Текст книги "Форварды"

Автор книги: Лев Филатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

ЗАУР КАЛОЕВ

Во внешности Заура Калоева была приспособленность к взлету, как будто он был проверен и испытан в аэродинамической трубе. Рослый, плечистый, тонкий, с залысинами, он напоминал нос самолета, по бокам которого снизу располагались четыре мотора – инсайды и края. Благодаря ему нападение тбилисского «Динамо» могло, играя, набирать высоту. Линии атак, отрываясь от взлетной полосы газона, уходили вверх, на Калоева, он прыгал и настигал мяч на недоступных траекториях. Его и на шаржах рисовали с крылышками, и в любой характеристике, самой немногословной, присутствовала фраза «хорошо играл головой». Калоев бережно относился к своему дарованию. Мне приходилось видеть его на тренировке: других и след простыл, а он все разбегался и прыгал на мяч, который ему посылали с углов поля. Наверное, никто не считал и не знает, сколько он забил головой, но в памяти он остался человеком в высоком, свободном полете.

Калоев и на плоскости поля проявлял себя не хуже других – техничный, толковый. Предполагаю, что все же ударом ноги он чаще посылал мяч в ворота, чем ударом головой. Но, что поделаешь, мы любим те приемы, что удаются реже, и, приметив за кем-то склонность к необычным проявлениям, ждем их, храним в памяти и даже излишествуем в своих отзывах. Вдруг о защитнике пойдет слава, что он забивает не реже форвардов! И все этому охотно верят – интересно же! Потом, узнав из какой-то таблички, что забил он, оказывается, всего-навсего пяток мячей, удивятся, что так мало, но слава все равно выживет: впечатление дорого. И хорошо, что так. Все редкое имеет собственную шкалу оценок, мы его храним в отдельном призовом шкафу. Это – жизнь игры, ее приключения и странности.

Вспоминая о Калоеве, тут же видишь Михаила Месхи, левого крайнего. Их дружеские пикировки, которым я бывал свидетелем, вылились в ходячий анекдот.

– Кем бы ты был, если бы я не посылал мяч тебе в голову и он не отскакивал в ворота? – серьезно, без улыбки спрашивал Месхи.

Калоев не уставал добродушно смеяться шутке:

– Хорош бы ты был со своими пасами, которых никто, кроме меня, достать не мог…

Одно время в ходу и в почете был термин «тандем». Он подразумевал, что два футболиста не эпизодически, а постоянно, сознательно, разученно связаны друг с другом, причем роли между ними распределены заранее, однако это не смущает тандем, он крепко сшит, оба – мастера своего дела и полностью доверяют один другому.

Такими тандемами были в свои юные годы Стрельцов и Иванов в московском «Торпедо», Красницкий и Стадник в «Пахтакоре», Банишевский и Маркаров в «Нефтчи». Примеры для иллюстрации, они не исчерпывают перечень. Такой тандем нарочно не скроишь, он возникает, когда двое способны и хотят работать на одной волне, когда между ними возникает взаимное притяжение и им в радость дополнять друг друга.

Месхи был неповторимым крайним форвардом. Его обманному движению присвоено наименование «финт Месхи». Проворный, неиссякаемый на уловки, он заставлял зрителей не только восхищаться, но порой и хохотать. И, может быть, непривычный для стадиона смех некоторые тренеры, лишенные чувства юмора, а заодно и чувства прекрасного, ставили Месхи в вину, полагая, что игра его недостаточно практична, отдает цирковым аттракционом. Оригинальность нередко бывает наказуема. Без вины виноватый Месхи получил из-за этого неполную меру признания, на которое вправе был рассчитывать. Он был дискуссионной фигурой на протяжении всех своих сезонов, даже когда находился в сборной страны и получал за рубежом громкую прессу.

Что же до практичности его игры, то она выражалась столь мягко, неброско, ненавязчиво, что иной наблюдатель мог ее если не проморгать, то оставить без внимания на фоне более впечатляющих происшествий. Голов он для крайнего забил немало, но были они просты, ничего орудийного, никакой акробатики, никаких жестких схваток. Выскочит, неуловимо переиграв защитников, на свободное место и ударит куда требуется. И передачи его с фланга, низом ли, верхом, были настолько услужливы и удобны, что вроде бы и труда никакого не требовалось, чтобы так послать мяч товарищу. Высокое умение всегда оставляет ощущение простоты. Вот только повторить почему-то не удается.

И образовался в тбилисском «Динамо» тандем Месхи – Калоев. Оба делали то, что любили. Месхи раскручивал защитников слева, выбегал к линии ворот и, как бы в знак дружбы и любезности, поднимал мяч над тем местом, куда должен был прибыть Калоев. Тот прибывал точно по расписанию, совершал свой взлет и бил головой. Были бы они игроками ничего иного не умеющими, их бы раскусили, разоблачили, а тут не угадаешь – они же что угодно могли сотворить, и попробуй поймать то мгновение, когда среди других вариантов атаки мелькнет их авианомер. Были бы они оба или даже один из них менее, чем требуется, чуткими на ситуацию, малая вероятность успеха, скорее всего, отбила бы у них охоту к этой комбинации. Но они ее настолько верно чувствовали, что выполняли даже с шиком, равные в разном умении. Вроде бы ничего из ряда вон выходящего, во всех учебниках есть схема: навес мяча с фланга на центрфорварда и удар головой по воротам. А запомнилось как нечто редкое. Открытием была красота исполнения.

О тандемах стали забывать, увлекшись общекомандной игрой, в которой участвуют сразу многие и каждый загадочен, как «икс», где непостоянство – тактическое условие. Игра сама умеет выбирать себе дороги. Но вот что любопытно. Пережив за сравнительно короткий промежуток времени несколько крутых превращений, каждое из которых на первых порах по законам моды становилось непререкаемо обязательным для всех, игра, как только рвение открывателей и подражателей стихало, заставляла вспоминать о старых ценностях, настойчиво указывала, что нет нужды отказываться от того, что прежде было испытано и проверено и несло добрую службу. Мне нетрудно представить, что и в рамках нынешнего тотального футбола может возникнуть и прекрасно себя проявить содружество двоих, которое, войдя в ткань командной игры, расцветит и усилит ее.

ВАЛЕНТИН ИВАНОВ

Когда я пишу эти строки, Валентину Козьмичу Иванову, старшему тренеру московского «Торпедо», пятьдесят. Его, как и других тренеров, показывают во время матчей по телевидению, его лицо хорошо знакомо. И разве можно ему дать столько?! Сущий бес, он и секунды не проведет спокойно, вскакивает, вздымает руки к небу, взывая к справедливости, кричит, сложив ладони рупором, и даже если сидит, подперев кулаком щеку, брови подскакивают, губы вздрагивают. Мне рассказывали, что игроки его жалеют: «Разве ж так можно убиваться, надолго ли хватит?» Лица, призванные следить за порядком, укоряют его, одергивают, однажды даже удалили со стадиона за перепалку с судьей. Нехорошо? Разумеется, если опираться на благочинное представление о тренере как о человеке с бездонным терпением. Но ведь и не нарочно он такой, себе во вред на тренерской скамье? Команда Иванову досталась нелегкая, люди помнят ее прекрасные сезоны, помнят и то, как блистал на поле нынешний тренер, ждут повторения, требуют, торопят. Их можно понять: надоела вечная репутация команды «перспективной», а она никак не выбьется из середины – то пообещает, то разочарует, то снова пообещает, и так не один год. Вот и мечется на своей скамейке Валентин Козьмич, тоскуя о торпедовской игре…

Впрочем, только ли поэтому? А разве не был он точно таким же, когда играл?

Если бы понадобилось кого-то из мастеров пригласить в театр пантомимы, чтобы он изобразил движения и переживания футболиста, никто бы не подошел так, как Иванов. У него хватило бы для этого и пластики, и мимики, и знания всех нюансов. Он артистичен от природы. На поле он играл в футбол и одновременно играл самого себя. Это не было ни позерством, ни рисовкой, двойная игра его вела, воодушевляла, давала ему силы.

Он играл и успевал, как искусный мим, крохотными летучими жестами, передергиванием плечами, поворотом головы сообщать внимательному зрителю, как он относится к происходящему, каковы его удивление, досада или удовольствие. Он вел игру и вел рассказ об игре, комментировал ее. Монотонная, угрюмая невозмутимость ему была чужда. Он, как и полагается, кидался отбирать глупо потерянный партнером мяч и давал понять, как он возмущен этой глупой потерей. Выскочив на открытую позицию и не дождавшись мяча, он опять-таки как полагается бежал стремглав обратно, но в наклоне головы виден был упрек тому, кто его не заметил. И так всегда, во всех матчах своих четырнадцати сезонов. Иного Иванова просто не было, а если бы он вдруг переменился, мы бы его не узнали, не поверили, что перед нами тот самый торпедовский правый инсайд.

Судьба Иванова в отличие от судьбы его сподвижников-торпедовцев, с которыми вместе он составлял могучую кучку своего клуба, Валерия Воронина и Эдуарда Стрельцова, представляется более чем благополучной. И поиграл вволю, и ничего с ним не случалось, выходил сухим из воды после разных передряг, побывал на всех крупнейших турнирах, отмечен наградами, написал книгу, стал во главе родного клуба. Чего еще желать?

Не знаю, что думает об этом сам Иванов, мне же, с симпатией наблюдавшему за ним много лет из лож прессы наших и заграничных стадионов, до сих пор кажется, что он всего, на что был способен на поле, не совершил. Ничьей вины тут нет, и уж во всяком случае самого Иванова.

Вот Олег Блохин. Он вложил свое дарование, свои рекордные голы в достижения киевского «Динамо», получая взамен чувство равенства от игры партнеров, постоянное высокое напряжение задач. Блохин верно служил киевскому «Динамо», всегда имевшему на прицеле чемпионское звание, а киевское «Динамо» отвечало взаимностью своему преуспевающему бомбардиру.

Иванов свою футбольную службу проходил не в столь передовом подразделении. Выпадали удачи: игра вместе с молодым Стрельцовым, яркий сезон 1960 года, под конец – чемпионский 1965-й. Это были вспышки, взлеты, в остальном же «Торпедо», слывя командой способной, вело мирное, срединное существование, места с пятого по десятое характеризовали его во времена Иванова достаточно объективно. Большей частью Иванов играл с партнерами, уступавшими ему в классе. Он вечно был перенапряжен, знал, что при неудачах не на других, а на него, как на сильного, обратят укоризненные взгляды, его промахи, а не других, сочтут особо непростительными.

А он был рожден для игры тонкой, нервущейся, игры с ответом, трудной по замыслу и легкой по исполнению. Не так уж много выпало ему такой игры.

Его называли «великим инсайдом». Не возьмусь сказать, как его назвали бы, если бы он играл сейчас. Но он и в наши дни был бы так же ценен. Он был мастером во всем, в любом проявлении. Поле он не оглядывал – он его чувствовал. Это было его счастьем и его наказанием. Его то понимали, то не понимали. Если сказать – через раз, то хорошо.

Иванов любил мяч как живое, дорогое существо, он томился и скучал без него. Некоторые считали его чересчур жадным до мяча, не замечая, что свое требование он тотчас подтверждал, выскакивая на удобную для продолжения комбинации позицию, что он как никто другой умел играть без мяча. А двигался по полю он скользя, вальсируя, тайно, обходными путями, грациозно.

Он и голы забивал по-своему: найдет незащищенное пятнышко, вроде того, откуда бьют пенальти, скользнет туда, и сразу никто и не сообразит, что произошло, а мяч – за белой линией, и сам Иванов смотрит ему вслед, будто тоже удивлен. Сокрушающие удары, молодецкие прорывы не были его стихией, душа его лежала к лабиринту, футбол для него был затейливой игрой, в которой он мог себя показать. Вся его игра была на нервах, на отгадке, часто рвалась, что неминуемо в футбольной тесноте, но уж если ниточка, им продернутая, попадала в игольное ушко, то это была филигранная редкость.

Одно время считалось хорошим тоном утверждать, что футбол становится «интеллектуальным», что в этом его прогресс. По-моему, все зависит от людей. И сейчас можно играть топорно и убого. Когда же на поле появляется игрок-умница, как Иванов, умнеет и футбол.

Когда я вижу, как страдает Иванов на тренерской скамейке, вместе с сочувствием закрадывается сомнение: не оттого ли так надолго затянулось его тренерское мытарство, что он, как в свои игровые годы, все ждет и надеется, что вот-вот сам по себе вспыхнет и побежит пламенный язычок игры? Тут нам позволительно только гадать: интуитивный форвард и интуитивный тренер – сбудется ли и как скоро, с каким успехом эта связь?

СЛАВА МЕТРЕВЕЛИ

Даже если мы видели человека часто, запомнить его можем, словно сфотографировав, в определенный момент, в определенной позе. Славу Метревели я почему-то всегда вижу на «Парк де пренс» в 1960 году, когда наша сборная проводила финал Кубка Европы с югославами. Наши проигрывали 0:1, шел второй тайм, настроение прескверное, нет ощущения, что возможна перемена к лучшему, югославская команда дело знает. Над нами низкие скользящие облака, моросит дождь, мы на трибунах ежимся от озноба, да и темно – освещались тогда стадионы скупее, чем нынче. И вдруг сильнейший удар издали левого инсайда Валентина Бубукина, будто с отчаяния. Громадный вратарь Виденич падает, мяч отлетает от его рук, совсем недалеко, Виденич уже приподнимается, чтобы кинуться вперед и накрыть мяч, и тут, как движение тени, неведомо откуда возникает Метревели и легонько бьет по мячу перед руками в перчатках. В том матче, которому суждено было стать историческим, удар Метревели не просто ответил единицей на единицу – он привел наших в чувство, они заиграли с этой минуты в полную силу, и когда в конце концов явилась победа, она выглядела вполне закономерной, все уже шло под диктовку нашей команды.

Я написал, что вижу Метревели «почему-то» в том эпизоде. Нет, не одни чрезвычайные обстоятельства выдающегося матча заставили меня сделать тот «снимок», хотя и их было бы достаточно. Метревели там промелькнул такой, какой он есть. Не думаю, чтобы кто-то другой был способен так угадать, метнуться и чуть коснуться мяча, чтобы опередить вратаря на длину кисти. Метревели всегда вел игру на неразличимые сантиметры, на время, для которого требовался чувствительный хронометр. Он любил игру озорную, с фокусами, любил подразнить противника.

Многих футболистов, слывших техничными, знал наш футбол. Метревели среди них. Нелегко, а быть может, и невозможно установить, кто техничнее. Знаю одно твердо: его техничность была невидимой, неощутимой, он все делал скрытно, просто, про него язык не поворачивается, сказать, что он «прекрасно выполняет приемы». Он не отводил на них ни усилий, ни лишнего мгновения, он обводил, обманывал, обгонял, бил по мячу так, словно это ему ничего не стоило. Что хотел, то и делал. Он был игроком бесшумным, бегал по верхушкам травинок, игроком тайным, теневым, невесомым. Поэтому, наверное, так и врезалась в память его метнувшаяся тень на ночном «Парк де пренс».

Метревели наделен абсолютным футбольным слухом, обостренной чувствительностью и к той игре, в которой участвовал, и к той, за которой наблюдал со стороны. Он точно и резко отделял «классное» от всего остального. Избирательность его оценок, его отрицание среднего, рядового, будничного можно было принять за хвастовство, за гонор. Так некоторым и казалось: «Воображает!» А он продолжал вылезать с ехидными замечаньицами, и лучше ему от этого не становилось. Не могу сказать, что когда-нибудь слышал от него, так сказать, развернутое изложение взглядов, он и в беседах, как и на поле, проявлял себя в репликах. Однажды мы с ним сидели на стадионе на соревнованиях легкоатлетов. Метали молот. И от каждого удара увесистого металлического шара по газону Метревели вздрагивал. Он страдал за «поляну», как футболисты называют поле, зная, что для красивой игры нужна безукоризненная поверхность.

Он непоседа, егоза, у него в крови бродило движение. Когда мне приходилось странствовать со сборной, не раз видел, как в час, отведенный для отдыха, Метревели слонялся в поисках собеседника и объяснял: «Не умею лежать». Больше всего он любил на скорости промчаться с мячом заодно с понимающими партнерами. Излюбленными его голами были те, которые он забивал на бегу в дальний нижний угол, мячу он доверял закончить им начатый рывок.

Мы все с удовольствием вспоминаем годы, когда в окружении дельных людей работа особенно спорилась. И у мастеров футбола в этом отношении судьбы разные. Кто-то весь свой короткий век промается в компании его недостойной. Другим повезет на партнеров, на тренера, и тогда есть что вспомнить, есть чем гордиться. Метревели везло дважды, он счастливчик. Сначала в московском «Торпедо», где бок о бок с ним играли В. Иванов, В. Воронин, Г. Гусаров, Н. Маношин, Б. Батанов, потом в тбилисском «Динамо», где были Ш. Яманидзе, М, Месхи, В. Баркая, М. Хурцилава. И тот и другой клуб с участием Метревели становился чемпионом. Имел он немало наград и знаков признания его таланта.

А в сборной, несмотря на очевидные заслуги, Метревели то и дело оказывался под знаком вопроса – не всем тренерам импонировало его тонкое искусство, для некоторых чересчур тонкое. Не лишено вероятия, что не устраивали его строптивость, шалости, острый язычок. На чемпионате мира 1966 года Метревели появился в самом последнем матче. И у международного журналистского корпуса возникло недоумение: как можно было держать в запасе такого игрока? Ответить никто из наших не мог.

Люблю вспоминать, как играл Метревели: футбол вырастает в моих глазах, легчает, добреет, хорошеет.

ГЕННАДИЙ ГУСАРОВ

Для одних футбол – всепоглощающая страсть, которой они послушны и верны до конца своих дней. Для других – юношеское увлечение, они отдают ему дань, а когда приходит время выбора, находят себе дело, работу и футболом балуются изредка на досуге, при случае вспоминая не без удовольствия: «Играл в первой юношеской, приглашали в команду мастеров, но…» И встречаются совместители, не желающие ни отказаться от футбола, ни перенебречь своими способностями в другой области. Геннадий Гусаров, играя в московском «Торпедо», закончил авиационный институт – его тянуло к инженерии. Сам по себе этот факт мог остаться неупомянутой подробностью из анкеты Гусарова, если бы этот форвард и в игре не проявлял инженерных наклонностей.

Отвлечение, полагаю, нам поможет. В Клуб Федотова не вошел Валерий Лобановский, левый крайний киевского «Динамо», позже тренер этой команды. Лобановский тоже из совместителей. Он, человек с математическими способностями, играя в команде мастеров, окончил политехнический институт, а сделавшись тренером, продолжает интересоваться точными науками и цитирует академика Глушкова чаще, чем футбольных авторитетов. До сих пор, хотя прошло много лет, вспоминают, как Лобановский подавал угловые удары, закрученные то в дальний, то в ближний угол ворот, и как замирали трибуны, когда он отмеривал длинные шаги до мяча, и как метались вратари, не в силах угадать, какую разновидность удара выберет этот рыжеволосый долговязый парень с непроницаемым лицом, производящий в уме одному ему ведомые расчеты. Эти свои – ставшие надолго знаменитыми – угловые Лобановский заранее исчислил и репетировал, как заправский инженер. Да и потом, в своей тренерской практике, и учебные занятия рассчитывал математически, и прохождение команд по длинной турнирной дистанции планировал с точностью до половины очка, и саму игру видит как чертеж, который обязаны аккуратно и добросовестно нанести на зеленый ватман поля футболисты, как некую «структуру», осуществляемую «коалициями». И игроков выверяет не на глазок, не по вкусу, а с помощью фиксации всех их движений, и высшая похвала его звучит так: «Какая машина!» Математический уклон, привнесенный в футбольную игру в больших количествах, возведенный во всеобщий принцип, как знать, к добру ли он?

Геннадий Гусаров ни на чем таком не настаивал, он просто играл в инженерном стиле – чисто, точно, вычислений. Так проявлялась его натура. Футбол, великодушный и щедрый, разрешал ему. оставаться самим собой. Гусаров и внешне был, что называется, в образе: стройный, подобранный, правильные черты лица, спокойная сосредоточенность, исключающая какие-либо внешние эмоциональные всплески – словом, уравновешенный молодой человек, знающий, чего хочет.

Гусаров был центрфорвардом «Торпедо» 1960–1961 годов, когда эта команда, созданная и руководимая одаренным, вошедшим в силу тренером В. Масловым, достигла той заоблачной высоты в. футболе, которую напрасно измерять привычными местами и очками. Она была командой, играющей умно и изысканно. В ту пору, хоть и модернизированная, применялась система «дубль-ве». На правом крыле находились Слава Метревели и Валентин Иванов, на левом – Борис Батанов и Олег Сергеев. В середине – Гусаров. Конструкция возлагала на него обязанность бить по цели. Он этим и занимался. Два сезона подряд приз лучшего бомбардира чемпионата принадлежал ему.

Секрет одиннадцати, способных составить выдающуюся команду, над которым вечно бьются тренеры, зная, что он пусть и редко, но одаряет поразительным эффектом, наверное, самый большой секрет в футболе. Мудрые тренеры, однажды находившие одиннадцать незаменимых, долгие годы после этого были не в состоянии повторить своей находки. Даже игроки, считающиеся самыми лучшими, будучи механически собраны вместе, могут не сложиться в команду. Когда я вспоминаю «Торпедо» тех лет, то отчетливо вижу, что в нем далеко не все были «самые, самые». Не сумма действовала, а произведение. Вот и игра слов напросилась: команда как произведение, как нечто творческое. И до чего же все они не были похожи один на другого! Тончайший техник Метревели, порывистый хитрец и зачинщик Иванов, беззаветно трудолюбивый Батанов, отчаянный, угловатый Сергеев, полузащитники, которые всегда были заодно с ними; готовый все взять на себя Валерий Воронин и превосходно выполняющий ювелирную работу Николай Маношин. И им всем не обойтись было без Гусарова в центре атаки. Все, что они затевали, выдумывали, готовили, он завершал логичным, верным, с виду простым ударом по воротам. Затей, фокусов, излишеств он себе не позволял – к ним его душа не лежала, душа инженера. Забивали и другие. А он, как мы знаем, чаще.

Торпедовское «произведение» оказалось недолговечным. Лишили должности В. Маслова за второе (!) место в чемпионате 1961 года, ушли из команды сразу несколько из одиннадцати. Кем их потом ни заменяли, потерянного было не вернуть. Ушел и Гусаров. В московское «Динамо», тогда сильное.

В «Динамо» центрфорварда Гусарова переквалифицировали в полузащитника. Он освоился быстро, стал и в этой роли видным игроком. И что самое интересное: как был, так и остался инженером. Движение – и быстрый пас без задержки, умная чертежная работа. Никакой суеты, никаких пустых хлопот, никакого бесцельного вождения мяча вокруг да около, верность схеме, на которой стрелы его передач всегда целесообразны, всегда лучшим образом продолжают атаку.

С именем Гусарова не связано каких-либо подвигов, падений и возвышений. Да ему это и не пошло бы! Он ценил в футболе чистую работу, ту, от которой более всего пользы. Потому он и в Клубе.