Текст книги "Во дни Смуты"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Глава III
ПО ГОРЯЧИМ СЛЕДАМ
(10 февраля 1613 года)

Полный месяц обливает своим холодным, ясным сиянием большое, занесенное до половины снегами село, где расположился значительный польский отряд из числа тех, которые еще не вернулись домой, а рыскали по Московскому царству, поджидая Владислава или самого Жигимонта, обещавшего привести большую рать на Русь и поправить все, что потеряно было за последний год.

Высокие языки пламени и мириады искр разлетаются по ветру от больших костров, разложенных польскими патрулями, охраняющими сон своих товарищей. Темнеют вокруг костров очертания воинов в полном вооружении… Иные лежат на снегу, закутавшись в бурки, отнятые у казаков, или в богатые меховые шубы, захваченные при грабежах у россиян.

Лошади тоже вздрагивают порою от холода и жмутся к огню, тянут морды ближе к дыму и пламени, словно ловят теплую струю воздуха, чтобы обогреть себя.

В большой, довольно просторной хате, отведенной главному начальнику, полковнику Краевскому, собрались почти все ротмистры, капитаны и хорунжие, составляющие нечто вроде штаба при отряде.

Только из окон этой хаты и видится свет, падая красноватыми узкими полосами на сверкающий снеговой покров, озаренный луною. Шум и говор несется из хаты, из ее единственной, довольно обширной горницы, которая вместе с небольшими сенцами и составляет все помещение избы.

Большой некрашеный стол, стоящий, по обычаю, в переднем углу, окружен молодыми и пожилыми воинами, поляками, литовцами, венгерцами, немцами, которых тоже немало пришло в Россию с полками Хотькевича, отброшенными от Москвы великим земским ополчением.

Два смоляных факела озаряют простор избы, оставляя густые, темные тени в ее углах и над полатями, занимающими почти треть пространства. Кроме того, на столе поставлен дорогой канделябр, украденный из богатого боярского дома, а может быть, и из царских палат, и в нем, оплывая, тускло мигают тонкие сальные свечи, чадя и потрескивая, когда фитиль нагорит и свеча начинает гаснуть. Одна восковая, из церкви взятая, толстая свеча, – укрепленная кое-как в серебряном, большом шандале, – стоит подле хозяина, полковника, озаряя ярко его усатое, отмеченное шрамом, лицо и целую кучу золотых и серебряных монет, лежащую тут же. Перед другими собеседниками тоже лежат кучки монет, но не такие внушительные. Фляги с вином, полные и опустевшие кубки и чарки стоят тут же, оставляя мокрые круги на дереве стола. Рейтары, заменяя прислугу, убирают пустые фляги и жбаны, наливают кубки, приносят новые запасы водки, меду и вина, всяких напитков, которые составляют значительную часть груза в обозе, следующем за отрядом.

Играет в кости шумная, веселая, полупьяная уже компания. Табачный дым носится по горнице, клубами, длинными прядями вырывается в холодные сени вместе с теплым, душным воздухом, когда слуги раскрывают двери, унося или принося что-нибудь.

Перед одним только, пожилым уже, тучным, краснолицым ротмистром лежит куча денег почти такая же внушительная, как и перед полковником. Он каждый раз, взяв в руки кубок с костями, раньше чем выбросить очки, долго шевелит бокалом, перебрасывает в нем кости, в то же время тихо шепча не то заклинания, не то – молитвы, а скорее, и то, и другое вместе, причем быстро осеняет свободной рукою свою грудь мелкими, частыми знамениями католического креста.

И почти никто не выбрасывает таких крупных очков, как этот ротмистр. А каждый свой удачный удар, каждый выигрыш он запивает полными чарками водки или вина, все равно, что стоит поближе, что подольет ему слуга.

– Пан ротмистр, нынче пану везет, как москвичу, который сорвался с польской петли! – не то шутя, не то выражая неудовольствие, бросил партнеру Краевский, придвигая ему новую, изрядную щепоть золотых, и ефимков, и рублевиков, всего, что набрали почтенные воины за свое пребывание во вражеской, богатой раньше, Москве.

– Ну, у меня ни один не обрывался! – пробурчал довольным тоном счастливый игрок. – Разве, бывало, разведешь хороший костер под ногами у висельника… Чтобы он пятки мог погреть немножко… Тут, случалось, веревка и перегорит, и попадет москаль на угольки, там и поджаривается… А иначе – ни-ни!.. Повешен, так виси, пся крев!..

– Пан – молодец известный!.. Стой! Моя, моя ставка, наконец! – обрадовался Краевский. – А теперь – пану ротмистру… Кидай, вацпан! Твой черед!..

– Видно, Зоська разлюбила пана полковника, – досадливо заворчал ротмистр, ожидавший взять ставку. – Ишь, больно сегодня вацпан полковник в игре удачлив… Примета старая…

– Ну, не стоит думать о Зоське!.. Твое здоровье, пан полковник!..

Чокнулись, зазвенели кубки и чарки серебреные и позолоченные, тоже из московских кладовых.

– Вижу я, паны, от скуки вы плетете вздор! – оставляя чарку, сказал Краевский. – А вот когда царя возьмут себе москали – снова нам с ними бой предстоит… Тогда и веселее будет… А рыскать по городкам, по селам, собирать кур да яйца в жалких домишках да избах… Это не больно весело!..

– Выбор уж был, как слышно! – заметил капитан Маскевич, знающий по-русски и собирающий слухи и вести по пути. – Какого-то Романова выбрали на соборе москали.

– Которого? Яна Никитича, Филаретова брата?.. Мы встречались часто на Москве с этим боярином… Еще на ноги припадает… словно с галеры каторжник беглый… Помнишь, пан капитан? – обратился Краевский к меланхоличному, длинному, сухопарому литвину, который молча тянул трубку, посапывал, ставил ставки и проигрывал их одну за другой.

– Дьявол подери всех москалей! Много их навидался я… а толку мало! Какая ставка?..

– Сто золотых набралось… Не злотых польских, нет… Московских лобанчиков… Я кидаю…

– Да! – забубнил снова толстый ротмистр. – Золото еще водится у москалей! Иной нищим лайдаком выглядит… А потормоши его – и брызнет золотой дождик… Хе-хе!.. Надо только знать, где кого проколоть, чтобы оттуда хлынули струйкой червончики!..

– А вправду, ротмистр, говорят, что ты да пан Струсь живьем их резали?.. А?..

– Нет, этого не случалось! Мало ли что нанесут люди по зависти! Миндальничать на войне не приходится, конечно… Но… чтобы от живого резать куски мяса… Не, пан полковник. Это – сказки! Брешут москали!..

– И я так ду… – начал было Краевский и не досказал.

Громкий выстрел донесся издали, за окнами… Поднялась тревога, шум… Зазвучали громкие, оживленные голоса патрульных солдат, все ближе и ближе…

– Что там случилось?.. Не враги ли подбираться стали?.. – тревожно заговорили игроки, бросаясь из-за стола, натягивая шубы, пристегивая сабли…

Но вошел гусар, вахмистр, и успокоил всех.

– Москаля там изловили… на подводе ехал ночной порой… Хотел убежать… По лошадям стреляли… а его схватили! – доложил усач.

– Пусть сюда ведут его! – приказал полковник.

– И кучера?..

– Нет… не надо!..

Вахмистр ушел.

– А гусь-то, пожалуй, попался с начинкой! – обратился к полковнику капитан Кабержицкий, сподвижник Струся, попавшего в плен россиянам. – Может, позвать людей, пан полковник, да огоньку приготовить…

– Подождем. Сперва посмотрим, что это за птица… Может, так… просто ворона, а не гусь…

– О!.. Бывало так в Москве в пору осады, что и ворона казалась нам мясиста и вкусна!.. Наголодались там, мое почтенье!.. Я все посты лет на сто выполнил за эту пору горькую!.. Того гляди, живым на небо попаду!..

– Уж лучше в ад! – смеясь, возразил полковник. – Там будет повеселее!..

Снова распахнулась дверь из сеней, ворвался клуб холодного, парного воздуха, и в этом тумане обрисовалась фигура осанистого, просто, но чисто одетого бородача, вроде посадского или зажиточного горожанина, в тяжелой волчьей шубе, туго опоясанной красным поясом. Рысья шапка с наушниками полузакрывала полное, пылающее от мороза лицо.

– Ух и шуба же! – довольным тоном протянул капитан Маскевич и, подойдя, потянул за воротник, отворачивая его подальше от лица пленника. – Ба! Старый приятель! – по-русски вдруг заговорил он, узнав вошедшего. – Кого я вижу! Не зря сейчас я поминал Москву…

И капитан обменялся крепким рукопожатием с человеком в волчьей шубе.

– Вы знакомы?.. – удивился Краевский.

– Еще бы! Наш давнишний приятель!.. Дьяк думский, Грамматин, пан Ян… Почтенный человек! Его я не дам в обиду! Сам круль наш знает этого достойного пана!..

– Тогда раздеться и присесть прошу пана Яна Грамматина… В нашу компанию!.. Это – все свои паны начальники… А я – Краевский, Юзеф-Хризостом-Бонавентура, из Подляшья, герба Чинских… Приятно свести знакомство.

– За ласку – низко кланяюсь пану полковнику! – довольно сносно заговорил по-польски дьяк. – Попировал бы с друзьями… Да время не терпит! По делу я…

– Как!.. Разве… не поймали пана наши гусары… Разве…

– Я сам дал себя изловить… так, для приличия… Еще со мною едет тамо человечек… мой кучеренок… А он и не кучер на самом деле… А из наших, из служилых людей… Выборный он, с собора едет, из Москвы… И держит путь на Тверь… Вот я с ним и увязался… когда шепнули мне…

– Что я ловлю тех птичек, которые едут из Москвы, с этого пустейшего собора… кого вы там еще избрали! Скажи-ка толком, пан Ян!.. Владислав – ваш коронный царь. Ему дана присяга от целого народа… Какой там еще такой Романов!..

– Его капитан должен хорошо знать… Тот самый отрок Михаил, что сидел в Кремле со старицею Марфой, с женою бывшей Филарета…

– Ах, помню… знаю! – отозвался Маскевич. – Этот мальчуган!.. Такой… приятный… Но в цари избрать ребенка!.. Что за дичь!

– Хотят посадить!.. И ничего не поделаешь… Мы, русские, значит, ничего не можем сделать… А вы… если захотите…

– Что?.. Что такое! – заволновались все.

– Можно взять в плен его и вместе с матерью… Да и… туда! К отцу на увиданье на Литву и отправить под надежною охраной… чтобы русские по пути не отбили дорогой добычи!.. Тогда не посадят мальчика царем московским… И Владиславу к трону открытый путь!..

– Что дело, то дело! Я понимаю пана Яна… Признателен за дружбу и совет такой прекрасный!.. У нас друзей немного среди россиян! Тем более верных и преданных, подобно пану… Я, без сомненья, все протори, расходы, покрою пану… Даже вот… сейчас!

Собрав в пригоршню кучку золотых, полковник достал из кармана шаровар небольшой кисет, всыпал туда червонцы, еще набрал и переложил туда одну горсть, затянул шнурок кисета и подал его Грамматину.

– Не откажи принять, пан… От души подарок!..

– Благодарствую, пан полковник!.. И брать не за что… Да, говорят, и отказаться не следует от дара, чтобы не обидеть дарителя!..

– Да уж, не обижай меня, пан Ян… А я и крулю напишу… И в случае удачи… Он тоже пану Яну, я знаю… выразит свою любовь и ласку полновесною монетою… Круль наш не любит быть в долге перед своими друзьями!..

– Не о том у меня забота, вельможный пан полковник!.. Не для награды… Другое у меня на душе!.. Уж больно у нас великая рознь идет с Романовыми… А вдруг они и первыми станут во всем царстве!.. А я – на задах… Легко ли это мне! А яснейшему крулю я и цидулу кстати захватил с собою… Тут все ему пишу… И хотели бы бояре взять его самого или Владислава… Да черный люд, мелочь вся – мешают нам в этом деле… Есть там Куземка Минин, по прозванью Сухорук… Мясник, нижегородец… Ну, вот тот самый…

– Что в день злосчастной октябрьской битвы под Москвою вырвал победу из рук у нашего отважного пана гетмана Хотькевича?! Знаю я его! – хмуро проговорил Краевский. – Он, значит, за этого Романова!.. Ну, так он его и увенчает! Это – дьявол во плоти, а не человек. Если он вмешался, так дело будет…

– Нет, не будет! Не стану жив, а помешаю этому! – гневно, злобно выкрикнул Грамматин. – Скажу по дружбе пану полковнику… Князь Шуйский и многие другие знатные лица меня просили… И вот тут я все пану написал… Что надо делать, куда разослать отряды, чтобы захватить успешнее и отрока и мать-старуху… А там… Там не мое уж дело, что бы ни случилось! Я умываю руки…

– Вот, ценю такую чистоплотность в людях, пане Яне! Все выполню по твоим словам, мой сановный пан дьяк… А там, пан говорит, с ним за возницу «посол» поймался земский… Я тоже было парочку перехватил… допрашивал их сам… как следует. Представились круглыми дурачками… сколько я ни бился с ними, хоть ты что! Не знают ничего и не слыхали и не видали!.. И как их звать, тоже забыли… Наглецы. Я за насмешку тоже подсмеялся над хамами! Висят оба в лесу, кормят ворон своими телами… А ты уж, пан, я вижу, собираться задумал в путь… Что скоро так!..

– Просил бы, пан полковник, домой меня пустить теперь же. По вашим же делам похлопотать мне надо, пока еще не поздно… О Владиславе промыслю… пока еще не признан новый царь! Пока пустует трон… Челом всем бью, Панове!..

– Челом!.. А, понимаю! По-нашему то – «падам до нуг!..» Счастливый путь! Гей! Ясько! Проводи пана до сеней, и пусть несколько человек поедут издали конвоем, до большой дороги доехал бы благополучно гость!.. Понял?..

Еще что-то шепнул полковник седому; бравому вахмистру.

Грамматин, уже снова укутанный в свою шубу, подвязанный, с рысьей шапкой на голове, вышел за вахмистром.

Веселая компания снова принялась за кости и вино, шумно обсуждая предстоящую «королевскую охоту», как выразился Краевский.

А вахмистр привел дьяка к широким, прочным пошевням, устланным сеном для сиденья; поверх сена разостлан был домотканый ковер. Овчинная полость прикрывала ноги сидящих.

Кучер Грамматина лежал на дне пошевней под полостью и уже дремал.

Услыша движение и тяжелые шаги подходящего Грамматина и вахмистра с несколькими гусарами, он встряхнулся и сел, оправляя кругом себя сдвинутый ковер, полость, взбивая сено на сиденье.

– Отпустить проезжих москалей! – громко приказал вахмистр гусарам, которые, стоя около своих коней, сторожили сани и возницу. – Да проводите их до большой дороги, чтобы видеть, куда поехали эти ночные шатуны. Пан полковник допросил, и обыскали мы москаля в волчьей шубе… Он – мирный обыватель из соседнего городка… А все-таки приглядеть не мешает… Хитрый народ москали… Иной вот как этот соня – хлоп, возница старый, в армяке на холоде дрожит… А покопаться в нем, так найдешь какого-нибудь попа переряженного или посланца с тайными важнейшими вестями! – ухмыляясь в усы, говорил своим гусарам вахмистр. А сам искоса наблюдал при свете луны, как передернулось лицо у мнимого возницы. – Ну, да эти не такие! Это – простой народ… Пусть едут ко всем дьяволам… Гей ты, соня, – видишь, пан твой уже сел… Гони коней… А вы, трое, проводите!

Тронулись пошевни, скрипя полозьями… Заныряли по выбитой дороге, быстро влекомые вперед парой сытых, бойких коней. Трое всадников на поджарых конях тряслись в седлах, провожая москалей. Длинные, скачущие, мелькающие на искрящемся снегу тени отбрасывали кони и люди под сиянием полной луны, уже склоняющейся к нижней черте прозрачного небосвода, усеянного мириадами звезд.

Глава IV
У СУСАНИНА
(февраль на исходе)

Еще в полном разгаре лютая, суровая зима на всем просторе северо-восточной окраины Московского царства. Жестокие морозы по ночам трещат и словно топором ударяют в бревенчатые стены деревенских изб, наполовину занесенных снегами.

Южнее – там совсем иное дело. В Астрахани – весна с цветами и птицами уже разгорается, пригрела землю и людей… И по Волге – теплом повеяло… Дикое Поле уже задышало глубже, хотя еще невнятно, готовясь сбросить с себя глубокий снеговой покров и зазвенеть ручьями вешних потоков по оврагам…

И отголоски этих далеких пробуждений земли от зимнего сна словно отдаются чуть внятно и здесь, на просторе полей от Валдая до Москвы, и в чащах вековых вологодских, пермских и костромских лесов… Солнце уже дольше стоит на чистом, холодном небе. Еще не греет оно, но уже лучи его сверкают ярче, чем в пору глубокой зимы…

А в тихие полуденные часы, если не дует холодный северный ветер, сосульки, висящие под застрехами крыш, начинают даже слегка обтаивать и ронять редкие капли, словно слезинки сожаления об уходящей зиме.

Багровея, спустилось солнце в один из таких дней за густую чащу бора, среди которого стоит село Домнино, родовая вотчина Шестовых.

Еще не успело скрыться солнце за темной пеленой вечернего тумана, одевающего запад, как с другой стороны вырезался и засиял в небе светлый серп луны на ущербе.

В избе старосты Сусанина все прибрано, дела дневные кончены.

В большой, опрятной горнице, в углу, против печи и полатей стоит деревянная кровать под пологом. На ней лежит в жару рослый молодой парень, сын старосты, ратник, раненный в стычке с поляками. Товарищи-земляки подобрали и доставили домой раненого. Священник, как мог, подал помощь бедняку. Но мало знаний и средств у него в распоряжении… Тогда на помощь пришла деревенская знахарка, древняя старуха Федосьевна… Ее травы, мази, шептанья так же мало помогали, как и молитвы и настойки попа. Но все-таки, видимо, справляться стал с лихорадкой и недугом своим сильный, крепкий, юный организм. Проблески сознания начали являться все чаще у парня, охваченного горячкой. Губы не так чернеть и пересыхать стали, как раньше.

Но вся семья была глубоко опечалена хворью старшего сына. А мать-старуха совсем извелась, дни и ночи просиживая у изголовья больного…

И вот теперь, пользуясь передышкой, тем, что сын заснул спокойнее, не мечется, не бредит в жару, – старуха сидит у оледеневшего оконца и смотрит на улицу деревенскую, словно выжидая кого-то. Порою вздыхает и скорбно покачивает головою Сусаниха, а затем снова вперяет взгляд слабых, подслеповатых глаз на пустынную дорогу, слабо озаряемую сиянием ущербленного лунного серпа.

Светец был уже зажжен, и лучина горела узким, острым язычком пламени, потрескивая порой. Дочь старухи, девушка на возрасте, принялась за свою вечернюю пряжу, изредка останавливая жужжащее веретено, чтобы переменить лучину. А там снова свивалась бесконечная нить, прыгало и вертелось говорливо веретено.

Вдруг больной застонал слегка и что-то запросил.

Не успела подняться старуха, как дочь, отбросив гребешок и веретено, уже была у постели, взяв по дороге ковш с квасом, стоящий на столе.

Приподняв немного голову брату, она дала ему глотнуть из ковша. Он затих и снова лежал на подушке, бледный, с темными кругами у глаз.

Старуха, опустившись на прежнее место у окна, следила за движениями дочери и, когда та вернулась к своей кудели, спросила негромко, боязливо:

– Што, доченька… Што с Ваней… Не помирает ошшо?.. Мне-то, милая, и поглядеть порою на ево страх берет! Сердечушко-то вконец измаялось!.. Болезный мой!..

– Не, мамонька… Пошто помирать!.. Кажись, полегше стало ему… Вот и сейчас – затих.

– Ох, только бы навовсе не затих!.. Владычица, на што рожала ево, муку терпела, штобы в недобрый час пуля вражья змеею ужалила… и навек бы не стало у меня сыночка первенького… Красавчик мой, роженный… Любезненькой!.. На ково же ты меня покинуть хочешь… Да с кем же я остануся, сирота, старуха старая!..

С горьким плачем громко запричитала старуха, раскачиваясь своим костлявым, высохшим станом, перетянутым под мышками темным фартуком. Впалая от лет и от работы грудь судорожно вздрагивала от подступающих рыданий.

– Ну, мамонька, нишкни!.. Услышит ошшо Ваня… Што хорошего… Авось, даст Бог, оздоровит братец… Он ишь какой… Все звали: «Ваня-богатырь!..» А уж веселый да какой забавник!.. Да ласковый! Весь в тятеньку пошел. И уж, бывало, штобы меня обидеть, как прочьи братовья над девчонками измываются… Ни в жисть! Родименький мой бра-атик… мой Ванятка!..

Уронив руки с пряжей, тихо, всхлипывая по-детски, заплакала и дочь, только что уговаривавшая мать не проливать напрасно слезы…

– Ну, вот! Даве – матка… а теперь ты заголосила! – с добродушной грубоватостью обратился к сестре младший сын, лет двадцати, вошедший в избу с топором, которым колол дрова под навесом. – Жив брат ошшо, а вы над ним, как над покойником, запричитали да завыли с маткою… Нешто хорошо! Оправится, Бог даст, Ванюша. Слышали, отец Игнатий сказывал, што рана не глубокая. И пули не осталось, она прошла насквозь!.. А пристала огневица к брату. Покуль везли ево домой-то на санях, и разнемогся… Оправится! Не войте! Не надсаждайте душеньку. Тошно и без вас!.. Отца еще не видно… А уж пора бы… Вон, гляди, как солнышко село и метель поднялась…

– Вот, вот! И самого-то нету! И хворый сын… А тут второй, большак, и к матери с укором!.. Да как ты можешь!.. Да я тебя… Да вот… возьму ухват! Не погляжу, што вырос… што с усами… Отпотчую… Да ошшо батьке скажу. И он тебя! Поди, отец Игнатий тоже не скажет, што смеешь ты зыкать на мать-то!.. Ох, уж и времена пришли! Последние… О, Господи… Микола Скоропомощник!.. Мать Троеручица!.. Заступница святая… Да тяжко как!.. Да не переносно моей душеньке!.. – снова тихо заплакала старуха…

– Поземка-то все крутее! – говорит парень, глядя в оконце на метель, разыгравшуюся не на шутку в самое короткое время. – И што это отец!.. В обители в Ипатьевской застрял! Так нечево бы… Али, помилуй Бог, заплутался… Быть тово не может! Уж кажный кустик, кажинну тропочку так, сдается, знает… Глаза ему завяжи, не собьется… Да и Гнедко найдет домой дорогу, коли бы што и приключилось…

– Нишкни ты, чудодей!.. Весь как есть в отца. Про все ему опека да забота. Уж и так-то тошно! А ты ошшо запричитал, не лучше бабы! Святители! Да штой-то со мною нонеча. Вот местечушка себе в дому не найду! – с тоской неожиданно подняла голос старуха. – Беда какая близится… Али смерть-лиходейка глядит к нам через прясло?.. Либо што… Ты б, доченька, на Ванюшку взглянула. Што больно он затих… Да нет! Сама хочу… сама!..

Осторожно заглянув за полог, старуха присела там в уголке и, скорбная, с неподвижным лицом, затихла, словно заснула с открытыми глазами…

– Зябко чтой-то мне! – поеживаясь, проговорила дочь. – В избе, што ли, хладно… Ай так оно, с чево-либо… Садись сюда, брательник. Скажи мне што… развей маленько тоску… Сердечушко мое погрей, расшевели… Ох, Васенька… ужли ж помрет Ванятка?.. Скажи по правде истинной…

– Ну… уж и помрет!.. Вывезла тоже… Легкое ли дело: помирать! Сусанины у нас живут подолгу, чай, знаешь! Ну, похворает… А уж ты: «Помрет!..» Ворона! Вон дядя Клим. Ведьмедь его ломал да грыз три раза. Без глаза ноне, без руки… А – жив, силен, как словно и хвори с ним не бывало никакой… Сусанины крепки! Вот нет отца в такую пору… Душа што-то… словно ноет внутри… Да пес больно завывал к ночи… Слышала, поди… Вот словно бы к беде какой…

– Да грызлись мыши уж так-то этою ночью, как и не бывало николи! – также негромко, голосом, полным жути, откликнулась сестра. – Да… сон такой привиделся мне… стра-ашный!..

– Молчи! – почти крикнул на нее брат, охваченный внезапным, безотчетным страхом. – Стой… никак, подъехал кто-то…

Бросился к оконцу парень, потом к дверям и, угрюмый, вернулся к сестре.

– Нет… тихо… не видать!.. Слышь, Груня, спой песню алибо што… Экая мука!.. А тут ошшо метель несет да воет, словно хоронит ково… Пой, Грушенька… Пожди… залаял пес… Нет… Почудилося… Тоска…

Стоя у оконца, Василий Не сводил глаз с дороги.

Сначала негромко, потом все звучнее стала выводить своим не сильным, но приятным голосом девушка заунывные слова печальной песни о лучине. Но брат перебил ее после нескольких первых колен:

– Ну, вот и батюшка… Да… кто с им?.. Што такое!..

Он рванулся было к дверям, но остановился на полпути, выжидая.

– Сюды, сюды прошу, пан капитан! Темненько здеся… Не взыщи, родимый! – послышался за дверьми громкий голос старика Сусанина.

Домашние вздрогнули, так странно, не по-обычному звучал знакомый, близкий этот голос. Словно огромная тревога звенела в нем, но старик старался скрыть тревожные ноты, затаить их в своей груди.

Дверь распахнулась. Поляк, военный, появился в избе, а за ним вошел и Сусанин; оба были занесены снегом. Лица, бороды, усы – все было бело от напавших хлопьев, которые быстро начали таять в теплой горнице, еще раньше, чем вошедшие сняли с себя верхнюю одежду и стали отряхиваться от снежного налета.

– Сын хворый у меня! – не умолкая, продолжал Сусанин, помогая гостю снять шубу, развязать башлык, прикрывающий уши. – Вся семья при нем… Вот и не слыхали нашего приезда… и не встретили порядком… Не вынесли в сенцы огня такому гостю жданному да дорогому!.. Сесть милости прошу!.. Здорово, жена, детки! Челом добейте пану капитану… К нам в гости его милость завернуть изволили! Великая нам честь!..

– Челом тебе, кормилец, добродей! – низко кланяясь, отозвалась семья Сусанина. – Уж погостюй у нас… Уж не взыщи, коли што не так… Помилуй, кормилец!..

– Чем потчевать тебя прикажешь?.. – обратилась к гостю старуха. – Пивко есть стоялое… Али бражки прикажешь… Вот пенного не поосталося нимало! Ты уж не взыщи!

– Ну, все едно есть… Давай пивка… У вас быва пиво добже!..

Облокотясь на стол, огляделся гость кругом.

– То есть твоя хата… Цожь… чистенько тута… А инны ваши хлопы, як быдло… як звери живут… в покою и навоз, и скотина… и птица всяка… Фуй!.. Вонь – до одуреня! А ты не так… Не!.. Вшистко ладно…

– Кому какую долю пошлет Господь! В черной, в курной избе и не искать уж чистоты либо порядку… Я – старостой зовуся… и достаток есть у меня, хоша и не большой… С тово здеся и приглядней у меня… Испить прошу, коли милость твоя будет! – принимая от жены жбан, ковш и наливая пива, подал гостю полный кубок, резанный из дерева, Сусанин.

– Милости прошу! Не обессудь! – закланялась по обычаю старуха.

– А! Славно! – осушив кубок и крякнув, похвалил гость. – И пиво крепко у тебя. А сам ты што же?..

– И я… и я… вкушаю!.. Твое здоровье, пан капитан!.. – Осушил ковш и отер усы Сусанин.

Жена и дети отошли в дальний угол и присели там на лавке.

– Ну, теперь слухай, цо нам тшеба от тебя! – придвинувшись совсем близко к Сусанину, негромко начал гость. – Как раз тебя я шукал, когда повстречал тебя у околицы… Отряд зо мною тут… стоит недалеко, в лесе… Мы были в вашем селенье… в Домниной… Там не нашли, чего шукали… А хлопы перепужались вшистки!

– Вестимо дело, глупы мужики… Мыслят, коли пришел лях, так не для добра! Не миновать, быть худу… Ан не всегда оно так бывает…

– Во… во! Вижу, разумный естесь хлоп! Недарма мне и указали найти тебя… Дак слухай, цо я скажу… Живешь ты по-людски. А як схочешь – по-пански будешь жить! Вот, выбирай, цо нравится тебе…

Гость обнажил свой кинжал, положил на стол и рядом бросил увесистый кошель, в котором глухо позвякивали рублевики.

– Што выбрать мне… Вестимо, уж не это! – в руки кинжал и пробуя острие, спокойно на вид проговорил Сусанин. – Востер-то, ровно бритва… Вот, слыхал я, такими ножами на Москве… Когда в осаде пришлося вам сидеть, порою пленных вы… Как голод вас дошкулил, так вы…

Сусанин жестом окончил свою речь.

Зорко поглядел на мужика гость, не умея сразу разобрать: глумится над ним старик или по простоте говорит, что на ум взбрело? Но тот сидел спокойный, простодушный, потрагивая с любопытством кинжал, который потом придвинул к поляку.

– Пустое люди врут! Як можно вериць! – пробурчал тот. – Ну, выбрал альбо не?..

– Я выбрал! А скажи, пан, какую я услугу вам должен оказать…

– Пустую… самую пустую… Ты вешь, же Владиславу присягу дала вся Московская земля… Слыхал…

– Слыхал… слыхал!.. Давненько уж это было…

– Давно… не давно… а присяга есть в силе же!.. А вот иные сдуру себе царя другого выбирают… У Филарета – мальчик… сын… Так казаки его царем назвали…

– Ужли… его назвали! – сильно прорвалось у старика. Но он сейчас же сдержался и спокойно продолжал: – Уж энти казаки-головорезы! Смутьяны да лихие заводчики смут и раздора!.. Уж лучче бы им и не быть на белом свете!.. Дак што же я?.. Мы от царей далеко!..

– Який он там царь! То еще есть дело впереди! А вот, я знаю, близко он, той Михаил из маткою укрывается… В Залезно-Боровский кляштор они ездили на богомолье… Теперь вернулись в город, в другой ваш… манастер… Так вот, его бы повидать нам хотелось… Напомнить бы ему о присяге Владиславу. Он, може, и сам не схочет зламать той присяги… откажется от трону!..

– Вестимо дело! Присягу как порушить!.. А… кто ж вам поведал, што боярич и с матушкой тута, близко?.. Али свои, из домнинских, из здешних?.. Они тебя и навели на мой двор, а?..

– Не! Я из Москвы узнал и про них… и про тебя… Желаешь получить пенендзы?.. Так подымайся… и в путь! А ежели нет…

– Чево уж!.. Понимаю, пан капитан! Не малолеток я! Слышь, капитан, я провожу вас… Видно, так оно и надо, што ты ко мне попал! Кошель свой спрячь… Да! Спрячь ево и не дивися! Не зря ты мне о присяге напомнил, пан. Присягу, слышь, и я давал… По той присяге… и поведу я вас, друзья!.. А деньги ваши брать за службу не желаю! Короток сказ!..

– Як хцешь! Твое дело! – с довольным видом, пряча кошель, отозвался гость. – Як то у вас мувять: «Блаженному – спасенье, а вольному – воля!» И, кеды мувиц по правде, – не много и обецали всем отрядум, ктуры разосланы, же бы шукаць Михайила тэго… А я первый же разыскал… Хо-хо-хо!..

Он самодовольно рассмеялся.

– Ишь ты!.. Много отрядов вас разослано, сказываешь… Так, слышь, торопиться надо. Ночь да еще метель расходилась… Ишь, воет! Скоро не дойти, гляди… хоша и близко обитель, где старица с царем укрылися… Это ты верно сказывал: из обители Железно-Боровской сюды они направили путь… Думали от недругов укрыться!.. Засели за стенами святыми… Ан и до них вы добралися… Молодцы! Я, слышь, поведу вас не простой, открытою дорогою, где увидать заране могут да упредят в обители, штобы ворота запирали, штоб к обороне изготовилися! – громко, повернув голову в сторону сына, проговорил Сусанин. – Не-ет! Мы их перетакаем! Я вас… лесными тропами поведу… путем коротким… Прямо, куды вам следует пойти! И не заметит пес единый, как будете у врат… у самых широких… и все войдете туды… што вам надо, – то и получите… И я уж свою награду тогда сыщу!.. – загадочным каким-то, торжественным голосом проговорил старик. – Идем, пан капитан.

И Сусанин снова стал одеваться в дорогу, подвязал шубу, надел валенки.

– Идем!.. Идем! – тоже кутаясь в свою шубу, довольный, отозвался поляк. – Ты ж есть молодец! И не ждалем того… Мыслил, придется шум поднять… может, и так!..

Он сделал жест, как режут кинжалом.

– А ты хлоп розумный, як я бачу… И юж кеды прибудет наш царь Владислав…

– Ну, уж я тода челом ему ударю!.. Пущай награду пожалует за верную службу за мою! Чай, встретимся мы с ним! – многозначительно проговорил старик. – Да поскорее мне Бог послал бы эту встречу!.. Где буду я, и он бы там предстал, пред троном…

– Цо говоришь?.. – спросил капитан, который в это время налил и осушил еще кубок на дорогу.

– А, так… Дела свои смекаю неважные…

И негромко, быстро обратился старик к сыну, который помогал ему одеваться в путь:

– Слыхал… Уразумел!.. Коня бери, гони в обитель!.. Пусть тамо оберегаются… Не этих… Эти не скоро… слышь, вовеки эти туды не попадут!