Текст книги "Том 2. Русь на переломе. Отрок-властелин. Венчанные затворницы"

Автор книги: Лев Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

– Как воля твоя, государь. Послужу по совести, как и тебе, друг мой, государь…

– Знаю… знаю… Што ж, так буде ладно… Я позову сына… Я скажу. Он не отречется… И не на словах на одних… Запись возьму… Крест целовать, Евангелие будет… Так… Ладно будет так… И не станет злобы такой, как от одного гнезда… Все едино: те ли, другие силу заберут, – станут недругов гнать… О-ох, горе мое… Родня на родню словно волки… Ну, да не поиначишь людей… Так, и Бог с им… Ступай, скажи… сына бы позвали… Федю… и Петрушу… Сейчас скажу…

– Што торопишься так… Ишь, ты ровно полосу вспахал, государь, от речей от наших. Передохни, государь…

– Не-ет… Не перечь… Уж тут не до роздыху… Може, и утра не дождуся… Зови… слышь…

Вид царя ясно говорил, что он прав. Наталья снова затрепетала вся от беззвучных рыданий.

– Буде, Наташенька… Буде… Иди же…

– Иду, государь… А все же ранней – лекаря к тебе пошлю… Не станет ли он говорить чево против…

– Ладно, посылай… Все едино, он не посмеет… Иди же…

Матвеев вышел.

Наталья, которой царь дал знак рукой подойти поближе, сделала шаг к постели, вдруг, как подкошенная упав на колени, прильнула головой к ногам больного, целуя их с невнятными, сдавленными рыданиями и несвязной мольбой.

– Боже… Творец Милосердый… Царя… сына спаси… детей моих… и ево… Спасе Милостивый… Пречистая Матерь Бога нашего.

Но и эти звуки смолкли через мгновенье, и она, полусомлевшая, осталась распростертой у ног мужа, прильнув к ним губами.

Потрясенный, бессильный, он тоже не мог двинуть даже рукой, не мог сказать ни слова…

Жуткая тишина воцарилась в опочивальне.

Нарышкин, отойдя к окну, отирал крупные слезы, сбегавшие по его щекам, по седеющей бороде.

Матвеев, выйдя в соседний покой, чуть было не натолкнулся на боярыню Анну Петровну Хитрово, которая о чем-то негромко толковала с Гаденом.

Как только последний по приглашению Артамона прошел к царю в опочивальню, Хитрово, вздыхая, слезливым голосом, возводя очи к небу, поспешно заговорила:

– Охо-хо-нюшки, горе наше великое. Покидать собрался нас сокол наш ясный, государь – свет Алексей Михайлович… И на ково мы, сироты, останемся, горемычные… Вот, уж, не ждали беды, не чаяли.

– Што уж, боярыня, заживо оплакиваешь… Авось Господь…

– То-то и я баяла… Нет, слышь, лекарь иное мыслит. А кому и знать, как не Жидовину. Он в своем деле – мастак… Мало ли лет при государе. Ровно свое дитя рожоное – ведает всю плоть и кровь государеву… И-хи-хи… Карает землю Господь, за грехи за наши… Мало молим Ево, Батюшку… Старину порушили… Вот…

– Вестимо, все – Божья воля. А я, боярыня, к царевичу шел. Не видала ль ево нынче? Как он… К царю надо звать… Царь….

– Эка беда… Я, слышь, и то от царевича из покоев. Грудку ему растирали при мне. Маслице есть у меня из Ерусалима-града. От Гроба Спаса нашево… Я сама принесла, недужное то местечко и помазали… И сам он болен, голубь наш, а про батюшку-государя всеизнать волил. Я и сказываю ему: «Ково пошлешь, – и не поведают иному правду-то, про царское про здоровице. Сем-ка я пойду… Мне как не сказать?!». И пошла… Ан, тут и ты за царевичем… Эка пропасть!.. Ни вдохнуть, ни шеи погнуть… Где тут поднятися ему… Вон, сам поизволь, навести голубя мово… Увидишь, коли, может, на мои слова не сдашься…

Матвеев пытливо поглядел в маленькие, словно сверлящие своим взглядом глаза старухи. Не то торжество, не то насмешка светилась в них. А лицо имело самый умильный, ласковый вид.

«Сдогадались, видно… Сговорились до поры – поостеречися, не пускать сына к отцу… Али уж што и налажено у них?.. Времени выжидают…» – пронеслось в уме у Матвеева.

Но он постарался не проявить ничем своего недоверия к старухе.

– Што же, я сдоложу царю… И тревожить царевича не стану. Хворому – иным часом и видеть никово не охота, и слово – в тягость сказать. Ты сама уж, боярыня, потрудись, сделай милость, передай, што изволит государь: как полегче станет царевичу, – к отцу бы шел. Все едино, в кою пору… Ночью, рано ли поутру… Как полегчает, – и шел бы…

– Скажу, скажу… Видно, дело великое, коли ты сам позыватыем!.. Видно, што и не терпится, коли и в ночи прийти можно?.. Скажу, скажу, боярин… Уже пошла… Вмиг скажу… Коли царевич осилит себя, – и в сей час придет к отцу… Живым бы только застать родителя, как чаешь, боярин?.. Не помрет государь наш так уж, нимало не мешкая?.. Асеньки?

– И думы о том нет, боярыня… Слышь, не видал сына весь день, – вот и поволил… Сын ведь старшой, наследник… Мало ль што у отца сыну сказать сыщется… Вот и зовет…

– Так, так… Ну, от души отлегло… Камень с груди спал… А то слышу, хошь в ночь, хошь за полночь!.. Не помирает ли великой государь?.. Тогда бы все честь-честью надо… И духовный чин, и боярство, и родню… А не то – сына одново, наследника, ровно бы ему какой наказ особливый дать волит царь-батюшка перед останным часом. С глазу-то на глаз, без людей безо всяких…

Матвеев почувствовал, что лукавая старуха почти проникла в затею. Но он так же спокойно заговорил:

– Не до наказов теперь… Слаб вовсе государь, слышала ж от лекаря, сказываешь. А ежели напомнить хворому, что час близок, што надо и о душе, и о сыне, и о царстве подумать… Гляди, и вовсе не вынесет… Разве ж можно… А не звать царевича, коли отец желает, – опять нельзя… Ты уж передай… И знать дай: как да што с Федором?.. Скоро ль царю ждать ево?..

– Не премину, не промедлю… И царевичу в сей час сдоложу, и тебе весточку дам… Уж я пошла. Гляди, не жалею ног старых… Бегом побегу…

И, обменявшись поклонами с Артамоном, Хитрово, переваливаясь, семеня ногами, быстро вышла из покоя.

С досадой дернув себя за ус, Матвеев злым взглядом проводил старуху, которая столько лет сеет смуту и свару во дворце, и вернулся к Алексею доложить ему все, что услышал.

С вечера, в тот же день, Богдан Хитрово долго сидел наедине с теткой. А на другое утро, после обедни – собралось к боярину много вельмож и воевод, за которыми еще накануне были посланы особые позыватые, ближние ключники и молодежь из родни, проживающая в доме каждого значительного боярина в ожидании, пока можно будет пристроиться к царской службе.

Все почти недруги Нарышкиных собраны в большом столовом покое боярина Хитрово, а их – не мало. Здесь и Федор Федорович Куракин, властолюбивый «дядька» Феодора, и оба брата Соковнины, Алексей и Федор Прокофьичи, и бояре Мшюславские: Урусов, князь Петр, князь Лобанов-Ростовский, боярин Вельяминов, Александр Севастьяныч Хитрово, боярин Василий Семенович Волынский, безличный, на всякую послугу готовый человек. Несколько воевод Стрелецкого приказа, недовольных льготами, какие идут иноземным войскам, тоже пришли на совет. Здесь и оба брата Собакины, на сестре которых женат Иван Богданович, и судья боярин Иван Воротынский, и Яков Никитыч Одоевский, и молодой Василий Голицын – все пришли на пагубу Нарышкиным.

Все давно знают друг друга, связаны или родственными отношениями, или общими выгодами и стремлениями. Но, кроме того, с каждого хозяин клятву взял: хранить в тайне все, о чем придется толковать нынче.

– Помирает батюшка-царь наш, свет Алексей Михайлович… Надо нам помыслить: што с царством да с нами будет, – объяснял всем Хитрово.

И все поняли, что настал решительный миг…

Особенно суетился Петр Андреевич Толстой вместе с вертлявым сухеньким боярином Троекуровым. Не имея за собой ни особого влияния, ни значения в Приказах или в боярской Думе, – оба они чуют, что близок перелом, и усердием стараются придать себе цену в глазах людей, которым по всем вероятиям достанется верховная власть.

– Ну, лишний народ я поотослал, – заявил Хитрово, когда заметил, что все почти в сборе, – можно и о деле потолковать… Обещал, правда, и протопоп Василий побывать, духовник царевичев… Да, и без ево потолкуем. Он наше дело знает…

– Вестимо, ждать нечево, – нервно теребя редкую бороденку, отозвался первым боярин Одоевский. – Скорее столковаться бы… И за дело. Оно, хто знает… Сказывают, помирает царь… А може, и то, што по-старому… Как Иван Васильевич покойный не раз и не два – бояр вызнавал… Совсем, вот, помирает… «Наследнику, мол, все!» А сам – глядит: хто как и што?.. Сразу – здоровехонек станет и почнет перебирать всех… Вот, как бы и теперя… Донесут царю, што мы заживо при ем наследника поставляем… Он бы и не осерчал часом…

– Донесу-ут!.. Кому, на ково доносить-то? Нешто ты на себя скажешь, боярин? Нешто не видишь: хто да хто за столом сидит. Все – свои… Кажнаво – и без доносу Нарышкины слопали бы, кабы власть-сила… Да подавятся!.. Сиди уж, слушай да успокой свое сердце, коли оно такое… заботливое о нас… Вон, сулея близко, окропися…

И раздражительный, грубоватый Федор Куракин, сосед по столу Одоевского, подвинул ему сулею с рейнским вином.

– Поп што, без попа дело сладится, гляди. Он не отстанет, – перебил Куракина Вельяминов. – А, вот, надоть бы к нам и князь Юрья Лексеича… Сила-человек… Ему не то царь – и бояре все, и простой народ веру дают. Коли он за нас станет, – дело наше с крышей… Можно сказать – все ровно по маслу пойдет…

– И Долгорукой князь Юрий с нами же, не крушись, боярин. Звал я и ево. Недужен ныне. Сказывал: «Толкуйте без меня. А к царю – разом пойдем», – поспешно заявил Хитрово.

– Ага, энто – дело… Вот, и ладно… Так – добраво конца ждать можно, – раздалось с разных сторон.

– При ем уж не скажут нарышкинцы, што-де «все бояре-стародумы мутят»… Долгорукой за неправду не станет, – подтвердил Петр Прозоровский, осторожный и рассудительный, по общему мнению, человек.

– А поверх тово – и еще подспорье нам буде, – мягко заговорил Петр Андреевич Толстой. – Там што буде, нихто не знает… А ежели правда, што новому царю нам придется скоро челом бить, – так приспел час и на Москву вернуться первому другу и родичу царскому, болярину, свет Ивану Михайловичу Милославских… Дядюшке мому любезному. И словом, советом добрым, и мошной, и дружбой всякою – всем он богат да силен… Вот при ем и тягаться нам легше будет во всею сворою со нарышкинской…

– Ну, когда-то еще царь помрет, когда за опальным пошлют!.. Коли – што будет?..

– Не будет, а есть… Уж послано… На днях и на Москву пожалует боярин… Застанет в живых царя – поопасается малость, не покажется… А не будет старого, новый царь над нами станет, словно солнышко над лесом высоким взойдет, – он и рад будет поскорее обнять дядю и друга вернаво…

– Ловко… Хитро. Хто же это, не ты ли порадил, Петруша?..

– И я, и иные, хто поумней меня…

– Ну, уж, чево-чево, а ума у тея не занимать стать, правду надо молвить… Молод ты, боярин, а инова старика помудренее… С чево же мы нынче почнем, хозяин ласковый? Ты уж говори, починай.

– А, видно, и починать нам мало што осталося, коли так о конце мы все заодно мыслим. Надо буде не нынче-завтра, уж не позднее, – во дворце всем собратися. Царю челом ударим, волю бы свою нам сказать и поизволил. Как в животе и в смерти – Бог один Владыко. А земле – знать надобно: хто царем будет, ежели?.. Ну, там послушаем: што нам скажут… Сами ответим, што думаем… И царевич наш Федор тамо же будет…

– Вестимо, дело прямое… Только, как стража… Хто на охране стоит? Коли иноземцы, – нарышкинские да матвеевские прихвостни, – так и дела зачинать не можно. Приведут они пащенка малова… Гляди, тут же и наречет ево отец, помимо старшего сына. От их – все станется.

– Не буде тово! Быть никак не можно… Мы – улучим часок… Не рубить же станут первых бояр да князей да отца духовного на глазах царских… А сторожа-то завтра от стрельцов… Слышь, и тут нам помехи не буде, – успокоил всех Хитрово.

– Это добро… Только бы Матвеев не подсидел че-во… Он, чай, тоже не спит… Он, чай…

– Он, да не он!.. Я Матвеева отвею, – вмешался снова Толстой. – У меня на ево тоже слово есть… Отсюда – я к ему прямо… Увидите, братцы, как я одурманю нехристя энтого…

– Ну, ну, ладно… Уж ты гляди… А мы все после вечерень – и соберемся у царя… Так и других повестим, кому надо…

Недолго еще продолжалось совещание, скоро все разъехались по домам, готовиться к завтрашнему, решительному дню.

И раньше всех покинул компанию Толстой, о чем-то наедине еще потолковав с самим Богданом Матвеевичем.

Заехав на перепутье домой, Толстой только часам к шести дня, то есть, по-тогдашнему – довольно поздно, попал к Матвееву.

Обычно – незваные и нежданные – именитые люди друг к другу не ездили, а всегда упреждали о своем приезде.

Появление Толстого, не приславшего извещения о себе, привело в недоумение и полковницу, и всю старшую дворовую челядь в доме Матвеева. Самого Артамона не было дома.

Дворецкий, встретивший возок Толстого у самых ворот, почтительно об этом доложил боярину.

– Так я и полагал, што по делам сейчас ездит друг мой любезный, Артамон Матвеевич… Да не в верху [14]14
  Во дворце.


[Закрыть] же он… Так долго, чай, не позадержится. А я подожду. Дело больно спешное, не терпится, слышь… – вылезая уже из саней, решительно заявил Толстой. И тут же, словно мимоходом, спросил: – А не сказывал «сам», где побывает? Гляди, ко Ртищевым, али к Долгорукому со Черкасскими князьями, либонь к Одоевским везти себя наказывал, выезжаючи… Не слыхал ли, парень?

– Сдается, што и так, боярин… Не упомню. При выезде господина не был сам, по домашнему займался, – уклончиво ответил дворецкий, зная, что особой дружбы между Матвеевым и Толстым не было.

Когда дворецкий ввел гостя в покои, Евдокия Матвеева, выполняя долг хозяйки по европейскому, а не по московскому обычаю, – явилась сюда же.

– Выпить, закусить чево не изволишь ли, – после первых приветствий предложила она, указывая на поднос с медами, винами и разными сластями, принесенный за нею и поставленный на соседний стол.

– Выпью медку, горло промочу. Хозяйка просит – не можно отказать. Только, по нашему свычаю, милости прошу и самой пригубить малость для пущей ласки и охоты.

– Я ничего не пью. Прошу милости, боярин, не обессудь…

– Ин, будь по-твоему… Много лет здравствовать хозяюшке со всеми чадами и домочадцами… Пошли, Боже, щедроты свои на дом сей и на всех, хто в ем…

С поклоном осушив кубок, Толстой пожевал пряник. Наступило молчание.

– Мороз ноне силен, – заговорил гость, желая помочь хозяйке в затруднительном положении, так как заговаривать первой, даже с гостем – женщине не полагается.

– Да. Холодно. Недаром у вас говорят: что под конец мороз, то злее. Скоро и теплеть пора. А морозы да вьюги не стихают.

– В сей час – оно ничаво. Притихло. А с утра – и дюжо сиверко было. Кабы «сам» у тебя не зазяб больно, коли много разьезжать доведется…

– Ну, того я не опасаюсь. На войне да в походах, гляди, мой Артамон Матвеевич и не таку стужу видел… Бог даст, ничево…

Опять настало молчание.

– Сынок-то как, Андрюшенька ваш? – начал было снова Толстой, но остановился, заслышав шум и движение за окнами во дворе. Кто-то вьехал во двор.

– Ну, вот, – перебил сам себя гость, – видно, и «сам»… Недолго ждать пришлось.

Он угадал. Не прошло трех минут, как вошел поспешно Матвеев, предупрежденный слугой о том, кто его ждет.

– Не взыщи, Петр Андреевич, што с хозяйкой моей поскучал малость. Знал бы, вернулся бы скорее. Сам виноват, што не упредил, – стал говорить хозяин Толстому.

Тот только руками замахал.

– И, што ты, милостивец, што ты, государь мой, Артамон свет Сергеевич!.. И любо тут было ждати, и мило тебя видати. А не упредил, – не моя вина. Дело важное спешно приключилося… Только вот сейчас. Не поизводишь ли потолковать с тобою малость, господине?

– Идем, идем ко мне в покойчик… Там никто не помешает. Видно, што важное, коли ты?..

– Да уж такое… – на ходу откланявшись хозяйке и следуя за Матвеевым, быстро заговорил Толстой: – Сказать надоть вот-вот скоренько, чтобы часу не упустить. Не, кое часу! И мигу не можно прогаять, кабы горя не вышло великова…

– Што ж, толкуй, боярин. Видишь: одни мы. Нихто не слышит, не помешает. Безо всякой опаски можешь…

– Ну, где же без опаски. Дело, слышь, тако… Да постой, государь мой. Перво-наперво, поведай мне начистоту: другом али недругом почитаешь ты себе Петра Андреича Толстова?.. Говори, государь мой, не таючись. Лучче прямо-то… Пра слово…

– Да я и при ином при ком не лукавил николи. И тебе скажу: так оно… Ни то, ни другое. Я тебе – чужой и ты мне не близкий… Вот дума моя…

– М-да, оно и быть иначе не могло. Велика ли нужда Матвееву до Петрушки Андреева, – с хорошо разыгранной грустной обидой проговорил Толстой… – Ну, ин, слышь, государь ты мой милостивый, дозволь тебе словно бы притчу одну поведать. Так, може, лучче мы до дела дойдем.

– Изволь, говори, коли час есть. Я полагал: в таку пору ты за чем поважнее… А притча, – так и притчу послушаю… А там, не взыщи, проститься час буде. В верх я нынче зват на ночь… Царица присылала… Так уж…

– Не задержу, небось… Коротенька притча моя… Слышь, два матерых бирюка драчу завели. Очи – кровью налилися, когтями землю роют… Шерсть – дыбом. Хто-либонь ково-либонь да слопает… А промеж них – невеличка букашка прилучилася. Пока што – ее и вовсе под ногтем любой бирюк разможжит. И ухитрись она, скок на загривок одному, первому попавшему…

– Ровно блоха…

– Блоха?.. Ты так говоришь, хозяин ласковый?.. Ин, и то пускай. И блоха – не плоха, коли в чести живет… И села меж ушами у бирюка. Што оба там ни творят – букашка-то моя и видит. Ино, – и ей только-только не попадет. Да она увертлива… И видит, на одном бойце сидючи: кому из двух скорее поколеть?.. А помимо тово, не сиди она поверху, ей бы в пыли растертой быть…

– Так, вижу, умна твоя… букашка… Да мне-то што?..

– Слушай!.. Все скажу… Ино она видит, што ей самой не по серцу. Помехой она быть не может. Молвить громко – боится… У ково на гриве сидишь, тому и песни пой… Известно… А все же, не терпит серце… Сказать надоть… Вот зачем и пришел я. Кем хошь, считай меня… Надо же мне свою шкуру боронить… Ежели к сильным не пристать, так и квашни не поверстать… А все же тобе нечто поведаю… Присягу я давал: не выдавать бы ково… Дела не открывать… Я и не открою, слышь, ничево… Одно скажу: постерегу малость…

– Ково остережешь-то?.. Говори прямо, не путай, брось свою замашку, боярин.

– У кажнаво своя, Артамон Сергеич. Ты, гляди, кода-либонь и спасибо мне за мою скажешь. Ну, слушай: вот, были вы анамнясь с лекарем, с Ромодановским да с царицей при царе при недужном… И лекаря вон высылали… И о чем-то с царем толковали… И все то недругам твоим и царицы ведомо… И кода вы снова к царю сбираетесь, и как к ему Петра-царевича вести замыслили… И все иное… Так, вот, остережись, Артамон Сергеич… Слышь, про ины дела попомни… Не под охраной, почитай, крадком поведете малое дитя… Так, кабы наместо трона – во Угличе не очутился царевич… Али и похуже… Сам знаешь, каки нелюди на свете живут, што им ничево не страшно, не соромно… За корысть – отца роднова зарежут, не то… Ну, я больше сказать ничево не волен, как присягу давал… Хе-хе-хе. Слышь, ноне бирюки и от блох присягу брать стали… Вон каки времена пришли… Ну, вот и все… Не буду боле времени брать… Тебе, слышь, в Кремль пора, коли зван… Прощенья прошу… Не поминай лихом… Пусть я и какой-никакой по мыслям по твоим, Артамон Сергеич… Да одно верь: не аспид я, не кровопийца, чтобы дозволить безневинную кровь проливать… Вот… А там, как хочешь суди… Прощай, хозяин ласковый… Поскачу к бирюкам своим… И не придется мне того схватить, на чем они не поладили… Бог их знае: хто прав… Кусок, видно, сладкий… А я только младенческу душу сберечи хочу… Вот… Прощай.

И в сопровождении хозяина гость пошел к дверям.

Матвеев был сильно взволнован всем, что сказал Толстой. Ему очень хотелось еще потолковать с хитрым гостем. Но как раз в эту минуту стенные часы стали звонко, протяжно выбивать удар за ударом, и Матвеев словно вздрогнул от их звука, не стал задавать Толстому больше никаких вопросов, не удерживал его, простился и почти неучтиво поспешил выпроводить на крыльцо, приказав людям, чтобы подавали сани гостю.

– Торопишься, хозяин ласковый… Разумею, вижу… И не можно инако: зван, слышь, к верху… Царь али там царица зовет… А все же помни и про Углич… и про Битяговского со присными… Всево бывает… Не возьму я на душу греха… Ничево я тебе не сказал, никово не назвал… А остерег. Штоб не остеречь – не давал я присяги… Душа моя чиста… Спаси, Бог… Прощай, хозяин ласковый. Поскачем далей… Хе-хе-хе… Прости…

Не успели сани Толстого отьехать и пятидесяти шагов от ворот Матвеева, – ему навстречу прокатил большой возок, провожаемый тремя-четырьмя челядинцами в простых чекменях. Но по лошадям и по возку Толстой узнал выезд князя Ромодановского.

Повернув с площади в проулок, куда было надо, Толстой остановил свои сани, подозвал одного из провожавших его челядинцев и негромко приказал:

– Слышь, Петька, слезай с коня, пусть Митроша в поводу ведет… Ты выезда боярские добре знаешь… Хто нам встрелся вот за поворотом?

– Никак сани да кони князя Григорья Григорьича…

– Вот, вот. В гости он едет туда, где и мы были. И охота мне знать, ково ныне подзывал на вечерок Матвеев… Так походи околь усадьбы, только не близко, не узрили б тебя… Да примечай: чьи люди да кони вьезжать во двор будут… Как увидишь, что боле не едут, – домой поспешай, мне доложи. Все ладненько спроворишь – два алтына получишь, не сумеешь – в батоги поставлю… Слышь…

– Вот как все промыслим, боярин-батюшко… Хошь вперед деньгу отсыпай…

– Ну, гляди… Што-ништо, да всыплю… Живо…

Парень отдал коня товарищу и вернулся назад.

Толстой поехал дальше, убаюкиваемый звяканьем наборной сбруи на конях, скрипом снега под полозьями… Он полузакрыл глаза, словно бы ему резал глаза отблеск лучей полной луны на белоснежном насте дороги, еще не заезженной, нетронутой почти после недавней метели…

Не то дремал, не то думал о чем-то он все время, пока сани не подъехали к воротам его небольшой усадьбы.

Часа через два заявился и Петька.

– И народу же наехало к Артамонычу, – вертя головой, таинственно сообщил парень. – Слышь, боярин, я ровно бы пьяный прикинулся… Все тамо маячил… Ровно бы с чьево суседскаво двора кабальный… Вот – и вызнал все, со всеми, почитай, конюхами и толковал… Хто – незнакомые… А как вижу, што знакомый парень, – я и рыло скошу… И…

– Ну, ладно. Сказывай, хто да хто тамо есть?.. А свое – после…

– Ково нет, легше сказать… Слышь: князь Григорья Григорьича повстречали мы. С сыном приехал. Да оба князя Одоевские, Никита Иваныч с Яковом с Никитычем… Языков, Иван Максимов, да Ртищев Михайло, не то – Семен… Не, Михайло… да Черкасские оба князи: Михаилы обое… Урусов Петра князь… слыть, да Долгорукие братаны… Оба Федорыча… да… Стой, вот, ровно и не все… Пожди, боярин, припомню…

– Из Голицыных хто был ли? – желая помочь парню, спросил Толстой.

– Был, был… Как же… Князь Борис был… И Василий… Не… Василья не было… Да еще… эк ево…

– Лихачев, кравчий… Может, видел…

– Был, был и он… Да и поважнее… Вон, энтот, седой такой, рожа красная, ровно бы пожар на ей занялся… Борода – копной висит…

– Князь Репнин Иван…

– Ен, ен самый… Вот как ты потрафил, боярин… Вот, почитай, и все… Али, правду молвить, може, и еще трое-четверо, да все народ не такой значной, вон, как те, што сказывал тебе… Уж, как милость твоя, отец ты наш… Чем пожаловать повелишь…

И парень добил челом.

– Ну, хоша ты, видно, там успел хватить, по пути… Поди, половину и запамятовал, ково видел…

– Ни-ни… Побей меня Крест Святой… Разрази меня Владычица-Троеручица… Да лопни мои глаза, расколись моя утроба… Всех попомнил… Хошь сам поезжай, погляди, боярин…

– Ну, буде вздор молоть… И не след бы… Да уж обещано… На, вот, ступай, пропивай… Да, гляди, утром – на работе исправно быть…

Он кинул пятаки парню. Тот на лету подхватил их, стукнул в пол челом и радостно вышел из покоя, бормоча:

– Ну, вестимо, стану ровно лист перед травой… Во всяк час на деле…

Парень не обманул Толстого. Если много народу собралось к Хитрово, замышляя гибель Нарышкиных, – еще больше значительных бояр и князей собралось на совет к Матвееву, так как на другой день решено было идти к больному царю, просить от него окончательных распоряжений насчет наследника.

И долго, за полночь – были освещены окна двух-трех покоев матвеевского дома. Долго судили да рядили все: как теперь быть?

Интрига «хитровцев» помимо лукавых полупризнаний Толстого, сделанных Артамону, была известна многим.

Когда же Матвеев рассказал о посещении Толстого, о всем, что ему говорил этот лукавец, мнения разделились.

– Не на нашу ль сторону взаправду переметнуться замыслил Петрушка-Шарпенок?.. Вороват да труслив, ровно кошка, парень, хоша и смышлен, – задумчиво проговорил старик Одоевский. – Досада, Артамоныч, што не потолковал ты с им подолей. Може, и сторговалися бы. Ен – пригодный человек для всево…

– Пустое. Он за своим дядей, за Подорванным[15]15
  Прозвище Ивана Милославского.


[Закрыть] руку тянет. Все повызнать приходил, не иначе… Лукавая бестия. Предатель ведомый. Можно ль на ево слова веру класть? – отозвался хриплым, басистым голосом князь Иван Куракин, поддержанный и Репниным.

– А и то подумайте, бояре, – певуче, с нерусским говором заметил один из князей Черкасских, Михайло Алегукович. – Може, напужать нас замыслил… Не водили бы царевича к отцу, только им и надо. Они со своим Федором с хворым и повершат все на просторе, у царя, у немочного…

Своим привычным к азиатским придворным интригам умом старик князь безотчетно угадал хитрость врагов.

Но его не послушали.

– Пужать!.. Нас?.. Дураков нашел тоже Шарпенок… Не! Умен больно парень, штобы детски таки штуковины вымыслить… Он за делом приходил, не зря… Не станет такой хитряга шутки шутить, – в один голос отозвались бояре.

– Семеро скажут: пьян, так и тверезый спать ложись, – покачивая своей большой кудлатой головой, пробурчал Черкасский и умолк.

Тогда заговорил мягко, осторожно молчавший до сих пор кравчий Лихачев, потирая полные, мягкие свои ладони одна о другую:

– А, так скажем, бояре… И то сказать, не нынче, не завтра еще помирает царь наш, батюшка Алексей Михайлович… Да подаст ему Господь здравия и сил на многие лета!

– Аминь! Воистину! Подай, Господи! На многие лета, – как бы безотчетно, по привычке все сразу проговорили собеседники.

– Так, малость пообождем… А то, – продолжал Лихачев, – Данилович пущай у отца поспрошает толком: чево надо ждать? – поворачивая голову к молодому стольнику Михаилу Даниловичу, сыну врача Даниила Гадена, также призванному на общий совет. – Сыну, чай, не потаит, скажет отец правду, когда надо ждать преславной кончины нашево государя и милостивца?.. Посля – и за дело можно. Вон, сила нас какая… – оглядывая все собрание, самодовольно кивнул головой умный боярин. – Помимо нас коли што и наладят «хитровцы» с «подорванцами», с Милославскими, – гляди, мы и разладить сумеем. За ими – рать-сила стрелецкая, и то не вся. За нами – воины преславные. Охрана самая ближняя царя. Иноземские отряды, хотя числом и меней московских полков, да один пятерых стоит и по сноровке и по снаряжению. Чево же загодя, ничего не видя – трусу праздновати… Пождем. Там и увидим, как дело повернется. Наше – от нас не уйдет.

– Еще ждать-то! Мало ждали? Надо было давно дело повершить. Пока еще здоров был государь, пока слушал тех людей, кои ему добра радели… А теперь ждать – недругам в руку играть, – горячо заговорил молодой князь Василий Голицын.

Как сотник выборной сотни и стоящий в стороне от происков Хитрово, он был тоже приглашен Матвеевым.

– Слышь, нешто злое мы умышляем: приказал бы царь сыну старшему ради слабости Федора и непрочного здравия – ноне же объявить и молодшего, Петра-царевича вторым по себе государем-наследником… Для земли же мы все свое дело удумали. Ей на благо. Чево же тянуть и мешкать? Сказать государю. А он уже прикажет…

– Так, так, князь Василь Василич… Да, слышь, душа твоя прямая… Не знаешь ты всех путей дворских. Мы-то с чистой душой, да на нас – много черноты нанесено, много налгано. Все – своим чередом надо. Вон слух уж есть: народ задумали поднять Хитрые да Милославские… Со стрельцами – и прямо, не кроючись, петли кружат… Скажет царь… А он – на ложе скорбном. Слово ево поисполнить нам придется. Так, надо ранней все наладить да порасчесть… Я тоже стою за слова, што вон Алексей Тимофеевич сказывал, – обратясь к Лихачеву, сказал наконец Матвеев, раньше предоставлявший слово гостям.

– Дело – земское, великое! Истинно твое слово, княже. Так и спешить не след. С нами Бог. Знаешь. А поспешишь – ино и людей посмешишь… Пускай наши вороги в зачинщиках будут на плохое… На них – и Господь встанет.

– А иное сказать: гостям поздним – кости глодать, как латиняне пишут… Ну, да коли мое не в лад, я с им и назад… Делайте, как все надумаете…

И пылкий, самолюбивый юный князь Василий стал уже почти безучастно прислушиваться к общим речам.

Стали толковать о женитьбе молодого царевича. Наметить ему сразу невесту никто не решался, чтобы не подать повода к подозрениям в желании пробраться вперед. Но назвали целый ряд подходящих имен. Толковали о том, кому из присутствующих со своими друзьями придется взять на себя бремя некоторых должностей, если удастся свергнуть Хитрых с Милославскими и окончательно лишить их выгодных должностей и почета.

Тут, еще ничего не видя, многие стали огрызаться друг на друга, отпугивая от лакомых кусков.

– И, бояре, што нам шкуру делить, медведя не сваливши? – вовремя вмешался Артамон Сергеич. – Хватит местов и кусков на всех… Еще и останется. Велико дело земское. Одних воеводств хороших сколько, не скажу уж про все Приказы да про дворовое дело… И здеся – все разместимся… Свалить ранней врага надобно… А покуда – к столам прошу милости, перекусить, чем Бог послал.

Сели за ужин. Но и здесь, то кучками, то все вместе – вели разговор про то новое, что должно настать, едва смежит глаза навеки старый больной государь и займет престол новый, а то и два царя молодых.

– Вдвоем бы их, чево лучче, – предложил Матвей Апраксин. – При кажном царе – свой двор. Почету болей. И дела бы вершилися лучче, не в одной руке. Што един царь упустит, то другой либонь – советники ево доглядят… И царице-матушке Наталье Кирилловне, аки правительнице при малолетнем сыне – место буде пристойное…

– Што ж бы… И так бы не плохо, – подхватили голоса.

– Ну, ладно… Все обсудим, обо всем померекаем. Ранней – знать надо: што Бог даст… Сказано: повыждать надо; што же вперед заглядывать, – возразили более осторожные, пожилые бояре.

Очевидно, у главарей все было решено заранее и обдумано. А на таком большом собрании, где не во всех были уверены, где надо было только наметить сочувствующих, подробно толковать о деле не желал никто.

И все-таки за полночь затянулась беседа и трапеза у Матвеева.

Но, кроме Матвеева и Богдана Хитрово, во многих еще домах в Белом Городе, в Китай-городе и в самом Кремле в эти дни собирались люди разных сословий, имеющие власть или отношение к царству, и судили о том, как быть, чего ждать, как поступать, если умрет больной царь?