Текст книги "Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Книга первая"

Автор книги: Лев Бердников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Метаморфозы Стольника. Петр Толстой

Сподвижник Петра I граф Андрей Матвеев отозвался о Петре Андреевиче Толстом (1645–1729), как о человеке “в уме зело остром и великого пронырства”. Именно за эти качества его прозвали также “шарпенком”. В самом деле, сей отпрыск старинного, восходящего к XIV веку черниговского рода, долго прозябавшего в бедности и безвестности, был возвышен царевной Софьей и принял деятельное участие в стрелецком бунте 1682 года, в ходе которого были убиты ближайшие родственники и сторонники царевича Петра. Однако увидев, как усиливается и берет верх партия Петра, Толстой сделал крутой поворот и примкнул к сторонникам молодого царя. Своим отчаянным хитроумием он сумел не только загладить свою вину перед самодержцем, но и завоевать его полное доверие. Этой целью руководствовался Петр Андреевич и когда в 1697 году, в возрасте уже пятидесяти двух лет, испросил у государя разрешение отправиться волонтером в Италию для изучения морской науки. Расчет Толстого был психологически точен: желание ехать в чужие края за знаниями было музыкой для ушей царя-реформатора.

Забегая вперед, скажем, что Толстому дались и морское ремесло, и итальянский язык, и политес, но главное же – он проявил завидную настойчивость и изворотливость. Потому Петр I, отличавшийся особой проницательностью в оценке людей, вместо морской службы определил Толстого по дипломатической части, направив его первым постоянным послом в Османскую империю. Мы не будем подробно останавливаться на дипломатической миссии Толстого в Турции, которая была чрезвычайно успешна (в том числе даже в глазах самих турок). Отметим лишь, что Петру Андреевичу удалось добиться столь желаемой царем выдачи изменника Мазепы (правда, она не состоялась, ибо гетман испустил дух), а также длительной отсрочки вступления османов в Северную войну: именно благодаря Толстому Турция объявила войну России только в 1710 году – к тому времени в Северной войне со Швецией инициатива была уже на стороне России.

Кредит доверия Петра к Толстому после Турецких событий возрос настолько, что царь давал ему особо деликатные поручения. Именно Петр Андреевич был отправлен на розыски “непотребного сына” царя, Алексея Петровича. И он не только обнаружил беглеца в замке Сент-Эльм, что под Неаполем, но и, поняв, что царевича России добром не выдадут, употребил все свое коварство, чтобы заполучить его хоть мытьем, хоть катаньем. И какие только турусы на колесах ни разводил – сулил полное прощение и всяческие милости Петра, да к тому же подкупил любовницу Алексея, Ефросинью, которая только и твердила царевичу, что, мол, желает по Неве на барке покататься. Благодаря усилиям Толстого Алексей в 1718 году был возвращен, а затем подвергся пыткам и казнен. А царь пожаловал Петру Андреевичу орден св. Андрея Первозванного, чин действительного тайного советника, а также должности президента Коммерц-коллегии, начальника Тайной канцелярии, сенатора и множество дворов, деревень, сотни крепостных.

Современники характеризуют Толстого, как человека нрава деятельного и неукротимого, но лживого и лукавого, без проблесков совести и порывов к состраданию, способного решительно на все.

Известно, что именно Толстой всячески поощрял любовную интригу Петра I с дочерью валашского господаря, княгиней Марией Кантемир, что ставило под удар брак царя с Екатериной Алексеевной. Однако Екатерина подкупила врача семьи Кантемиров грека Полигали, и тот дал княгине такие дьявольские снадобья, что у нее сделался выкидыш, и она навсегда лишилась возможности иметь детей. Петр Андреевич, смекнув, что ставил не на ту карту, тут же переметнулся в стан друзей Екатерины и даже стал склонять царя к коронации ее как российской императрицы. И вот уже Толстой руководит торжественным коронационным церемониалом и получает в этот самый день вожделенный графский титул.

Петр I говорил о нем: “Толстой весьма смышлен, но когда имеешь с ним дело, надо всегда иметь увесистый камень за пазухой, дабы стукнуть его в случае нужды по голове!” Рассказывали, что как-то во время придворного застолья царь подошел к Петру Андреевичу и, положив ему руку на голову, сказал: “Сколько ума в этой голове! Кабы так много его там не было, эта голова давным-давно покатилась бы с плеч”. Впрочем, о Толстом весьма лестно отзывались и именитые иноземцы. “Умнейшая голова России”, ”благовоспитанный человек”, “очень ловкий”, – говорил о нем французский посланник Жак де Кампредон; “достопочтеннейший и знаменитейший”, – писал Н. де Маньян; человек, который играл “выдающуюся роль на театре российской истории”, – отмечал датский эмиссар Ганс Георг Вестфален.

Нас будет интересовать вполне определенный период жизни Петра Андреевича, а именно его заграничное путешествие (с 26 февраля 1697 по 27 января 1699 года). Это было время, когда между ним и царем только-только начинал растапливаться лед недоверия. Начинать карьеру на шестом десятке лет ему, тогда еще безвестному стольнику, воеводе из Великого Устюга, надо было не просто с нуля, а учитывая его прежнюю горячую поддержку заточенной теперь в монастырь Софьи, – со знака минус. И на этом решительном этапе своей жизни он превратился в ревностного сторонника петровских преобразований.

И внешним проявлением такого превращения явилась его манера одеваться, которая, как и сам Петр Андреевич, претерпела тогда самые решительные метаморфозы. В свой заграничный вояж он отправился в традиционном старомосковском платье. Нет сведений о том, как воспринимали иностранцы его русскую одежду: известно лишь, что многие из них “к приезжим форестиерам, то есть к иноземцам, ласковы и приветны”, а также то, что в глазах европейцев такое платье воспринималось как экзотическое и щегольское в точном значении этого понятия. Исследователи Лидия Ольшевская и Сергей Травников говорят о том, что русская одежда Толстого – признак его “национальной гордости”. И действительно, такая бравада русскостью может рассматриваться как осознанная позиция, если учесть, что Петр Андреевич был знатоком западной одежды и автором наиболее полного и детального описания мод европейских стран того времени на русском языке – “Путешествие стольника П. А. Толстого по Европе. 1697–1699 гг.”

Это сочинение – дневник, который вел Толстой во время своего путешествия и куда он скрупулезно записывал все наблюдаемые им реалии местного быта. Значительное место занимает здесь характеристика одежды жителей виденных им стран. И замечательно, что описывая ту или иную местную моду, Петр Андреевич часто сравнивает ее с родной, российской. Вот что, к примеру, говорит он о жителях Венеции: “Венецыяне мужеской пол одежды носят черныя, также и женской пол любят убиратца в черное ж платье. А строй венецкаго платья особый… Дворяне носят под исподом кафтаны черные, самые короткие, толко до пояса, камчатые, и тафтяные, и из иных парчей… а верхние одежды черные ж, долгие, до самой земли, и широкие, и рукава зело долгие и широкие, подобно тому как прежде сего на Москве нашивал женской пол летники”. Или еще: “Медиоланские жители мужеска полу платье носят черное, во всем подобно платью венецкому кавалерскому, только и разницы что у медиоланцев назади есть ожерелье власно [точно – Л.Б.] такие, какие бывают у московских однорядок”.

Его ассоциации иногда неожиданны: “Женской народ в Малте… поверху покрываются черными тафтами долгими, даже до ног от головы; а на головах те их покрывала зделаны подобно тому, как носят старицы-киевлянки по обыкновению своему”. Обращает внимание Толстой и на прически иностранцев: “А на голове у нее [жены неаполитанского вицероя – Л.Б.] никакого покровения нет, и волосы убраны подобно московским девицам”.

Петр Андреевич дает развернутые характеристики различных итальянских мод – венецианских, медиоланских, неаполитанских, римских, флорентийских и т. д. Причем моды эти под пером путешественника обретают широкий культурный контекст – он привлекает сведения по истории голландского, “жидовского”, немецкого, польского, французского, испанского и даже турецкого костюма. Достойно внимания и то, что одежда у него всегда социально маркирована – различаются костюмы дворян, “купецких людей”, “слуг секретарских и шляхетских”, мастеровых и т. д. Как чисто дворянская принадлежность, им рассматривается, например, парик: “А простой народ волосы стригут догола, толко оставливают мало волосов по вискам”.

В представленной Толстым панораме костюмов различных стран и народов значительное место уделено московской одежде. Путешественник как будто рассматривает ее из западного “далека”, постоянно сравнивает с увиденным там и тем самым актуализирует ее, включает в живой культурный процесс. Понятно, что само это включение позволяло рассматривать русский костюм как часть европейской культуры, а это подрывало традиционный изоляционизм. А потому такое осмысление было как раз тем необходимым звеном, через которое пролегли в дальнейшем петровские преобразования по превращению, даже чисто внешнему, россиян в “политичных” и “окультуренных” европейцев. Понятия “сын Отечества” и “гражданин Европии” станут потом неразрывно слитыми.

Любопытно, что и те двести московитов из Великого Посольства в Европу (1697–1698 годов), также сперва щеголяли в пышных старорусских костюмах. Однако уже в январе 1698 года все участники русской дипмиссии облачаются в европейские одежды. По возвращении же московитов в Россию их европейское платье поначалу воспринимается как щегольское и даже вызывает насмешки современников. Так, князь Федор Ромодановский, узнав, что посол Федор Головин оделся в немецкое платье, назвал его поступок “безумным”. И не подозревал Ромодановский, что совсем скоро (12 февраля 1699 года) знаменитые ножницы Петра I будут властно укорачивать полы и рукава стародавних московских кафтанов и ферязей; последуют и законодательные акты, предписывающие под страхом наказания ношение исключительно европейских костюмов….

Но вернемся к “Путешествию стольника П. А. Толстого по Европе 1697–1699 гг.” Не увидевший свет в Петровскую эпоху, а потому не повлиявший непосредственно на события того времени, дневник этот был, тем не менее, весьма своевременным. Для того чтобы заставить россиян одеться по-европейски, надлежало и собственную одежду оценить как часть одежды этой самой Европы. И Толстой, пожалуй, впервые в России стал мерить традиционное русское платье европейским аршином. Дальнейший шаг сделает уже Петр I, унифицируя и насильственно насаждая западные образцы костюма и тем самым решительно порывая с традицией…

Все это будет позднее, а сейчас приглядимся повнимательнее к Петру Толстому. Он только что вернулся из европейского вояжа в Москву. Но что за метаморфоза! Вместо старомосковского одеяния на нем – модный французский костюм: ходит в парике, камзоле, шелковых чулках и башмаках с пряжками, демонстрируя свою приверженность новому и как бы предвосхищая преобразования Петра, поскольку моды эти (Толстой это тонко чувствовал) скоро станут характерным символом петровских реформ. А, возможно, он хотел лишний раз обратить на себя “высочайшее” внимание Петра, потрафить царю.

Ясно одно – Толстой стал уже человеком новой формации, он оказался у истоков радикальных перемен. И хотя в историю он войдет как дипломат и царедворец, почему-то хочется все смотреть и смотреть на этот бархатный, с иголочки, костюм стольника Петра Толстого, движения в котором так легки и свободны.

Сиятельный казнокрад, или Цена щегольства. Матвей Гагарин

Как культурно-исторический феномен щегольство начило складываться в России в Петровскую эпоху. Оно включало в себя определённый комплекс мировоззренческих, психологических и поведенческих черт. Следует тут же оговориться, что не существует формально-логического определения щегольства вообще, применимого для всех времён, стран и народов. Набор признаков, характеризующих это явление, исторически изменчив, всегда национально и культурно специфичен. В России первой четверти XVIII века среди свойств щегольства преобладали стремление выделиться из общей массы, установка на эпикурейство, браваду собственной внешностью и предметами быта, подчёркнутая куртуазность, безудержное увлечение любовной страстью и так далее. Образцом такого щёголя может служить, к примеру, камергер Екатерины I Виллим Иванович Монс (1688–1724), о котором мы расскажем позднее: дон-жуан и дамский угодник, модник, сочинитель любовных стихов и песен, галантный и “политичный” кавалер, закончивший свою жизнь на эшафоте из-за того, что покусился на супружеские права самого императора.

Однако в названный период мы нередко сталкиваемся с личностями, в которых проявляются не все, а лишь некоторые или даже всего одна характерная черта щегольства. Зато черта эта настолько бьёт в глаза окружающим, что она невольно абсолютизируется и приобретает самодовлеющий характер. Подобная “выдвинутость” (по выражению Юрия Тынянова) порой замещает весь набор присущих франтам качеств и делает возможным рассматривать её носителя в одном ряду с “полноценными” щеголями того времени.

Теперь перейдём к рассказу о князе Матвее Петровиче Гагарине (1659–1721), быт которого отличался чрезмерной роскошью (впрочем, часто граничившей с безвкусицей), которую он выставлял напоказ. В щегольстве его было что-то, – нет, не европейское, а скорее, азиатское, гарун-аль-рашидовское, приправленное поистине российским размахом. Слова младшего современника Гагарина, поэта Антиоха Кантемира, о том, что за модный кафтан щёголь готов отдать даже собственное имение (“Деревню взденешь потом на себя целу”), – отнюдь не преувеличение: парадный мундир князя с крупными бриллиатовыми пуговицами стоил целое состояние. За одни только пряжки его башмаков были заплачены десятки тысяч рублей. И крылатое грибоедовское “не то на серебре, на золоте едал” – применительно к Матвею Петровичу следовало бы понимать в буквальном смысле: сам он пользовался золотой посудой, а гостям в его доме подавались кушанья на 50 серебряных блюдах. И рядовой (“посредственный”) обед состоял у него также из 50 блюд. Но все мыслимые пределы превзошёл княжеский экипаж – с ним не могла конкурировать и карета сказочной Золушки: колёса его были сделаны из чистого серебра, а лошади подкованы золотыми подковами.

Поражал воображение и его дом в Москве, в Белом городе, выстроенный “палатным мастером” итальянцем Джованни Марио Фонтано. Стены в роскошных палатах были зеркальные, а потолки – из стёкол, на которых плавали в воде живые рыбы. Этот четырёхэтажный дом в венецианском стиле выходил фасадом на Тверскую улицу, образуя портал с двумя павильонами; в уступах между ними, в арках, была устроена открытая терраса с балюстрадой. В бельэтаже у портала располагались белокаменные балконы с причудливой резьбой. Окна были с наличниками из орнаментов, высеченных из камня. Крыльцо с “оборотами”, с фигурами, с художественным орнаментом придавало дому неповторимый блеск. Под стать внешнему великолепию было и внутреннее убранство покоев: мрамор, хрусталь, бронза, золото, серебро, разноцветные наборные полы…

Позднее святитель Игнатий (Д. А. Брянчанинов) назовёт грехом тщеславия приверженность к роскоши, хвастовство вещами и одеждой. Но Матвей Петрович на этот счёт был, как видно, прямо противоположного мнения – иначе зачем он стал украшать оклады принадлежащих ему икон дорогостоящими алмазами? А ведь на это он потратил свыше 130 тысяч рублей в своём московском доме и (по свидетельству брауншвейгского резидента в России Фридриха Кристиана Вебера), и столько же – в Петербургском. И это по ценам того времени, когда годовая подушная подать с крестьянина (кстати, казавшаяся ему обременительной!) составляла 74 копейки! Украшательство… божественных ликов – это ли не кощунство со стороны человека, щеголяющего даже религиозными святынями!

Похвалялся Гагарин и крупным червлёным яхонтом (рубином), привезённым ему из Китая – это была одна из самых известных драгоценностей князя фантастической стоимости.

Роскошь и щегольство Гагарина казались особенно кричащими в сравнении с простым, лишённым всяких излишеств образом жизни самого царя. Василий Ключевский зафиксировал: “Вместо кремлёвских палат, пышных придворных обрядов, [у него] плохой домик в Преображенском и маленькие дворцы в новой столице; простенький экипаж, в котором, по замечанию очевидца, не всякий купец решился показаться бы на столичной улице; на самом – простой кафтан из русского сукна, нередко стоптанные башмаки со штопанными чулками”). При Дворе у него не было ни камергеров, ни пажей, ни камер-юнкеров. И это была сознательная позиция Петра, подчёркивавшего, что роскошествовать царю не пристало.

Известны случаи, когда немилость царя вызывал один только вид модного наряда на молодом нечиновном щёголе. Есть также свидетельства о том, что когда Пётр посещал чей-нибудь дом (а он часто являлся в гости нежданно-негаданно), то зорко следил, чтобы всё в нём (и утварь, и обстановка, и пища) строго соответствовали жалованию хозяина. В противном случае производилось тщательное расследование, за которым следовало наказание.

Почему же, столкнувшись со столь откровенным расточительством Гагарина, Пётр, обычно столь скорый на расправу, молчал и медлил?

Некоторые исследователи полагают, что царь благоговел перед знатностью Гагарина. Действительно, княжеский род Гагариных ведёт своё начало от легендарного князя Рюрика. Это та линия Рюриковичей, которая идёт от Владимира Мономаха, князя Киевского, через Юрия Долгорукого к Всеволоду Большое Гнездо, князю Владимирскому. Его прямой потомок, князь Михаил Голибесовский, живший во второй половине XV века, имел прозвище Гагара. От его-то сыновей и ведут свой род Гагарины. Так что Матвей Петрович древностью и знатностью рода мог поспорить с самим царём.

Только вот “порода” при Петре I не давала никаких преимуществ (местничество было упразднено ещё во времена правления царя Фёдора Алексеевича): дворян оценивали не по “знатности”, а по “годности”. Более того, Петра часто (и справедливо) упрекали в презрении к русской аристократии. Достаточно вспомнить Всешутейшие и Всепьянейшие Соборы, где едко высмеивались притязания древних родов (“кто фамилиею своею гораздо старее чёрта”) на власть и привилегии. По свидетельству князя Бориса Куракина, при Петре I, “ругательство началось знатным персонам и великим домам, а особливо княжеским домам многих и старых бояр… Многие [родовитые]… приуготовлялися как бы к смерти”.

Причина бездействия царя по отношению к Гагарину кроется в том, что Матвей Петрович принадлежал к так называемой “своей компании” царя. Это было своего рода братство близких сподвижников Петра I, где к царю обращались без подобострастия и церемоний (без “зельных чинов” и высокопарного “величества”). Они вместе гуляли, пили, казнили, делились между собой предметами любви и при этом решали важнейшие государственные дела. Связь “птенцов гнезда Петрова” была закреплена и семейным свойством: сын Гагарина был женат на дочери вице-канцлера барона Петра Шафирова, а дочь князя вышла замуж за сына канцлера графа Гавриила Головкина.

Надо сказать, что к щегольству своего окружения, как и к поддержанию роскоши Двора своей супруги, царь был весьма снисходителен. Он даже поощрял богатые, расшитые золотом кафтаны своих любимцев, изящные кареты цугом, череду слуг, одетых в гербовые ливреи. И царя не смущало, что костюм любого лакея Меншикова был более богат и изящен, чем его, государя. Пётр с удовольствием пользовался роскошными каретами Меншикова и Ягужинского. А приближённые царя должны даже были вести широкую разгульную жизнь с открытыми столами, приёмами, пирами, весельем, фейерверками! (Ну, кто тут станет интересоваться источником доходов?). Царь сам, к примеру, поощрял Меншикова к тому, чтобы его дом был представительским, настоящим роскошным дворцом. Это очень важное слово – “представительский”. Роскошь ближнего окружения Петра олицетворяли собой высшие чины в служебной иерархии России, следовательно, высокую идею величия державы. Показательно, что были случаи, когда и сам Пётр, обычно неаккуратный и непритязательный в одежде, под влиянием своего окружения облачался в щегольской костюм. Кроме того, сама долго вынашиваемая царём мысль о Российской империи была неотделима от понятия роскоши. Не случайно Пётр внёс доминирующую золотую ноту и в новую столицу России – Петербург: нет более в мире городов, где было бы столько золота в архитектуре. И всевозможные иллюминации, фейерверки так же ассоциировались у современников с роскошью – они напоминали горы сверкающих бриллиантов.

Как отметил Сергей Соловьёв, многие сподвижники царя стали отождествлять себя с государством и смотреть на казённые деньги как на собственные, полагая, что право на это и дают их великие заслуги. А свои заслуги перед державой имел и Матвей Петрович. Всем было известно, что он стяжал себе славу любимца Петра I. Голштинец граф Хеннинг Фридрих фон Бассевич, оставивший известные “Записки о России при Петре Великом”, заявил о Гагарине, что “царь уважал его за многие прекрасные качества”. И в самом деле, князь рано поступил на государеву службу и нёс её успешно, с радением. Он обратил на себя внимание Петра уже в 1701 году, когда руководил строительством шлюзов и каналов, соединением Волги и Дона. Задалась у Гагарина и служба в качестве московского коменданта с мая 1707 года. Но главным образом карьера Матвея Петровича была связана с Сибирью: он служил там и товарищем при брате, иркутском воеводе Иване Гагарине, затем стал нерчинским воеводой, побывал судьёй, а с 1706 года – главой Сибирского приказа. Оказавшись во главе Сибирской губернии с марта 1711 года, Гагарин вполне успешно справлялся с главными своими обязанностями: при нём возросли сборы налогов, рекруты из Сибири пополняли действующую армию, было закончено строительство Тобольского Кремля, в Китай отправлялись торговые караваны, развивались дипломатические отношения с восточными соседями России. А один современный панегирист князя восторгался тем, что тот в продолжение трёхлетнего срока раздал пленным, сосланным в Сибирь, 15 тысяч рублей.

Однако постепенно образ рачительного губернатора, радетеля интересов Отечества начал блекнуть. Огромная власть и почти полная бесконтрольность открывали большие возможности для злоупотреблений и коррупции, чем и занялись с присущим ему рвением и сам Гагарин, и его родственники, которых он постарался определить на самые выгодные должности. Особенно много возможностей предоставляли торговые дела с Китаем, Средней Азией и казахскими народами. Князь развернулся вовсю и, используя заниженные сведения о доходах, составил себе крупное состояние.

Уличать его в казнокрадстве начали уже в 1714 году. Заподозрив неладное, царь поручил архангельскому губернатору, полковнику Григорию Волконскому отправиться в Сибирь и провести на месте тщательное расследование действий Гагарина. Но Екатерина Алексеевна, которой сей сибирский начальник часто посылал знатные подарки, попросила закрыть на все глаза и дать о нем самый благоприятный отзыв. И все же Гагарин стал жертвой усердия обер-фискала Алексея Нестерова. Последний был выходцем из крестьян, и ему претили родовитые аристократы. (Забегая вперёд, скажем, что в 1724 году этот адепт справедливости сам будет казнён за растрату 300 тысяч рублей казённых денег). Только после непосредственного обращения Нестерова к царю в 1717 году была назначена следственная комиссия из гвардейских офицеров.

Несмотря на то, что Гагарин вернул в казну огромную сумму в 215 тысяч рублей, за Сибирской губернией числилась недоимка по таможенным сборам ещё более чем на 300 тысяч рублей. Пока шло следствие, Гагарин продолжал управлять губернией: его даже сделали членом Верховного суда по делу царевича Алексея. Против Матвея Петровича были выдвинуты 15 пунктов серьезных обвинений: незаконные поборы и налоги с крестьян, расходование казны на личные нужды, взятки при отдаче винной и пивной продажи, вымогательства подношений у купцов, присвоение товаров, следовавших с караванами в Москву и многие другие. Выяснилось, что Гагарин чувствовал себя настолько безнаказанным, что присвоил себе три алмазных перстня и алмаз в гнезде, предназначавшихся Екатерине I.

По свидетельству шведского пленника Филиппа-Иоганна Страленберга, губернатор собирался образовать в Сибири самостоятельное королевство. Эта легенда, отметил новосибирский исследователь Михаил Акишин, отражала лишь “отголоски разговоров, которые вели князь М. П. Гагарин и верхи сибирской администрации”. Историк и литератор XIX века Павел Словцов в своей книге “Историческое обозрение Сибири” говорит не только о серьёзности намерений, но и о конкретных действиях губернатора: “Гагарин злоумышлял отделиться от России, потому что верно им водворены в Тобольске вызванные оружейники, и началось делание пороха”. Имелись сведения, что в этих целях он сформировал специальный полк, состоявший преимущественно из пленных шведов, которых он ранее облагодетельствовал и на которых поэтому делал ставку. Итак, над Гагариным сгустились тучи…

Каким же он был в действительности, князь Матвей Гагарин? Амбициозный лихоимец, щёголь, хитрец? Из-за отсутствия надежных свидетельств той эпохи, на вопрос этот отвечают авторы исторических романов. В книге “На Индию при Петре I” (1879) Григорий Данилевский нарисовал Гагарина исключительно чёрными красками. Это “пышный сатрап”, “первый потатчик всем грабителям и ворам”, “разоритель целой страны”, казнокрад и малодушный взяткодатель сильным мира сего. В этом же ключе изображён князь и в романе Павла Брычкова “Полуденный зной” (1999). Матвей Петрович здесь и бесчестный, и хитрый, и корыстолюбивый, наделённый острым умом провокатора. Как заурядный вор, требующий наказания, предстаёт Гагарин в романе Даниила Гранина “Вечера с Петром Великим” (2003). И лишь в романе Александра Родионова “Азъ, грешный” (1999) автор пытается представить читателю не плакатного лихоимца с одной корыстолюбивой извилиной в мозгу, но воссоздаёт сложный живой характер. По Родионову, в Гагарине уживается “букет” таких, казалось бы, несовместимых свойств, как государственный ум, готовность пожертвовать всем ради Отечества – и торгашеская алчность; ставшее уже привычкой стремление погреть руки, извлечь личную выгоду из любого государева поручения, административное рвение, благодаря которому в немыслимые сроки удаётся возводить крепости, строить остроги, – и типичная несокрушимая русская лень, истинно дворянское благородство – и склонность к мелким склокам, дрязгам, обману; преклонение перед царём – и двоедушие, выражающееся во внутреннем несогласии с иными распоряжениями Петра и в попытках уклониться от этих распоряжений в расчёте на пресловутое авось, но более всего на то, что в далёкой Сибири легче спрятать концы в воду…

Только в январе 1719 года Гагарин был уволен от должности и заключён под стражу, о чём говорила специальная инструкция: “Его царское величество изволил приказать о нём, Гагарине, сказывать в городах Сибири, что он, Гагарин, плут и недобрый человек, и в Сибири уже ему губернатором не быть, а будет прислан на его место иной”.

При этом Петр первым делом арестовал Волконского, давшего похвальный отзыв о Гагарине. На упреки царя в обмане тот отвечал, что действовал по просьбе царицы, ибо не хотел поссорить августейшую чету. “Скотина! – парировал государь. – Ты бы нас не поссорил, я просто задал бы своей жене хорошую трепку! Она ее все равно получит, а вот ты будешь повешен”.

Когда китайские таможенные чиновники прознали об опале могущественного губернатора Сибири, они обратились к царю с просьбой о его пощаде. К ним присоединились и обретающиеся там пленные шведы, которые восхваляли его великодушное к ним отношение.

Да и Пётр, памятуя о своей давней приязни к Матвею Петровичу, не спешил с приговором. Граф фон Бассевич написал: “Не желая подвергать его всей строгости законов, царь постоянно отсрочивал его казнь и для отмены её не требовал от него ничего, кроме откровенного во всём сознания. Под этим условием, ещё накануне его смерти, он предлагал возвращение ему его имущества и должностей. Но несчастный князь, против которого говорили показания его собственного сына и который выдержал уже несколько пыток кнутом, ни в чём не сознавшись, поставил себе за честь явиться на виселицу с гордым и нетрепетным челом”. И только тогда царь понял: “неслыханное воровство” и упорство Гагарина должны подавить к нему всякое сочувствие даже со стороны его родных и друзей.

И приговор был вынесен. 16 марта 1721 года Гагарин был вздёрнут на виселицу перед окнами Юстиц-коллегии в присутствии царя, знатных вельмож и всех своих родственников. По завершении казни Пётр пригласил (точнее, заставил) всех, в том числе и родственников казнённого, посетить его, государев, поминальный обед. Было “полное заседание и питьё” той самой царской “своей компании”, к которой принадлежал когда-то и Матвей Петрович. Раздавались обычные здравицы. А под окнами дворца на обвитых траурными лентами инструментах играли музыканты, одетые в чёрное. Палили пушки на Царицыном лугу. Поистине, только Пётр мог отмечать поминки по государственному преступнику, а затем приказать, чтобы вельможный труп провисел на площади более семи месяцев – в назидание всем российским лихоимцам и казнокрадам. Только по истечении этого срока в фамильной усыпальнице Гагариных, в сельце Сенницы Озёрского района Московской области, тело Матвея Петровича было предано земле.

Как ни странно, память о Матвее Гагарине жива в истории российской культуры. Именно в его честь набережную в Петербурге прозвали Гагаринский Буян (это нынешний район Петровской и Петроградской набережной), и набережная на противоположной стороне Невы долгие годы также носила название Гагаринской. Сохранилась и народная песня о Гагарине, в которой говорится о том, что он кичится своими “хитрыми” палатами. Князь изображён возлежащим на кровати, мечтающим обогатиться в Сибири и построить новый дом:

 
Не лучше бы, не хуже бы государева дворца,
Только тем разве похуже – золотого орла нет.
Уж за эту похвальбу государь его казнил.
 

Несмотря на сомнительность подобной трактовки отношений Петра и Гагарина, присущее князю хвастовство роскошью уловлено здесь совершенно точно.

В своём классическом труде “О повреждении нравов в России” князь Михаил Щербатов объяснял причины казнокрадства в Петровскую эпоху всё возрастающим стремлением общества к роскоши и щегольству, требовавших неимоверных расходов. Гагарин тоже хотел стать записным щёголем. Любой ценой. И заплатил за это жизнью.