Текст книги "Последние дни фашистской империи"

Автор книги: Лев Славин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

6

Перед нами сравнительно небольшой двухэтажный дом с четырехгранными колоннами и черепичной крышей, окруженный садом. Это столовая берлинского военно-инженерного училища в Карлхорсте, на перекрестке улиц Цвизелештрассе и Рейнштейнштрассе.

Делегации разошлись по своим комнатам. В окружении экспертов и консультантов они принялись за составление документа о безоговорочной капитуляции Германии. Он короток, но его сжатые, веские формулировки потребовали работы целого дня.

Мы тоже работали. Усевшись в кулуарах зала, мы писали корреспонденции о Темпельгофе, о начале дня. Написавши, относили на узел связи, стрекотавший рядом, в одном из корпусов военно-инженерного училища. Через несколько часов наши первые корреспонденции были в Москве.

Был совсем короткий путь связи. В вестибюле на столе стояли два телефонных аппарата. Они были соединены непосредственно с Москвой прямым, высокочастотным проводом. Один из корреспондентов снял трубку и кричал, натуживаясь перекрыть гул разговоров и восклицаний, заполнявший вестибюль:

– Алло, я говорю из Берлина!… Разве вы не знаете, что сегодня будет подписана капитуляция Германии?… Факт! Так вот запомните, что я первый человек, от которого вы узнали это… Часа я не знаю, никто не знает, это может быть каждую минуту, ждем… Алло! Только что прибыла французская делегация… Да, она несколько запоздала… Вот она проходит мимо меня. Во главе ее представитель французской армии генерал Делатр де Тассиньи… Высокий, черный… В общем, наружность опишите сами по фото… Фото сейчас отправим самолетом… Алло! Какая погода в Москве?… Дождь?… А здесь жара, лето… И очень кушать хочется… Столовая есть, но мы боимся отлучиться… Алло! Позвоните моей жене и передайте привет из Берлина…

Так как никто не мог сказать, когда начнется процедура подписания, мы боялись отлучиться из зала. Часам к шести мы не выдержали. Столовая помещалась минутах в пяти ходьбы. Торопливо пообедав, мы рысью прибежали обратно. Все то же: ждем. История не спешит.

Иностранные корреспонденты изнывают от желания посмотреть Берлин поподробнее. В конце концов они решились и на машинах выехали в центр. Но через полчаса вернулись: тот же страх опоздать.

Томительное безделье. Все, что до сих пор было, уже описано, обснято, накручено на пленку. Кинооператоры установили в зале свои «юпитеры», радисты – звукозаписывающие аппараты. Мы разложили на нашем столе чистые блокноты, карандаши.

7

Смеркается. Бесконечно курим, гуляем по длинному вестибюлю, разговариваем с иностранными корреспондентами.

Один из них, представитель американских радиовещательных компаний, бородатый, высокий, с наружностью романтического плантатора, мечтательно говорит:

– Может быть, теперь наконец мне удастся поехать в Америку.

– А разве…

– Да, я уже восемь лет не был там.

– Почему?

– Каждый раз, когда я собирался ехать домой, в Европе что-нибудь случалось. И каждый раз это устраивали фашисты. О, как они надоели миру! Подумайте, сколько времени с ними возится вся планета. Они мешают жить. Слава богу, сегодня вечером все будет кончено с ними.

В другом углу немолодой американский корреспондент развивает теорию о том, что немцы «не меняются»:

– Не верьте этой внешней покорности. На дне ее – мечта о реванше. На моих глазах это четвертая встреча с немцами после войны и вторая – с Кейтелем. Считайте сами. Первая одиннадцатого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года в Компьене. Вторая – двадцать восьмого мая тысяча девятьсот девятнадцатого года в Зеркальной галерее Версаля. Двадцать второго июня тысяча девятьсот сорокового года – снова в Компьене…

– Как же вы туда попали?

– В тот день, – говорит он, подмигивая, – я был швейцарским гражданином.

Все смеются.

– Вот там-то, в Компьене, – продолжает он, – я и увидел впервые Кейтеля. Ведь это именно он продиктовал французскому уполномоченному генералу Хюнцингеру условия позорного для Франции перемирия. А сегодня он сам в положении Хюнцингера. Вот судьба! Да, здесь, в Карлхорсте, на окраине Берлина, – моя четвертая встреча с немцами. По красоте это, конечно, превосходит все предыдущие.

– Почему?

– Ну конечно! Немцев заставляют подписывать капитуляцию в их собственной столице. Это шикарно! Но все равно они не меняются. Я видел сегодня, как ваш казак ласкал немецкого ребенка. Многие видели это. Ну, такого маленького еще можно. Но старше десяти лет немец безнадежен. Нет, нет, не спорьте со мной. Я знаю, некоторые думают, что после поражения все немцы волшебным образом переменились, все, даже старик Кейтель. Кстати, я могу показать вам его последнее фото.

Он вытащил из кармана номер «Фолькишер беобахтер», который он недавно на улице взял у немца.

– Этот номер от двадцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года, – сказал он. – Знаете ли вы, что это был за день? День рождения Гитлера! Ему стукнуло пятьдесят шесть лет. Шикарный подарочек вы преподнесли ему тогда: начало берлинской операции. Я обязательно увезу эту газету в Америку. Реликвия! Я попрошу джентльменов расписаться на газете и удостоверить, что она взята в Берлине у немца, который использовал этот праздничный номер как оберточную бумагу.

Мы развернули газету. О чем писал «Фолькишер беобахтер» 20 апреля 1945 года, в день рождения Гитлера и за несколько дней до падения Берлина?

Именинный номер имел довольно похоронный вид. Газета сократилась до двух небольших страниц. Статья ее редактора Альфреда Розенберга «День рождения фюрера во время решающей битвы» своим кислым и напыщенным тоном резко противоречила оптимистическому стилю сводки Главной квартиры. Огромная статья Геббельса истерически призывала население не бросать фюрера на произвол судьбы и обещала, что фюрер тоже не бросит «свой народ». Как раз на это место приходилось большое жирное пятно от мяса. Кроме того, там были инструктивная статья о способах приготовления чая из капустных листьев и многочисленные похоронные объявления о смерти офицеров и солдат, погибших на Восточном фронте.

Единственная иллюстрация, грязное фотоклише, изображала Гитлера, проходящего вдоль фронта солдат в сопровождении троицы: Деница, Гиммлера и нашего знакомца Кейтеля, – снова мы увидели это лицо со старческими оползнями, надутое от усилия казаться бравым.

Шум заставил нас обернуться. В зал входил маршал Жуков, окруженный делегатами. Мы быстро заняли свои места.

8

Стол руководителей делегаций стоял на небольшом возвышении. Это были места Жукова, Вышинского, Теддера, Спаатса, Берроу, Делатр де Тассиньи.

За длинными столами перпендикулярно столу руководителей разместились многочисленные члены делегаций и представители прессы. Места немецких уполномоченных за небольшим столом в стороне были еще пусты.

Заскрипели карандаши журналистов. Нью-йоркский корреспондент вскочил на стол и зашагал по нему в своих тяжелых бутсах. Фотокорреспонденты взбирались на подоконники, на стулья.

Жуков поднялся и в сжатых, точных выражениях объявил цель этого собрания: принять условия безоговорочной капитуляции от командования вооруженных сил Германии.

После этого ввели немецкую делегацию.

В дверях показался Кейтель. Опять он проделал эти жонглерские выпады маршальским жезлом и уселся на стул, имея по правую руку от себя Штумпфа, а по левую – Фридебурга. Прочие двенадцать членов немецкой делегации остались стоять за их спинами.

По предложению Жукова Кейтель передал главам союзных делегаций документ, уполномачивающий германскую делегацию подписать акт о капитуляции.

От глаз делегаций этот документ перешел для обозрения к корреспондентам. С интересом осматриваем его. Это – небольшая бумажка, подписанная гроссадмиралом Деницем. В угловом его штампе – любопытное исправление. Под строкой «Верховное командование» чернилами зачеркнуто слово «Берлин» и от руки бегло написано «Главная ставка». Эта «ставка» так быстро бежала, что не успела отпечатать для себя новых бланков.

Исторический документ возвращается на стол руководителей, украшенный жирным отпечатком большого пальца американского корреспондента, испачкавшегося о мясное пятно на именинном номере «Фолькишер беобахтер».

Большого простора для разговоров у немецких уполномоченных не было. Представители раздавленной Германии, они прибыли для единственной цели: подписать безоговорочную капитуляцию.

Но Кейтелю хотелось поиграть. В гитлеровской верхушке всегда господствовала страсть к театральным жестам и высокопарным выражениям.

Пока читали и переводили пункты акта о военной капитуляции, Кейтель беспрерывно рисовался. На лице его и во всей позе была рассчитанная надменность. Он сидел на стуле подбоченясь, как на коне, и старался усилить это выражение комически-торжественными манипуляциями маршальским жезлом: то он на него опирался, как на булаву, то с громким стуком брякал его об стол, то с чванным видом возлагал на него волосатые длани. Когда Кейтель поворачивался, все на нем искрилось – от монокля в глазу до золоченого креста где-то возле пупа. В отличном документальном фильме «Берлин», к сожалению, отсутствуют многочисленные и очень выразительные моменты, когда с Кейтеля сползала эта его изрядно подержанная, траченная молью маска надменности и обнажалась его натуральная, смятенная, перепуганная физиономия.

Соседи его держались естественнее. На лице генерал-полковника Штумпфа, с его наружностью разжиревшего колбасника, царствовала покорная скука. Генерал-адмирал фон Фридебург, командующий военно-морскими силами Германии, казался воплощением стыда и растерянности.

Временами все трое, сблизив головы, тихо ссорились. Штумпф что-то шептал Кейтелю, смотря на него ненавидящим взглядом, и казалось, что он говорит: «Что вы болтаете? Подписывайте! Тоже нашли время трепаться…»

Для того чтобы подписать акт о капитуляции, германским делегатам пришлось пройти половину зала и подойти к другому столу, стоявшему возле президиума.

Кейтель взял перо. Защелкали фотоаппараты. Долго мы ждали этого момента. Были обращены в прах сотни городов, разорены цветущие страны, убиты миллионы людей, и русскому народу понадобилось развернуться во всю свою исполинскую силу, для того чтобы наконец Германия была повержена, и этот серый человек с самодовольным невзрачным лицом, представляющий вооруженные силы Германии, поставил свою фамилию на лежавшем перед ним листе бумаги.

Процедура подписания акта длилась довольно долго, около часа, потому что надо было подписать много листов на разных языках. Кейтель не пользовался письменным прибором, стоявшим на столе, а подписывал собственным стило, видимо не желая оставлять реликвии. Это, впрочем, не помешало впоследствии одному из корреспондентов завладеть чернильницей, как он выразился, «на память». Все в этом зале казалось реликвией, все дышало историей.

Фридебург подписывал, услужливо склонив свое длинное тощее тело. Толстяк Штумпф подмахивал быстро, не читая.

Но вот акт подписан. Кейтель натянул перчатки, величественно надулся и сделал движение, словно собираясь начать речь.

Но маршал Жуков сухо сказал:

– Немецкие уполномоченные могут быть свободны.

Бывшие гитлеровские генералы сгрудились в дверях, снова мы увидели ту же надоевшую игру маршальским жезлом – и немцы исчезли в берлинской ночи. Солдатски топая, они удалились под конвоем в свое помещение. Так кончилась война, самая грандиозная, какую знает человечество.

Я подошел к открытому окну. И странное ощущение – какая-то пронзительная смесь счастья и небывалости – вдруг охватило меня. Я не мог понять, откуда оно идет. Я смотрел в окно и видел звезды, огни в домах, позади меня, из зала, лились на улицу ослепительные потоки света… Ах, вот оно что! Нет больше затемнения! Вот откуда это ощущение сказочного счастья! В первый раз с июня сорок первого года я смотрю из освещенного окна в ночь. Сколько раз за четыре года я мечтал об этом моменте! И вот он пришел – в Берлине, в доме, где только что сдалась фашистская империя.