя.

– Да, Фрицше ведь, – теплея голосом и взглядом, говорил он, – и узнал меня студентом по экзамену, дал руку и ввел к себе маленького студентика и писал учителю гимназии в Симферополь, в Одессу… А ведь тогда была николаевщина – надо вспомнить!

– Ну вот сами видите! Так отправляйтесь и садитесь за работу – иначе дойдет черт знает до чего!

Николай Николаевич встал. Менделеев потряс его руку и через три дня пришел сказать, что договор заключил, денег под работу взял и уже начал писать вступление к книге.

«Органическая химия» написана была Менделеевым за лето и осенью 1861 года вышла в свет. Книга имела успех. Зинин и Фрицше представили учебник на соискание Демидовской премии Академии наук. В отзыве своем они писали:

«Книга г. Менделеева «Органическая химия» представляет нам редкое явление самостоятельной обработки науки в краткое учебное руководство, обработки, по нашему мнению, весьма удачной и в высшей степени соответствующей назначению книги как учебника».

Присуждение полной Демидовской премии придало весу не только книге, но и ее автору. Особенно подняла авторитет молодого ученого его работа «О пределе углеводородов», доложенная Зининым Академии наук в августе того же года.

«Думаю, – говорит по этому поводу Менделеев в «Списке моих сочинений», – что эта статья дала мне более предшествующих вес между химиками, то есть показала самостоятельную зрелость».

В горький год жизни Менделеева Зинин принимал энергичное участие в его научной судьбе. Сохранившиеся от тех лет дневники Менделеева пестрят именем Зинина. Они отлично характеризуют отношения старшего товарища к младшим.

Уже на четвертый день своего возвращения в Петербург Менделеев записывает:

«За обедом у Воскресенского пришел Сеченов и говорит, что Зинин говорил, чтоб я поскорее зашел к Чебышеву – дело есть. Пойду завтра».

Через неделю, 27 февраля, читаем:

«Пообедал у Шишкова и вечером с ним у Зинина. Славно время прошло. У Шишкова мы толковали и о своей книге и о его лекциях. У Зинина об его статье – славная об бензоле и об брожении – отличная от Пастера. Что-то все розовое пока – что будет?»

И далее:

«Пошел к Зинину и долго просидел у него». «Обедал в отеле Гейде… а потом подошел к Зинину». «Пошел к Зинину». «Зинина не застал». «С книгами к Зинину. Говорит, будто место в Москве и 2000 и квартира. Так-то бы славно было бы и жениться можно бы было».

И, наконец, как признание:

«Из приема Зинина, из речей всех, даже Струве, который меня увидел здесь в первый раз, я вижу, я сознал сегодня, что есть люди, которые понимают меня, что мне симпатия есть и мне стало куда как легко. Облегчил и Зинин, сказавши доброе слово о моей программе, обещавшись поговорить с Железновым об переводе в Москву, и Воскресенский утешил, обещавши в среду передать уроки в корпусе путей сообщения».

Студенческие волнения, охватившие Петербургский университет и Медико-хирургическую академию, вызвали распоряжение о закрытии университета. Все надежды Менделеева возлагались теперь на книгу.

«Отправился к Зинину, отвез ему химию свою. Он много комплиментов говорил. Одобрил, говорит, в год все разойдется. Свои тела с водородом, водородистым бензоилом показывал».

Только с января нового, 1862 года Менделееву назначили адъюнктское содержание в Петербургском университете, и он мог вздохнуть свободно. 8 февраля он пишет:

«Поехал к Сеченову, там пообедал, оттуда к Зинину. Много хорошего сказал он мне – книгу вообще хвалил, но предисловие осуждал, а оно и правда не ладное – есть что-то в нем. Милый человек – горяч как юноша, право!»

Юношескую горячность Зинина воспламеняло его ясновидение. Он видел резкий ход науки от Воскресенского к Менделееву, от Глебова к Сеченову, от Зинина к Бутлерову и радовался ее победоносному движению вперед.

«Не всякому деятелю выпадает на долю увидеть плоды своей деятельности: полное развитие заложенного им дела, – справедливо писал А. П. Бородин о своем учителе. – В этом отношении Николаю Николаевичу выпала завидная доля: на его глазах зарождалась, развивалась и протекала ученая деятельность трех поколений созданной им школы, не только детей по науке, но внуков и даже правнуков, тех юнейших членов теперь уже многочисленной семьи русских химиков, которым принадлежит будущее науки».

Осенью 1861 года в старинном немецком городке Шпейере происходил очередной, 36-й съезд немецких врачей и натуралистов. В работах съезда принял участие профессор самого восточного в Европе, Казанского университета, Александр Михайлович Бутлеров.

Среди европейских химиков молодой русский ученый был заметным лицом. Статный, красивый человек, живой и общительный, безукоризненно говоривший на всех европейских языках, он высказывался по острым вопросам химической науки с необыкновенной смелостью, выдвигая новые теоретические построения. За три года до съезда в Шпейере Бутлеров в заседании Парижского химического общества определил складывавшиеся у него новые теоретические представления как теорию химического строения. Было известно также, что казанский профессор уже вводил свои теоретические взгляды в преподавание своего предмета. Было также известно, что, руководясь своей теорией, Бутлерову удалось синтезировать ряд новых химических соединений и в том числе сахаристое вещество – метиленитан. Это соединение приближало научную мысль к открытию путей перехода из мира неорганического в мир органический.

В связи со всем этим доклад Бутлерова в химической секции съезда ожидался с большим интересом. Доклад назывался так: «Нечто о химическом строении тел».

Бутлеров предстал перед участниками съезда 19 сентября. Нисколько не смущаемый обращенными на него взглядами, глубоко уверенный в своей правоте, русский ученый заявил, что свойства всякого тела, всякого химического соединения определяются не только количеством и природными свойствами атомов, соединенных в молекуле вещества, но также и порядком соединения атомов, то есть химическим строением молекулы.

Бутлеров понимал, разумеется, что всякая новая теория только в том случае окажется истинной, если она сможет объяснять и предсказывать то, что не объясняется и не предвидится существующими уже теориями.

Возвратившись в Казань, он приступил к проверке своей теории.

Самым темным, загадочным и необъяснимым в химической науке считалось тогда явление так называемой изомерии. Существовали, оказывается, такие вещества, которые при одинаковом количестве одинаковых атомов в молекуле обладали неодинаковыми свойствами. Таковы, например, масляная и изомасляная кислоты. Молекула и той и другой состоит из четырех атомов углерода, восьми атомов водорода и двух атомов кислорода. Казалось бы, и свойства той и другой должны быть одинаковыми. Ан нет, масляная кислота сильно кислотна, неприятно пахнет, энергично соединяется с другими веществами, а изомасляная кислота, наоборот, кислотности вовсе не имеет, дает приятный ароматический запах, совершенно индифферентна к тем веществам, с которыми так энергично взаимодействует масляная кислота.

В чем же тут дело?

До предложенной Бутлеровым теории химического строения ответа па вопрос не было. По Бутлерову же выходило, что раз свойства зависят не только от количества и свойств атомов в молекуле, но и от порядков их связей друг с другом, то очевидно, что различие органических веществ при тождественном составе атомов зависит уже от различия в связях их атомов. Теория химического строения и объяснила тайну изомерных веществ разницей в устройстве их молекул.

И. М. Сеченов.

Л. Н. Толстой и И. И. Мечников.

С. П. Боткин.

В то время было уже известно, что атомы разных элементов обладают различной способностью к соединению друг с другом. За единицу сравнения был принят водород, и оказывалось, что кислород, например, присоединяет к себе два атома водорода, а углерод – четыре. А зная, сколько атом одного элемента может присоединить атомов другого элемента, не трудно было рассчитать, могут ли быть изомеры у данного вещества и сколько их может быть.

Гениальное действительно просто.

Чтобы проверить свое объяснение изомерии, Бутлеров так и сделал. По его теоретическим соображениям, бутиловый спирт должен иметь три изомера. После недолгих опытов Бутлерову удалось в подтверждение своей теории получить один из этих изомеров, а вскоре другие химики получили и остальные, предсказанные теорией изомеры бутилового спирта.

С объяснения причин изомерии и получения новых, синтетических изомеров началось торжество бутлеровской теории химического строения. Возможность не только знать строение молекул всех известных органических соединений, но и предсказывать новые соединения производила переворот в теории и практике органической химии. В этой возможности предвидеть, предсказывать и указывать пути к осуществлению теоретического предвидения заключалась великая сила и мощь теории, ставшей путеводной звездой для химиков всего мира.

Идя по открытому великим русским ученым пути, руководясь разработанной им теорией, химики начали создавать в своих лабораториях самые разнообразные вещества для нужд человека. Производство красителей, лекарственных, ароматических, взрывчатых веществ, пластических масс, искусственного волокна, синтетического каучука и множества других материалов составляет ныне крупнейшие отрасли промышленности. Дальнейшие же перспективы синтетической химии поистине необъятны.

Бутлеров выполнил первую из задач, завещанных Зининым, высшую задачу науки, состоящую в «отыскании зависимости свойств от состава, от закона состава, а вместе с тем и закона происхождения тела».

Вторую задачу – физико-химическое направление в медицине – осуществляли молодые профессора Медико-хирургической академии в созданном Зининым Естественноисторическом институте Боткин и Сеченов.

Они оказались идеальными последователями 3инина в приложении к медицине естественных наук.

Сеченов перешагнул казавшуюся непроходимой пропасть, отделившую душу человека от тела, психологию от физиологии.

Доклад Бутлерова в Шпейере был опубликован в «Ученых записках Казанского университета» в 1862 году, а в 1863 году в «Медицинском вестнике» появилась не менее знаменитая статья Сеченова «Рефлексы головного мозга» – этот «гениальный взмах русской научной мысли», по точному и яркому определению И. П. Павлова, прямого продолжателя дела, начатого Сеченовым.

Николай Николаевич не напрасно обещал Сеченову создать все условия для работы. В новом здании Естественноисторического института выделили две комнаты для физиологической лаборатории. Сеченов был физиологом нового физико-химического направления и представленную им программу учебных занятий конференция Медико-хирургической академии, по предложению Зинина, приняла полностью без поправок и замечаний.

Иван Михайлович был счастлив предоставленными ему возможностями для работ. Вскоре он стал самой типической и центральной фигурой научного движения, которое характеризует эпоху шестидесятых годов.

«Те, кому привелось присутствовать на его знаменитой публичной лекции, на которой он первый раз излагал свои «Рефлексы головного мозга», – свидетельствует К. А. Тимирязев, – конечно, помнят, что эта лекция была событием не для одной медицинской академии, а всколыхнула умы русских натуралистов и далеко за ее пределами».

«Повсюду в России заговорили о Сеченове, – вспоминает И. И. Мечников. – Маленькая медицинская газета «Медицинский вестник», которая до сих пор вращалась лишь среди врачей, стала переходить из рук в руки всех образованных людей». Зинин с его независимым умом и ясным естественноисторическим мировоззрением был захвачен учением о рефлексах головного мозга не менее молодых людей, только еще приступавших к науке.

Первоначальный доклад Сеченова на конференции Медико-хирургической академии назывался более точно и ясно, а именно: «Попытка ввести физиологические основы в психические процессы».

Испуганная слишком явным материализмом автора цензура предложила изменить заглавие и печатать статью не в «Современнике», как предполагал Сеченов, а в специальном медицинском журнале.

В основе гениального открытия Сеченова лежала простая мысль о том, что вся разнообразная психическая деятельность человека является ответом головного мозга на внешнее раздражение, причем концом любого психического акта будет сокращение тех или иных мышц.

«Все бесконечное разнообразие внешних проявлений мозговой деятельности сводится окончательно к одному лишь явлению – мышечному движению, – утверждал Сеченов. – Смеется ли ребенок при виде игрушки, улыбается ли Гарибальди, когда его гонят за излишнюю любовь к родине, дрожит ли девушка при первой мысли о любви, создает ли Ньютон мировые законы и пишет их на бумаге – везде окончательным фактом является мышечное движение…»

Когда ошеломленные докладом члены конференции загремели стульями и, поднимаясь из-за стола, засыпали докладчика вопросами и сомнениями, он напомнил им о создателях произведений искусства:

– Как же могли бы они вкладывать в звуки и образы выражения страсти, если бы это выражение не было актом чисто механическим? Разве скрипач-виртуоз, выражающий человеческие страсти, в конечном счете не мышечным движением своих рук и пальцев вызывает слезы на глазах слушателей?

Логика доклада казалась неодолимой, но привычное убеждение в независимости мысли, в произвольности мышления не давало никому покоя.

– Да, ощущение субъективности мысли трудно одолимо, – спокойно отвечал докладчик. – Мысль обычно считается причиной поступка. В случае же, если внешнее раздражение, чувственное возбуждение остается, как это чрезвычайно часто бывает, незамеченным, то, конечно, мысль принимается даже за первоначальную причину поступка… Прибавьте к этому очень резко выраженный характер субъективности мысли, и вы поймете, как твердо должен верить человек в голос самосознания, когда он говорит ему подобные вещи… А между тем это величайшая ложь, – повышая голос и стуча карандашом по столу, заключил Сеченов. – Первоначальная причина всякого поступка лежит всегда во внешнем чувственном возбуждении, потому что без него никакая мысль невозможна!

Это было уж слишком.

– Но откуда берутся эти внешние раздражения, когда я лежу один в комнате, закрыв глаза и размышляю о чем придется? – спрашивал уже и Николай Николаевич.

– Они падали и падают на наши органы чувств со дня рождения и до последнего дыхания, – мягко отвечал Иван Михайлович. – Между действительным впечатлением с его последствиями и воспоминанием об этом впечатлении, хранящемся в памяти, в сущности, нет ни малейшей разницы со стороны процесса. Это тот же самый психический рефлекс с одинаковым психическим содержанием, лишь с разностью в возбудителях. Я вижу вас потому, что на сетчатой оболочке моего глаза рисуется ваш образ, а вспоминаю потому, что на мой глаз упал образ двери, около которой вы стояли. Все образы внешнего мира фиксируются в нашем мозгу, а потом отраженно вспоминаются по какой-нибудь связи одного с другим! Ничего, кроме зафиксированных образов внешнего мира, в нашем сознании нет и не может быть! Самые фантастические создания человеческой фантазии: русалка, полуженщина-полурыба, Пегас – крылатый конь – это только комбинации из образов внешнего мира, зафиксированных в нашем сознании. Ясно, что в основе психических процессов и всей работы мозга лежат физиологические основы, – уверенно заключил докладчик.

В отдельности все было понятно и просто, подобно атомам и молекулам, но в целом требовало времени для усвоения и труда, не меньших, чем бутлеровская теория химического строения.

Выступление Сеченова на конференции Медико-хирургической академии, а вскоре и публичные его лекции в «Пассаже» совпали по времени с появлением первых переводов на русский язык «Происхождения видов» Дарвина. Религиозно-идеалистическим представлениям о божественном происхождении человека уже не было места в науке. Мысль о единстве физиологического и психологического в человеке падала на подготовленную почву.