Текст книги "Под властью фаворита"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Наивные, детские речи юрода-мечтателя, как ни странно, нашли отклик в душе у большинства этих обозленных, опьянелых от вина и нужды, полусознательных людей, готовых за миг перед тем бить и сокрушать, что бы под руку ни попало… Словно сказку им стали рассказывать, да такую, что может сбыться наяву. Крики стихли. Многие задумались, как будто ожидая, что и в самом деле возможно приступить к такому «опросу» претендентов на трон, который не иначе как завтра опустеет по смерти императрицы Анны.

И только один голос нарушил, разбил общее настроение.

Парень-запевала, худой, напряженный, напоминающий борзую, поджарую и злобную, бегущую за зверем и вдруг потерявшую след, он один нашелся что ответить сказочнику-юроду.

– Ду-у-урак!.. Ен в те поры, при опросе, чево ни обещает… Язык без костей… Кисельны берега, молошны реки… Слыхал, и нонешня государыня, как на царство ее звали, подписала бумагу: никого не казнить, заодно с лучшими людьми думу думать государеву… А што вышло… Дышло!.. Бироновцы нас замаяли… Кровь пьют людскую, словно воду льют ее… Фалалей!.. Юрод, одно слово… Наобещает спервоначалу много, после даст немца с плетью алибо курлянца с палками да с дыбой!.. Видали мы…

– Прочь поди, мездра! – снова уловчился один из солдат и откинул в гущу толпы, почти к самой стене, мужичка-примирителя.

– О-о-ох, за што же, братцы! – падая на стол грудью и оттуда скатясь на скамью, жалобно застонал тот. – Нешто я… Ой, ушиб-то как… О-ох…

И со стоном струйка крови хлынула изо рта на обнаженную, худую грудь блаженного.

– За што ж так людей калечить! – сразу вскинулись певуны-парни, уже и без того взвинченные предыдущими перекорами с солдатами и матросами. – Живодеры!.. Робя, бей их, окаянных!..

Тяжелый штоф, брошенный чьей-то рукой, мелькнул над головами и врезался, словно метательный снаряд, в гущу матросов и гвардейцев, раскровенив двум-трем из них головы и лица своими острыми углами.

– Наших бить!.. Зубы береги! – кидаясь вперед, обрушил Толстов ответный удар своего жилистого кулака на скулы первого попавшегося парня.

Свалка сразу приняла дикий характер. Бутылки и штофы полетели со всех сторон, со звоном разбиваясь о стены, о головы людей, раня многих кругом осколками. Столы, табуреты, скамьи – были опрокинуты и разбиты, куски от них пошли в дело, как оружие нападения или защиты. Фонари и плошки почти все были сброшены на пол, растоптаны ногами… Два-три фонаря, висящих повыше, уцелели, но их свет почти не озарял обширной горницы, и побоище кипело во тьме, отчего казалось еще страшнее и грознее… Бабы, дети, забившись по углам, неистово кричали от страха, молили о пощаде, призывали Бога или извергали самые гнусные ругательства.

Пьяные, озверелые потаскушки сами кидались в драку, визжа, царапая, кусая, не чувствуя ударов, порою очень тяжких, почти смертельных, как будто ими овладели все бесы преисподней.

Видя, что через толпу не пробраться к дверям, многие кинулись к окнам, разбили их и старались уйти из опасной толчеи боя. Но небольшие, высоко от пола расположенные оконца с трудом пропускали фигуры, укутанные в кожухи и свитки…

– Убива-а-ают!.. На помочь!.. Караул, на помочь! – дико выкрикивал между тем Арсентьич, успевший при самом начале побоища выскочить из дверей, распахнутых им настежь.

Яковлев, давно предвидевший свалку, тоже успел заранее подобраться к дверям и теперь стоял на пороге, в просвете дверей, ожидая, что будет дальше.

Крики Арсентьича были не напрасны. Дозор как раз в это время показался из-за угла, и патрульные бегом кинулись к харчевне, миновали раскрытую дверь, остановились у порога, стараясь вглядеться и разобрать, что творится в этой тьме, полной каких-то теней, проклятий, стонов и отчаянной ругани…

– Стой смирно!.. Што за бунт! – что было силы окрикнул дерущихся старший дозорный. – Смирно, говорю!.. Колоть велю штыками… Стрелять будем!.. Да тьма тута кромешная… Гей, хозяин… Черт бородатый!.. Давай огню!..

– Несу… Даю!..

Арсентьич нырнул за стойку, нашарил там пару фонарей, зажег в них сальные огарки и поставил на стойку. Стало гораздо светлее.

Свалка при первых окриках старшего невольно приостановилась. Противники так и остались, смешавшись между собою. Но солдаты первые отхлынули от мужиков, двинулись вперед и стояли теперь почти лицом к лицу с патрулем. Дозорных было всего человек десять, а гвардейцев и матросов – втрое больше, и последние особенно возмутились вмешательством дозора.

– Энто што еще за начальство! – первый окрысился Толстов. – Али своих не признал!.. Видать, недавно и приняли вас в Питер-городок, дрыгун кривоногих. А мы, тутошние, не больно пужливы… Спросил бы: «В чем причина?» А он: «Стрелять буду!»

– Ишь какой грозный! – заговорили солдаты-гвардейцы. – В своих-то да стрелять… Попробуй…

– Нету нам «свояков» тута… Где бунтуют, тамо и смирять приказано… Штобы тихо!.. – угрюмо, хотя и не так решительно отозвался старший дозорный. – Начальство и над нами, и над вами поставлено. Шебаршить не полагается… Расходись тишком… Не то погоним прикладами… Вот!..

– Што… и на вас кнутик пришел… Осели… Воины… Али кишка тонка, не глотнет куска! – с целью подзадорить матросов и солдат-гвардейцев стали посмеиваться парни, сознавая, что с кулаками и обломками мебели на дозор не пойдешь, без помощи тесаков и матросских кортиков.

– Мы осели! – вскипел Толстов и за ним другие, самые бесшабашные или опьянелые более других. – Ни в жисть не уступим… Гей, вы, убирай ноги, пока целы… Проваливай, ты, дрыгун кургузый, и со всею калечью своей, с инвалидной командой… Не стрелишь небось. Гей, наши! Беги хто ни есть за подмогой… Казармы-то недалече!.. Мол, немцы на нас дрыгунов наслали… – отдал приказ семеновец, постарше годами, с нашивками, одному из своих. – Скажи: стрелять хотят нас, как собак, ни за што ни про што… На помогу зови!..

– Я мигом! – проскользнув за дверь, откликнулся посланный и исчез во тьме, где, казалось, назревало что-то тяжелое, зловещее…

– Не смей уходить! – попытался было старшой дозорный остановить убегающего, но тот с крупной бранью оттолкнул помеху, и только топот его быстрого бега несколько мгновений звучал среди внезапно наступившей тишины…

Так затихает порою и природа перед сильным взрывом.

Взрыв не замедлил наступить.

– Беги, слышь, Пахом… – тревожно обратился старшой к одному из дозорных. – Бунт, мол… Не одолеть нам, мол… Как быть, мол… Сдоложи старшему начальнику… Знаешь, тут за площадью стоянка.

– Бегу! – отозвался Пахом и, грузно перевалив за порог, звякнув ружьем на ходу, тоже скрылся в ночной непроглядной тьме…

– Слышь… братцы… Лучше уж добром! – попытался обратиться к толпе старшой. – Уходи по домам али как там кому надоть… Мы заберем тех лишь, хто самый заводчик оказался… Ево вот… ево!.. – указывая на Толстова, на двух парней и на пожилого семеновца, пояснил патрульный. – А вы – разойдися… Не то хуже буде!..

– Кому будет худо, да не нам!.. Не грози, козу сам повози! – послышались глумливые голоса.

– Гей, робя! – видя, что солдаты и матросы решили держаться стойко, сразу осмелели и парни. – Гей, наши!.. Беги, хто-нихто, зови ошшо робят сюды… С баграми, с ломами… Барки-те недалече!.. Пусть сзаду понапрут, коли што… Кличь всю артель… Своих бы выручали… Всех не переколют голоштанники…

Два парня, как и первый солдат, – шмыгнули за дверь мимо дозорных, которые теперь стояли в нерешимости, не зная, как им быть.

– А наша матросня без зову привалит! – лихо присвистнув, заявил Толстов. – Близехонько-то казармы… Услышат мордобой – заявятся, не утерпят… Так лучше вы теперь убирайтесь подобру-поздорову, круподеры… туляки сверленые… вши драгунские!..

– Лайся… лайся… Я тебя уж заприметил… Доберусь, погоди, водохлеб окаянный!..

Он не договорил.

Парни и солдаты, о чем-то шушукавшие между собою, вдруг разом двинулись на дозор, прикрываясь обломками столов и табуретов как щитами и действуя из-под прикрытия тесаками и всем, что у каждого нашлось в руках.

– Бей их! – прозвучал общий крик. – Вон гони из норы. На волю пойдем, крысы дозорные… Тамо мы с вами…

– Коли их, робя… Не пущай! – невольно отступая со своими почти за порог, приказывал старшой патрулю. – Стреляй, коли што… Штыки наперевес…

– Я те стрельну… Бей собаку! – швыряя тяжелым обломком табурета в дозор, злобно выкрикнул Толстов.

Толпа напирала, тыча наугад кулаками и самодельным оружием… Кучка дозорных была бы смята и опрокинута моментально. Но теснота помещения мешала нападающим развернуть свои превосходящие силы. А патруль, сгрудясь за порогом, не давал выходу, остриями штыков угрожая нападающим в тесном пролете дверей. Порою, если кто-нибудь из толпы ухитрялся ползком подкатиться почти к порогу и собирался сбить натиском одного-двух дозорных, те опускали книзу приклад и глухо звучал удар деревом по спине, по плечам или по голове, куда попало…

Нападающий с воем откатывался назад, озлобление толпы росло. Штофы, обломки скамей, тяжелые стаканы летели теперь в дозорных… Кровь показалась у нескольких из них на голове, на лице…

«Либо стрелять, либо отступать надо!» – подумал старшой и уже скомандовал:

– Изготовьтесь… Подсыпь на полку… Наводи прицел…

Нападающие еще стремительнее рванулись было при этой команде вперед, чтобы не дать дозорным приготовиться к выстрелу… Но в эту самую минуту дробно зарокотал барабан отряда, спешащего на помощь дозорным.

Свалка остановилась, замерла, как по приказу. Нападающие отхлынули в глубину харчевни. Свободное пространство открылось между ними и драгунами, которые теперь ободрились и выстроились перед дверьми за порогом, кое-как оправя шапки, шинели и продолжая держать ружья наперевес.

– Што тут слючиль!.. Какой бунд! – резко окрикнул толпу Гольмстрем, капрал из датчан, приземистый, белобрысый крепыш лет тридцати. – Што такой!.. Ти кафари! – обратился он к старшему патрульному, вошедшему за начальником в горницу. Кроме них сюда же спустилось человек десять из отряда Гольмстрема. Два больших смоляных факела, ярко пылая в руках у солдат, озаряли красноватым сиянием полутемное пространство, заполненное толпой матросов, гвардейцев, мужиков… Картина разгрома и разрушения ясно обнаружилась при колыхающемся зареве факелов.

– Так што хозяин харчевни на помочь нас позвал! – стал докладывать старшой. – «Смертным-де боем дерутся солдатики с мужиками…» А стал я им приказывать потише – они и дозору грозятся… Все уж заодно… Вон, чево ни бросали… Башку пробили Левченке… до крови… И другому… Вот, ваше скородие, господин капрал…

– Не слюшить приказ от патруль!.. Гей, русски свинь!.. Сальдат, мужик – все один свинь!.. Все забирать буду… руки вьязаль и на кордегардий… Марш!.. Виходиль вон из двери по один… Ма-арш!.. Ну!..

– Так тебе и пошли!..

– Поди, сунься, возьми нас голыми руками, немецкая харя!.. Ну-ко…

Злобно, вызывающе звучат голоса. Никто не тронулся из толпы вперед. Все еще больше отступили.

– Ну-ко… Иди к нам… Мы сами с усами, нос не оброс!.. Целуй кошку в хвост!..

У стен словно скипелись, готовясь к последнему отпору.

Силы теперь были почти равны. За дверьми блестело около тридцати штыков отряда Гольмстрема. Но взять из норы сидящих там было бы трудно, если только не перестрелять или переколоть всех, чего, конечно, не решился бы сделать капрал, и осажденные понимали это отлично.

В это время Яковлев, давно подстерегавший минутку, шепнул несколько слов капралу, дал себя узнать, указал на Толстова, на пожилого семеновца, на парня-запевалу как на коноводов толпы и быстро удалился, исполнив хитрую задачу, выпавшую на долю добровольца-шпиона в эту тревожную ночь. Ее мрак укрыл тяжелую фигуру кабинет-секретаря, уходящего походкой с развальцем поскорее домой, чтобы в мягкой постели отдохнуть от трудов, а на заре поспешить по начальству с докладом обо всем, что довелось слышать и видеть в эту тревожную ночь.

– Ви там ищо ругайть начальства! – злобно крикнул Гольмстрем, разобрав отдельные возгласы осажденных. – Всех перестреляй, как собак!.. Я имел приказ… Ньет можно делай бунд!.. Катовьсь! – обратился он к своим драгунам. – Ружьи на прицель… Раз… два… три… шетыри… пьять!..

Пока солдаты проделывали сложный прием подсыпки пороху на полку и брали на прицел, – толпа так и всколыхнулась, еще не веря глазам и ушам.

– В камратов… целить… Ловко… Ай да товарищи! – послышались укоризненные голоса.

Бабы с воем стали протискиваться вперед.

– Нас-то, нас-то с детками хошь повыпусти, господин капральный! – молили они. – Нам-то за што погибать!.. Помилосердуй!..

– Все выкади по один… А там руки вьязал все – и на кордегардий… Начальство будит разбираль…

Бабы гуськом потянулись из дверей и, как овцы, давали себя связывать, протягивая руки, плача и причитая вполголоса.

Мужики постарше тоже стали почесывать затылки и забубнили между собою:

– Што уж тута!.. Видимое дело: помирать приходится. Надо начальство слухать… Ишь, сколько их набежало с ружьишками… Вали, робя… Пущай вяжут…

И потянулись за бабами мужики, потом и парни. Скоро связанные по двое, по трое поясами, обрывками веревок, перевязями ружей, они стояли темною грудой тяжело дышащих фигур, по большей части с непокрытою головой, с раскрытой грудью, в одежде, изорванной во время свалки…

Только парень-запевала с двумя-тремя товарищами не пошел за всеми, остался с матросами и гвардейцами. Они все быстро стали сваливать в одну кучу обломки столов, скамьи, пустые бочки, громоздя нечто вроде баррикады, стены между собою и нападающими. И в то же время осыпали бранью дозорных, подбодряя друг друга:

– Вре-ешь!.. Мы не пойдем, как эти бараны, под обух!.. Сюды лезь… бери нас, немец… али стреляй всех… коли… А уж ежели…

Речь оборвалась. С улицы в окна и распахнутую дверь долетели крики, шумные голоса… Кто-то, слышно было, валил толпой по площади, и шаги сотни людей гулко отдавались на промерзлой земле.

– Братцы! Никак, наши! – первый смекнул Толстов. – Подмога, слышь!.. Гей, ты, у окна… Видишь, што ли, хто спешит! – обратился он к одному парню, который, наполовину высунувшись из узкого оконца, старался разглядеть, кто там спешит среди ночного мрака.

– И то гляжу!.. Наши! – радостно отозвался парень и заорал в пространство что было мочи: – Вали сюды!.. Выручай своих!.. Стреляют драгуны нас ни за што ни про што!..

Как рыба, он сделал несколько порывистых движений всем телом, пролез в узкое оконце и скрылся за ним, спеша навстречу подмоге.

Несколько солдат и матросов, следуя его примеру, стали протискиваться в это и другие три-четыре оконца, чтобы скорее выбраться из западни на волю. Уходя, они кричали оставшимся:

– Мы сзаду напрем на драгун треклятых!.. Все разом… Вы держитесь тута малость… Мы им покажем!..

Капрал видимо растерялся.

– Эта завсем бунд… Там што такой? – обратился он к драгуну, который появился на пороге из ночной темноты. – Кто там бежит ишо?..

– Так што подвалили своим на помочь камраты с ружьями… матросни не мало… И мужики с дубьем… Сотни три всех, почитай… Надоть помочь и нам звать, ваше скородие… Неустойка выходит…

– Бей барабан тревог… Трубить на сбор!.. Пока будем оставляйт эта сволочь! – решил Гольмстрем.

Прозвучала команда. Драгуны собрались в ряды и, сделав оборот кругом, стали быстро удаляться от харчевни в сторону, противоположную той, откуда темной лавой надвигалась помощь осажденным…

– Га!.. Наутек пошли! – загоготали оставшиеся в харчевне солдаты и матросы. – Испужался, бусурман треклятый… Улю-лю-лю!.. Лови его!..

И со свистом, с реготом, с шумом высыпали они на простор темной площади, громко заорали подходящим друзьям:

– Спасибо, братцы… Нечего торопиться… Вишь, сбежало драгунье дырявое!.. Хо-хо-хо!..

Свист, хохот и неистовое улюлюканье смутило даже тяжелый, темный мрак этой ненастной, тревожной ночи. Кое-кто стал развязывать баб и мужиков, которые понуро и молчаливо ожидали, чем кончится вся эта передряга, не ими затеянная, но едва не принесшая много новых мук и горя этим тихим, безответным людям, темному стаду людскому…

Глава III
РОКОВОЕ НАСЛЕДЬЕ

Прошла еще неделя.

Всю ночь не спал никто во дворце. Суетились люди, врачи дежурили у постели больной государыни. Придворные из более близких приезжали и уезжали.

На тревожные вопросы: «Что с государыней?» – получался печальный ответ: «Плохо по-прежнему, но есть еще надежда…»

Настало утро 17 октября. Медленно, печально потянулся день…

Цесаревна Елизавета, ночевавшая в покое, соседнем с опочивальней Анны, – так и не уехала к себе. О Бироне и говорить нечего. Он почти не отходил от больной. Жена его и дети с рассветом тоже были вызваны во дворец.

– Надо быть вам здесь на всякий случай… Вдруг опомнится государыня и спросит кого-либо из вас, – отрывисто пояснил жене герцог.

Лицо у него было бледное, отекшее, глаза воспалены, словно он не только провел бессонную ночь, но и сам страдал затаенной болезнью…

Быстро промелькнул пасмурный зимний день. Но людям, томившимся в стенах затихшего, печального дворца, он казался бесконечным!.. Кто был близко к опочивальне больной, вздрагивал ежеминутно от стонов и криков Анны, которую терзали жесточайшие колики. Сначала все снадобья, даваемые ей Бидлоо и де Гульстом, ее любимыми врачами, казались бесполезны. Но вот к вечеру, когда стали надвигаться ночные тени на дворец и на всю словно притихшую столицу, повелительница обширного царства, воющая и стенающая от боли, как самая простая служанка, молящая врачей убить ее скорее, если нельзя прекратить муку, – эта страдающая женщина, метавшаяся на постели, как огромная рыба, выброшенная на сушу, покрытая клейким, холодным потом, перестала понемногу вопить, стенать и затихла понемногу. Боли стали много легче. А может быть, просто и притупилась чувствительность организма, истощенного муками, одурманенного разными наркотическими снадобьями, какие давали Анне врачи.

Другая давно бы впала в забытье от всех микстур, принятых Анной. Но императрица, могучая телом, только почувствовала, что легкая дремота охватывает ее впервые за сорок с лишним часов.

Багровое от натуги лицо ее сразу побледнело. Большие мешки и синие, почти черные круги выявились под закрытыми глазами. А опущенные густые ресницы кидали на это помертвелое лицо еще большую тень, усиливая его сходство с мертвым ликом. Но грудь больной тихо и ровно вздымалась, руки, раскинутые по постели, слегка вздрагивали порою, и Бидлоо, дежуривший эти часы у постели государыни, облегченно вздохнув, шепнул Анне Леопольдовне, которая почти все время проводила вместе с врачами в этой опочивальне:

– Засыпает… Теперь поспит немного… Боли смягчились. Подите и вы отдохните, ваше высочество!..

– Нет… нет!.. Я не устала… Я только выйду в соседний покой… Тут так душно… Я буду там!..

И на цыпочках вышла она из опочивальни.

Рядом, в небольшом покое, сидела Елизавета у пылающего камина и тихо о чем-то беседовала с леди Рондо, женой английского министра-резидента. Герцогиня Бирон дремала тут же, пригретая огнем, уютно пристроясь всей своей тучной фигурой в широком, мягком кресле. Две дежурные дамы, сидя поодаль у окон на мягких скамьях, тоже порой замолкали и, задремав, вскидывались через мгновенье, снова лениво, вяло продолжали прежний, негромкий разговор.

– Легче немного государыне! – кинула Анна Леопольдовна Елизавете вполголоса фразу в ответ на немой, вопросительный взгляд цесаревны. Усталой походкой подошла к дивану, стоящему у стены против окон, поправила брошенные тут расшитые подушки, улеглась, потянулась с наслаждением и через несколько мгновений уже уснула.

Бидлоо, проводив Анну Леопольдовну, тоже почувствовал, что он совсем изможден. Но лечь тут, в опочивальне больной, или подремать даже сидя в кресле – этого нельзя…

Вооружив сухой, горбатый нос огромными очками в круглой золотой оправе, Бидлоо развернул тяжелый фолиант в кожаном переплете, принесенный с собою на бесконечное дежурство, и в десятый раз стал перечитывать мудрую книгу Аверроэса, одного из отцов врачебной науки.

Среди полной тишины четко тикали часы на камине, изредка тонко позвякивая ослабелой пружиной. Трещали дрова, подкладываемые в камин шутом… Дыхание спящей, прерывистое и хриплое, как-то сливалось с окружающей тишиной, оттеняя, но не нарушая ее. Медленно текли минуты. Прошло около часу.

Вдруг рука Анны вздрогнула, императрица попробовала во сне зашевелиться, не смогла, слабо застонав и раскрыв на мгновенье глаза, снова сомкнула их, обеспокоенная слабым светом свечей, защищенных зелеными колпачками; пересохшие губы едва зашевелились, почти беззвучно лепеча что-то.

– Пи-ить! – скорее догадались, чем услышали просьбу больной окружающие.

Шут первым бросился к столику, на котором стояли лекарства и графин с питьем. Но дремлющая до сих пор Салтыкова тоже мгновенно прокинулась, поняла и быстро налила в стакан питье из графина. Осторожно придерживая затем тяжелую голову Анны, Салтыкова приблизила стакан к самым губам больной.

Два-три судорожных глотка… и снова откинулась на подушки эта мертвенно-бледная голова с подтеками вокруг глаз, которые так и не разомкнулись.

Бидлоо, поспешивший также к постели, осторожно коснулся отекшей руки, желая посчитать пульс.

– А… Ты здесь все… не ушел!.. Добро. Не оставляй меня, слышь. Я хочу быть здорова! – с неожиданным приливом сил порывисто заговорила Анна, полуоткрывая глаза, тусклые и стекловидные теперь.

– Да поскорее подымай, слышь!.. – продолжала она, шевеля в такт словам опухшими пальцами. – Колотье прошло, слава Христу. Ты помог, спасибо… А теперь и совсем на ноги поставь скорее… Знаешь: страшно мне было. Думалось уж – помру! Так рано, и до пяти десятков лет не дотянула. Десять годков всего и поцарила!.. Што тут… Много ль. Вот была здорова и лет не считала… И не думалось. А теперь – все на ум идет. Жить хочу, слышь! – со стоном выкрикнула Анна. – Гляди: оздоровею – озолочу! Не то графом – герцогом… принцем сделаю… Слышь! О-ох! Слава Христу: боли-то нету… колотья треклятого этого… О-ох! Да штой-то все молчат, ровно куклы осиновые! – вдруг раздражительно прозвучал голос больной. – Глазами, знай, водят и ни гугу!.. Терпеть, слышь, не могу, коли молчат! Я и проснулась-то от тишины от вашей. Во сне страшно мне стало: тихо кругом, ровно в могиле. Што ж вы онемели все!..

Разом заговорили окружающие, вспомнившие, что государыня больше всего не терпит, когда кругом нее тишина и все молчат.

Но общий, внезапный и неуверенный говор покрыл визгливый голосок шута.

Нос схватил опахало Салтыковой, сунул его себе сзади, под фалды кафтана, в виде хвоста и, став на четвереньки, стал, словно кот, тереться у постели, мурлыча и мяукая и приговаривая в одно и то же время:

– Мьяу!.. О-ох, не серчай ты, Грозный царь Иван Васильевич!.. Мур-р-р… Не вели казнить, дай слово молвить!

Анна слабо улыбнулась.

– «Васильевич!» Да, да, да!.. Так меня в девушках еще… у матушки еще… один блаженный святой человек прозывал… Царство мне, видно, тогда уж пророчил! Вот кабы жив он был, я знала бы: долго ль и хворать мне еще… Он бы и тебя за пояс заткнул! – обратилась она к Бидлоо. – Да, «Василич!» Да, уж не такая я «грозная»… Я – добрая. По мне, и не казнить бы ни одного человека… А надо… Што уж тут!

– Вестимо, добрее тебя нету! – подхватил Нос. – Да и не ты казнишь, судьи твои праведные. Правители да управители… На них и грех. А ты – добрая! – махая опахалом-хвостом, поддакивал шут. – Вот и Котишко-Мурлышко тебя любит!.. Мр-р-р… мр-р-р-ру… мьяу!..

– Поди ты… надоел! – с гримасой проворчала Анна и обратилась к Салтыковой: – Ты што, мать: али уж зареклася нынче ни словечушка не молвить?.. Вот не стало моей Новокщеневой… Бусурманка прирожденная, а по-нашему каково бойко лопотала, без умолку просто! Приятная была женщина. Да еще княжна Вяземская, тоже говоруха изрядная. Да померли… Ишь, как невпору. Вот я больна – и разговорить меня некому. Тяжко мне, а сама должна языком трепать… да…

– Ох, матушка! – угодливо затараторила Салтыкова. – Я лишь не хотела твоим речам мешать, государыня ты моя… А посказать много есть!.. Еще сколько даве осталося недосказано… Как уснуть изволила, кормилица!.. Вот, утречком еще нынче, кака оказия приключилась: в караулке-то ахфицер… Красивый такой, видный малый… Тревогу вдарили, што цесаревна наша, Лизаветушка-матушка мимо едет… Он, ахфицер-то, и выбежал к своей ширинке… Ан впопыхах-то на пратазан-то и напоролся… Еле тут же душу Богу не отдал!.. Може, уж и не жив…

– Кое место себе пропорол, малый-то? – закрыв глаза, задала вопрос Анна. – Надо бы ему способие послать. Слышь, попомни, тетушка!..

– Попомню, родная! – быстро закивала головой Салтыкова. – А тебе што, батюшка! Не пойму! – обратилась она к Бидлоо, заметив, что тот ей делает какие-то знаки. – Повыйти хочешь… так иди себе… Мы тут побудем при государыне…

– Веселое надо говорить ее величеству… а не такое! – шепнул ей врач, подойдя поближе.

Наивная старуха только досадливо отмахнулась от врача, словно от мухи, и продолжала тараторить:

– А то еще анамнясь… вот забавушка была!.. Приехал князек Гагарин к своей разлапушке. А князенька Мещерский, муженек-то, проигрался в пух да пораней обычного и объявился домой… Накрыл обоих – на постельке, на тепленькой рядком лежат!.. Ну, известно, дискурсы всякие пошли… «Стыд, мол, на всю фамилию. Мы-де Рюриковичи!.. Мол, и убить могу обольстителя… Али там выкуп взять, какой полагается!» А тот-то, Гагарин, и спроси: «Какой выкуп?» – «Да уж не меней трех тысяч… за такой конфуз! И штобы нихто не знал…» – «Добро! – говорит махатель-то. – Со мною вот шесть тыщ. Так вы уж и завтра не мешайте нам… А теперь, с Богом!» Взял муженек покладистый у Гагарина денежки, партию доигрывать поехал!.. Каково!..

– Проказник, этот князь Андрей! – улыбаясь слабо, похвалила Гагарина Анна.

– А еще што я слыхала… истинно дива достойно! – сыпала дальше говорунья. – В казенный день, когда наказывать полагается на торгу, девку ль, бабенку ли одну стегать надо было… За дела за воровские. Она и молит: «Ноне час мне приспел… рожать надо! Ох, не бейте! Неповинную душу забьете во чреве!» А по виду и не знать, што уж пора ее настала… Брюхо-то не больно велико. И не послухали, повели рабу Божию… А она тут на месте, как первые кнуты хряпнули, возьми, тройню и родила!..

– Што ты… Да неужто… бедная! – сразу потемнев, откликнулась больная.

– Вот разрази меня Господь!.. С перепугу ль это она… Али назло, штобы свое доказать… взяла да и рассыпалась… да тройню… И все живы, слышь!

– А девку, што же… простили?

– Зачем ее прощать… Пороть еще будут, допарывать, как полегче ей станет! – успокоительно проговорила Салтыкова, не замечая, как волнуется больная. – Уж, что полагается, девка получит свое!..

– Нет… Нет… Не позволю… Простить… Не сметь!.. – порывисто заговорила Анна. – Бог за нее, видно, и меня карает… Пусть так ее сошлют, не бивши!.. Скажи там Маслову али…

– Да што ты, государыня-матушка! – наконец сообразила Салтыкова. – Што с тобою!.. Никак, и, слезки на очах! Скажу… скажу… Да ничего такого и не было!.. Все приврала я… Только бы потешить тебя малость!..

– Нет… Нет!.. Штобы не стегали… За меня пусть помолится девка та несчастная!.. Нет…

Нос в это время, видя, что Бидлоо настойчиво делает знаки Салтыковой, предлагая ей молчать, – снова выбежал из своего угла и завертелся перед постелью больной.

– Мьяу… мур-р… А Котишко-Мурлышко ноне по дворцу бегал… да што слышал, што видел!.. Мьяу!.. «Сам-то» с самою поссорился… Он-то ей…

Тут Нос, став на ноги, принял осанку Бирона и его голосом заговорил:

– «Надоела ты мне… Ишь, какая толстая да рябая! И прет тебя, разносит во все стороны!.. Лучше б ты хворала, а государыне быть здоровой!» А она ему этак-то на ответ: «Известно, окроме государыни, ты ни жены, ни детей знать-ведать не желаешь давно!» – «И не желаю! Она – солнце в небе, а ты – истинная мразь! – Это герцог-то ей. – Я моей царице по гроб слуга. А ты мне ненавистна, жена постылая! Марш на место, сторожи: как там все при ненаглядной нашей… Хорошо ли да ладно ли!..» И-и поплыла моя утица… так, вперевалочку… – подражая походке герцогини, заковылял по комнате Нос. – Чай, и сейчас сидит поблизу, носом своим толстым клюет спросонья. Уж и спать здорова, толстая корова!..

И он раскатился мелким смехом.

– Правда!.. Так ты все и слышал! – видимо довольная, спросила Анна, грозя шуту. – Чай, прилыгаешь больше половины, коли не все врешь!.. А…

– Вот провалиться бы мне на том месте! – с забавной ужимкой отскочив назад, забожился шут. Потом сразу очень яростно, но негромко, чтобы не потревожить больную, закричал, как пес, поставя свой хвост-опахало палкой… Тут же опустил его, выгнул спину горбом, зафыркал, замяукал, как озлобленная кошка, отбивающая пощечинами нападение сердитого пса.

Анна полуприкрытыми глазами несколько мгновений следила за потешной сценой, изображаемой любимцем-шутом, и вдруг мгновенно уснула, как это теперь с ней часто случалось.

– Мья-яу!.. Фр-р-р… фр-р-р… Гау-гау! – сразу понижая голос, продолжал все-таки гудеть Нос, зная, что если совершенно замолчать – больная немедленно проснется. И только постепенно он прекратил свое представление, а вместо него повела негромкую, монотонную речь Салтыкова, нижа одно за другим слова, почти лишенные всякого смысла, лишь бы в чутком сне Анна слышала чей-нибудь говор…

Бидлоо вернулся к своему фолианту. Нос – забился почти под полог, в ногах кровати. Жизнь снова замерла в слабо освещенной опочивальне, если не считать невнятного бормотанья Салтыковой, напоминающего скорее жужжанье усталого, отяжелелого шмеля, чем живую человеческую речь.

Как раз в эту минуту Бирон, пройдя потайным ходом, проложенным в толстой дворцовой стене, очутился перед незаметным отверстием, «глазком», проделанным так, что из темного, узкого хода можно было видеть, что делается в опочивальне у государыни.

Найдя, что здесь все в порядке, герцог заглянул во второй «глазок», выходящий в смежный с опочивальнею покой, где его жена и Анна Леопольдовна сладко дремали на своих местах, а цесаревна вела тихий разговор с леди Рондо.

Приложив ухо к незаметному отверстию в стене, скрытому снаружи складками штофных обоев, Бирон старался разобрать: о чем толкует Елизавета с англичанкой, пользующейся у нее особым доверием. Но те, вероятно памятуя, что во дворцах и «стены имеют уши», – вели беседу так негромко и однотонно, что ни единого слова не вырывалось поотчетливее из общего невнятного жужжания двух сдержанных женских голосов, поочередно нарушающих полную тишину слабо озаренного покоя.

С досадой повернувшись, временщик направил на темную стену прохода со стороны опочивальни тонкий луч света из потайного фонарика, который и озарил ему тесный, извилистый путь в этом коридоре, проделанном в толще стены.