Текст книги "Убить президента"

Автор книги: Лев Гурский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 15
МАКС ЛАПТЕВ

– Привет, Борода, – сказал я радостно. – Ты как-то очень вовремя появился. Благодарю за службу! Бородатый бомж выплюнул окурок и ухмыльнулся:

– Это ты служишь. А я так, поссать зашел.

Александр Вячеславович Филиков, он же Дядя Саша, он же Борода, являл собой одну из достопримечательностей Управления. Знаменит он был своим патологическим пристрастием к никотину и клочковатой, вечно неприбранной бородой. Дядя Саша готов был курить где угодно, что угодно и когда угодно, причем своих сигарет или папирос принципиально не держал. В засаду наше начальство его уже давным-давно не посылало, логично предполагая, что он ее непременно провалит. Через каждые полчаса после очередной сигареты Филиков начинал суетливо шарить по карманам и с тоской поглядывать на коллег. Когда же он заполучал наконец свое курево, то набрасывался на него с таким громким смаком, что в дальнейшем можно было уже не конспирироваться – бесполезно. Рассказывали, как однажды Филикову поручили уличную слежку за легендарным террористом Максудом по кличке Снайпер. Дядя Саша доблестно продержался без сигареты почти целый час. Он очень грамотно провел Максуда по Крымскому валу, потом по Зубовскому бульвару, повернул вместе с ним на Пречистенку и только на Волхонке не выдержал: догнал Максуда и виновато попросил у него сигаретку. А когда террорист лениво достал пачку «Кента», Филиков жадно стрельнул у Снайпера сразу три штуки. После ареста Максуда Дядя Саша уверял всех, что это был обдуманный тактический ход. Так или иначе непритворная жадность заядлого курильщика убедила террориста: неряшливого вида бородач, конечно, никакого отношения к органам иметь не может. Ошибка эта впоследствии стоила Снайперу очень дорого…

Борода Александра Филикова имела отдельную историю. Каждый новый начальник, приходящий на Лубянку, начинал свою реформаторскую деятельность с категорического приказа Филикову побриться. И каждый раз приказ этот не исполнялся – что, в конечном итоге, губило на корню и остальные серьезные реформы Лубянки. К счастью для Дяди Саши, Федорчука он не застал. Но уже Крючков грозил Дяде Саше увольнением в случае отказа, Бакатин мягко настаивал, а Баранников, говорят, снизошел даже до того, что предлагал Филикову в обмен на бритье бороды новую звездочку на погоны. Все было впустую: Филиков гордо говорил, что не может поступиться принципами. Принципы эти, правда, со временем менялись. Вначале Филиков уверял всех, что не побреется до тех пор, пока у власти – коммунисты (отчего заслужил репутацию ярого демократа, чуть ли не сторонника Леры Старосельской). Потом он не брился под тем предлогом, что у власти оказались-де не те демократы и он подождет других, как он говорил – болеющих за Державу (отчего в Управлении его тут же стали считать убежденным патриотом). Когда же в Кремль пришел наш новый Президент, болеющий за Державу почти что с пионерского возраста, – Филиков объявил всем, что осознал свои прежние заблуждения. И, будучи истинным монархистом и поклонником убиенного императора Николая Александровича, он намерен во всем подражать ему, даже в мелочах. При этом он демонстрировал всем желающим цепочку с медальоном с портретом царя, надетую прямо поверх рубашки. Покойный император имел гладкую и холеную бородку. Если бы Николай II носил такое же буйное и клочковатое безобразие, как у Филикова, Октябрьская революция произошла бы лет на десять раньше.

Лично я почти не сомневался, что Дядя Саша всего-навсего валяет дурака. Ему было просто лень касаться ножницами своей растительности, и он предпочитал придумывать любые отговорки, даже самые замысловатые. Кроме того, борода всерьез помогала в оперативной работе: Максуд – далеко не единственный, кто обманулся в оценке Дяди Саши. Поняв рано или поздно это простое обстоятельство, каждый новый хозяин Лубянки прекращал свои вздорные попытки обрить Филикова. Вся оперативная сила Бороды, казалось, таилась именно в бороде. Как у библейского Самсона, если я ничего не путаю…

– Между прочим, туалет на ремонте, – лукаво сказал я Филикову, мысленно прикидывая, через сколько минут он начнет озираться на предмет закурить. – Вход строго воспрещен.

– А-а, – догадался Борода, окинув взглядом поле битвы. – Вот куда тебя, оказывается, назначили. Ну, с повышением. А эти, – он кивнул на громил, отдыхающих у своих унитазов, – с боем, выходит, прорывались? Опасная работенка, не позавидуешь…

Тут мы не выдержали и оба, как ненормальные, заржали. Я избавлялся таким образом от нервного стресса. Никак не могу привыкнуть, когда тебе в лоб направляют дуло.

Отсмеявшись, Дядя Саша поинтересовался, в чем дело. Не вдаваясь в подробности, я описал ему весь свой путь от подъезда «Кириченко» до этой кафельной первой ласточки. Слушая меня, Филиков все больше хмурился, да и мне тут же стало неловко за свой нервный смех.

Оказалось, что о смерти «Кириченко» Дядя Саша уже слышал в Управлении. Как раз когда он уходил, на первом этаже вешали большое объявление в траурной рамке. Есть у нас такое специальное место для подобных объявлений. Фотографии тут не полагаются. Да и в некрологе он будет у нас значиться как «Кириченко». Черт бы побрал нашу работу.

– Похороны завтра в пять, – сообщил мне Филиков. На Солнцевском, как обычно. Интересно, отец его уже знает?

Я пожал плечами.

– Наверное, сообщили. А что?

Дядя Саша сказал серьезно:

– Сложный он человек, сам знаешь. Приедет завтра на своем танке и разнесет на Лубянке пару этажей. Нормальные люди не понимают, что мы, соколы и охранцы – три разные конторы. Для них мы все на одно лицо.

– Ну, ты-то нет, – хмуро пошутил я. – Тебя трудно с кем-то спутать.

Слова насчет танка были, конечно, некоторым преувеличением. Но небольшим. Человек тот действительно был крутой и резкий. Кстати, ходили слухи, что свою последнюю жену он увез от бывшего мужа как раз на танке. Отбил, можно считать, в схватке. Правда, сын его в тот же день от него ушел. Сразу, без объяснений. Не простил отцу, что тот не выдержал и двух месяцев после смерти матери. Если кому-нибудь рассказать эту историю, похоже будет на мелодраму, почти что на аргентинский сериал из телевизора. Только на самом деле это совсем не кино.

Но тут никотиноман Филиков перебил мои грустные думы.

– Слушай, – произнес он нервно. – А сигареточки у тебя, Макс, не найдется? Курить хочу – умираю. – Я нашарил в кармане пачку и подал ее Дяде Саше.

– Возьму две, – предупредил он. – Свои, знаешь, дома оставил.

Затем Филиков выхватил из кармана коробок и потряс его. На лице его отразилось глубочайшее разочарование. Он спросил застенчиво:

– Может, и огонек у тебя найдется?

Я полез было в карман за зажигалкой, уже нашарил ее в кармане, но затем разжал пальцы. Как раз сегодня утром зажигалочка задурила. То ли какая-то деталь из нее выпала, то ли просто проявился вздорный ее характер. Вместо того чтобы давать маленький язычок пламени, эта дура стала выплевывать целый протуберанец, почти как огнемет. Только чудом сегодня она мне не опалила брови – еле увернулся.

– Увы, – сказал я. – У меня тоже пусто.

Филиков озабоченно огляделся по сторонам, потом вздохнул и направился к одному из громил. Тот все еще лежал неподвижно, как куль.

– Мародерствовать будешь? – спросил я.

Дядя Саша отмахнулся и запустил руку в карман поверженного противника. Из кармана он извлек какую-то желтую карточку, расческу и коробок спичек. Прикурил, облегченно вздохнул и вознамерился было вернуть все, кроме коробка, ему в карман обратно. Но тут неожиданно присмотрелся к карточке и аж крякнул:

– Эге!

А потом:

– Ну-ну.

И через пару секунд:

– Вот так история!

Я с любопытством спросил у Филикова:

– Да что случилось, Борода? Нашел удостоверение агента ЦРУ или киевской Безпеки?

– Гораздо интересней, – покрутил бородатой головой Дядя Саша. – Я-то подумал, это обычные наемные шестерки, которых можно снять за пару тысяч баксов, а тут… Погляди-ка!

Я взял в руки плотную карточку – бумажку, запаянную в пластик желтого цвета. Ни имени, ни фамилии. Герб России. Надпись «Пропуск. Кремль». И две даты – завтрашняя и послезавтрашняя.

– Погляди-ка у второго, – попросил я. Филиков ловко проделал ту же операцию с карманами второго и извлек точно такую же карточку.

– Не своих ли мы случаем примочили? – спросил он чуть разочарованно. – Какое-нибудь там новое пополнение…

– Едва ли, – возразил я ему. – Если бы хоть кто-то в Управлении стал раздавать такие пропуска, мы бы знали. Да и зачем нам Кремль? Нам и на Лубянке тепло.

– Выходит… – начал было Дядя Саша.

– Вот-вот, – сказал я. – Либо те, либо эти. Попробуй до завтра проверить по своим каналам, у кого появились такие пригласительные билетики. Встречаемся завтра в пять, на Солнцевском. Если меня вдруг не будет, доложишь обо всем генералу Голубеву. Но не раньше. Тут еще во многом разобраться надо… – Про абонементный ящик «Кириченко» я пока не стал ему ничего рассказывать, чтобы не забивать ему мозги лишней информацией.

– Сделаем, – коротко сказал Филиков, хотя вовсе не был моим подчиненным и мог бы отказаться. – До завтра.

Он бережно опустил карточку в свой бумажник, сунул мне на прощание руку и, досасывая свой окурок, выскользнул за дверь.

Я остался один в этом сортире с желтой пластиковой карточкой в руке и трофейным пистолетом за поясом. Самое время поразмышлять в одиночестве. Однако мое одиночество продолжалось недолго. Минуты через две за дверью загромыхали тяжелые шаги. Казалось, это приятель моих предков-полярников белый медведь задумал отправить свои естественные надобности не где-нибудь на льдине, а именно тут. Цивилизованным путем. Само собой, читать медведя не выучили и табличку «Не работает» он проигнорировал. Я отскочил в сторону, нашаривая пистолет. Белые медведи, если их раздразнить, очень, опасны.

Дверь начала приоткрываться.

Появись в двери в самом деле зубастая и клыкастая голова белого хищника, я бы уже не очень-то удивился. Однако это был всего лишь мой знакомый толстяк, через которого мы все трое прыгали на дороге, упражняясь в беге на длинные дистанции.

Лжемедведь уставился на своих поверженных собратьев по тундре. Наверное, увиденное неприятно удивило его. Можно подумать, двадцать минут назад сам он выглядел на тропинке многим лучше.

Продолжая глядеть вперед, он полностью вошел в помещение нашей ласточки. На хищников иногда нападает такой ступор. Полностью отказывает боковое зрение. Загипнотизированный видом двух неподвижных тел, он забыл про третье, подвижное. Да еще и вооруженное пистолетом с достаточно тяжелой рукояткой.

Голова у таких типов – всегда самое слабое место. Удостоверившись в своей правоте, я подхватил обмякшего толстяка и, еле дыша, затащил его в третью кабинку. На сей раз фанерная дверца уцелела. Вот теперь все ячейки заняты, пора уходить. Я бегло обыскал толстяка и обнаружил два ценных предмета: пистолет и еще одну, такую же пластиковую карточку. Обойму я вытащил и переложил себе в карман. Туда же отправилась и карточка. Боюсь, что это не последняя в моей коллекции. Соберу их побольше и поведу своих друзей и знакомых в «Кремль» на экскурсию. Благо билетики действительны еще два дня.

Пустой пистолет я засунул в сливной бачок и покинул наконец уютное заведение. В подземном переходе почти никого не было. Только какой-то низенький старичок, увидя меня выходящим из дверей, близоруко рванулся было в сторону сортира. Очевидно, он вообразил, что эпоха смены фановых труб благополучно завершилась.

– Ремонт, гражданин! – строгим голосом остановил я его. – Туалет временно не работает.

Хозяйским жестом я нацепил обратно фальшивый замок и, посвистывая, вошел в метро. На какую-то секунду у меня мелькнула мысль предъявить замотанной контролерше волшебную желтую карточку с надписью Кремль. Но я быстро одумался и конспиративно бросил жетон.

Глава 16
ВАЛЕРИЯ

Новую квартиру нашел для меня Андрей почти три месяца назад, как только Этот Господин поставил на свое зеро и выиграл – сгреб все жетоны с зеленого сукна. Дем.Альянс никто не преследовал, но я-то знала, что рано или поздно нас всех будут прислонять к стенке и пора переходить на нелегальное положение. Три месяца назад трусливые бараны, мои бывшие друзья, пустились со мною в затяжной спор. Уместно ли, мол, подполье в демократической стране? Не лучше ли все оставить как есть: митинги, газетки, петиции? Я сказала им, что в их устах слово «демократия» звучит просто неприлично. И что когда я именно от них это слово слышу, мне хочется схватиться за пистолет. Обладатель опереточного имени Андрон Сигизмундович, напыщенный демагог Воскресенский, поблескивая своим пенсне – которое будто бы делало его похожим на Чехова, – завел свою тягомотину из чеховских цитат. Мол, никто не знает настоящей правды – и тем более я, Лера Старосельская. Для Чехова месье Воскресенский слишком разъел лицо, отчего вместе со своим дурацким пенсне сделался похож не на Антона, а на Лаврентия Павловича.

Я сказала, что даже у Чехова дядя Ваня стрелял в профессора Серебрякова из пистолета, а уж Этот Господин поопаснее зануды профессора. И еще я сказала мистеру Воскресенскому, что если на сцене в первом акте висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит. И пусть уж лучше выстрелит по делу, чем в потолок.

Пан Воскресенский назвал меня эсеркой и дрожащим козлиным голосом объявил, что никакой нелегальщиной заниматься он не будет и никому не советует. Комната, в которой состоялся этот исторический разговор, была вся уставлена стеллажами с книгами. На столике возле окна примостились компьютер и факс. В углу возвышался хороший телевизор «Хитачи». В столовой, как я знала, стоял отличный беккеровский рояль. В коридоре белел холодильник «Розенлев», доверху набитый коньяком «Камю».

– Камю, – сказала я Воскресенскому, и тот машинально сделал движение в сторону своего холодильника. Как видно, он решил откупиться от Леры Старосельской бутылкой коньяка. Коньяка ему, конечно, тоже было жалко, но… – Да нет, – остановила я его. – Ты меня не понял, Андрон. Камю, роман «Чума». Все твое хрупкое благополучие есть пир во время чумы. Ты ведь сам не очень веришь, что все обойдется. Но тебе до слез не хочется бросать все это – книги, картины, коньяк – и забиваться на конспиративную квартиру. Знаешь, почему многие евреи после прихода к власти Гитлера не покинули сразу Германию? Они почти все учили своих детей музыке, у них почти у всех было пианино. Через границы тяжелые инструменты везти было нельзя, но и бросать не хотелось. А на чем ребенок будет играть? Он ведь такой способный!… А потом приходили штурмовики и разбивали пианино вместе с человеческими головами…

– Что ты такое несешь? – забормотал Андрон, тревожно поглядывая в сторону столовой. Словно он хотел удостовериться, что его драгоценный рояль пока цел. – Какие у нас штурмовики? Где ты их взяла?

Я могла бы напомнить этому трусливому червячку про ребятишек Додолева, Белякина и Карташова, или про гестапистых пареньков из нового Управления Охраны, или про наших дорогих соколов из маленькой личной армии Этого Господина – этакого зародыша будущего Sturmbateilung'a. Хорошо, если они передерутся между собой. А ну как объединятся?

Однако вместо этого я сказала:

– Ладно, допустим, не штурмовики. Придут аккуратные фискалы из гэбухи. Рояль разбивать не будут, книжки жечь не будут. Все внесут в протокол и передадут в казну. А тебя вежливенько в лагерь, на нары. За невосторженный образ мыслей. Не любишь Господина Президента – в лагерь. Или полюбишь?

– Уходи, – глухо сказал мне тогда Воскресенский. – Слушать тебя не хочу. Не хочу, не хочу… – бубнил он за моей спиной, тщательно закрывая за мной тяжелую дверь. Я приложила ухо к двери. Из-за нее все еще доносился бубнеж, словно Андрон уже забыл, что я ушла, и продолжал в одиночку спор со мной…

Мое новое убежище оказалось на другом конце Москвы. Маленькая, жалкая халупа в панельном шестиэтажнике в спальном районе. То, что надо, никаких излишеств. Одна комнатка четыре на пять, кухня, туалет. Телефон. Телевизор – старый «Рекорд». Я перетащила сюда кое-что из одежды, с десяток книг. Сам процесс переселения смахивал на сцену из боевика. Андрюша добыл у родителей машину, мы погрузились и начали петлять по городу, стараясь оторваться от хвоста. Правда, я не была уверена, что хвост тогда уже (или еще) был. В краткий момент смены власти спецслужбы нередко впадают в оцепенение, как собака Павлова, получившая две противоречивые команды одновременно. Я полагала, что за Дем.Альянс скоро возьмутся, но покамест эта пауза мне на руку.

Мы все равно хорошенько помотались, прежде чем убедились, что нас никто не пасет. Затем подъехали к нужному дому. Андрей вынес вещи и, взяв меня под руку, стал осторожно выводить из автомобиля. Я придумала себе отличный пластический грим, наклеила морщины, нацепила уродливый старческий платок и в таком виде древней толстой клушей вывалилась из авто, сразу повиснув на руке доблестного Андрея. Со стороны могло показаться, что это любящий внук сопровождает свою почтенную столетнюю бабулю. Вид был очень мирный, даже идиллический. Я тогда уже сразу решила, что на АКЦИЮ пойду как раз в этом гриме. Он мне очень к лицу, и никто не узнает в старушенции Леру Старосельскую. Такая мера предосторожности отнюдь не была излишней. Во времена Горбачева, и тем более после августа, я по неосторожности своей сумела основательно засветиться: на митингах, в прессе, даже на ТВ. Люди стали оглядываться на меня на улице, узнавая. Кое-кто просил автограф. Это было уместно для какой-нибудь кинодивы, но для профессиональной революционерки, задумавшей совершить покушение, моя прежняя беспечность стала выглядеть клинической глупостью. Не хватало еще, чтобы на меня в самый ответственный момент зеваки стали показывать пальцем и судачить. Вот, мол, идет ТА САМАЯ Валерия Брониславовна Старосельская. Интересно, что у нее спрятано в муфточке? Уж не револьвер ли? Уж не хочет ли наша Лера застрелить Господина Президента? Понятно, что без конспирации и грима пройти мне удастся до первого сокола. Да что там сокола – до первого постового милиционера, большинство из которых меня отлично помнят из-за оцеплений на Пушке. Дем.Альянс тогда был единственной оппозиционной Горбачеву партией, и нас разгонять посылали милицейские кадры со всей Москвы. Помню я, на одном из митингов мне крепко досталось дубинкой по спине от тощего, как глиста, долговязого мента то ли из Софрино, то ли из Кузьминок. Очень старался мент, носом землю рыл. Через пару лет я заметила знакомую физиономию в свите Этого Господина. Разузнала кое-что. Оказалось, что глист высоко взлетел и теперь начальник всех соколов. Фамилию его никто не мог припомнить, но по имени-отчеству уже знали. Павел Семеныч он уже был. Павлуша. Павлик. Если бы его скрестить с гиеной российской журналистики, драгоценнейшим Витюшей Морозовым, получилось бы славное сочетание: Павлик Морозов.

Глава 17
ДРОЗДОВ

Полчаса назад я сорвался и накричал ни Милену. Я был не прав, а она кругом права, но она промолчала. Потому что все не имело никакого значения. Мальчик умер. Он лежал неживой в длинном сумрачном зале на Лубянке и уже не мог мне сказать того, что хотел. Он был еще жив вчера, когда вдруг позвонил мне и кричал в трубку Милене, что это очень-очень важно. Что это смерти подобно. Вот она и смерть – приходит, когда не зовут. Он искал меня вчера, а я вчера месил жирную грязь на подмосковном полигоне и старался переорать дизель танка Т-72. И радовался, дурак, когда дивизия слышала меня, а не дизель. Когда я приехал домой вчера ночью и еще час ворочался в постели, раздумывая, ЧТО заставило его позвонить после трех лет молчания, – мальчик уже был мертв. А назавтра он не позвонил, потому что лежал на столе в длинном зале. Вместо него мне позвонили они и сказали: приезжайте.

Он лежал на столе и очень был похож на живого.

Только лицо. При жизни он никогда не стал бы так страшно пудрить лицо. Только рука, вывернутая так, словно лежала отдельно от тела. Только шея, повязанная нелепым платком, который при жизни он бы никогда не повязал.

– Что с ним было? – спросил я у низенького лысого генерала, который привел меня в зал. Я ничуть не сомневался, что он соврет, но все равно надеялся.

– Несчастный случай, – ответил лысый чекистский генерал, глядя куда-то вбок. – Автомобильная авария. Я вам искренне соболезную.

Если взять танковое орудие… Да что там орудие. Если взять хороший башенный пулемет, здесь все можно превратить в полигон. И лживого лысого генерала, и весь его корпус жандармов.

Вместо этого я сказал:

– Автомобильный случай, выходит. Ну да.

Лживый генерал, скорее всего, был ни при чем и врал по привычке. Потому что чекисты не умеют не врать. Только мой мальчик сказал бы мне правду. За три года, когда он служил на Лубянке и не звонил мне, мой мальчик не смог бы выучиться врать. Он был еще неопытным чекистом и потому позволил себя убить. Он ведь и пошел служить на Лубянку мне назло. Когда я привез домой Милену, он тут же без слов собрал свой чемоданчик. Когда-то я сказал ему – давно, еще при жизни Веры: «Настоящий офицер никогда не пойдет в жандармы». Не помню, где это я услышал или вычитал. Но он не забыл. И он пошел работать именно на Лубянку. Он вообще помнил все мелочи, хотя мог упустить самые важные вещи. Но вчера как раз я, перекрикивая танк, упустил самую важную вещь в моей жизни. И уж точно – в его жизни.

Поскольку за неважную его не стали бы убивать с такой жестокостью.

Несчастный случай, сказало мне это лысое жандармское начальство. Как бы не так. При мне запаивали в Афгане эти цинковые гробы с грузом 200, и я знаю, как выглядят мертвые мальчики, попавшие в руки полевого командира Джамаля. Я тогда смотрел на наших мертвых мальчиков, потому что именно так мог заставить себя на следующий день разбивать из танковых пушек их дома и превращать в мертвых их женщин и стариков, которые не хотели выходить. Везде полным-полно мертвецов.

– Кто его убил? – спросил я у лысого генерала прямо в глаза. Генерал мигнул. На секунду мне показалось, что там, в глубине лубянской непроницаемой физиономии, вот-вот появится человеческое лицо. Не дождался. По физиономии просто пробежала легкая быстрая рябь, как бывает у телевизора. Легкие помехи. Затем экран очистился.

И все же человек, который чуть не выплыл из глубины бездонного чекистского омута, успел на короткое мгновение пробиться к генеральским устам и выдохнуть:

– Мы тут ни при чем… Это… – после чего чекист превратился снова окончательно в чекиста. С горячим сердцем и холодными руками… Или как у них там? Руку я ему не подавал и проверить, так ли она холодна, не мог. Но, конечно, не холоднее неестественно вывернутой руки моего маленького мертвого мальчика. Груз 200. Вот где он меня достал. Ты воскрес, Джамаль, несмотря на то, что я лично раздавил тебя танком, загнав в ущелье. Ты воскрес, убил моего мальчика и снова умер. Кому теперь мстить? Кого выжигать вместе с «зеленкой»?

Вот и все. Делать мне больше здесь было нечего. Я повернулся и вышел из зала, оставив моего мертвого мальчика один на один с тем, кто посылал его на смерть.

Пусть сам хорошенько посмотрит на него.

– Похороны завтра в пять, на Солнцевском, – Догнал меня голос человеко-чекиста. Но я не стал оборачиваться и затворил за собой дверь. И пока мой шофер выворачивал нашу «Волгу» с Лубянской площади, а адъютант бормотал соболезнующую шелуху, я все думал. Сначала я представлял себе, как моего мертвого мальчика будут хоронить на этом укромном Солнцевском кладбище, месте для средних чинов Лубянки, от капитана до полковника. Лысый жандармский генерал конспиративно туда не поедет, а все прочие будут в париках и масках и все будут врать над мертвецом. Они скажут проникновенно: «От нас ушел Игорь Дроздов, наш замечательный друг…» Нет-нет, соврут и тут. Уже на выходе с первого этажа я обнаружил траурный плакат. На нем Игоря звали «Кириченко». Конспиративное имя! Они ему даже умереть не дадут под своим именем. Какое дерьмо. Ненавижу. Никогда не любил наш жандармский корпус, запрезирал эту компанию еще с Афгана. А теперь ненавижу. Они убили моего мальчика, вполне достаточный повод.

Тут я сказал себе: отставить. Ненавидь себя. Виноват ты сам. Если бы ты не женился на Милене, твой мальчик не ушел бы от тебя и не пришел бы к ним. Ты сам во всем виноват. Наполовину сам. А на вторую половину? Есть и вторая половина. Не забудь об этом, генерал Дроздов. Какие-то ублюдки ведь били его, ломали ему руки. И это был не Джамаль. Джамаль подох и не воскреснет. Глупо воевать с мертвецами. Здесь поработали живые. Наши собственные русские моджахеды. Вот кого надо найти. Или хотя бы тех, кто отдавал приказ. Но как узнать, кто? Не в милицию же обращаться?…

Машина свернула на проспект Мира и замедлила ход.

– Куда теперь, товарищ генерал? – осторожно подал голос шофер Дима. – В штаб или домой?

Адъютант подал мне раскрытый планшет. В штабе сегодня делать было нечего. После вчерашних учений штабные отмывались от подмосковной грязи и подсчитывали, укрепил я боеготовность вверенной мне дивизии или, напротив, расшатал. Уже который год подряд продолжалась эта канитель: штабные учили меня управлять таманцами. Хорошо хоть они не лезли учить меня управлять танком. Впрочем, их жирные брюха застряли бы в люках.

– Домой, – приказал я и вспомнил о Милене. Вчера я повысил на нее голос второй раз в жизни. Первый раз в жизни было три года назад, когда я героически умыкнул ее от мужа. Она оскальзывалась на заледенелой броне, я подсаживал ее и громко орал для поднятия боевого духа. Ее супруг не нашел ничего лучшего, чем преследовать нас на БМП. Он не знал, что у меня мой танк укрыт в ложбинке, и не догадался взять с собой даже приличного гранатомета. Мы захлопнули люк перед самым носом его БМП. А потом я дал полный вперед, и мы спокойно двинулись домой, не обращая внимания на бронированную зеленую жестянку, оставшуюся позади. А потом я привел Милену домой и Игорь ушел из дома…

– Погоди-ка, – сказал я шоферу. Планшет – неплохая штука для военного. Протез памяти. Забыл, как тебя зовут и кто ты по должности – посмотри в записи. Кажется, есть человек, который может тебе помочь кое-что выяснить. Если, конечно, захочет… – Меняем маршрут, – приказал я шоферу. – Поезжай в Останкино.