Текст книги "По ту сторону холма"
Автор книги: Лев Славин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Нарбутас оглушительно острил, рассказывал невероятные байки о больнице, чрезмерно часто наливал пиво. Да и другие были шумливы. Но в этом веселье было что-то напряженное: шутки натянуты, смех преувеличенно громок. Казалось, гости знают какую-то горькую правду, о которой они избегают говорить.
Один Губерт чувствовал себя безмятежно. Он был впервые у Нарбутаса и считал это большой честью для себя. С почтительным восторгом юноша созерцал обиталище своего божества: диковинную палку-топорик, привезенную кузнецом из поездки в Ужгород, знаменитый бюст Гоголя-Виткуса, маленькую чугунную модель наковальни, некогда отлитую искусными руками Нарбутаса, боксерские перчатки, пылившиеся в углу, и всякую другую любопытную всячину, накопившуюся за долгую жизнь кузнеца.
Губерт удивился обилию книг – целых два шкафчика и еще этажерка. Такую библиотеку, по мнению юноши, можно было встретить только у ученого. По живости своего характера старый кузнец интересовался всем на свете – от истории античного Рима до способов приготовления домашнего кваса. Книги были расставлены по отделам, а внутри отделов – по алфавиту. Нарбутас любил порядок во всем.
Слнжюс меж тем говорил с несколько неестественным оживлением:
– Смотрю я на эту фотографию, Антанас, и берет меня удивление. Лет тридцать тому, а? Гляньте, мужчины, человек как будто сегодня снимался.
Все подхватили с вялым воодушевлением:
– Как вылитый!
– Чтоб тебя разорвало, Антанас, почему ты не стареешь?
– Даже волос, смотри, не поседел…
Губерт взглянул на старого кузнеца. Седины-то у него, положим, вдоволь. Но дело не в этом. И даже не в тел, что на лице его обозначились какие-то отвислости, вмятины, оползни, вроде как на этом старом, прохудившемся чемодане, что валяется в углу. Нет, другое поражает: Нарбутас работает под когдатошнего себя, Но как ни ярится он, как ни сверкает глазами, гудит, машет рукой, а того Нарбутаса все же полностью не получается. Что-то взвинченное, жалкое в этих усилиях остаться самим собой…
Встретившись глазами с кузнецом, Губерт поспешно отвернулся. По лицу Нарбутаса нельзя было понять, заметил ли он сострадание в глазах своего подручного.
Старик забарабанил пальцем по столу и сказал хмуро:
– Ну, а ты, Губерт, за это время не разболтался? Смотри, завтра начнем с тобой наворачивать по-старому.
Губерт радостно воскликнул:
– Значит, вы все-таки придете в кузню, дядя Антанас?
Нарбутас взвихрился:
– То есть как это «все-таки»?!
Он подозрительно оглядел товарищей.
Губерт испуганно залепетал:
– Да нет… Я думал…
– Что ты думал? – грозно гудел Нарбутас, до красноты наливаясь гневом.
Он срывал на юноше раздражение за весь этот нескладный вечер.
– Что ты привязался к парню? – вступился Зайончковский. – Парень думал, что ты не вернешься в кузню. Что ж тут такого?…
Прежде чем рассвирепевший кузнец успел ответить, в разговор стремительно вломился Слижюс:
– Это кто такой «не вернется»? Как даже думать так можно! Кто ж отпустит с производства нашего лучшего кузнеца? Мы его поставим на техконтроль, и он там покажет такой класс!
На техконтроль?! Губерт подумал, что он ослышался. В наступившей тишине раздался негромкий голос Нарбутаса:
– Что, и приказ уже подписан?
– Ты за приказ не беспокойся, – сказал Копытов уверенно, – главное, утрясли мы все с дирекцией.
Нарбутас все тем же голосом, таким непривычно кротким, что Губерту сделалось страшно, продолжал:
– Может, дирекция меня еще отхожие места чистить поставит? Дерьмо выносить за вами?
Он вскочил, опрокидывая стул, и заорал яростно:
– На техконтроль! Меня! На место девчонки!
– Ну, ну, успокойся, тебе волноваться – смерть, – сказал Зайончковский.
– Чудак человек, тебе же условия создают, а ты… – бормотал Виткус.
– У тебя же был инфаркт, пойми ты, Антанас, – умоляюще сказал Копытов.
– Ну и был. Ну и что? – пробормотал он.
Он приложил руку к сердцу и заговорил со страстной убедительностью:
– Так все же там зажило, мужчины! А с сосудами этими сердечными дело, в общем, такое же примерно, как с железными балками или трубами: после сварки треснувшее место становится еще крепче, чем было раньше, вы же знаете. – Жалобно поглядывая на друзей, он гулко ударил себя в грудь, словно для того, чтобы показать, как она еще крепка.
– Так-то оно так, – заметил Зайончковский. – Да ведь у тебя сердечные трубы того… проржавели…
– А ну тебя, Стефан! – перебил его сердито Слижюс.
– А я, Костас, простой человек, – сказал Зайончковский, поигрывая четками. – У меня, знаешь, что на уме, то и на языке.
– Давайте споем, мужчины, – предложил Виткус, чтобы прекратить неприятный разговор.
Они затянули: «Мы кузнецы, куем земное счастье». Это была любимая песня Нарбутаса. Но сейчас она не тешила его. Он слышал в ней что-то надоедливо поучающее, как будто это была не песня, а доклад о пользе бодрости. А бодрость не приходила…
Когда они прощались, Нарбутас сказал Слижюсу:
– Спасибо тебе, секретарь, за веселые поминки.
Растерявшийся Слижюс промолчал.
На улице он обрушился на Зайончковского:
– Кто тебя за язык тянул? Что это за разговорчики о сердечных трубах и тому подобная ересь! Нарочно это или ты в самом деле такая дубина?!
Зайончковский пожал плечами.
– А зачем он ерепенится, зачем лезет в молодые? Если он сам не понимает, что он уже старый свистун…
– А ты кто? Подумаешь, комсомолец! Еще вопрос, кто из вас старше.
– Старше я. Но я другое дело, – самодовольно сказал Зайончковский. – Из меня молодость выходит долго, незаметно, по капле. А из него выскочила вся вдруг.
Он помолчал и сказал:
– Антанаса нельзя в техконтроль. Слижюс откликнулся сердито:
– Да уж теперь ясно, что его туда трактором не затянешь.
– И слава богу, а то ведь с Антанасом в техконтроле мы все горим. Представляете?
И так как все смотрели на Стефана с недоумением, он пояснил:
– Крюки-то наши хоть и прочные, но ведь за красотой мы, как Антанас, не гоняемся. Зачем крюку красота?
– Крюк есть крюк, – подтвердил Виткус.
– Я и говорю, – продолжал Зайончковский. – Вот он и загонит все наши крюки во второй сорт. Этак плана никогда не выполнить.
– Да ты не паникуй, – перебил его Копытов. – Не придет он.
– Придет, – уныло сказал Слижюс. – Придет, но только не в техконтроль. Что, ты Антанаса не знаешь? Он за молот схватится. Разве его удержишь?…
Но Нарбутас не пришел.
Губерт наткнулся на него в коридоре заводоуправления. Старый кузнец стоял у стены, уставившись глазами в только что вывешенный приказ. Видимо, он перечитывал его снова и снова.
Юноша приблизился и прочел из-за плеча Нарбутаса: «…освободить от работы в связи с выходом на пенсию. За многолетний честный, плодотворный труд дирекция объявляет тов. А. Нарбутасу благодарность и премирует его трехмесячным…»
Губерт обрадованно улыбнулся и только собирался поздравить своего бывшего мастера, как тот повернулся. Юноша отпрянул к стене. Лицо Нарбутаса было таким страшным, что Губерт не решился заговорить с ним.
Кузнец гневно глянул на Губерта, пробормотал что-то невнятное и зашагал по коридору своей походкой решительного мальчика.
В этот день его видели в приемной директора, в завкоме, в бухгалтерии. Но в старую кузню он так и не пришел.
Тщетно друзья пытались увидеть Нарбутаса. Комната его всегда была заперта на ключ. Иногда ясно было, что он дома, но притворяется отсутствующим.
Он не хотел никого видеть. Он погружался в старость. И делал это с такой же страстностью, с какой делал все в жизни.
Многочисленных знакомых своих он избегал потому, что считал, что они равнодушны к нему, а немногих близких друзей – потому, что не хотел, чтобы его жалели. Ему неприятно было видеть стариков: они напоминали ему его самого. А от молодых он отворачивался потому, что завидовал им.
А вместе с тем его живая, общительная натура страдала от одиночества. Подолгу сидел Нарбутас у окна и смотрел на уличную толпу. Наступала ночь. Он не зажигал света. Он жадно вслушивался в шум большого города.
Почувствовав голод, он забегал в столовку и, не глядя ни на кого, наскоро закусывал. Первое время по привычке он захаживал в парикмахерскую. Но зрелище собственного лица причиняло ему страдания. Он стал бриться дома на ощупь. «Старая шкура», – с отвращением думал он, разглядывая слежавшиеся складки на лице. А вскоре и вовсе перестал бриться.
Единственное место, куда он начал иногда заглядывать, – это поликлиника.
Ему полюбился доктор Бражюнас, высокий, застенчивый, совсем еще молодой, недавно с институтской скамьи. Несмотря на свою молодость, он прославился несколькими удачными исцелениями тяжелобольных. Нарбутаса подкупила горячность, с какой доктор Бражюнас принялся за его лечение. Молодой врач, по-видимому, жалел кузнеца и загорелся страстным желанием вернуть ему утраченную мощь.
– Заново построить вас нельзя, – объяснял он кузнецу, – но реставрировать можно. А вы знаете, что реставрированные дома подчас крепче новых.
Бражюнас применял к Нарбутасу различные методы лечения.
– Я хочу атаковать вашу болезнь отовсюду, – говорил он.
В исстрадавшееся сердце кузнеца влилась волна надежды. Под влиянием молодого врача он уже не относился к медицине с презрительной насмешливостью, как когда-то. Электрокардиограммы и рентгеновские снимки, анализы крови и мочи, исследования желудочного сока и не только процедуры, но даже самые названия их, звонкие, магические, – дарсонваль, соллюкс – внушали ему теперь уважение и веру.
Аккуратно, как прежде на работу, ходил теперь кузнец в поликлинику. Послушно ложился он под быстрые ладони массажиста, погружался в радоновые ванны, распластывался под шипящим феерическим светом кварцевых ламп. За полчаса до еды он почтительно глотал какой-то ультрасовременный препарат, а спустя десять минут после еды благоговейно вливал в себя ложку какой-то еще более сногсшибательно модной микстуры. Со старческим педантизмом следил он за тем, чтобы не просрочить ни секунды, Единственно, за что Нарбутас иногда мягко корил медицину, это за то, что она так непостоянна в своих привязанностях и нередко объявляет смертельным то, что только накануне считала спасительным. И наоборот.
Изредка среди пациентов появлялись молодые. Нарбутас смотрел на них издали с тайным удовлетворением. Но не подходил к ним. Он, который еще недавно не отделял себя от молодых, сейчас стеснялся их, как ребенок стесняется взрослых. Ибо он был убежден, что есть какая-то врожденная мудрость молодых, гораздо более глубокая и ценная, чем пресловутый опыт стариков.
Он делал исключение только для врачей. Он считал, что у медиков нет возраста, как нет у них и пола.
Но больше всего он скорбел сейчас не о минувшей молодости, а о пролетевших средних годах, наполненных спокойной силой и таких долгих, что казалось – они никогда не кончатся, – об этой обширной и прекрасной вершине холма, лишенной, правда, взлетов юности, но и свободной от ее падений.
Несмотря на усердное лечение, кузнецу казалось, что ему становится все хуже. В руках, на вид еще таких сильных, появилось какое-то странное томление. То же и в ногах. Посреди ночи он вдруг просыпался и тревожно прислушивался к биению сердца. Начиналась одышка. «Это у меня от страха», – старался он утешить себя. Он распахивал окно и садился на подоконник. Бесконечный океан воздуха омывал Нарбутаса, а ему удавалось зачерпнуть из него только крошечные глоточки. В полузабытьи чудилось кузнецу, что он лежит на берегу реки и не может дотянуться до воды иссохшими от жажды губами.
Кое-как досиживал он до утра и бежал в поликлинику. В ожидании врача он примыкал к небольшой компании, где всегда кипел возбужденный разговор. То были, как и он, неутомимые пациенты поликлиники, ее, так сказать, гвардия, старые волки инфарктов и инсультов, гроза врачей и медсестер. Они вечно судачили о своих болезнях, о причудах врачей, о новых чудодейственных лекарствах.
Нарбутас почти и не слушал их. Он нетерпеливо дожидался удобного момента, чтобы врезаться в разговор. С недавнего времени он вообще предпочитал говорить, а не слушать. Он считал, что он уже достаточно наслушался за свою долгую жизнь. И он говорил, говорил длинно, торопливо, точно боясь, что остатка жизни ему не хватит, чтобы рассказать все, что ему хотелось.
Так в кузнеца вползла старость исподволь, подло, и он не замечал, что уходит все дальше от прежнего Анта-наса Нарбутаса. Все ему теперь быстро приедалось, все вокруг выцветало, становилось тусклым, скучным. Постепенно он начал остывать и к медицине. Изредка, по привычке, он заходил к доктору Бражюнасу и, невнимательно выслушав его советы, уходил. Такой аккуратный когда-то, чистюля, щеголь, он перестал следить за своей внешностью. Ему лень было переодеваться. Бессменный костюм его покрывался пятнами. Когда на одном башмаке порвался шнурок, Нарбутас заменил его веровоч-кой.
Однажды доктор Бражюнас мягко намекнул кузнецу, что надо бы почаще менять белье. После этого Нарбутас перестал ходить в поликлинику. Он окончательно охладел к медицине, которая оказалась не в силах вернуть ему молодость. Теперь он подолгу лежал на кровати и предавался воспоминаниям. Но работа памяти тоже утомляла его. Да и воображение уже не имело прежнего огня. Это были какие-то серые, полустертые видения… Он забывался в тревожном сне.
Как-то раз, когда Нарбутас вышел из дому, чтобы пойти в столовую, у самых ворот кто-то хлопнул его по плечу.
Кузнец оглянулся и увидел Сашу Копытова.
– Ага, попалась пташечка! – воскликнул молодой кузнец и торжествующе захохотал.
Впрочем, он тут же оборвал смех и с беспокойством оглядел Нарбутаса. Его поразила даже не столько неопрятность старого кузнеца, сколько то, что в лице его появилась какая-то неопределенность, расплывчатость, та бездумная детскость, которая иногда возвращается к человеку в старости. Чтобы скрыть свое огорчение, Копытов сказал весело:
– А где же твой фасонистый галстук? Где шляпа? Ой, Антанас, смотри, дамочкам перестанешь нравиться.
Нарбутас потянул носом. От Копытова пахнуло дымом, кисловатым духом металла и еще чем-то непередаваемым, что составляет запах кузни. Нарбутас с бессознательным удовольствием вдохнул его.
– Ну как ты? – вяло проговорил он, просто чтобы сказать что-нибудь.
– Да вот на второй курс перевалил, – сказал Копытов.
Он принялся рассказывать о своей работе. Он хотел раззадорить Нарбутаса, выманить его из этого состояния странного равнодушия. Когда-то старый кузнец сам уговаривал его поступить на заочный факультет политехникума и всегда горячо интересовался его учебой. Но сейчас, о чем бы ни рассказывал Копытов, Нарбутас безразлично молчал, механически кивая головой. Один раз только он вроде слегка оживился, когда Саша заговорил о министре:
– На днях он опять заявился к нам. Вообще, знаешь, оказался ничего парнем. Простецкий такой и здорово, видать, знает дело. А главное, прижал строителей. В общем, новые цеха уже под крышу вытягиваются, ты не узнал бы. Так он заглянул и к нам, в кузню и, что ты думаешь, вспомнил о тебе, чтобы меня разорвало! Спрашивает: «А где ж у вас был тут такой пожилой мальчик, который брался вручную делать турбинную лопатку?» Слышишь?
Копытов толкнул Нарбутаса в бок и захохотал.
– Пожилой мальчик… – повторил Нарбутас и с неприязнью посмотрел на Копытова. – Да… В молодости мы не соображаем, что через некоторое время постареем…
Копытов удивился:
– Через некоторое?
– Да… И довольно короткое.
Копытов почесал в затылке. Черт его знает, как оторвать старика от этих нудных думок!… Копытов заговорил о спорте. Он смачно расписывал недавнюю встречу заводских баскетболистов со спортсменами Теплоцентрали:
– Первый тайм – полный порядок: двадцать семь на семнадцать! Мирово? Мирово! А после перерыва? Полная перемена декораций! Теплоцентральщики заграбастали мяч и дуют раз за разом в нашу корзину. Представляешь? А у наших мазил полный переполох: передачи неточные, мячи теряют – словом, дело дрянь… Что тебе сказать, Антанас, теплоцентральщики вклеили нам девяносто один на пятьдесят. Ребята прямо выли с досады. Спросишь: почему так получилось? Тренер – Дерьмо! Знаешь, этот костлявый Ванайтис из «Спартака», Ребята прямо говорят: «Готовил бы нас, как прежде, Нарбутас, так разве мы влипли бы в последнюю шестерку?» Слышишь? В общем, учти, Антанас, это – дело нешуточное: если ты нам не поможешь, так мы с этим скелетом Ванайтисом вконец погорим и, наверно, останемся совсем без места.
Нарбутас пожал плечами и пробормотал;
– Ну и оставайтесь…
Некоторое время они шли молча. Потом Копытов снова заговорил. На этот раз он повел речь о кузне. Он пытался пробудить в Антанасе профессиональную гордость… Он даже намеренно оскорблял его:
– Тебе уж за нами не угнаться. Куда там! Посмотрел бы, как Стефан дает жизни. О нас я уже не говорю, с других заводов приходят люди, с комбината Эйдука-вичюса, с «Эльфы», экскурсии прут прямо как на выставку. Да что там, из других городов приезжают! – самоотверженно врал Копытов.
Нарбутас молчал. Он даже как будто и не слышал. Молодой кузнец растерялся. Черт возьми, старик, видать, погряз по горло в этом могильном отупении. Неужели в нем на самом деле умерло все человеческое? Копытов попробовал возбудить в Нарбутасе жалость. Он стал плакаться на свое здоровье:
– Знаешь, поджимает у меня где-то внутри. Не знаю, сердце или селезенка. Ну и, бывает, потею. И вообще что-то такое, знаешь…
Не зная, что еще придумать, Копытов сделал неопределенный жест. Нарбутас поднял голову и пристально посмотрел на него. Молодой кузнец тотчас скроил на своем жизнерадостном краснощеком лице плаксивую мину. Он подумал с удовлетворением: «Кажись, пробирает».
– Хочешь послушать меня, Саша? – сказал Нарбутас с остатками прежней задушевности в голосе. – Так вот тебе мой совет: никогда не лечись. Понял? Не лечись!
– Новости! Почему?
– Потому что если болезнь легкая, так ты и без медицины выздоровеешь. А если болезнь тяжелая, так ты и с медициной помрешь.
Копытов даже остановился от удивления. Потом сказал решительно:
– Зайдем выпить по маленькой.
Они зашли в закусочную. Нарбутас сделал глоток и с отвращением отставил стопку. Тело его по-прежнему противилось алкоголю.
– А ты пей, через силу пей, – убеждал его несколько захмелевший Копытов.
– Не могу. Противно.
– Привыкнешь.
– Не успею уже…
– Да ну тебя! Встряхнись, Антанас! Уж очень ты смирный. Взбунтуйся! Что это у тебя, ей-богу, за жизнь?
И он повторил, вперив в Нарбутаса горящие глаза:
– Ну, какая это, к черту, жизнь! Знаешь что…
Он задумался, опершись лбом на руку и запустив пальцы в чуб. Потом с видом человека, которого осенила блестящая мысль:
– Приходи-ка назад в кузню. А в чем дело? У тебя же богатырский вид. Прямо жених, чтоб меня разорвало! Сколько тебе лет?
– Один год, – вдруг сказал старик. – А может, полгода.
– Что? – опешил Копытов.
– Полгода, – подтвердил Нарбутас, мотнув головой. – Это вы, молодые, считаете от рождения. А мы, старики, ведем счет с другого конца: сколько осталось… А может, и месяц…
На следующий день Копытов рассказал друзьям об этой встрече.
Зайончковский удивился:
– Ты что, вконец сбрендил – звать его к горну! Он же загнется в два счета.
– Пусть! – твердо сказал Копытов. – Лучше пусть умрет как человек, с молотом в руках, чем вот так гниет, как сейчас. Какой мужик был!… Да ты не беспокойся, он не придет. Ему теперь на все наплевать.
– Нет, мужчины, как хотите, а Антанаса сейчас одного оставлять никак нельзя, – сказал Виткус. – Кто его знает, еще что-нибудь сделает с собой.
– Может! – убежденно подтвердил Копытов.
Решено было почаще проведывать Нарбутаса, по возможности каждый день. Первый вызвался Стефан Зайончковский.
– Только ты с ним культурненько, – предостерег его Слижюс. – Учти его состояние, А то ведь ты можешь ляпнуть такое…
Стефан задумчиво потер свой извилистый нос и сказал:
– Мне пришла в голову одна идея… Если выйдет, мы получим обратно Антанаса в полной целости и сохранности.
– А что ты придумал? – с сомнением спросил Слижюс.
– Для начала мы с ним маленько дернем…
– Не принимает! – решительно заявил Копытов.
– Примет!
– Чудак человек! Так я же с ним вчера просидел целый час в павильоне. Ни в какую! Разинет, понимаешь, пасть – и как дыхнет на меня трезвостью. Аж жутко.
– Так что ж ты все-таки придумал, Стефан? – допытывался Слижюс.
Зайончковский загадочно улыбнулся и ответил:
– Увидите…
На следующий день привалили новые заказы, и с ними было столько возни, что даже в субботу кузнецам не удалось уйти пораньше. Только в воскресенье утром, побрившись и надев свой лучший костюм, Зайончковский пошел к Нарбутасу.
Увидев его, старик буркнул раздраженно:
– Хвастаться пришел?
Стефан посмотрел на него сурово и сказал:
– Не хвастаться пришел я, Антанас, а помочь тебе, старому дурню. Посмотри на себя: где тот орел? Куча мусора!
– А ты что, в черти завербовался? К христианской душе приторговываешься? Что ж, я загнал бы, пожалуй. Только учти, по дешевке не отдам, – сказал Нарбутас насмешливо.
– А я скупкой старья не занимаюсь, – в тон ему ответил Зайончковский. – Нет, кроме шуток, ты знаешь, что тебе нужно?
– Ну что? – нехотя спросил Антанас.
– Пойдем, – коротко ответил Стефан…
Они миновали центр и вышли на улицу, подымавшуюся в гору. Нарбутас узнал место: это были так называемые Острые Ворота, или Остробрама. Поперек улицы, на высоте второго этажа, протянулась арка – остаток древней крепостной стены. В толще ее помещалась часовня со знаменитой католической святыней, образом Остробрамской богоматери. Сквозь большие окна нежно поблескивал золототканый занавес, покрывавший икону. По фронтону арки шли латинские слова: «Mater raisericordiae! Sub tuum praesidium confugimus».
Нарбутас не однажды проходил мимо Остробрамы. Но никогда не обращал внимания на эту надпись. Сейчас слово «praesidium» удивило его своей современностью. Он слабо улыбнулся.
Зайончковский строго посмотрел на него и перевел:
– Всемилостивейшая матерь! Под твою защиту прибегаем мы.
Они вошли в часовню и, поднявшись по крутой лестнице, приблизились к иконе. Молящихся было еще немного. По бокам небольшого алтаря висели доски с приваренными к ним серебряными сердцами. Под иконой, все еще завешенной, матово мерцал изогнутый, как лук, серебряный полумесяц.
Зажглись свечи, занавес раздвинулся, сверкнул золотой убор на иконе, и Нарбутас увидел смуглый склоненный лик девы Марии. Раздалось стройное пение.
Стефан прошептал:
– Это к царице небесной, значит, заявился архангел Гавриил и информирует ее о воплощении Спасителя. Соображаешь?
Антанас не слушал. Он смотрел на Марию. Как она прекрасна! Но в ней нет ничего небесного. Нет, это земная красота. Слишком земная! Черт побери, можно понять бога! Девически чист миндалевидный овал лица и ослепительный стебель шеи. Но в горделивом изгибе тонких бровей, и в огромных глазах, опущенных с дразнящей скромностью, и в капризной складке прекрасного рта есть потаенная страстность.
Между тем часовня наполнялась прихожанами. Некоторые опускались на колени. Другие окунали пальцы в сосуды со святой водой. Старушка с потертым кошельком на ремне, какие носили сборщики подаяний, подобралась к цветочному горшку у алтаря. Она сорвала астру и нюхала ее со сладострастным благоговением. Седоватый крестьянин в домотканой куртке застыл перед иконой. Он молитвенно сомкнул ладони и вперил в божественную красавицу влюбленные глаза.
В алтаре появился ксендз, облаченный в белый стихарь. Это был старичок с важным и добрым лицом.
– Сам клебонас нынче служит! – обрадованно шепнул Зайончковский.
Нарбутас покосился на товарища и подумал: «А мы не знали, что Стефан и в самом деле такой святоша…»
Клебонас раскрыл молитвенник с золотым обрезом и звучно заговорил по-латыни. В то же время он проделывал целый ряд вещей, которые, по-видимому, имели отношение к обедне: раскрывал шкафчики в алтаре, что-то переливал из одного сосуда в другой, вдруг звонил в колокольчик, раздавал облатки и прочее.
По воспоминаниям детства Нарбутас знал, что все это были знаки каких-то священных смыслов. Но хотя он давно забыл содержание церковных обрядов, все же непонятные слова и движения священника были ему сейчас приятны. Нахлынули сладостные картины детства. Где она, та безмятежная пора, когда он, держа за руку мать, стоял под низкими сводами сельского костела и веровал со всем пылом мальчишеской души! Нарбутасу вдруг до боли стало жаль себя и своей тающей жизни. Глаза его наполнились слезами.
Зайончковский посмотрел на него и сказал удовлетворенно:
– Я же знал, Антанас, что в тебе не все погасло.
Нарбутас, недовольный тем, что его уличили в чувствительности, прикрылся грубоватой насмешкой:
– А ты, Стефан, оказывается, вовсе не черт, а, наоборот, чем-то вроде сверхштатного ангела на этом предприятии…
Когда обедня кончилась, ксендз удалился и занавес снова закрыл икону. Часовня быстро опустела. Двинулся к дверям и Нарбутас, но Стефан удержал его. Вернулся клебонас. На нем была сейчас старенькая, затрапезная риза, и вся важность слетела с него. Теперь это был просто маленький приветливый старичок. Он дружелюбно кивнул кузнецам.
Зайончковский почтительно поцеловал ему руку и сказал:
– Отец мой, это тот самый Антанас Нарбутас…
В Антанасе проснулась подозрительность. «Хотят охмурить меня», – подумал он.
Несколько мгновений ксендз и Нарбутас молча смотрели друг на друга. В глазах клебонаса засветилось сострадание, Он положил руку на плечо кузнецу и сказала
– Сын мой, не вооружайтесь внутренне против меня.
Нарбутас даже вздрогнул от удивления, что священник так здорово разгадал его состояние.
А тот чуть улыбнулся, не отводя маленьких умных глаз от Антанаса.
– Да, я понял вас, – сказал он. – Но в этом нет ничего чудесного. Двум старикам нетрудно понять друг друга.
Он говорил сейчас не тем звучным, торжественным, как бы органным голосом, каким служил обедню, а усталым, теплым, домашним говорком:
– Я вовсе не хочу вовлечь вас в лоно церкви. Я просто хочу успокоить ваше исстрадавшееся сердце. Вы для меня не заблудшая овца. Вы несчастный, измученный человек. Все, что я хочу, – это вернуть вашей душе мир и покой.
Кузнец насторожился. «Что ж, мир и покой – это подходит», – подумал он.
– А мир и покой, – продолжал ксендз, – это и есть бог.
«Ну, понес свою муру», – снова насторожился Нарбутас.
– Я знаю, вам странно слышать это. Но скоро вы сами поймете, что это так. И вам станет хорошо. Да, сын мой, вы постигнете, что жизнь вечна, ибо смерти-то, в сущности, нет.
Нарбутас встрепенулся.
– Нет? – переспросил он.
– Нет, – отозвался, ласково улыбнувшись, ксендз.
– Но…
– Нет, – твердо повторил ксендз. – То, что мы называем смертью, есть переход в другое состояние, более совершенное, более возвышенное, более счастливое…
Стефан значительно посмотрел на Антанаса. Тот впал, казалось, в глубокую задумчивость.
А священник продолжал:
– Вы видите, сын мой, я такой же старик, как и вы. Но я чувствую в себе вечность жизни и вечность радости, и отсюда моя сила над смертью…
По мере того как клебонас говорил это, голос его креп, стан распрямлялся, весь он, казалось, вырос, помолодел. Кузнец не мог отвести от него глаз.
– И ты, сын мой, – заключил священник и снова положил руку на плечо Нарбутасу, – и ты будешь такой, как я, как все мы здесь…
Так мягко и успокоительно струился голос старого ксендза под сводами тихой часовни, что душа кузнеца невольно потянулась навстречу этому благостному покою, подобно тому как тело, изнуренное за долгий день, к ночи алчет сна.
Нарбутас посмотрел вокруг себя. Все здесь умиротворяло, все тешило глаз: и цветные стекла в окнах, приятно умерявшие дневной свет, и благосклонные лики гипсовых угодников. А с потолка улыбались нежные, сияющие ангелочки, порхающие среди облаков.
Среди этих небожителей один показался ему до странности знакомым. Кузнец вгляделся пристальнее в его хорошенькое сдобное личико, украшенное крылышками, и разом вспомнил: «Ну, конечно же! Он! Херувимчик!»
Кузнец огляделся. Клебонас и Стефан уставились на него, застыв в молчаливом ожидании. Сзади, сбоку – отовсюду смотрели все эти святители, архангелы, боги. Они молча окружали Нарбутаса, словно надвигались на него.
Кузнец инстинктивно оглянулся: сзади чернел темный коридор. Нарбутас невольно прижался спиной к стене.
– Верует! Вижу, он верует уже! – вскричал Зайончковский, по-своему истолковав молчание Нарбутаса.
– Бог не оставляет уверовавших в него, – мягко проговорил ксендз.
Старый кузнец приблизил лицо к священнику и сказал тихо, словно поверяя важную тайну:
– Вам-то я, пожалуй, еще поверил бы. А вот богу вашему я не верю – обязательно надует, старый плут.
Священник тихо ахнул. Зайончковский прошипел в ужасе:
– Как ты смеешь, богохульник!
Кузнец глянул на них, и на изможденном лице его на мгновение блеснуло выражение лукавства и удали, как в ту пору, когда он говаривал: «Еще не вечер, мужчины!»
Он повернулся и пошел, гулко шаркая по плитам пустынной часовни.
Зайончковский устремился за ним. Но клебонас удержал его:
– Оставь его. Он все равно что мертвый. И не в наших человеческих силах воскресить его.
– Но как же… – начал растерявшийся Зайончковский.
– Нам, живущим, – прервал его ксендз, вздохнув, – остается только возносить молитвы о спасении души усопшего раба божьего Антанаса Нарбутаса.
Зайончковский покорно склонил голову.
Назавтра в кузне Зайончковский объявил коротко:
– Антанаса лучше не трогать.
– Почему?
Зайончковский махнул рукой.
– Ты к нему с добром, а он к тебе с дерьмом. Конченный человек. Псих.
Это вызвало возмущение в кузне. Через несколько дней к Нарбутасу отправился Иозас Виткус. Назавтра он сообщил товарищам:
– Антанас уехал. Кажется, в Укмерге или еще куда-то. Словом, к родичам своим каким-то, что ли…
– Что ж, – степенно сказал Зайончковский, – это правильно. Калеке одному тяжело.
– Калеке! – простонал Копытов.
В действительности же Нарбутас, ускользая от тягостной опеки друзей, снял комнату за городом, в дачном поселке. А соседям солгал, что уезжает в другой город погостить у родственников.
Дачи были безлюдны и по-осеннему печальны. Ветер, завихряясь, свистел под нависающим козырьком крыши. Бледное солнце не грело. Невдалеке угрюмо шумел лес. Но эта грусть, и безлюдье, и умирание природы были сейчас по душе кузнецу. Он никого не видел, кроме хозяйки, тугоухой старухи, приготовлявшей ему незатейливую пищу, да письмоносца, раз в месяц приносившего пенсию.
Нарбутас мало сидел в комнате. Ему полюбился пустынный берег за лесом. Там, лежа на холодной иссохшей траве, подолгу смотрел он, как быстрая речка с грохотом перекатывает камни и вдруг делает смелый поворот почти под прямым углом. Чем-то она напомнила Антанасу его самого, каким он был еще недавно.
