Текст книги "Былые дни Сибири"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Л. Жданов
Былые дни Сибири
(1711–1721 гг.)
Роман-хроника

ОТ АВТОРА

В этой книге, как и в остальных моих исторических романах, придумана, искусственна только разговорная форма, а события изложены в их неприкосновенной – исторической правде.

Для справок я решил отмечать те источники, те исторические факты, из которых черпал основы и материал для своей правдивой не только по духу, но и по мелким подробностям повести.

Если же русская жизнь и в 1712, и в 1912 годах поражает иногда своим внутренним сходством… так это уж вина не моя, а нашей родной истории!

Затем считаю необходимым коснуться еще одного вопроса.

Когда первые две части этого исторического романа печатались в журнале «Былое-Грядущее», мне приходилось слышать из среды читателей голоса, выражающие сомнения относительно уместности того повышенного аромата чувственности и жестокости, который словно бы и не вяжется с красивым барством даже времени Петра, не говоря уже о позднейшем веке Екатерины, так сходном с утонченными нравами Версаля, с теми самыми, после которых наступил 1793 год!..

Но этим моим судьям я должен только указать на общий характер нашей народной и придворной жизни в началеXVIIIстолетия. Она была вся пропитана именно любострастием самого грубого свойства, смешанным с тупой жестокостью, а на верхах все это было завернуто в волны кружев, закутано в парчу богатых нарядов, усыпанных драгоценными камнями. Надо всем «избранным» русским обществом витал острый запах пролитой крови, алькова и крепких духов, амбры и мускуса.

И если не поставить себе заранее крайне неблагодарной задачи набелить, подрумянить и облагообразить духовно наших дедушек и бабушек, исказить их души и характеры гораздо сильнее, чем мушки и притиранья изменяли их лица, – тогда автору приходится отбросить современную щепетильность, наш утонченный пуританизм, позволяющий творить всякие мерзости только скрытно… И остается, рисуя цельных людей началаXVIIIвека, брать для изображения и настоящие, незатушеванные, тона и краски чистые, не смешанные с белилами лицемерия…

Надеюсь, что эта смелость будет прощена автору ради вечного искания истины, присущего человечеству.

С.-Петербург. Февраль 1913 г.

Л. Ж.

Часть первая
СИБИРЬ НА ОТКУПУ

Глава I
В «ПАРАДИЗЕ»

– Давно вы уж здесь, в России, Минхен?

С этим вопросом плотный, почти багровый лицом, здоровяк, молодой голландец Каниц обнял за талию и привлек к себе красивую рослую девушку – немку лет семнадцати. Минна была дальняя родственница хозяина и помогала ему, разнося напитки гостям в особенных двух комнатках матросской австерии «Четырех фрегатов», которая помещалась во вновь отстроенной крепости Петра и Павла, очень близко от домика, где жил со своею «новобрачной» сам державный хозяин и создатель города.

И сейчас грузная, мощная фигура Петра первою бросалась в глаза среди десяти – двенадцати человек, наполнявших заднюю комнату австерии. «Капитан», как его величали собеседники, сидел за столом, в дальнем углу комнатки, где табачный дым так и ходил облаками при скудном освещении, и в этих облаках все сидящие вокруг Петра казались порою одетыми туманом. Очертания лиц и фигур для постороннего наблюдателя сглаживались, почти сливались. Темнели и выдавались только спины, затылки или белели воротники и жабо на груди. Выделялись руки, когда они поднимались и подносили к усам кружки и стаканы. Поблескивали кое у кого большие круглые стекла очков. Затем, когда дым на время рассеивался, поднимался к потолку, рваными, косматыми полосами тянулся и через двери уходил в соседнее помещение, уносился в одно раскрытое окно, выходящее на канал, – тогда вся пирующая компания теряла свои призрачные очертания. Темные морские куртки лоцманов или шкиперов, нарядные кафтаны приспешников царя, бритые и бородатые лица – все это снова выступало из тумана и даже при недостаточном освещении могло поразить взгляд художника смесью тонов, красок и резким различием типов.

На фоне глянцевитой кафельной печи, к которой он прислонился спиной, Петр темнел, словно изваяние, в своем неизменном коричневом кафтане. Царь что-то толковал по-голландски резиденту Нидерландских Штатов и, пользуясь пролитым из кружки элем, даже чертил ему на столе течение какой-то реки, порой обращаясь за справками к другому голландцу, шкиперу, сидевшему тут же рядом и сосавшему свою пипку, чередуя затяжки табака с глотками крепкого эля.

За плечом шкипера виден был восточный профиль Шафирова.

Маслянистые красивые глаза вице-канцлера были устремлены на графа Григория Дмитриевича Строганова, с которым он беседовал, но острый слух ловкого карьериста ловил звуки голоса «капитана»: не услышит ли он чего-нибудь, что может пригодиться ему самому или тем сильным покровителям, которые сумели незначительного служаку, переводчика Посольского Приказа Яшку довести до положения вице-канцлера и любимца московского царя?

Граф Григорий Строганов, несметный богач, видевший многое на своем веку, старым, изнеженным лицом напоминающий лица римских императоров или первосвященников, лениво потягивает ароматное и легкое кипрское, посасывает полные губы, обрамляющие почти беззубый рот, и, лукаво прищурясь, рассказывает о напрасных попытках одной цыганки пробудить в нем искру страсти, за что ей была обещана крупная награда.

– А что если бы графиня проведала? – тонко улыбаясь, вставил Шафиров, услужливо оправляя подушку, нарочно для старика графа брошенную Минной на твердую скамью.

– Графиня?.. Ей есть кого ревновать, – открыто кивая на «капитана», небрежно ответил Строганов. – Да и не возьмет она на себя труда греть мои старые кости… Хе-хе… У ней не нужда в деньгах… Она – графиня Строганова, а не пройдоха какая, что из грязи в князи попала! – пустил мимоходом стрелу граф и опять стал сообщать подробности своей пикантной истории.

Развалившись и расстегнув дорогой кафтан, убранный тончайшими кружевами, «друг души» Петра Меншиков пьет свой рейнвейн, прислушивается к циничным рассказам старого развратника и в то же время отвечает короткими, но дельными замечаниями толстому, небольшому ростом человеку с пушистыми, как у кота, усами, князю Матвею Петровичу Гагарину, генеральс-президенту Сибирского Приказа и губернатору московскому.

– Опять ты с английским табаком, Петрович? Не до него нам… Опасаемся, как бы не приняли нас в прутья над Прутом… Реваншу достичь надо… Довольно, гляди, и без того ты нажил с англичанина твоего, с лорда Перегринуca… без мала десять лет, как он всю продажу табаку и у нас, и в твоей Сибири залучил в свои руки. На много тысяч рублей этого зелья в бочках через один Архангельск провозят. Были мы тамо с капитаном, так я осведомлялся… Жаден твой маркиз Фонкар. Мало благодарностей от него и видели. А он уже новых вольгот ищет… Погоди… дай срок…

– Оно мне и не к спеху… Пишет приятель. Вот я и сказал тебе по дружбе… Тоже недаром будем для маркизенка себя трудить! – веско намекнул Гагарин.

– Даром не даром, да не в час, – так ничего не возьму! И дела не выйдет, и лишняя свара с капитаном… А у нас по своим делам немало с ним розни бывает. Сам знаешь: горяч он, мой друг сердечный, и на руку тяжел…

– Пока знать не доводилось… А слыхать – слыхал…

– Не доводилось, – с кривой усмешкой повторил балованный любимец, часто получавший «собственноручные мемории» от гиганта царя, – ин ладно… Узнаешь его руку, какова она легка во гневе…

И даже слегка нахмурясь, временщик полуотвернулся от Гагарина, совсем заинтересовавшись рассказом графа Строганова, который сейчас передавал самые гнусные подробности своего последнего похождения. Но через минуту Меншиков полуобернул голову к князю и негромко сказал ему через плечо:

– Слышь, князенька… и то на тебя новая реквизация готовится… По военным подрядам проруха…

– Какая еще проруха? Никоторой и быть не могло… Знаю я: просто господину главному интенданту военному досадно, что я более его самого поставляю на войска… вот он, прохвост… мошенник…

– Не горячись, князенька… Этим не поможешь… Вспомни: давно ль пеню семьдесят тысяч серебрецом уплатил?.. И еще уплатишь…

– И уплачу… и уплачу… Мне что? Плевать! – совсем багровея и приходя в раздражение, фыркая в усы, бормотал толстяк князь. – Эти тысячи мне что? Ничего! От пыли да сору только сундуки свои поочистил… Вот он и весь штраф-то!.. А капитану, вестимо, денег и на удачную войну не хватало… А тут, как прищемили хвост да фалды…

– Ну, ну, потише! – сразу понижая голос и взглядом останавливая приятеля не меньше, чем словами, внушительно шепнул Меншиков. – И то, слышь, звонят, что ты царевичу первый друг стал, на его сторону переметываешься… От сего всякие и напасти на тебя пошли, коли истину сказать! – почти на ухо уже закончил он, склонясь к Гагарину.

Тот сдвинул брови, дернул было плечами, хотел заговорить, но оглянулся кругом и заметил, что кроме Шафирова и Ягужинского, сидевшего напротив, сам Петр обратил внимание в их сторону.

Сдержавшись, Гагарин только невнятно пробормотал что-то вроде проклятия и поднес к губам стакан, опорожненный уже больше чем наполовину.

Рядом с Ягужинским, по другую сторону общего стола, сидел уже полупьяный, всешутейший князь-папа Зотов, напоминая своим расплывшимся лицом и непомерно толстой фигурой престарелого Силена.

Кафтан у Зотова был расстегнут, и ожирелая, дряблая грудь старика, принявшая почти женские очертания, лежала чуть ли не на брюхе, которое так и выпирало из-за стола и очень стесняло всешутейшего.

Зотов ни с кем не разговаривал, никого не слушал, никуда не глядел. Сосредоточенно, в молчании, осушал он кружку за кружкой, громко посапывая при этом. Затем ставил пустую кружку и стуком призывал Минну, поспевавшую повсюду с обычной веселой, вызывающей улыбкой, от которой так и поблескивали ее крупные, ровные, белые зубы.

Вице-канцлер Головкин с бледным одутловатым лицом, важный, сосредоточенный, пучил свои оловянного цвета глаза на всех окружающих, видимо, мало что сознавал и только тянул стакан за стаканом из граненого графина с тминной настойкой, поставленного перед ним.

Он и в минуты опьянения не терял того внушительного вида, с каким порою составлял важную меморию Петру или дипломатическую ноту какому-нибудь из западных «потентатов» как руководитель тогдашнего Министерства иностранных дел.

И только когда красивая голландка проходила мимо канцлера, не меняя выражения и цозы, он начинал щекотать ее пальцем куда ни попало, прибавляя по-немецки – У-у!.. Гладкая… Хрустит, небось, все тело у тебя, где ни тронь?..

– А вот мы сейчас увидим! – задержав красавицу, подхватил моложавый на вид, с женственным лицом, но с холодными злыми глазами военный, генерал Василий Долгорукий, сидевший тут же.

И смелой, привычной рукой он расстегнул корсаж девушки, причем несколько крючков с треском отлетело совсем. С довольным хохотом поймал он край груди и стал целовать.

С таким же веселым громким смехом оттолкнула ловеласа Минна, которую в эту минуту позвал сам «капитан».

– Еще кружечку мне и гостям… Ого… да нельзя ли такого яблочка на закуску? – пошутил гигант, протягивая руку с трубкой к раскрытому корсажу.

– Сейчас все подам! – не переставая смеяться, покорно ответила девушка.

И, переходя от гостя к гостю, от объятия к пьяному поцелую, она не имела даже охоты и времени исправить беспорядок туалета.

Августовская звездная свежая ночь глядела в раскрытое оконце комнатки, где происходила пирушка. Но никому не было дела ни до светлых, трепетно мерцающих звезд на далеком синевато-изумрудном небе, ни до свежего дыхания ветерка, налетающего с реки и с моря. Все шумели, говорили в одно и то же время, волновались своими мелкими и крупными интересами… И многоголосая, разноязычная беседа далеко уносилась в заснувшую ночную тишину, вырываясь в раскрытое оконце душного, дымного покоя вместе с клубами табачного дыма.

– Как оно ни плохо, а и доброго немало послал нам Господь! – своим хриплым, глуховатым баском говорил «капитан» князю Куракину, который сейчас беседовал с Петром, заменив вышедшего из-за стола резидента. – Вот Выборг взят нами… Это крепкая подушка парадизу моему. Санкт-Питербурх твердо упереться на ту крепость может. Далее Финлянды тоже у нас в руках… Сия страна, почитай, нам и не надобна… Да было бы что уступить после Швеции, когда час мириться приспеет… вот…

И обыкновенно неразговорчивый, необщительный Петр сейчас пустился в самые подробные объяснения своих ближайших планов Куракину, которого часто посылал полномочным послом к соседям-государям. Выпитое вино и хорошее настроение духа развязали язык и сердце гитанту-правителю, который за последнее время особенно часто стал задумываться и хмуриться, очевидно, утомленный целым рядом военных неудач и неустройством внутри государства.

– Оно верно, капитан. Да вот слухи слывут: дорого нам больно и неудачи и удачи наши обходятся.

– Дорого?.. Жеребенка купить али родить – и то денег да крови стоит. А мы царство куем. Где же дурням понять! – вспыхнув, отрезал Петр. – Ну да ладно же. Силой, если не согласием Фортуну госпожу к нам передком повернем… Уж мы ее тогда… удовольствуем!..

И он пристукнул по столу кулаком, словно угрожая этой упрямой кокетке Фортуне.

– Кабы еще нам дома не вредили люди… даже самые ближние… Легче бы все пошло… И слухов слыло бы поменее! – невольно цокосясь на соседний покой, пробормотал «капитан».

Там, окруженный тоже приближенными к Петру людьми, сидел царевич Алексей, который на другой же день должен был ехать за границу, чтобы в Торгау встретиться с нелюбимой им Шарлоттой Бланкенбург Брауншвейгской и обвенчаться с этой рябой, сухопарой, некрасивой принцессой, у которой ум и душа были намного прекраснее ее телесной оболочки.

Как раз о невесте и толковал сейчас Алексей с юным графом Головкиным, сыном канцлера, отделясь со своим собеседником от остальной компании.

Оба они сидели на подоконнике раскрытого окна, будто желая освежить головы от хмеля, и толковали вполголоса.

Князь Григорий Федорович Долгорукий, посол Петра в Варшаве, у посаженного снова на королевский трон Августа Саксонского, нарочно приехал обсудить подробности встречи его с Петром и находился тут же. Князь Волконский, в чине полковника, из денщиков Петра, губернатор Архангельский, еще два полковника, денщики, Яков Елчин и Юрий Пашков, генерал-майор Лихарев, посол Петр Львович Толстой, князь Юрий Трубецкой, почти все назначенные состоять в свите цесаревича и Петра при будущем торжестве бракосочетания, собраны были в любимой австерии «капитана» выпить отвальную. Кроме них было еще человек десять случайных приглашенных, приятных царю собеседников или нужных людей, как голландский резидент и австрийский посланник, находившийся в комнате, где сидел сам Петр.

Алексей всеми силами души восстал против предстоящего брака, но, запуганный отцом, не смел ему сопротивляться даже в таком деле, как собственная женитьба.

Зная характер юноши, Головкин, руководимый какими-то тайными соображениями и планами, не прямо, но окольными путями старался восстановить Алексея и против невесты, и против отца.

– Пропала моя головушка! – хриплым, возбужденным голосом, напоминающим голос Петра, только еще более глухим и слабым, негромко жаловался сверстнику графу Алексей. – Поженят, обвенчают с этим пугалом огородным, сухопарую жердь долговязую в жены навяжут. Да лучше бы мне конюхом родиться, чем порфиру надеть на всю жизнь не по своей воле жить… А и то сказать: не порфиру, гляди, саван мне приготовят скоро мои друзья-недруги… Теперь особливо… Метресса отцова ныне в матушки законные мои попадет… Дите у их, сын тоже свой, гляди будет… Разве допустят меня до трона? Ни в жисть… Как-никак, да изведут!.. Оттого и венчают на завали, лишь бы с рук меня сбыть!..

– А ты бы все же потише, ваше высочество. Хотя здесь и вполпьяна все, да не безухие… А затем прими в рассуждение: как брачный договор утвержден? Сказано в пункте первом, что брак сей сочетается к пользе, утверждению и наследству Российской монархии… а также к вящей славе и приращению Брауншвейгского дома…

– Во, во… Им, куцым, и будет прибыль. Видал я, каки у них там палацы да маентки. Конюхи у отца лучше живут, чем вельможи. Теснота, нищета… У нас спеси меньше. Зато простор и благодать! Что нам к чужим ходить? Свои невесты найдутся, не беднее этой выдры… Уж ежели батюшке нужно на мне калым наживать… А помочь какую нам немцы подадут? Враги они нам, предатели. Еретики безбожные. Не похуже тех самых турок, против которых отцу помогу обещают… Так зачем же меня…

Вдруг, заметя, что к ним подходит Елчин, давно уж поглядывавший на двух приятелей, о чем-то оживленно толкующих, Алексей сделал совсем пьяные глаза и слегка заплетающимся языком заговорил:

– И такая это, я скажу тебе, девка… толстая да горячая… как привалился я к ей, ровно на печь попал… Право…

Сначала молодой Головкин раскрыл было на мгновение широко глаза, но, почувствовав за спиной, что кто-то приближается, тоже принял совсем опьянелый вид и громко и горласто захохотал, повторяя при этом:

– Ловко… Любо… Сделай милость, удостой… Позволь хотя взглянуть на девку твою новую, десятипудовую… Ха-ха-ха!

– Что глядеть?.. Можешь и попотеть… Мне не жалко для друга…

И оба мимо Елчина, проводившего их взглядом, весело смеясь и разговаривая, прошли и заняли места за общим столом.

Еще порядком даже не усевшись, Алексей своими красивыми, хотя и усталыми, припухшими глазами с нескрываемым презрением и злобой, не поднимая почти постоянно приопущенной головы, уставился исподлобья на сухого чистенького старичка в богатом кафтане, князя Бориса Юсупова и крикнул ему:

– Гей, ты… Лукавый татарин! Князь Астраханский! Подь-ка сюды!..

– Ахти!.. Никак меня кликать изволишь, ваше высочество? Иду… бегу! Что приказать изволишь, милостивец?

И богач вельможа на самом деле с холопской замашкой, трусцой, сорвавшись с места, поспешил к царевичу, умилено осклабляясь и щуря косые свои хитрые глазки.

– Ничего не прикажу… Дельце у нас есть к тебе, Николаич… Ты тароват, сказывают… Вот приятелю моему сиятельному деньжонок наскорях да ненадолго понадобилось. На метресок да на карты все просвистал… Изрядный профит обещает. Ты дай. А я в деньгах тех порука. Слышь?..

– Как не слышать? Слышу! Твои рабы, твои слуги, государь-милостивец, ваше высочество… А слышь, одна беда! Денег сейчас и в помине живых нет. Что было, все пороздал приятелям… И безо всякого профиту, так, по доброте сердечной. Чай, знаешь меня, радостный… Всякому бы я угодил… по доброте, по простоте моей сердечной!.. Да нечем… Сам в займы пошел… Он в послы досылает, твой яснейший батюшка… Дай Бог ему многолетия и здравия… Все расходы… А откуда их поверстать?..

– Ах ты, тать… Лукавец… Сколько тебе ежеден одне вотчины твои подмосковные дают? Опять же – земли заимочные твои на Урале да… Перечесть разве?.. Для кого копишь?.. Сын ведь один… Ему все… Девкам-дочерям кинешь что-ничто на венец… И все… Ну, да леший бы тебя побрал… Своих нет – кого не знаешь ли?.. Ты и так, слышь, через чужие руки даешь… А приятелю нужда… Говорю тебе…

– Клевета людская… Ни через чьи я руки не даю ни рублика… А людей знаю, пришлю денежных… Завтра кого ни будет… Авось ты, графчик, с ним сладишься! – обращаясь к самому молодому Головкину, сладко проговорил Юсупов.

– Выходит, своего подручного подошлешь, ваше сиятельство? – довольно пренебрежительно спросил Головкин, знавший, что князь-ростовщик не обидчив, особенно в виду какого-нибудь барыша – Ин, ладно! Только пораней, гляди. Нам и в дорогу после обеда пускаться надо. «Капитан» не любит у нас промедлений, знаешь.

– Когда угодно, и придет мой приятель. Он парень не спесивый… Лишь бы сам встал, голубь мой… Придет рано…

И потирая худые, выхоленные руки, Юсупов уже готов был отойти.

Но Алексей решил не расставаться так скоро с князем, которого инстинктивно не любил до отвращения.

– Постой, не спеши… Еще что спрошу, князь…

– Что повелишь, милостивец? Приказывай, ваше высочество.

– Знать бы я очень хотел… Вон, слывете вы, Юсуповы, богачами несметными. А все оттого, что больше одного сына-наследника в каждом колене не выживает… Все мрут, кроме одного… Да и тот остается, кто на весь род больше и лицом и душой походит… Кто кремнем больше кажется… Верно ли?..

– И верно, и нет, ваше высочество… Сам рассуди: смерть выбирает ли? Иному давно пора умереть либо заживо сгнить, а он живет, как дуб матерой; старый – молодые побеги глушит… А иной – и молод, да хил, жить не умеет, не смеет… Зеленый, слабый… И чахнет до сроку… Так и у нас в роду… Правда: больше одного сына в колене живым не остается… А уж кого смерть убирает, ее воля… Смерть сильней всех владык земных…

– Так ли?.. А не помогают ли ей у вас в роду, корысти да жадности ради? Слышь, толкуют: водица у вас родовая такая водится… «Наследничья» зовется… Как у кого из братьев женатых первый сын родится, он сам или другие кто остальных братьев и изводят понемногу… Следов нет… и делить ничего ни с кем не надо… Только земель да денег, у вас прикопляется… Правда ли?

– Совсем уж клеветы, государь мой, ваше высочество!..

И, желая прервать неприятный разговор, Юсупов, низко поклонившись, пошел на свое место, ничем почти не выдавая глубокого раздражения своего. Только мелкими, еще острыми и крепкими зубами прикусил он край тонкой, бескровной губы да левой рукой подергивал на ходу седые, свисающие надо ртом усы.

Алексея так и передернуло от приступа непонятной злобы, пьянившей его сейчас сильнее вина. И без того острый; подбородок юноши как-то натянулся, совсем обострился от напряженных на шее мускулов. Так бывает у волка, когда он оскалился и готов укусить врага. Даже обычное осторожное, трусливое выражение лида царевича заменилось другим, суровым, жестоким, напоминающим выражение, часто мелькающее на лице гиганта отца, только менее страшным.

– А слышь, правда ли, князь, что некоторые весьма знатные особы для своих удобств обращались к тебе, просили одолжить малую толику той «водицы наследничьей»?.. А скажи, будь друг! – совсем глухо и хрипло, спросил Алексей уходящего князя.

Но Юсупов, делая вид, что не слышит, занял свое место и стал наливать в чарку из сулеи, наполненной дешевым вином.

– Не желаешь отвечать?.. Твоя воля… Хоть угости нас за будущие профиты! – не оставляя старика, опять заговорил Алексей. – Вели подать чего ни есть хорошенького…

– Пока чего дождешься, милостивец, государь мой… Вот, не побрезгуй, ваше высочество… Сулеечка, почитай, и не почата. Хорошее винцо… Старое, духовитое… Откушай, изволь.

И снова сорвавшись с места со своей сулеёй, он стал наливать из нее в свободные стаканы царевичу и Головкину.

– Пить ли? – все прежним, глумливым тоном, поднимая к свету стакан, спросил Алексей. – «Водицы наследничьей» сюда не капнуто? А?..

Ничего не отвечая, Юсупов только с укоризной покачал головой, сам отпил немного вина и, с поклоном подавая дополненную чарку царевичу, сказал:

– По старому обычаю… Отведавши, прошу милости испить, государь мой, ваше высочество.

– Не стану я! – совсем резко оттолкнув чарку, грубо бросил Алексей и, отвернувшись к Головкину, что-то стал ему шептать на ухо.

И эту обиду проглотил родовитый вельможа, сильнее только закусил губы и, забрав свою сулею, вернулся с нею на место.

Как раз в это время Минна, неся шесть полных кружек, появилась в этой комнате, шуткой отделалась от молодого князька Юрия Трубецкого, совсем раскрывшего ей корсаж, и, вся красная, улыбающаяся, появилась в последней угловой комнате.

Тут-то и перенял ее Каниц, давно уже жадными глазами следивший за соблазнительной красоткой.

Четыре кружки она поставила на места и с двумя остановилась около земляка, который показался ей, очевидно, привлекательнее всех остальных.

Когда Каниц привлек Минну за талию, она, освободя одну руку от кружки, кое-как запахнула корсаж и, глядя прямо в голубые, довольно выразительные глаза молодого офицера, слегка прислонилась к его кудрявой голове своей горячей, трепещущей грудью.

– Давно вы приехали в Московию, Минна? – переспросил ее юноша.

И голос у него вдруг сорвался и зазвенел, как будто легкое прикосновение этого молодого, красивого тела опьянило Каница больше, чем все вино, выпитое до сих пор.

Волнение Каница мгновенно передалось девушке.

Не отвечая на тот вопрос, который он ей задал словами, а повинуясь немому моленью, беззвучному призыву, Минна нагнулась, крепко прижалась горячими губами к сразу пересохшим губам юноши, затем поднесла последнюю кружку, оставшуюся у нее в руке, ко рту, отпила, молча дала отпить Каницу. А другой рукой, обняв кудрявую голову, сильно прижала ее к своей груди и сделала движение, словно желая увести его куда-то за собой.

Каниц мгновенно вскочил и пошел к дверям.

Двинулась было за ним и девушка.

– Минна! Что же меня ты совсем позабыла, красавица?.. – вдруг прозвучал громкий оклик «капитана». – Или к молодым больше тянет? А здесь – стаканы пустые… Похлопочи, девушка. А тогда уж пойдешь с молодыми фертиками по углам шептаться… ха-ха…

Девушка невольно слегка вздрогнула, остановилась и, быстро, с тревогой поглядев на Каница, уже готового перешагнуть порог, двинулась в дальний угол комнаты, откуда властно призывал ее одиноко теперь сидевший гигант.

Почти половина стола в этом углу опустела: кто за поздним временем отпросился у «капитана» и совсем ушел, чтобы завтра встать пораньше и приняться за дела, другие сгруппировались за вторым небольшим столом, где граф Строганов проигрывал огромные ставки в ландскнехт.

Оставшись один, «капитан» потускнелым взором блуждал от лица к лицу, от фигуры к фигуре и с особенным удовольствием любовался молодой красоткой, без устали продолжавшей услуживать гостям.

Когда же Каниц остановил ее и они стали пить из одной кружки, гримаса досады так и передернула лицо гиганта.

Когда Минна подошла и хотела взять его пустую кружку, он так же, как за несколько мгновений назад Каниц, обхватил стан девушки, притянул ее совсем к себе на колени и, ничуть никого не стесняясь, стал целовать ее прямо в губы.

– Не спеши… Я и подождать могу… Вот как ты устала… Лицо красное, глаза горят… Отдохни немного… – на своем смешном немецко-голландском языке стал ласково уговаривать «капитан».

Она сначала осторожно, молча, хотя и настойчиво старалась высвободиться из железных рук великана гостя. Но видя, что все попытки напрасны, заметив, что брови его уже начали сдвигаться и хмуриться, девушка подчинилась неуместной ласке с покорностью овцы и с застывшей, деланной улыбкой ремесленницы.

И только избегая взора Каница, который сейчас же вернулся, сел за дальний стол и теперь горящими глазами смотрел на нее, Минна отвернула голову к стене, почти совсем уткнувшись лицом в плечо «капитану»; из-за высокого стола видны были только по грудь эти оба мощных торса, близко слившихся друг с другом.

Бледнея и краснея попеременно, юноша глядел на сцену, переходящую за грань самых вольных шуток.

Гиганта раздражал этот немой укор. Но хмель и близость Минны заставляли на время забыть и пренебречь всем остальным… И он все сильнее и дольше целовал губы, шею, грудь красавицы.

– Неужели же он так забудется… При всех позволит себе?.. – рвущимся от волнения голосом, совсем громко спросил Каниц у Брюсса, следившего за игрой в карты, но не принимавшего в ней участия.

Обернувшись на мало знакомый голос офицера, Брюсс окинул изумленным взглядом смельчака. Но на лице юноши лежала такая смесь негодования и внутреннего страдания, что старик решился успокоить и остановить неосторожного.

– Наконец, так пристыдить девушку! – не выждав и ответа, торопливо продолжал негодующим тоном Каниц. – Какая бы она там ни была… Неужели же он решится?..

– Он?! – спокойно, негромко заговорил Брюсс. – Эхе! Дружище! Бранденбургская София-Шарлотта – не такой девке чета… И целая свита была за дверьми, рядышком… А капитан разве не пошел на нее в атаку, будучи так же сильно под Бахусом… Вот как и теперь… Еле отбоярилась немочка. Наполовину отпросилась, наполовину пообещала всего потом… Тем лишь и увернулась. Он на сей счет совсем не стеснительный. «Бабы, – говорит, – к делу не относятся. Щелкай их, как орехи, – все сыт не будешь!»

– Но это же неучтиво наконец! – не вытерпев, совсем громко произнес неуспокоенный голландец. – Общую прислугу задерживать у себя одного…

И юноша опять в упор поглядел на парочку, которую в этот миг все присутствующие намеренно не тревожили даже взглядами.

Гигант, весь занятый своей мимолетной подругой, ничего не мог сейчас ответить. Но его небольшие, глубоко сидящие, огненные глаза из-под нависших бровей с такой злобой и негодованием сверкнули на юношу, что тот невольно поежился от страха.

И тут же, словно устыдясь минутной слабости, Каниц снова, еще упорнее, вызывающе-дерзко стал глядеть на обоих.

Гигант отвел глаза и, нахмурясь, продолжал ласкать девушку. Прошло около минуты.

Потом, внезапно столкнув се с колен, он откинулся к стене, словно бы желая передохнуть от усталости.

Минна, неловко оправляя корсаж, не поднимая глаз выскользнула в соседнюю комнату, как будто за вином.

Настала временно относительная тишина, нарушаемая только звоном золота, которое перебрасывали на игорном столе.

– А теперь, – неожиданно громким, хриплым баском обратился гигант к Каницу, – и ты, молодой человек, вон ступай из компании.

– Как?.. Вон?.. Почему?.. За что?.. – невольно поднимаясь с табурета и багровея до корней волос, спросил опешивший голландец.

– А за то… не ходи пузато!.. – вставил русскую поговорку в свой голландский говор капитан. – Вести себя не умеешь. Глядишь, куда не надо, когда не следует… Небось, девчонки и на тебя хватило бы! Всю ее не зацелуют… А позавистничал не ко времени и некстати – так за хвост да и вон! Таков у нас обычай!

И, не заботясь о дальнейшем, «капитан» стал спокойно раскуривать свою угасшую коротенькую трубку.

Широкая, крутая грудь низкорослого, но сильного голландца так и заходила ходуном, кулаки сжались. Он сделал решительный шаг вперед.

Все присутствующие, побросав игру и разговоры, невольно обратили внимание на сцену, которая так шумно и внезапно стала разыгрываться перед их глазами.

Меншиков, Виниус, артиллерийский надзиратель, хозяин горных дел и Сибирского Приказа, сибирский царевич Арслан, Василий Алексеевич Ягужинский и еще кое-кто помоложе сделали движение, как бы готовясь стать на защиту «капитана». Остальные насторожились и стояли за Каницем, чтобы остановить его, когда понадобится.

Но остаток благоразумия не позволил горячему юноше переступить границу дозволенного.

Похрустывая пальцами, остановился он шагах в четырех от гиганта и с деланным спокойствием произнес: